Подойдя к деревне, я услышал вопли и стоны женщин, оплакивающих покойного. Мать жертвы первая поздоровалась со мной. Даже для моего неопытного взгляда было ясно, что у лишившейся своего ребенка матери только что кончился один из приступов истерики и вот-вот начнется новый, а так как я не умею общаться с людьми, находящимися в таком состоянии, я был озабочен тем, чтобы отложить ее рассказ о событиях вчерашнего вечера. Но она была полна страстного желания сообщить мне сейчас же свою точку зрения о происшедшем, поэтому я предоставил ей эту возможность. Женщина описывала событие так, что ее намерение сразу стало для меня ясным - она хотела поговорить со мной о своем горе, переложить вину на мужчин деревни: они не побежали вслед за леопардом и не спасли ее сына, "что сделал бы его отец, будь он жив". Я сказал ей, что обвинять соседей несправедливо. Как только людоед сомкнул свои челюсти вокруг горла мальчика, клыки хищника сместили голову на шее, и прежде чем леопард потащил его по двору, мальчик был уже мертв, и никто из собравшихся мужчин или кто-либо другой не мог бы ничего сделать.
Я стоял во дворе, пил чай, весьма разумно припасенный для меня, и, глядя на сотню или больше людей, собравшихся вокруг, никак не мог себе представить, как могло случиться, что такое крупное животное сумело при дневном свете пройти по двору, никем не замеченное, в то время как люди сновали туда и сюда, или почему деревенские собаки не подняли тревогу.
Я спустился вниз с восьмифутовой стены, с которой спрыгнул леопард, несший мальчика, и пошел по следу зверя через поле батата, потом еще через одну стену, но уже двенадцатифутовую, и еще одно поле. На краю этого второго поля находилась живая изгородь вьющихся роз высотой в четыре фута. Здесь леопард выпустил горло мальчика, потом поискал проход в изгороди и, не найдя его, схватил свою жертву за поясницу, перепрыгнул с ней изгородь, опустившись на землю с высоты десяти футов. У подножия этой третьей стены проходила скотопрогонная тропа; леопард прошел по ней небольшое расстояние, и в это самое время в деревне поднялась тревога. Тогда леопард бросил мальчика на тропе, а сам спустился вниз с горы. Вернуться к жертве ему мешал шум барабанов и ружейные выстрелы, продолжавшиеся всю ночь.
Для меня был ясен план дальнейших действий: надо отнести тело мальчика туда, где его бросил леопард, и там сделать засидку. Но тут я столкнулся с двумя затруднениями - отсутствие подходящего места для засидки и моим предубеждением против того, чтобы делать засидку в неудобном месте.
Ближайшее дерево - орех без листьев - находилось в трехстах ярдах и, следовательно, не годилось, с другой стороны - скажу совершенно откровенно - у меня не хватало смелости обосноваться просто на земле. Пришел я в деревню к закату солнца; питье чая, рассказ матери и тропление леопарда заняло немного времени, но чтобы построить убежище, которое дало бы мне хоть подобие защиты, дневного света оставалось недостаточно. Следовательно, если делать засидку на земле, то все равно где, ибо не знаешь, с какой стороны леопард может пожаловать, и очень хорошо знаешь, что, если он вздумает напасть, у тебя не будет случая употребить единственное знакомое оружие - свое ружье, так как когда вступаешь в непосредственный контакт с нераненым тигром или леопардом, использовать огнестрельное оружие по назначению невозможно.
Взвесив обстоятельства после внимательного осмотра, я вернулся во двор и попросил старосту снабдить меня ломом, крепким деревянным колом, молотком и собачьей цепью. Ломом я вскрыл и поднял одну из каменных плит в середине двора, крепко вколотил в землю кол и к нему прикрепил цепь. Потом с помощью старосты принес туда тело мальчика и надел на него цепь.
Помысел неосязаемой высшей силы, устанавливающий предел жизни каждого, называемый одними Судьбой, другими Кисметом, - непостижим. В течение прошедших нескольких дней эта сила установила срок жизни одного кормильца, оставив семью в сильной нужде; очень болезненным путем сократила дни старой дамы, которая после многих лет тяжелого труда надеялась несколько годков прожить в относительном комфорте; а теперь была перерезана нить жизни этого мальчика, который, судя по его виду, воспитывался своей матерью-вдовой с большой заботой. Ничего нет удивительного в том, что лишенная ребенка мать в промежутке между истерическими приступами, крича и плача, снова и снова повторяла: "О, Пармешвар [* Пармешвар, или Парамешвар, - общее наименование
Бога - Господь Бог], какое преступление совершил мой всеми любимый сын, что на пороге своей жизни он заслужил такую ужасную смерть?"
Перед тем как начать взламывать плиту во дворе, я предложил матери и дочке перебраться в другой дом в конце улицы. Закончив свои приготовления и умывшись в ручейке, я попросил немного соломы, которую положил на веранду перед дверью дома вдовы. Но вот наступила темнота. Попросив собравшихся сохранить тишину в течение ночи, насколько это для них будет возможно, и отослав их по домам, я занял позицию на веранде, где, растянувшись и подложив немного соломы под грудь, мог наблюдать за телом покойного и быть уверенным, что увидеть меня - мало шансов.
У меня было ощущение, что леопард вернется, несмотря на шум, поднятый прошедшей ночью, и что, не найдя свою жертву там, где ее оставил, он придет в деревню за новой добычей. Легкость, с которой ему удалось ее захватить в Бхаинсваре, поощрит его попробовать еще раз; я начал свое ночное бдение с большими надеждами.
Весь вечер собирались тяжелые тучи, и в восемь часов, когда все звуки в деревне, за исключением плача и причитаний матери, утихли, вспышка молнии, сопровождаемая отдаленным раскатом грома, провозгласила приближающуюся грозу. Она бушевала целый час, вспышки молний были такие продолжительные и сверкающие, что, если бы крыса рискнула вылезти во двор, я бы ее увидел и, вероятно, смог бы застрелить. Наконец дождь перестал, однако небо оставалось затянутым и видимость сократилась до нескольких дюймов. Пришла пора леопарда; сейчас он должен выйти оттуда, где укрывался от грозы, и время его появления будет зависеть от расстояния между этим местом и деревней.
Причитания женщины кончились, и, казалось, во всем мире не раздавалось ни звука. Именно на это я и надеялся, так как единственное, что могло предупредить меня о появлении леопарда, - были мои уши; в помощь им я взял цепь вместо веревки.
Солома, которой меня снабдили, была суха, как трут; мой напряженный слух уловил какой-то звук, раздавшийся у самых моих ног, - что-то ползло, осторожно, украдкой кралось по соломе, на которой я лежал. На мне были надеты шорты, оставляющие ноги оголенными около колен. Вскоре обнаженная кожа в этом месте ощутила прикосновение волосяного покрова, шерсти животного. Это мог быть только людоед, крадущийся и выжидающий подходящего момента, чтобы ринуться и сомкнуть свои зубы на моем горле. И вот что-то легко надавило на левое плечо - а это точка опоры, - и тут, когда я уже готов был спустить курок, чтобы разрядить обстановку, маленькое животное прыгнуло и устроилось между моими руками и грудью. Это был небольшой насквозь промокший котенок, он попал под ливень, не нашел ни одной открытой двери и пришел ко мне в поисках тепла и защиты.
Едва только котенок уютно свернулся под моим пиджаком, и я понемногу начал приходить в себя от страха, который он на меня нагнал, как по ту сторону полей-террас раздалось низкое рычание, постепенно становившееся все более громким, и наконец до меня донеслись звуки самой дикой схватки, какую я когда-либо слышал. Совершенно очевидно, людоед вернулся к месту, где прошлой ночью он оставил свою добычу, и, пока он ее искал, будучи в не слишком хорошем настроении, другой самец-леопард, рассматривающий данную территорию как свое охотничье угодье, случайно наткнулся на людоеда и напал на него. Сражения, подобные этому, весьма необычны, так как хищники неизменно держатся в пределах собственного района, и если случайно двое однополых встречаются, то, определяя на взгляд силу и мощь друг друга, более слабый уступает место более сильному.
Людоед хотя и был стар, но представлял собой крупного и весьма могучего самца, и в пределах пятисот квадратных миль, где он царствовал, вряд ли другой самец попытался бы оспаривать его права и законы. Но здесь, в Бхаинсваре, он был чужеземцем, нарушителем границ, и, чтобы хоть как-нибудь уйти от беды, которую он навлек на себя, ему нужно было драться, спасая свою жизнь. Без сомнения, именно это и происходило.
Мой шанс был теперь потерян -если даже людоед успешно справится с врагом, его раны, вероятно, помешают ему некоторое время интересоваться добычей. Не исключалась возможность, что схватка кончится для него фатально и его карьера закончится совершенно неожиданно: он будет убит случайно встреченным леопардом, одним из себе подобных, в то время как совместные усилия правительства и общества оказались бесплодными в течение восьми лет.
Первый раунд длился около пяти минут, бой шел с неослабевающей яростью и был безрезультатным, так как в конце схватки я мог расслышать звуки, издаваемые обоими животными. После интервала в десять пятнадцать минут сражение возобновилось, но на расстоянии от двухсот до трехсот ярдов дальше от места, где оно поначалу разгорелось. Совершенно очевидно, местный чемпион был в лучшей форме и понемногу выбивал самозванца с ринга. Третий раунд был более коротким, чем два предыдущих, но не менее жестоким, и после еще одного долгого периода затишья бой снова разгорелся, отступив дальше, на выступ горы, откуда спустя несколько минут шум перестал доноситься.
Еще оставалось шесть часов темноты. Я знал, что моя миссия в Бхаинсваре потерпела неудачу, а надежда, что стычка будет продолжаться до результата и окончится смертью людоеда, быстро рассеялась. В отступлении с боем, во что превратилась теперь их схватка, людоед получит увечья, но вряд ли они уменьшат его пристрастие к человеческому мясу или ослабят способность к его добыче.
Котенок мирно спал всю ночь. При первом проблеске зари, показавшемся на востоке, я спустился вниз во двор и перенес мальчика под навес, откуда мы его взяли, и прикрыл одеялом. Староста еще спал, когда я постучал в его дверь. Я отказался от чая, зная, что хлопоты займут время, и уверил его, что людоед больше никогда не появится у них в деревне; и, когда он обещал немедленно начать приготовления к тому, чтобы тело мальчика отнесли в горы к месту для сожжения умерших, я двинулся в свой длинный пеший переход назад в Рудрапраяг.
Как часто нас ни преследует невезение в наших попытках чего-то достигнуть, никогда нельзя привыкнуть к чувству уныния, которое охватывает нас после каждой последующей неудачи. День за днем в течение месяцев я покидал бунгало инспекции полный надежд, что при данных особых "обстоятельствах дело увенчается успехом, и день за днем я возвращался разочарованный и удрученный. Если бы мои провалы относились только ко мне одному, это имело бы мало значения, но в достижении цели, которую я поставил перед собой, эти неудачи касались других гораздо больше, чем меня.
Нет счастья, не везет - ничему другому я не мог приписать неудачи, отмериваемые мне судьбой во все увеличивающейся дозе; их аккумулирующий эффект начал действовать на меня крайне удручающе: не мне предназначено сделать то, что я все время собирался совершить. Что в самом деле, кроме моего дурного счастья, заставило людоеда бросить свою добычу там, где не росли деревья? И что, кроме невезения, понудило другого леопарда появиться на этом самом месте среди своих тридцати квадратных миль как раз в то время, когда людоед, не найдя труп мальчика там, где его оставил, вполне вероятно, уже двинулся в путь, направляясь к деревне, где я его поджидал?
Вчерашние восемнадцать миль были длинными, но они оказались еще длиннее сегодня, а горы еще круче. В деревнях, мимо которых я проходил, жители ожидали меня, и, хотя я мог сообщить только плохие новости, они не выказывали разочарования. Их беспредельная вера и философия - вера достаточная, чтобы сдвигать горы и успокаивающая в горе, - гласит что ни одно человеческое существо или животное не может умереть раньше заранее назначенного срока; значит, время смерти людоеда еще не наступило - это не требовало объяснении и не нуждалось в доказательствах.
Испытывая стыд за свое уныние, вызванное крушением моих надежд, которому позволил владеть собой в течение целого утра, я покинул последнюю деревню, отдохнув и выпив чашку чаю, в очень бодром настроении. Когда я прошел последние четыре мили спуска к Рудрапраягу, я вдруг заметил, что иду по следам, оставленным лапами людоеда.
Удивительно, как состояние психики может притупить или обострить наблюдательность, способность что-нибудь замечать. Вполне возможно, что людоед вышел на тропу за много миль до того места, где я сейчас находился, но только после моей беседы с простыми деревенскими людьми и чаепития я заметил следы его лап первый раз за все утро. Тропа шла здесь по красной глине, которую дождь сделал мягкой, и следы лап людоеда показывали, что он двигался своим обычным шагом. Полумилей дальше он начал ускорять ход и продолжал так идти, пока не достиг передней кромки ущелья выше Голабраи; в это ущелье он и спустился.
Когда леопард или тигр идет своей нормальной походкой, видны отпечатки только задних ног, но, когда по каким-либо причинам обычный его шаг ускоряется, делаются заметными следы всех четырех ног. По расстоянию между отпечатками передней и задней ноги можно определить скорость, с которой передвигается животное из семейства кошек. Рассвет оказался достаточной причиной для людоеда, чтобы он ускорил свой шаг.
Я был знаком с привычками людоеда и знал его способность преодолевать расстояния, но только в тех случаях, когда он соразмерял свой шаг поисками пищи. Сейчас у него было больше оснований проделать длинный путь, так как он стремился отойти на возможно большее расстояние от леопарда, преподавшего ему урок за нарушение границ; насколько серьезен был этот урок, станет ясно из дальнейшего.
ВЫСТРЕЛ В ТЕМНОТЕ
Время приема пищи в Индии изменяется в зависимости от времени года и личных вкусов. В большинстве семей завтракают от восьми до девяти утра, второй раз завтракают от часа до двух дня и обедают от восьми до девяти часов вечера. За несколько месяцев, проведенных в Рудрапраяге, я питался очень беспорядочно, и в противовес общепринятому утверждению, что здоровье зависит от состава и регулярности питания, моя еда, отнюдь не разнообразная и вовсе не регулярная, поддерживала меня всегда в полной боевой готовности. Порридж [* Порридж - каша из овсяных хлопьев], съедаемый в восемь часов вечера, суп в восемь утра, всего одно комбинированное блюдо за день или вообще без еды весь день - все это, казалось, не вызывало пагубных последствий, разве только убрало немного мяса с моих костей.
Кроме раннего завтрака, я ничего не ел с утра вчерашнего дня. Поскольку я намеревался провести ночь в Рудрапраяге после возвращения из Бхаинсвары, я съел что-то трудно определимое и, проспав один час и приняв ванну, сейчас же направился в Голабраи, чтобы предупредить пандита, владевшего убежищем для паломников, о присутствии в окрестностях людоеда.
Мы стали друзьями с пандитом еще в мой первый приход в Рудрапраяг, и я никогда не проходил мимо его дома без того, чтобы не перемолвиться с ним несколькими словами. Вдобавок ко многим интересным историям, которые он мог рассказывать о людоеде и паломниках, проходивших через Голабраи, он был одним из двух человек - женщина с покалеченной рукой была второй, - встреченных мной в Гарвале, которые остались в живых после столкновения с людоедом.
В одной из его историй шла речь о знакомой женщине, жившей в деревне, расположенной ниже по дороге. Однажды после посещения рудрапраягского базара эта женщина пришла поздним вечером в Голабраи и, боясь, что не сможет добраться засветло до своего дома, попросила пандита разрешить .ей провести ночь в его убежище. Он позволил, посоветовав ей лечь спать перед дверью кладовой, где паломники складывали купленные ими продукты питания; там она будет защищена с одной стороны стеной кладовой, а с другой - пятьюдесятью или большим числом паломников, расположившихся здесь на ночь.
Убежище представляло собой крытый дерном навес, обшитый досками со стороны, примыкающей к холму, и открытой - со стороны дороги; комната-кладовка находилась в середине постройки, но вдавалась внутрь холма и не загораживала площадки убежища. Когда женщина легла спать у двери кладовой, между ней и дорогой находились паломники, лежавшие в несколько рядов.
Ночью одна из паломниц вскрикнула от боли и сказала, что ее ужалил скорпион. Освещения никакого не было, но при свете спичек ногу женщины осмотрели и заметили небольшую царапину, откуда понемногу сочилась кровь. Ворча, что женщина подняла переполох из-за пустяков и что во всяком случае кровь не пошла бы, если бы ее действительно ужалил скорпион, паломники скоро успокоились и снова заснули.
Утром, когда пандит вышел из своего дома, расположенного на холме выше мангового дерева, он заметил сари, которое носят жительницы гор. Оно валялось на дороге у самого убежища и было все в крови. Пандит предоставил своей приятельнице место, которое считал наиболее безопасным в убежище. Вокруг нее находилось более пятидесяти паломников. Значит, леопард прошел между спящими людьми, убил женщину и, когда возвращался на дорогу, случайно расцарапал ногу лежавшей паломнице.
Объяснение, которое дал пандит, почему леопард отказался от паломников и предпочел им жительницу гор, заключалось в том, что она была этой ночью единственным человеком в убежище, одетым в цветную одежду. Объяснение неубедительное, и, если бы не отсутствие нюха у леопарда, я бы решил, что из всех людей, находившихся в это время в убежище, леопард выбрал жертву с хорошо ему знакомым запахом.
Несчастливица ли эта женщина или такова ее судьба? А может быть, это случилось потому, что она была единственной из всех отдыхавших, кто реально представлял себе опасность ночевки под навесом, открытым со стороны дороги? Или страхи жертвы по каким-то необъяснимым путям передались леопарду и привлекли его к ней?
Немного спустя после этого происшествия пандит сам столкнулся с людоедом. Точная дата, которая может быть удостоверена по отчетам больницы в Рудрапраяге, не представляет интереса, это произошло в один из наиболее жарких дней лета 1921 года, то есть за четыре года до того, как я познакомился с пандитом. Тем летом поздно вечером десять паломников, шедших из Мадраса, притащились в Голабраи очень усталые и с распухшими ногами; они пожелали провести ночь в убежище паломников. Пандит боялся, что еще какие-нибудь люди могут быть убиты в его убежище и тогда оно заслужит дурную репутацию, поэтому он попытался убедить паломников пройти еще две мили до Рудрапраяга, где они найдут безопасный и удобный приют. Увидев, что никакие уговоры не оказывают действия на утомленных паломников, он наконец согласился дать им пристанище у себя в доме, находившемся в пятидесяти ярдах выше мангового дерева, к которому ваше внимание, читатель, я уже не раз привлекал.
Дом пандита был построен по тому же плану, что и строения в Бхаинсваре; нижнее помещение на уровне земли использовалось как склад топлива, а на верхнем этаже находилась комната для жилья. Небольшой марш каменных ступенек давал доступ к узкой веранде. Дверь комнаты выходила на верхнюю ступеньку каменной лестницы.
После того как пандит и его десять гостей кончили свою вечернюю трапезу, они заперлись в этой комнате, в которой совершенно не было никакого приспособления для вентиляции. Духота там была невероятная, и, боясь обморока, пандит среди ночи открыл дверь, вышел наружу, потянулся и, раскинув руки, взялся за столбы, стоящие с каждой стороны ступеней лестницы и поддерживающие крышу веранды.
Когда он вдохнул в свои легкие ночной воздух, его горло оказалось зажатым словно в тисках... Продолжая держаться за столбы, он уперся подошвами ног в тело своего противника и отчаянным пинком оторвал зубы леопарда от своего горла, сбросив его вниз со ступеней. Потом, чувствуя, что вот-вот лишится сознания, он сделал шаг в сторону и, чтобы не свалиться, двумя руками схватился за перила веранды. В тот момент, как он это сделал, леопард прыгнул снизу и погрузил свои клыки в левую его руку. Людоеду, пытавшемуся стащить свою жертву вниз, мешали перила, в которые пандит уперся другой рукой. Под тяжестью висящего леопарда острые клыки, вонзившиеся в руку, разрывали мясо, пока не дошли до запястья, и здесь хищник сорвался. Прежде чем он смог прыгнуть еще раз, паломники, слыша ужасные звуки, издаваемые пандитом при попытках продохнуть, так как воздух проходил сквозь щель разорванного горла, успели оттащить его внутрь комнаты и заперли дверь на засов. Всю остальную часть ночи пандит лежал, с трудом ловя воздух, задыхаясь и истекая кровью, в то время как леопард рычал и рвал когтями не очень крепкую дверь, а объятые ужасом паломники пронзительно кричали.
Когда рассвело, паломники отнесли бесчувственного пандита (потерять сознание при таких ранах - милосердие) в больницу общины Калакамли в Рудрапраяге, где три месяца его кормили через серебряную трубочку, просунутую в горло. После шестимесячного отсутствия он вернулся к себе домой в Голабраи с подорванным здоровьем и поседевшими волосами. Фотографии пандита делали пятью годами позже. На них видна левая половина лица и горло со слабо вырисовывающимися следами, оставленными зубами леопарда, а также отметины от его клыков на левой руке, впрочем, они вполне ясно видны до сих пор.
В беседах со мной пандит всегда говорил о людоеде как о злом духе, и после первого дня, когда он спросил меня, какие доказательства я могу ему представить в противовес его собственному опыту, утверждая, что злые духи не могут принимать материализованную форму, я, чтобы ублажить его, также отнес людоеда к числу "злых духов".
Этим вечером, придя в Голабраи, я рассказал пандиту о моем бесплодном посещении -Бхаинсвары и посоветовал ему принять особые меры предосторожности как для его безопасности, так и для безопасности всех тех паломников, которые могут остановиться в его убежище на ночь, потому что злой дух после долгих похождений в горах вернулся и находится в окрестностях Голабраи.
Эту ночь и последующие три я был в засидке на стоге сена, сторожа дорогу. На четвертый день из Паури прибыл Ибботсон.
Ибботсон всегда действовал ободряюще и вызывал во мне новый интерес к жизни, так как его принцип был подобен той вере, которую исповедует местное население: никто не повинен в том, что людоед не умер сегодня, потому что, наверное, он умрет завтра или, может быть, послезавтра. У меня была масса новостей, о которых хотелось рассказать ему. Правда, мы находились в постоянной переписке, но выдержки из моих писем входили в состав отчетов правительству и таким образом были доступны прессе, и поэтому я никогда не имел возможности касаться деталей, до которых он был большой охотник. Со своей стороны Ибботсон имел также много такого, о чем стоило порассказать; это относилось к шуму, поднятому в прессе по поводу необходимости уничтожения людоеда, и предложениям, чтобы все спортсмены во всей Индии были бы поддержаны и поощрялись на поездку в Гарвал на помощь тем, кто пытается ликвидировать леопарда. Кампания, поднятая прессой, кончилась тем, что Ибботсон получил лишь один запрос и только одно предложение. Запрос был получен от спортсмена-охотника, который писал, что если подготовка его путешествия, удобства, пища и так далее будут организованы удовлетворительно, тогда он взвесит, имеет ли смысл отправиться в Голабраи. Предложение было получено от другого спортсмена-охотника, по мнению которого, наиболее быстрый и самый легкий способ уничтожить леопарда - это намазать какую-нибудь козу мышьяком, зашив ей рот, чтобы помешать себя облизывать, и потом привязать в таком месте, где леопард ее найдет, съест и таким образом сам себя отравит.
В этот день за вторым завтраком мы много беседовали и проанализировали мои многочисленные неудачи. Рассказав Ибботсону про обыкновение людоеда проходить по дороге между Рудрапраягом и Голабраи в среднем раз в пять дней, я уверил его в том, что единственная оставшаяся мне теперь надежда застрелить леопарда - это сесть в засидку у дороги на десять ночей, потому что, как я указал, леопард почти наверное должен пройти по этой дороге по меньшей мере один раз за это время.
Я стоял во дворе, пил чай, весьма разумно припасенный для меня, и, глядя на сотню или больше людей, собравшихся вокруг, никак не мог себе представить, как могло случиться, что такое крупное животное сумело при дневном свете пройти по двору, никем не замеченное, в то время как люди сновали туда и сюда, или почему деревенские собаки не подняли тревогу.
Я спустился вниз с восьмифутовой стены, с которой спрыгнул леопард, несший мальчика, и пошел по следу зверя через поле батата, потом еще через одну стену, но уже двенадцатифутовую, и еще одно поле. На краю этого второго поля находилась живая изгородь вьющихся роз высотой в четыре фута. Здесь леопард выпустил горло мальчика, потом поискал проход в изгороди и, не найдя его, схватил свою жертву за поясницу, перепрыгнул с ней изгородь, опустившись на землю с высоты десяти футов. У подножия этой третьей стены проходила скотопрогонная тропа; леопард прошел по ней небольшое расстояние, и в это самое время в деревне поднялась тревога. Тогда леопард бросил мальчика на тропе, а сам спустился вниз с горы. Вернуться к жертве ему мешал шум барабанов и ружейные выстрелы, продолжавшиеся всю ночь.
Для меня был ясен план дальнейших действий: надо отнести тело мальчика туда, где его бросил леопард, и там сделать засидку. Но тут я столкнулся с двумя затруднениями - отсутствие подходящего места для засидки и моим предубеждением против того, чтобы делать засидку в неудобном месте.
Ближайшее дерево - орех без листьев - находилось в трехстах ярдах и, следовательно, не годилось, с другой стороны - скажу совершенно откровенно - у меня не хватало смелости обосноваться просто на земле. Пришел я в деревню к закату солнца; питье чая, рассказ матери и тропление леопарда заняло немного времени, но чтобы построить убежище, которое дало бы мне хоть подобие защиты, дневного света оставалось недостаточно. Следовательно, если делать засидку на земле, то все равно где, ибо не знаешь, с какой стороны леопард может пожаловать, и очень хорошо знаешь, что, если он вздумает напасть, у тебя не будет случая употребить единственное знакомое оружие - свое ружье, так как когда вступаешь в непосредственный контакт с нераненым тигром или леопардом, использовать огнестрельное оружие по назначению невозможно.
Взвесив обстоятельства после внимательного осмотра, я вернулся во двор и попросил старосту снабдить меня ломом, крепким деревянным колом, молотком и собачьей цепью. Ломом я вскрыл и поднял одну из каменных плит в середине двора, крепко вколотил в землю кол и к нему прикрепил цепь. Потом с помощью старосты принес туда тело мальчика и надел на него цепь.
Помысел неосязаемой высшей силы, устанавливающий предел жизни каждого, называемый одними Судьбой, другими Кисметом, - непостижим. В течение прошедших нескольких дней эта сила установила срок жизни одного кормильца, оставив семью в сильной нужде; очень болезненным путем сократила дни старой дамы, которая после многих лет тяжелого труда надеялась несколько годков прожить в относительном комфорте; а теперь была перерезана нить жизни этого мальчика, который, судя по его виду, воспитывался своей матерью-вдовой с большой заботой. Ничего нет удивительного в том, что лишенная ребенка мать в промежутке между истерическими приступами, крича и плача, снова и снова повторяла: "О, Пармешвар [* Пармешвар, или Парамешвар, - общее наименование
Бога - Господь Бог], какое преступление совершил мой всеми любимый сын, что на пороге своей жизни он заслужил такую ужасную смерть?"
Перед тем как начать взламывать плиту во дворе, я предложил матери и дочке перебраться в другой дом в конце улицы. Закончив свои приготовления и умывшись в ручейке, я попросил немного соломы, которую положил на веранду перед дверью дома вдовы. Но вот наступила темнота. Попросив собравшихся сохранить тишину в течение ночи, насколько это для них будет возможно, и отослав их по домам, я занял позицию на веранде, где, растянувшись и подложив немного соломы под грудь, мог наблюдать за телом покойного и быть уверенным, что увидеть меня - мало шансов.
У меня было ощущение, что леопард вернется, несмотря на шум, поднятый прошедшей ночью, и что, не найдя свою жертву там, где ее оставил, он придет в деревню за новой добычей. Легкость, с которой ему удалось ее захватить в Бхаинсваре, поощрит его попробовать еще раз; я начал свое ночное бдение с большими надеждами.
Весь вечер собирались тяжелые тучи, и в восемь часов, когда все звуки в деревне, за исключением плача и причитаний матери, утихли, вспышка молнии, сопровождаемая отдаленным раскатом грома, провозгласила приближающуюся грозу. Она бушевала целый час, вспышки молний были такие продолжительные и сверкающие, что, если бы крыса рискнула вылезти во двор, я бы ее увидел и, вероятно, смог бы застрелить. Наконец дождь перестал, однако небо оставалось затянутым и видимость сократилась до нескольких дюймов. Пришла пора леопарда; сейчас он должен выйти оттуда, где укрывался от грозы, и время его появления будет зависеть от расстояния между этим местом и деревней.
Причитания женщины кончились, и, казалось, во всем мире не раздавалось ни звука. Именно на это я и надеялся, так как единственное, что могло предупредить меня о появлении леопарда, - были мои уши; в помощь им я взял цепь вместо веревки.
Солома, которой меня снабдили, была суха, как трут; мой напряженный слух уловил какой-то звук, раздавшийся у самых моих ног, - что-то ползло, осторожно, украдкой кралось по соломе, на которой я лежал. На мне были надеты шорты, оставляющие ноги оголенными около колен. Вскоре обнаженная кожа в этом месте ощутила прикосновение волосяного покрова, шерсти животного. Это мог быть только людоед, крадущийся и выжидающий подходящего момента, чтобы ринуться и сомкнуть свои зубы на моем горле. И вот что-то легко надавило на левое плечо - а это точка опоры, - и тут, когда я уже готов был спустить курок, чтобы разрядить обстановку, маленькое животное прыгнуло и устроилось между моими руками и грудью. Это был небольшой насквозь промокший котенок, он попал под ливень, не нашел ни одной открытой двери и пришел ко мне в поисках тепла и защиты.
Едва только котенок уютно свернулся под моим пиджаком, и я понемногу начал приходить в себя от страха, который он на меня нагнал, как по ту сторону полей-террас раздалось низкое рычание, постепенно становившееся все более громким, и наконец до меня донеслись звуки самой дикой схватки, какую я когда-либо слышал. Совершенно очевидно, людоед вернулся к месту, где прошлой ночью он оставил свою добычу, и, пока он ее искал, будучи в не слишком хорошем настроении, другой самец-леопард, рассматривающий данную территорию как свое охотничье угодье, случайно наткнулся на людоеда и напал на него. Сражения, подобные этому, весьма необычны, так как хищники неизменно держатся в пределах собственного района, и если случайно двое однополых встречаются, то, определяя на взгляд силу и мощь друг друга, более слабый уступает место более сильному.
Людоед хотя и был стар, но представлял собой крупного и весьма могучего самца, и в пределах пятисот квадратных миль, где он царствовал, вряд ли другой самец попытался бы оспаривать его права и законы. Но здесь, в Бхаинсваре, он был чужеземцем, нарушителем границ, и, чтобы хоть как-нибудь уйти от беды, которую он навлек на себя, ему нужно было драться, спасая свою жизнь. Без сомнения, именно это и происходило.
Мой шанс был теперь потерян -если даже людоед успешно справится с врагом, его раны, вероятно, помешают ему некоторое время интересоваться добычей. Не исключалась возможность, что схватка кончится для него фатально и его карьера закончится совершенно неожиданно: он будет убит случайно встреченным леопардом, одним из себе подобных, в то время как совместные усилия правительства и общества оказались бесплодными в течение восьми лет.
Первый раунд длился около пяти минут, бой шел с неослабевающей яростью и был безрезультатным, так как в конце схватки я мог расслышать звуки, издаваемые обоими животными. После интервала в десять пятнадцать минут сражение возобновилось, но на расстоянии от двухсот до трехсот ярдов дальше от места, где оно поначалу разгорелось. Совершенно очевидно, местный чемпион был в лучшей форме и понемногу выбивал самозванца с ринга. Третий раунд был более коротким, чем два предыдущих, но не менее жестоким, и после еще одного долгого периода затишья бой снова разгорелся, отступив дальше, на выступ горы, откуда спустя несколько минут шум перестал доноситься.
Еще оставалось шесть часов темноты. Я знал, что моя миссия в Бхаинсваре потерпела неудачу, а надежда, что стычка будет продолжаться до результата и окончится смертью людоеда, быстро рассеялась. В отступлении с боем, во что превратилась теперь их схватка, людоед получит увечья, но вряд ли они уменьшат его пристрастие к человеческому мясу или ослабят способность к его добыче.
Котенок мирно спал всю ночь. При первом проблеске зари, показавшемся на востоке, я спустился вниз во двор и перенес мальчика под навес, откуда мы его взяли, и прикрыл одеялом. Староста еще спал, когда я постучал в его дверь. Я отказался от чая, зная, что хлопоты займут время, и уверил его, что людоед больше никогда не появится у них в деревне; и, когда он обещал немедленно начать приготовления к тому, чтобы тело мальчика отнесли в горы к месту для сожжения умерших, я двинулся в свой длинный пеший переход назад в Рудрапраяг.
Как часто нас ни преследует невезение в наших попытках чего-то достигнуть, никогда нельзя привыкнуть к чувству уныния, которое охватывает нас после каждой последующей неудачи. День за днем в течение месяцев я покидал бунгало инспекции полный надежд, что при данных особых "обстоятельствах дело увенчается успехом, и день за днем я возвращался разочарованный и удрученный. Если бы мои провалы относились только ко мне одному, это имело бы мало значения, но в достижении цели, которую я поставил перед собой, эти неудачи касались других гораздо больше, чем меня.
Нет счастья, не везет - ничему другому я не мог приписать неудачи, отмериваемые мне судьбой во все увеличивающейся дозе; их аккумулирующий эффект начал действовать на меня крайне удручающе: не мне предназначено сделать то, что я все время собирался совершить. Что в самом деле, кроме моего дурного счастья, заставило людоеда бросить свою добычу там, где не росли деревья? И что, кроме невезения, понудило другого леопарда появиться на этом самом месте среди своих тридцати квадратных миль как раз в то время, когда людоед, не найдя труп мальчика там, где его оставил, вполне вероятно, уже двинулся в путь, направляясь к деревне, где я его поджидал?
Вчерашние восемнадцать миль были длинными, но они оказались еще длиннее сегодня, а горы еще круче. В деревнях, мимо которых я проходил, жители ожидали меня, и, хотя я мог сообщить только плохие новости, они не выказывали разочарования. Их беспредельная вера и философия - вера достаточная, чтобы сдвигать горы и успокаивающая в горе, - гласит что ни одно человеческое существо или животное не может умереть раньше заранее назначенного срока; значит, время смерти людоеда еще не наступило - это не требовало объяснении и не нуждалось в доказательствах.
Испытывая стыд за свое уныние, вызванное крушением моих надежд, которому позволил владеть собой в течение целого утра, я покинул последнюю деревню, отдохнув и выпив чашку чаю, в очень бодром настроении. Когда я прошел последние четыре мили спуска к Рудрапраягу, я вдруг заметил, что иду по следам, оставленным лапами людоеда.
Удивительно, как состояние психики может притупить или обострить наблюдательность, способность что-нибудь замечать. Вполне возможно, что людоед вышел на тропу за много миль до того места, где я сейчас находился, но только после моей беседы с простыми деревенскими людьми и чаепития я заметил следы его лап первый раз за все утро. Тропа шла здесь по красной глине, которую дождь сделал мягкой, и следы лап людоеда показывали, что он двигался своим обычным шагом. Полумилей дальше он начал ускорять ход и продолжал так идти, пока не достиг передней кромки ущелья выше Голабраи; в это ущелье он и спустился.
Когда леопард или тигр идет своей нормальной походкой, видны отпечатки только задних ног, но, когда по каким-либо причинам обычный его шаг ускоряется, делаются заметными следы всех четырех ног. По расстоянию между отпечатками передней и задней ноги можно определить скорость, с которой передвигается животное из семейства кошек. Рассвет оказался достаточной причиной для людоеда, чтобы он ускорил свой шаг.
Я был знаком с привычками людоеда и знал его способность преодолевать расстояния, но только в тех случаях, когда он соразмерял свой шаг поисками пищи. Сейчас у него было больше оснований проделать длинный путь, так как он стремился отойти на возможно большее расстояние от леопарда, преподавшего ему урок за нарушение границ; насколько серьезен был этот урок, станет ясно из дальнейшего.
ВЫСТРЕЛ В ТЕМНОТЕ
Время приема пищи в Индии изменяется в зависимости от времени года и личных вкусов. В большинстве семей завтракают от восьми до девяти утра, второй раз завтракают от часа до двух дня и обедают от восьми до девяти часов вечера. За несколько месяцев, проведенных в Рудрапраяге, я питался очень беспорядочно, и в противовес общепринятому утверждению, что здоровье зависит от состава и регулярности питания, моя еда, отнюдь не разнообразная и вовсе не регулярная, поддерживала меня всегда в полной боевой готовности. Порридж [* Порридж - каша из овсяных хлопьев], съедаемый в восемь часов вечера, суп в восемь утра, всего одно комбинированное блюдо за день или вообще без еды весь день - все это, казалось, не вызывало пагубных последствий, разве только убрало немного мяса с моих костей.
Кроме раннего завтрака, я ничего не ел с утра вчерашнего дня. Поскольку я намеревался провести ночь в Рудрапраяге после возвращения из Бхаинсвары, я съел что-то трудно определимое и, проспав один час и приняв ванну, сейчас же направился в Голабраи, чтобы предупредить пандита, владевшего убежищем для паломников, о присутствии в окрестностях людоеда.
Мы стали друзьями с пандитом еще в мой первый приход в Рудрапраяг, и я никогда не проходил мимо его дома без того, чтобы не перемолвиться с ним несколькими словами. Вдобавок ко многим интересным историям, которые он мог рассказывать о людоеде и паломниках, проходивших через Голабраи, он был одним из двух человек - женщина с покалеченной рукой была второй, - встреченных мной в Гарвале, которые остались в живых после столкновения с людоедом.
В одной из его историй шла речь о знакомой женщине, жившей в деревне, расположенной ниже по дороге. Однажды после посещения рудрапраягского базара эта женщина пришла поздним вечером в Голабраи и, боясь, что не сможет добраться засветло до своего дома, попросила пандита разрешить .ей провести ночь в его убежище. Он позволил, посоветовав ей лечь спать перед дверью кладовой, где паломники складывали купленные ими продукты питания; там она будет защищена с одной стороны стеной кладовой, а с другой - пятьюдесятью или большим числом паломников, расположившихся здесь на ночь.
Убежище представляло собой крытый дерном навес, обшитый досками со стороны, примыкающей к холму, и открытой - со стороны дороги; комната-кладовка находилась в середине постройки, но вдавалась внутрь холма и не загораживала площадки убежища. Когда женщина легла спать у двери кладовой, между ней и дорогой находились паломники, лежавшие в несколько рядов.
Ночью одна из паломниц вскрикнула от боли и сказала, что ее ужалил скорпион. Освещения никакого не было, но при свете спичек ногу женщины осмотрели и заметили небольшую царапину, откуда понемногу сочилась кровь. Ворча, что женщина подняла переполох из-за пустяков и что во всяком случае кровь не пошла бы, если бы ее действительно ужалил скорпион, паломники скоро успокоились и снова заснули.
Утром, когда пандит вышел из своего дома, расположенного на холме выше мангового дерева, он заметил сари, которое носят жительницы гор. Оно валялось на дороге у самого убежища и было все в крови. Пандит предоставил своей приятельнице место, которое считал наиболее безопасным в убежище. Вокруг нее находилось более пятидесяти паломников. Значит, леопард прошел между спящими людьми, убил женщину и, когда возвращался на дорогу, случайно расцарапал ногу лежавшей паломнице.
Объяснение, которое дал пандит, почему леопард отказался от паломников и предпочел им жительницу гор, заключалось в том, что она была этой ночью единственным человеком в убежище, одетым в цветную одежду. Объяснение неубедительное, и, если бы не отсутствие нюха у леопарда, я бы решил, что из всех людей, находившихся в это время в убежище, леопард выбрал жертву с хорошо ему знакомым запахом.
Несчастливица ли эта женщина или такова ее судьба? А может быть, это случилось потому, что она была единственной из всех отдыхавших, кто реально представлял себе опасность ночевки под навесом, открытым со стороны дороги? Или страхи жертвы по каким-то необъяснимым путям передались леопарду и привлекли его к ней?
Немного спустя после этого происшествия пандит сам столкнулся с людоедом. Точная дата, которая может быть удостоверена по отчетам больницы в Рудрапраяге, не представляет интереса, это произошло в один из наиболее жарких дней лета 1921 года, то есть за четыре года до того, как я познакомился с пандитом. Тем летом поздно вечером десять паломников, шедших из Мадраса, притащились в Голабраи очень усталые и с распухшими ногами; они пожелали провести ночь в убежище паломников. Пандит боялся, что еще какие-нибудь люди могут быть убиты в его убежище и тогда оно заслужит дурную репутацию, поэтому он попытался убедить паломников пройти еще две мили до Рудрапраяга, где они найдут безопасный и удобный приют. Увидев, что никакие уговоры не оказывают действия на утомленных паломников, он наконец согласился дать им пристанище у себя в доме, находившемся в пятидесяти ярдах выше мангового дерева, к которому ваше внимание, читатель, я уже не раз привлекал.
Дом пандита был построен по тому же плану, что и строения в Бхаинсваре; нижнее помещение на уровне земли использовалось как склад топлива, а на верхнем этаже находилась комната для жилья. Небольшой марш каменных ступенек давал доступ к узкой веранде. Дверь комнаты выходила на верхнюю ступеньку каменной лестницы.
После того как пандит и его десять гостей кончили свою вечернюю трапезу, они заперлись в этой комнате, в которой совершенно не было никакого приспособления для вентиляции. Духота там была невероятная, и, боясь обморока, пандит среди ночи открыл дверь, вышел наружу, потянулся и, раскинув руки, взялся за столбы, стоящие с каждой стороны ступеней лестницы и поддерживающие крышу веранды.
Когда он вдохнул в свои легкие ночной воздух, его горло оказалось зажатым словно в тисках... Продолжая держаться за столбы, он уперся подошвами ног в тело своего противника и отчаянным пинком оторвал зубы леопарда от своего горла, сбросив его вниз со ступеней. Потом, чувствуя, что вот-вот лишится сознания, он сделал шаг в сторону и, чтобы не свалиться, двумя руками схватился за перила веранды. В тот момент, как он это сделал, леопард прыгнул снизу и погрузил свои клыки в левую его руку. Людоеду, пытавшемуся стащить свою жертву вниз, мешали перила, в которые пандит уперся другой рукой. Под тяжестью висящего леопарда острые клыки, вонзившиеся в руку, разрывали мясо, пока не дошли до запястья, и здесь хищник сорвался. Прежде чем он смог прыгнуть еще раз, паломники, слыша ужасные звуки, издаваемые пандитом при попытках продохнуть, так как воздух проходил сквозь щель разорванного горла, успели оттащить его внутрь комнаты и заперли дверь на засов. Всю остальную часть ночи пандит лежал, с трудом ловя воздух, задыхаясь и истекая кровью, в то время как леопард рычал и рвал когтями не очень крепкую дверь, а объятые ужасом паломники пронзительно кричали.
Когда рассвело, паломники отнесли бесчувственного пандита (потерять сознание при таких ранах - милосердие) в больницу общины Калакамли в Рудрапраяге, где три месяца его кормили через серебряную трубочку, просунутую в горло. После шестимесячного отсутствия он вернулся к себе домой в Голабраи с подорванным здоровьем и поседевшими волосами. Фотографии пандита делали пятью годами позже. На них видна левая половина лица и горло со слабо вырисовывающимися следами, оставленными зубами леопарда, а также отметины от его клыков на левой руке, впрочем, они вполне ясно видны до сих пор.
В беседах со мной пандит всегда говорил о людоеде как о злом духе, и после первого дня, когда он спросил меня, какие доказательства я могу ему представить в противовес его собственному опыту, утверждая, что злые духи не могут принимать материализованную форму, я, чтобы ублажить его, также отнес людоеда к числу "злых духов".
Этим вечером, придя в Голабраи, я рассказал пандиту о моем бесплодном посещении -Бхаинсвары и посоветовал ему принять особые меры предосторожности как для его безопасности, так и для безопасности всех тех паломников, которые могут остановиться в его убежище на ночь, потому что злой дух после долгих похождений в горах вернулся и находится в окрестностях Голабраи.
Эту ночь и последующие три я был в засидке на стоге сена, сторожа дорогу. На четвертый день из Паури прибыл Ибботсон.
Ибботсон всегда действовал ободряюще и вызывал во мне новый интерес к жизни, так как его принцип был подобен той вере, которую исповедует местное население: никто не повинен в том, что людоед не умер сегодня, потому что, наверное, он умрет завтра или, может быть, послезавтра. У меня была масса новостей, о которых хотелось рассказать ему. Правда, мы находились в постоянной переписке, но выдержки из моих писем входили в состав отчетов правительству и таким образом были доступны прессе, и поэтому я никогда не имел возможности касаться деталей, до которых он был большой охотник. Со своей стороны Ибботсон имел также много такого, о чем стоило порассказать; это относилось к шуму, поднятому в прессе по поводу необходимости уничтожения людоеда, и предложениям, чтобы все спортсмены во всей Индии были бы поддержаны и поощрялись на поездку в Гарвал на помощь тем, кто пытается ликвидировать леопарда. Кампания, поднятая прессой, кончилась тем, что Ибботсон получил лишь один запрос и только одно предложение. Запрос был получен от спортсмена-охотника, который писал, что если подготовка его путешествия, удобства, пища и так далее будут организованы удовлетворительно, тогда он взвесит, имеет ли смысл отправиться в Голабраи. Предложение было получено от другого спортсмена-охотника, по мнению которого, наиболее быстрый и самый легкий способ уничтожить леопарда - это намазать какую-нибудь козу мышьяком, зашив ей рот, чтобы помешать себя облизывать, и потом привязать в таком месте, где леопард ее найдет, съест и таким образом сам себя отравит.
В этот день за вторым завтраком мы много беседовали и проанализировали мои многочисленные неудачи. Рассказав Ибботсону про обыкновение людоеда проходить по дороге между Рудрапраягом и Голабраи в среднем раз в пять дней, я уверил его в том, что единственная оставшаяся мне теперь надежда застрелить леопарда - это сесть в засидку у дороги на десять ночей, потому что, как я указал, леопард почти наверное должен пройти по этой дороге по меньшей мере один раз за это время.