Страница:
– Здорово, – сказал Сперанский с непроницаемым выражением лица. – Быть бы Ардону адмиралом, значит, кабы не вы…
– Скорей, генерал-майором ракетных войск, – уточнил Профессор. – Высоко взлетел бы, светлая голова, – в Главный штаб РВСН, а может, и повыше… Или сидел бы сейчас в правлении РКК «Энергия», тоже неплохо… А может, на мысе Канаверал шаттлы бы запускал или в Аризоне за боевым пультом дежурил, ракеты на нас наводил… Светлые головы везде нужны, только без идейного стержня они в любую сторону повернуться могут…
– Бросьте вы ерунду говорить, – Сперанский взглянул на часы. – Если б Ардон захотел, он бы к американцам и на атомной лодке уплыть мог.
– Ну, это как сказать, – поджал губы Профессор.
– Да и какая на х… разница? – неожиданно выругался Иван Ильич, хотя голос его оставался ровным и негромким. – Вы же, уважаемый, человеку жизнь сломали, нафантазировали невесть что. А теперь, вон, еще жрете за его счет, отвлекаете, время отнимаете!
– Ой-ой-ой! – Профессор театрально подкатил глаза. – Только не стройте из себя институтку! Я ему ничего не сломал, наоборот… Я жизнь ему спас.
– Ага, – поверил Сперанский.
– Вы забыли про мировой сионистский заговор, Иван Ильич. В то время советские газеты писали об этом каждый день, как сейчас про чеченских боевиков и «Аль-Каиду». Даже под крылом у Рукавишникова Ардон не продержался бы в ОКБ-1 и трех лет. С его прямотой, с его амбициями, с критическим настроем… С его носом опять-таки. Нашли бы к чему придраться. А с особорежимного предприятия не увольняют, как со швейной фабрики: вот тебе трудовая, вали куда хочешь! Посадили бы беднягу Ардона. Или просто убрали: несчастный случай, авария, – не знаю, как они это делают… А я его сохранил. Для будущей жены, для детей. Для квартиры, в которой он сейчас живет. Да и капитан первого ранга – не так уж и плохо…
– Да вы просто благодетель! – с ироничным прищуром покосился на него Сперанский. – И кому же вы еще помогли?
Профессор шмыгнул носом.
– Да многим… Тому же Рыбаченко, к примеру. На вечере встречи напился, развязал язык, стал государственные секреты на стол выкладывать… А за столом этим, хоть и вы– пускники, но люди разные – поди узнай, кто чем дышит… Так до серьезной беды недалеко! Пришлось включить в отчетик… Вот и спрофилактировали его – выйдет на заслуженную пенсию, от секретов отойдет, и все будет хорошо: общественная деятельность, рыбалочка, сто грамм водочки по воскресеньям – отдыхай, радуйся жизни и никакого трибунала не бойся!
Оживленно разговаривая, их обогнали капитан и майор в тяжелых шинелях, которые наверняка не пропускали ветра. Сперанский на миг позавидовал офицерам. И не из-за шинелей, конечно, а из-за молодости, быстрого шага и упругой походки. Им, конечно, виагру и левитру пить не надо…
– Послушайте, а этой вашей Зиночке вы тоже помогали? – под влиянием цепочки ассоциаций вдруг спросил Американец. И попал в точку.
– Конечно! – просиял Носков. – Зиночке в первую очередь! Жилищные условия ей обеспечил нормальные, и вообще…
– Это каким же образом? – Писатель Сперанский с интересом разглядывал коллегу. Ведь если описать его один к одному, то замечательный персонаж получится!
– Да очень просто! – Носков потер ладошки, как делал в минуты явного довольства. – Зинуля из простой семьи: мама троллейбус водила, папа – на стройке крановщиком… Жили в панельной двушке-распашонке, когда брательник ее из армии вернулся, получилось по двое в комнатке… И так развернуться негде, а он, балбес, то друзей приведет, то девчонок каких-то, Зиночке приходилось вечерами напролет на кухне сидеть… Разве это жизнь?
– Ну-ка, ну-ка, – с еще большим интересом смотрел Сперанский. – Неужели вы ей квартиру выхлопотали?
Носков досадливо покрутил головой.
– Да нет, какие у меня квартиры… Тут по-другому вышло. Надумал этот балбес к нам в ракетное поступать, а Зиночка попросила с ним позаниматься, подтянуть по истории партии… Ну, я и взялся с дорогой душой. Занимались, спорили, дискутировали… Я, как обычно, выясняю, откуда ветер дует…
Профессор остановился и поднял заскорузлый палец, будто и сейчас хотел определить направление ветра. Не идеологического, а самого обыкновенного. Но тогда палец следовало послюнить, а он этого не сделал. Зато глаза его многозначительно округлились.
– И замечаю, что нутро у него не наше, не советское! И то ему не так, и это не эдак! «Голос Америки», сучонок, слушает, Солженицыным интересуется. Ну, на фиг нам такой ракетчик?!
– И что дальше? – поторопил рассказчика Американец.
– Да что… Он у меня попросил «В круге первом» почитать. Я дал. А он ехал в автобусе без билета, его в милицию и забрали, а там книжку-то и нашли. А книжка не просто на пишущей машинке отпечатана, нет, типографская, издана в Париже, в издательстве «Посев»! Представляете? Это все равно, как сейчас на нем бы «пояс шахида» обнаружили! А может, и хуже! Это была идеологическая атомная бомба!
Профессор опустил палец и, сгорбившись, двинулся дальше.
– Так чем дело кончилось, благодетель? – ядовито спросил Сперанский.
– Семь лет дали, – печально сказал Носков. – Тогда с инакомыслящими не церемонились. Зиночка очень убивалась. Но комната-то освободилась. И в стратегические войска не попал сомнительный элемент. Так что, кругом польза…
– А как вас из дела вывели? – профессионально поинтересовался Американец. – Книжку-то вы ему дали!
Напарник пожал плечами.
– Никак. Он сказал, что нашел книжку а парке, на скамейке. Упорный. Никак не хотел сотрудничать со следствием…
– Старая вы гиена, Носков, – Сперанский весело хлопнул по сутулой спине. – Интереснейший экземпляр! Откуда этот мальчик узнал про вашу книгу? Вы же ему рассказали! И предложили прочесть, чтобы потом обсудить, поспорить… Что, не так?
– Не так. Показать книгу я ему действительно показал, но не навязывал. Он сам попросил почитать. Но какое это теперь имеет значение?
– Да такое, что вы вначале человека сожрете, а потом льете крокодильи слезы!
– Не надо так грубо, Иван Ильич, – обиженно пробубнил Носков. – Мы ведь всю жизнь одно дело делаем, и вы вовсе не такой чистый и невинный, как хотите показаться. Я не для себя, я для государства старался. На страже государственной безопасности с младых ногтей стоял, и вот до сих пор… И неприятные вещи делать приходилось, но все ради высшей цели! Ни себя не жалел, ни других!
– И что же, достигли вы этой высшей цели? И Ардон, и тот мальчик, которому вы Солженицына подсунули, и Рыбаченко, да и сколько еще было таких, – они ведь, в конечном счете, никакие не враги и на безопасность государства не посягали! А вы им судьбы сломали, жизни искалечили! А предателя, вражину, шпиона вы, Носков, упустили. Или, точнее сказать – выпустили в стратегические войска. Дали положительную характеристику, благословили… Так что грош вам цена с вашими стараниями!
– Кого вы имеете в виду? – встрепенулся Профессор.
– Еще не знаю. Но ведь мы ищем предателя среди ваших курсантов, верно? – Сперанский ехидно рассмеялся. – Я в таких случаях ошибаюсь редко. Опыт…
– Я вам ничего не говорил, – Профессор замкнулся и замолчал. Настроение у него было испорчено. Хотелось оправдаться, и он мучительно думал – как.
– Тогда, в восьмидесятом… – проговорил Носков спустя несколько минут. – Я слышал, как вы разговаривали с горничной. Я слышал почти все.
– Я разговаривал со многими горничными, – буркнул Сперанский. – О какой именно вы говорите?
– Она ведь тоже была ни при чем. С кенийцами, по крайней мере, в контакт не входила. Ее ведь никто не тронул из наших – ни капитан, ни даже этот бешеный Шульц…
– А-а, вот вы о чем… Ну и что? – оживился Сперанский. – Хотите, чтобы я по вашему примеру вывел какую-то бредовую теорию? Будто бы минет, который я приправил этой девочке, спас ее от верной гибели? Сделал ее здоровой, счастливой, красивой и богатой?
Профессор закашлялся, судорожно нашаривая в кармане платок. Он кашлял и кашлял, едва не выворачиваясь наружу, так что Сперанский не выдержал и похлопал его по узкой согбенной спине. Носков тут же предостерегающе выставил руку: не надо. На этот раз он, похоже, все-таки обиделся.
– Зачем же вы так? – проговорил Профессор, вновь обретя дар речи. – Я к вам со всей душой, как профессионал с профессионалом, говорю о серьезных нравственных проблемах оперативной работы, а вы мне – про минет. Гадко это… Несправедливо.
Сперанский очень внимательно выслушал его и еще какое-то время смотрел на Профессора, словно тот должен был добавить что-то еще, что-то главное… или, наоборот, какой-нибудь циничной шуткой вдруг дезавуировать все вышесказанное. Но так и не дождался и, раздраженно махнув рукой, ускорил шаг.
Через несколько минут они подошли к остановке пригородного автобуса, на котором собирались вернуться в Москву. Под хлипким пластиковым навесом невесело толклись несколько офицеров и курсантов. В стороне стояли в ряд несколько частных таксомоторов.
– Ну что, Профессор, прокатимся с ветерком? – сказал Сперанский. – Или будем автобуса ждать?
– У меня нет денег на такси, предупреждаю сразу, – заявил Носков.
– Но если я приглашу вас, вы ведь не откажетесь? – Профессор вальяжно поднял руку, и серый «Фольксваген Пассат» с желтым гребешком на крыше медленно покатил к ним.
– Не откажусь.
Потом они долго молчали в пропахшем куревом салоне «Пассата»: вести разговоры при водителе не позволяли правила конспирации. Только когда пересекали Кольцевую дорогу, Сперанский проговорил:
– Так что, завтра посещаем Семаго?
Носков вышел из мрачного оцепенения.
– Нет, к нему вам придется сходить одному. Он меня почему-то недолюбливает…
– Странно. Неужели среди ваших учеников есть и такие? – Сперанский опять ехидно улыбнулся.
В Москве шел дождь, по стеклу потянулись дрожащие капли, похожие на удлиняющиеся лягушачьи пальцы.
– А почему именно ко мне? – Сергей Михайлович Семаго смотрел на гостя с открытой неприязнью. Он не предложил ему раздеться и не пригласил в комнату.
– Извините, меня направил полковник Рыбаченко…
– Да это понятно! Если бы Валек не позвонил, я бы с вами и говорить не стал. Вопрос в другом – почему? Я что, специалистом по «дедовщине» прохожу где-нибудь?
– Что вы, что вы! – Обескураженный таким приемом, Иван Ильич поднял к груди растопыренные ладони, как волейболист, готовящийся отбить мяч. – Валентин Иванович рекомендовал вас как опытного ракетчика. Ну и как сильную, незаурядную личность.
Семаго, гладко выбритый, в чистой белой рубашке, но при этом опухший и злой, – стоял и молча сверлил глазами Сперанского.
– Вы служили на секретных объектах, в суровых условиях… – продолжал литератор. – Степь. Тайга. Узкий круг общения, напряженный режим… В общем, вы знаете изнанку этой нелегкой жизни. Полковник Ардон сказал мне то же самое. Я разговаривал с ним на днях…
– И Ардон тоже? – Семаго свел брови к переносице. – И что они говорили обо мне?
Сперанский набрал воздуху в грудь, чтобы заверить этого опухшего борова, что, конечно, да, – говорили, говорили: какой он незаурядный, какой он умный… что там еще?… что вся Москва в диком восторге от майора запаса Сергея Михайловича Семаго. Но в ту же секунду Сперанский понял, что ему надоело стоять на цыпочках в этой прихожей и строить из себя обосравшегося интеллигента.
– Они сказали, чтоб я без пузыря к вам даже не совался, – произнес литератор уже другим голосом. Он сунул руку в сумку, висевшую у него на плече, и достал оттуда бутылку коньяка «Московский».
Семаго, выдержав паузу, принял подарок, рассмотрел, отодвигая от дальнозорких глаз.
– Нормальный, – голос майора тоже изменился. – Сколько ни брал, всегда нормальный. И не слышал, чтобы кто-то отравился. Да. Я на собственной свадьбе такой пил. Водку не пил, чтобы в сознании оставаться. И «чернила» не пил, дрянь эту. Вот коньяк только… Тогда, правда, французского не было…
В кухне, обставленной по последнему, или по предпоследнему на худой конец, слову бытовой техники, было грязновато и как-то неуютно. Свисающий с потолка тяжелый фарфоровый плафон надколот – Сперанский почему-то подумал, что во время пьянки кто-то на кого-то замахнулся бутылкой, – а стальная дверца огромного двухметрового холодильника, рядом с которой он сидел, была захватана жирными пальцами.
– Они замечательные люди, и Ардон ваш, и Рыбаченко… Но то, что они говорят, это… несколько общо. Стандартность мышления. Стереотипы. Они находились в самой гуще каких-то событий, наблюдали некие любопытные явления, но излагают все так, будто узнали об этом только из газет. Да они и сами это прекрасно понимают. Потому и посоветовали мне: мол, Семаго у нас самый умный, у него язык подвешен, он вам все и расскажет… Вот, пожалуйста, я вам свою книжицу подписал…
Сперанский считал, что опытному литератору достаточно двух минут, чтобы понять, с каким человеческим материалом имеешь дело и подыскать ему подходящее место на шкале ценностей. Сейчас, произведя в уме необходимые вычисления, Сперанский льстил грубо и незамысловато, как и требовала ситуация. И дело шло на лад: Семаго, который пять минут назад, казалось, готов был спустить его с лестницы, сейчас проникся – сокрушенно вздыхал, играл желваками, обильно потел в своей белоснежной рубашке и то и дело подливал коньяк в водочные рюмки. А когда выпивал, то недовольно морщился.
– А чего же я в майорах застрял, такой умный? – с горечью вопросил он, рассматривая толстую, красочно оформленную книгу «Я – агент КГБ». Особое внимание привлекала фотография Сперанского, вальяжно сидящего в кресле-качалке с трубкой в зубах.
– А?… Наши-то в полковничьих папахах да лампасах, при служебных машинах, выслуживались, звезды зарабатывали!… Шли, куда скажут, делали, что говорят. Ели, что дают… И пили тоже, кстати… А чуть что – так и двух слов связать не могут, вот оно как…
Семаго понюхал рюмку, покачал головой, отставил в сторону. Достал из холодильника початую бутылку «Мартеля», плеснул коньяк в чистый бокал на две трети, заглянул в него задумчиво и опрокинул в себя.
– Вот это другое дело!
Майор повторил процедуру.
– А не выслуживаться надо было – своим умом жить! – сказал он, сжав зубы. Глаза после выпитого налились кровью, он ожесточенно ткнул себя указательным пальцем в лоб. – Вот этим самым! Своим! Вот как я!…
Он наткнулся взглядом на Сперанского, нахмурился, вспомнил запоздало:
– Может, вам тоже? Французского? Хотя вы и свой-то не пьете…
– Извините, давление…
Но Семаго уже забыл про свое предложение. Он перенесся в мир совсем других проблем.
– Ничего, хоть теперь до них дошло, – бывший майор стукнул ладонью по столу. – И то ладно… Устал я строем ходить. Жить строем устал. А тут, как-никак, коммерция, свобода… Тут я генерал! А получаю больше генерала. И вообще… Наташка!! – вдруг страшно заорал он куда-то в пространство. – Чего пришипилась там? Иди сюда!!
Писатель вопросительно посмотрел на Семаго, он не знал, что в доме еще кто-то есть. Боров качнул головой и улыбнулся улыбкой превосходства: дескать, щас удивлю. Через минуту в кухне появилась девушка в расписанном золотыми драконами черном халатике наподобие кимоно, с мордашкой одновременно распутной и простодушной, даже милой. Сперанский отметил безукоризненной формы ноги и совершенно дурацкие зеленые то ли носки, то ли гетры на этих ногах.
– Это Наташка, ей всего двадцать восемь, – торжественно прогудел Семаго. – Переводчиком в моей фирме работает. Деньги переводит… на шмотки и косметику. Всю Камасутру наизусть знает, а чего не знает, то сочинит. Ценный кадр!
Наташа стояла в центре кухни, задиристо расставив ноги на ширину плеч, воткнув острые кулачки в бока, и смотрела куда-то поверх головы Сперанского. В ее позе чувствовалась привычка, скука, словно она участвует в поднадоевшей фотосессии.
– Ну, скажите, – снова заорал Семаго, – у кого из наших полковников и генералов есть такая телка?!… Такая грудь! Такие ноги! Да ни у кого! Класс, а?!
И хотя майор не срывал с нее при этом черное с золотом кимоно, Сперанский был вынужден согласиться с этим утверждением. И хотя его интересовали «телки» лет на пятнадцать моложе, он лицемерно сказал:
– Просто красавица! Я вам завидую!
– То-то же! Давай, дуй отсюда!
Получив покровительственный шлепок по мягкому месту, Наташка мгновенно исчезла.
– …Ну а уж я, со своей стороны, обеспечу, чтобы ваше имя среди прочих стояло на титульном листе, – Иван Ильич постарался вернуть разговор в прежнее русло. – Очень солидная компания консультантов: психолог из МГУ, генерал из Главного штаба РВСН, отставной начальник одного из полигонов, бывший командир БЖРК… [3]
Майор закусил сушкой из вазы и рассеянно кивнул.
– Итак, давайте по порядку, – говорил Сперанский, возвращая голосу привычный покровительственный тон. – Вот вы распределились, приехали в семьдесят втором на полигон в Дичково. Четверо выпускников Высшего ракетного училища, вчерашние дети. Скажите, какое было первое…
В следующую секунду Иван Ильич Сперанский, весящий девяносто пять килограммов, оказался зажатым между стеной и холодильником, лацканы его пиджака и сорочка трещали в железных лапах Семаго, а лицо майора красной тучей заслоняло весь остальной мир.
– Так ты из-за Дроздова пришел? А-а? – Майор дохнул на него опасной смесью паров «Мартеля» и «Московского». – Говори, сука, все равно узнаю!!… Кто ты такой? Из каких органов?! Из КГБ, как сам в книжке и написал?!
Сперанский попробовал вывернуться, но по некоторым признакам понял, что любое активное сопротивление чревато последствиями – Семаго сейчас способен на все. И сразу стало ясно как день: вот же он, сучий выродок, изменник, шпион, которого ищет Евсеев! Вот он! Держите!
Только никто шпиона не держал, наоборот – держали Сперанского. Держали крепко. Иван Ильич, человек в общем-то рациональный, предусмотрительный, с опозданием понял, какой непоправимой ошибкой было являться без подстраховки, в одиночку, на разговор к человеку, которому в принципе нечего терять. Если бы был Носков… Драться бы он, конечно, не полез, но мог выскочить, на помощь позвать, к соседям позвонить…
– Не знаю… никакого Дроздова, – он старался говорить как можно спокойнее, насколько позволяло сдавленное горло.
Ударить головой. Потом коленом в пах. Несмотря на свои шестьдесят, Иван Ильич хотел жить долго и счастливо, и толстый мальчик внутри вторил истошным воплем: хочу! хочу! Он собрался, прицелился…
Нет, чего-то не хватало. Решимости. Опыта физических противоборств. Куража. Семаго был на одиннадцать лет моложе и не сидел целыми днями за компьютером. А у литератора Сперанского под черепной коробкой молотом ухало давление, руки дрожали, колени подкашивались.
Но и Семаго тоже медлил. Некоторое время он пыхтел, бесцельно втирая туловище Сперанского в угол, и вдруг проревел по-детски обиженным голосом:
– Вре-о-ошь!
В тот же миг его хватка ослабла, руки упали. Отшатнувшись, майор сделал несколько шагов назад, уперся в стол. Врезал кулаком по вазочке с сушками, вазочка слетела на пол и разбилась вдребезги, стоявшая рядом бутылка «Мартеля» подскочила и упала, брызнув драгоценным содержимым. Семаго испугался, бережно подхватил ее, поставил на место, – нет, взял снова, приложился прямо к горлышку, словно прощения просил, сделал несколько шумных глотков.
Потом вытер губы рукавом, исподлобья взглянул на Сперанского, все еще подпирающего холодильник.
– Пардон, извиняюсь, – пробормотал. – Вырвалось. Садитесь же…
Сперанский одернул на себе пиджак, заботливо расправил воротник сорочки. Сказал, стараясь не выдать волнения:
– Я лучше зайду как-нибудь в другой раз, – и направился в прихожую.
Семаго скривился, как от сильной боли, перегородил ему дорогу своей ручищей.
– Да погодь ты!… Вы, то есть… – Он окончательно смутился. – Не придете ведь. Я знаю. Не позвоните даже. И в книжке своей напишете, что Семаго упился, убить вас хотел… Или вообще ничего не напишете. Э-эх!… – Семаго убрал руку, махнул с безнадежностью: мол, ладно, идите вы все. Отвернулся, пробормотал в стену: – И все будут по-прежнему думать, будто это я Дрозда порешил тогда…
Сперанский остановился, рассматривая его мощный кабаний загривок и что-то соображая. Ситуация изменилась. Вместе со страхом и болью ушла уверенность в том, что Семаго и в самом деле пытался его убить.
– А что же еще я напишу? – пустил он в голос обиженную дрожь. – О чем? Подозреваете меня в чем-то – так прямо и скажите, зачем за грудки хватать-то?…
– Устал я, – не к месту прогудел Семаго.
– А если хотите, чтобы я о чем-то написал в своей книге, так расскажите толком.
Семаго молчал. Выдержав паузу, Иван Ильич повторил бархатистым убедительным обертоном:
– Напишу все в точности, как вы расскажете… Так что там у вас с этим Дроздовым?
Семаго пошевелился, полез в буфет и достал оттуда старое выцветшее фото, сунул его в руки Ивану Ильичу. Двое молодых парней, стриженных под полубокс, стояли рядом на фоне спортивной площадки. Бесхитростные улыбки до ушей, майки-безрукавки советского образца, заправленные в сапоги галифе. Одного, который пониже, Сперанский узнал сразу – будущий майор Семаго.
– Это он? – Сперанский показал на второго.
Семаго кивнул:
– Дрозд. Он самый. А теперь слушайте…
И отставной майор Семаго начал рассказывать историю, которую до сих пор не доверял никому, кроме жены, которой был вынужден объяснить причину ночных кошмаров.
…Все началось, когда на третьем курсе их повезли в Рождественское, на учебно-тренировочную базу ВВС. Здесь готовили операторов для крылатых ракет класса «воздух-земля» и испытывали новые или модернизированные образцы «изделий». До этой поездки Серега Семаго, Сёмга, ничем не отличался от своих сокурсников-«стрижей»: крепкий, подтянутый, неунывающий, бесконечно гордый своей причастностью к могучей ракетной технике, технике будущего.
Весь день курсантов водили по базе, на тренажерах и за учебными пультами они отработали несколько практических заданий, а вечером хлебосольное начальство накрыло гостям праздничный обед в столовой. О спиртном, конечно, и речи не шло, зато были и жареная картошка с грибами, и вишневый компот, и даже экзотические бананы по штуке на брата – после скудного курсантского довольствия – пир на весь мир!
Получилось так, что соседом Сёмги по столу оказался капитан-земляк – Петр Афанасьевич его звали. Ракетчик, между прочим, почти родня. После обеда он пригласил Сёмгу и его товарищей к себе в общежитие и вот там их уже угостил так называемой «массандрой» – смесью спирта и дистиллированной воды. Сергей Мигунов сделал пару глотков и от продолжения отказался, Дрозд вообще пить не стал, а Сёмга и Катранов засиделись с капитаном до полуночи. Как водится, Петр Афанасьевич рассказал «стрижам» несколько анекдотов из жизни ракетчиков, а позже наступило и время «страшилок». Одна из них была о молодом лейтехе, который сошел с ума во время дежурства в ракетной шахте. Раз отдежурил – ничего, второй – тоже, а потом руки у него стали дрожать, появилась сыпь какая-то на теле…
Дальше – хуже: «радио» слышать начал, разговаривал сам с собой – про полномочия какие-то, про секретные ключи, про конец света. Отстранили его от дежурств, ясное дело, положили в изолятор. Хотели в область отправить, в специализированную клинику, да не успели. На второй день лейтеха сбежал из изолятора, оглушил часового у склада с горючим, забрал автомат и попытался проникнуть в шахту. Его, недолго думая, нейтрализовали прямо в тамбуре, пристрелили, короче…
И как раз в это время дежурная смена обнаружила сбой в работе электроники – отказал контур, который отвечает за связь с системой запуска. И тут же заработала транспортная платформа, поднимающая ракету в стволе шахты, а минутой позже поступил сигнал о готовности к запуску маршевого двигателя центрального блока. Что тут началось, трудно передать… По тревоге подняли весь личный состав части, дежурную смену перевели в режим боевой готовности, только задача была противоположная обычной – не произвести запуск, а предотвратить его!
О ЧП с лейтехой, конечно, все забыли. Суета, беготня, паника… Никто не знает, что делать: не прописана в уставе такая ситуация, при которой ракета может по своей инициативе подниматься к поверхности, а двигатель с двадцатисемитонной тягой сам собой начинает готовиться к запуску. Попробовали обесточить систему зажигания, а она не обесточивается: приварились контакты к клеммам – и все тут! Кто-то полез блокировать тросы подъемной платформы, ему руки в момент отрезало. Прет ракета, все двести тонн, как будто первый и второй номер смены запуска синхронно повернули свои ключи и одновременно нажали стартовые кнопки. Но ключей в отверстиях пульта нет, да и кнопки закрыты блокировочными крышками, а вся стартовая команда обалдело сидит и смотрит на мониторы… Ну все, думают, сейчас настанет судный день… Считают секунды до запуска двигателя: девять, восемь, семь…
И вдруг все встало. Платформа остановилась, система запуска дезактивировалась, пусковой контур пришел в норму. Сам командир полка в шахту полез выяснять, что произошло, в чем причина такой аномалии? А там, прямо в стволе – наш лейтеха, размазанный контейнером по стенкам шахты. Как он туда попал, так никто никогда и не узнал. Охрана клялась, что пристрелили его, точно пристрелили, вот и кровь в тамбуре на полу и стенах… С таким ранением не походишь… К тому же из тамбура нет прямого выхода в шахту… Такие дела.
– Скорей, генерал-майором ракетных войск, – уточнил Профессор. – Высоко взлетел бы, светлая голова, – в Главный штаб РВСН, а может, и повыше… Или сидел бы сейчас в правлении РКК «Энергия», тоже неплохо… А может, на мысе Канаверал шаттлы бы запускал или в Аризоне за боевым пультом дежурил, ракеты на нас наводил… Светлые головы везде нужны, только без идейного стержня они в любую сторону повернуться могут…
– Бросьте вы ерунду говорить, – Сперанский взглянул на часы. – Если б Ардон захотел, он бы к американцам и на атомной лодке уплыть мог.
– Ну, это как сказать, – поджал губы Профессор.
– Да и какая на х… разница? – неожиданно выругался Иван Ильич, хотя голос его оставался ровным и негромким. – Вы же, уважаемый, человеку жизнь сломали, нафантазировали невесть что. А теперь, вон, еще жрете за его счет, отвлекаете, время отнимаете!
– Ой-ой-ой! – Профессор театрально подкатил глаза. – Только не стройте из себя институтку! Я ему ничего не сломал, наоборот… Я жизнь ему спас.
– Ага, – поверил Сперанский.
– Вы забыли про мировой сионистский заговор, Иван Ильич. В то время советские газеты писали об этом каждый день, как сейчас про чеченских боевиков и «Аль-Каиду». Даже под крылом у Рукавишникова Ардон не продержался бы в ОКБ-1 и трех лет. С его прямотой, с его амбициями, с критическим настроем… С его носом опять-таки. Нашли бы к чему придраться. А с особорежимного предприятия не увольняют, как со швейной фабрики: вот тебе трудовая, вали куда хочешь! Посадили бы беднягу Ардона. Или просто убрали: несчастный случай, авария, – не знаю, как они это делают… А я его сохранил. Для будущей жены, для детей. Для квартиры, в которой он сейчас живет. Да и капитан первого ранга – не так уж и плохо…
– Да вы просто благодетель! – с ироничным прищуром покосился на него Сперанский. – И кому же вы еще помогли?
Профессор шмыгнул носом.
– Да многим… Тому же Рыбаченко, к примеру. На вечере встречи напился, развязал язык, стал государственные секреты на стол выкладывать… А за столом этим, хоть и вы– пускники, но люди разные – поди узнай, кто чем дышит… Так до серьезной беды недалеко! Пришлось включить в отчетик… Вот и спрофилактировали его – выйдет на заслуженную пенсию, от секретов отойдет, и все будет хорошо: общественная деятельность, рыбалочка, сто грамм водочки по воскресеньям – отдыхай, радуйся жизни и никакого трибунала не бойся!
Оживленно разговаривая, их обогнали капитан и майор в тяжелых шинелях, которые наверняка не пропускали ветра. Сперанский на миг позавидовал офицерам. И не из-за шинелей, конечно, а из-за молодости, быстрого шага и упругой походки. Им, конечно, виагру и левитру пить не надо…
– Послушайте, а этой вашей Зиночке вы тоже помогали? – под влиянием цепочки ассоциаций вдруг спросил Американец. И попал в точку.
– Конечно! – просиял Носков. – Зиночке в первую очередь! Жилищные условия ей обеспечил нормальные, и вообще…
– Это каким же образом? – Писатель Сперанский с интересом разглядывал коллегу. Ведь если описать его один к одному, то замечательный персонаж получится!
– Да очень просто! – Носков потер ладошки, как делал в минуты явного довольства. – Зинуля из простой семьи: мама троллейбус водила, папа – на стройке крановщиком… Жили в панельной двушке-распашонке, когда брательник ее из армии вернулся, получилось по двое в комнатке… И так развернуться негде, а он, балбес, то друзей приведет, то девчонок каких-то, Зиночке приходилось вечерами напролет на кухне сидеть… Разве это жизнь?
– Ну-ка, ну-ка, – с еще большим интересом смотрел Сперанский. – Неужели вы ей квартиру выхлопотали?
Носков досадливо покрутил головой.
– Да нет, какие у меня квартиры… Тут по-другому вышло. Надумал этот балбес к нам в ракетное поступать, а Зиночка попросила с ним позаниматься, подтянуть по истории партии… Ну, я и взялся с дорогой душой. Занимались, спорили, дискутировали… Я, как обычно, выясняю, откуда ветер дует…
Профессор остановился и поднял заскорузлый палец, будто и сейчас хотел определить направление ветра. Не идеологического, а самого обыкновенного. Но тогда палец следовало послюнить, а он этого не сделал. Зато глаза его многозначительно округлились.
– И замечаю, что нутро у него не наше, не советское! И то ему не так, и это не эдак! «Голос Америки», сучонок, слушает, Солженицыным интересуется. Ну, на фиг нам такой ракетчик?!
– И что дальше? – поторопил рассказчика Американец.
– Да что… Он у меня попросил «В круге первом» почитать. Я дал. А он ехал в автобусе без билета, его в милицию и забрали, а там книжку-то и нашли. А книжка не просто на пишущей машинке отпечатана, нет, типографская, издана в Париже, в издательстве «Посев»! Представляете? Это все равно, как сейчас на нем бы «пояс шахида» обнаружили! А может, и хуже! Это была идеологическая атомная бомба!
Профессор опустил палец и, сгорбившись, двинулся дальше.
– Так чем дело кончилось, благодетель? – ядовито спросил Сперанский.
– Семь лет дали, – печально сказал Носков. – Тогда с инакомыслящими не церемонились. Зиночка очень убивалась. Но комната-то освободилась. И в стратегические войска не попал сомнительный элемент. Так что, кругом польза…
– А как вас из дела вывели? – профессионально поинтересовался Американец. – Книжку-то вы ему дали!
Напарник пожал плечами.
– Никак. Он сказал, что нашел книжку а парке, на скамейке. Упорный. Никак не хотел сотрудничать со следствием…
– Старая вы гиена, Носков, – Сперанский весело хлопнул по сутулой спине. – Интереснейший экземпляр! Откуда этот мальчик узнал про вашу книгу? Вы же ему рассказали! И предложили прочесть, чтобы потом обсудить, поспорить… Что, не так?
– Не так. Показать книгу я ему действительно показал, но не навязывал. Он сам попросил почитать. Но какое это теперь имеет значение?
– Да такое, что вы вначале человека сожрете, а потом льете крокодильи слезы!
– Не надо так грубо, Иван Ильич, – обиженно пробубнил Носков. – Мы ведь всю жизнь одно дело делаем, и вы вовсе не такой чистый и невинный, как хотите показаться. Я не для себя, я для государства старался. На страже государственной безопасности с младых ногтей стоял, и вот до сих пор… И неприятные вещи делать приходилось, но все ради высшей цели! Ни себя не жалел, ни других!
– И что же, достигли вы этой высшей цели? И Ардон, и тот мальчик, которому вы Солженицына подсунули, и Рыбаченко, да и сколько еще было таких, – они ведь, в конечном счете, никакие не враги и на безопасность государства не посягали! А вы им судьбы сломали, жизни искалечили! А предателя, вражину, шпиона вы, Носков, упустили. Или, точнее сказать – выпустили в стратегические войска. Дали положительную характеристику, благословили… Так что грош вам цена с вашими стараниями!
– Кого вы имеете в виду? – встрепенулся Профессор.
– Еще не знаю. Но ведь мы ищем предателя среди ваших курсантов, верно? – Сперанский ехидно рассмеялся. – Я в таких случаях ошибаюсь редко. Опыт…
– Я вам ничего не говорил, – Профессор замкнулся и замолчал. Настроение у него было испорчено. Хотелось оправдаться, и он мучительно думал – как.
– Тогда, в восьмидесятом… – проговорил Носков спустя несколько минут. – Я слышал, как вы разговаривали с горничной. Я слышал почти все.
– Я разговаривал со многими горничными, – буркнул Сперанский. – О какой именно вы говорите?
– Она ведь тоже была ни при чем. С кенийцами, по крайней мере, в контакт не входила. Ее ведь никто не тронул из наших – ни капитан, ни даже этот бешеный Шульц…
– А-а, вот вы о чем… Ну и что? – оживился Сперанский. – Хотите, чтобы я по вашему примеру вывел какую-то бредовую теорию? Будто бы минет, который я приправил этой девочке, спас ее от верной гибели? Сделал ее здоровой, счастливой, красивой и богатой?
Профессор закашлялся, судорожно нашаривая в кармане платок. Он кашлял и кашлял, едва не выворачиваясь наружу, так что Сперанский не выдержал и похлопал его по узкой согбенной спине. Носков тут же предостерегающе выставил руку: не надо. На этот раз он, похоже, все-таки обиделся.
– Зачем же вы так? – проговорил Профессор, вновь обретя дар речи. – Я к вам со всей душой, как профессионал с профессионалом, говорю о серьезных нравственных проблемах оперативной работы, а вы мне – про минет. Гадко это… Несправедливо.
Сперанский очень внимательно выслушал его и еще какое-то время смотрел на Профессора, словно тот должен был добавить что-то еще, что-то главное… или, наоборот, какой-нибудь циничной шуткой вдруг дезавуировать все вышесказанное. Но так и не дождался и, раздраженно махнув рукой, ускорил шаг.
Через несколько минут они подошли к остановке пригородного автобуса, на котором собирались вернуться в Москву. Под хлипким пластиковым навесом невесело толклись несколько офицеров и курсантов. В стороне стояли в ряд несколько частных таксомоторов.
– Ну что, Профессор, прокатимся с ветерком? – сказал Сперанский. – Или будем автобуса ждать?
– У меня нет денег на такси, предупреждаю сразу, – заявил Носков.
– Но если я приглашу вас, вы ведь не откажетесь? – Профессор вальяжно поднял руку, и серый «Фольксваген Пассат» с желтым гребешком на крыше медленно покатил к ним.
– Не откажусь.
Потом они долго молчали в пропахшем куревом салоне «Пассата»: вести разговоры при водителе не позволяли правила конспирации. Только когда пересекали Кольцевую дорогу, Сперанский проговорил:
– Так что, завтра посещаем Семаго?
Носков вышел из мрачного оцепенения.
– Нет, к нему вам придется сходить одному. Он меня почему-то недолюбливает…
– Странно. Неужели среди ваших учеников есть и такие? – Сперанский опять ехидно улыбнулся.
В Москве шел дождь, по стеклу потянулись дрожащие капли, похожие на удлиняющиеся лягушачьи пальцы.
* * *
– А почему именно ко мне? – Сергей Михайлович Семаго смотрел на гостя с открытой неприязнью. Он не предложил ему раздеться и не пригласил в комнату.
– Извините, меня направил полковник Рыбаченко…
– Да это понятно! Если бы Валек не позвонил, я бы с вами и говорить не стал. Вопрос в другом – почему? Я что, специалистом по «дедовщине» прохожу где-нибудь?
– Что вы, что вы! – Обескураженный таким приемом, Иван Ильич поднял к груди растопыренные ладони, как волейболист, готовящийся отбить мяч. – Валентин Иванович рекомендовал вас как опытного ракетчика. Ну и как сильную, незаурядную личность.
Семаго, гладко выбритый, в чистой белой рубашке, но при этом опухший и злой, – стоял и молча сверлил глазами Сперанского.
– Вы служили на секретных объектах, в суровых условиях… – продолжал литератор. – Степь. Тайга. Узкий круг общения, напряженный режим… В общем, вы знаете изнанку этой нелегкой жизни. Полковник Ардон сказал мне то же самое. Я разговаривал с ним на днях…
– И Ардон тоже? – Семаго свел брови к переносице. – И что они говорили обо мне?
Сперанский набрал воздуху в грудь, чтобы заверить этого опухшего борова, что, конечно, да, – говорили, говорили: какой он незаурядный, какой он умный… что там еще?… что вся Москва в диком восторге от майора запаса Сергея Михайловича Семаго. Но в ту же секунду Сперанский понял, что ему надоело стоять на цыпочках в этой прихожей и строить из себя обосравшегося интеллигента.
– Они сказали, чтоб я без пузыря к вам даже не совался, – произнес литератор уже другим голосом. Он сунул руку в сумку, висевшую у него на плече, и достал оттуда бутылку коньяка «Московский».
Семаго, выдержав паузу, принял подарок, рассмотрел, отодвигая от дальнозорких глаз.
– Нормальный, – голос майора тоже изменился. – Сколько ни брал, всегда нормальный. И не слышал, чтобы кто-то отравился. Да. Я на собственной свадьбе такой пил. Водку не пил, чтобы в сознании оставаться. И «чернила» не пил, дрянь эту. Вот коньяк только… Тогда, правда, французского не было…
В кухне, обставленной по последнему, или по предпоследнему на худой конец, слову бытовой техники, было грязновато и как-то неуютно. Свисающий с потолка тяжелый фарфоровый плафон надколот – Сперанский почему-то подумал, что во время пьянки кто-то на кого-то замахнулся бутылкой, – а стальная дверца огромного двухметрового холодильника, рядом с которой он сидел, была захватана жирными пальцами.
– Они замечательные люди, и Ардон ваш, и Рыбаченко… Но то, что они говорят, это… несколько общо. Стандартность мышления. Стереотипы. Они находились в самой гуще каких-то событий, наблюдали некие любопытные явления, но излагают все так, будто узнали об этом только из газет. Да они и сами это прекрасно понимают. Потому и посоветовали мне: мол, Семаго у нас самый умный, у него язык подвешен, он вам все и расскажет… Вот, пожалуйста, я вам свою книжицу подписал…
Сперанский считал, что опытному литератору достаточно двух минут, чтобы понять, с каким человеческим материалом имеешь дело и подыскать ему подходящее место на шкале ценностей. Сейчас, произведя в уме необходимые вычисления, Сперанский льстил грубо и незамысловато, как и требовала ситуация. И дело шло на лад: Семаго, который пять минут назад, казалось, готов был спустить его с лестницы, сейчас проникся – сокрушенно вздыхал, играл желваками, обильно потел в своей белоснежной рубашке и то и дело подливал коньяк в водочные рюмки. А когда выпивал, то недовольно морщился.
– А чего же я в майорах застрял, такой умный? – с горечью вопросил он, рассматривая толстую, красочно оформленную книгу «Я – агент КГБ». Особое внимание привлекала фотография Сперанского, вальяжно сидящего в кресле-качалке с трубкой в зубах.
– А?… Наши-то в полковничьих папахах да лампасах, при служебных машинах, выслуживались, звезды зарабатывали!… Шли, куда скажут, делали, что говорят. Ели, что дают… И пили тоже, кстати… А чуть что – так и двух слов связать не могут, вот оно как…
Семаго понюхал рюмку, покачал головой, отставил в сторону. Достал из холодильника початую бутылку «Мартеля», плеснул коньяк в чистый бокал на две трети, заглянул в него задумчиво и опрокинул в себя.
– Вот это другое дело!
Майор повторил процедуру.
– А не выслуживаться надо было – своим умом жить! – сказал он, сжав зубы. Глаза после выпитого налились кровью, он ожесточенно ткнул себя указательным пальцем в лоб. – Вот этим самым! Своим! Вот как я!…
Он наткнулся взглядом на Сперанского, нахмурился, вспомнил запоздало:
– Может, вам тоже? Французского? Хотя вы и свой-то не пьете…
– Извините, давление…
Но Семаго уже забыл про свое предложение. Он перенесся в мир совсем других проблем.
– Ничего, хоть теперь до них дошло, – бывший майор стукнул ладонью по столу. – И то ладно… Устал я строем ходить. Жить строем устал. А тут, как-никак, коммерция, свобода… Тут я генерал! А получаю больше генерала. И вообще… Наташка!! – вдруг страшно заорал он куда-то в пространство. – Чего пришипилась там? Иди сюда!!
Писатель вопросительно посмотрел на Семаго, он не знал, что в доме еще кто-то есть. Боров качнул головой и улыбнулся улыбкой превосходства: дескать, щас удивлю. Через минуту в кухне появилась девушка в расписанном золотыми драконами черном халатике наподобие кимоно, с мордашкой одновременно распутной и простодушной, даже милой. Сперанский отметил безукоризненной формы ноги и совершенно дурацкие зеленые то ли носки, то ли гетры на этих ногах.
– Это Наташка, ей всего двадцать восемь, – торжественно прогудел Семаго. – Переводчиком в моей фирме работает. Деньги переводит… на шмотки и косметику. Всю Камасутру наизусть знает, а чего не знает, то сочинит. Ценный кадр!
Наташа стояла в центре кухни, задиристо расставив ноги на ширину плеч, воткнув острые кулачки в бока, и смотрела куда-то поверх головы Сперанского. В ее позе чувствовалась привычка, скука, словно она участвует в поднадоевшей фотосессии.
– Ну, скажите, – снова заорал Семаго, – у кого из наших полковников и генералов есть такая телка?!… Такая грудь! Такие ноги! Да ни у кого! Класс, а?!
И хотя майор не срывал с нее при этом черное с золотом кимоно, Сперанский был вынужден согласиться с этим утверждением. И хотя его интересовали «телки» лет на пятнадцать моложе, он лицемерно сказал:
– Просто красавица! Я вам завидую!
– То-то же! Давай, дуй отсюда!
Получив покровительственный шлепок по мягкому месту, Наташка мгновенно исчезла.
– …Ну а уж я, со своей стороны, обеспечу, чтобы ваше имя среди прочих стояло на титульном листе, – Иван Ильич постарался вернуть разговор в прежнее русло. – Очень солидная компания консультантов: психолог из МГУ, генерал из Главного штаба РВСН, отставной начальник одного из полигонов, бывший командир БЖРК… [3]
Майор закусил сушкой из вазы и рассеянно кивнул.
– Итак, давайте по порядку, – говорил Сперанский, возвращая голосу привычный покровительственный тон. – Вот вы распределились, приехали в семьдесят втором на полигон в Дичково. Четверо выпускников Высшего ракетного училища, вчерашние дети. Скажите, какое было первое…
В следующую секунду Иван Ильич Сперанский, весящий девяносто пять килограммов, оказался зажатым между стеной и холодильником, лацканы его пиджака и сорочка трещали в железных лапах Семаго, а лицо майора красной тучей заслоняло весь остальной мир.
– Так ты из-за Дроздова пришел? А-а? – Майор дохнул на него опасной смесью паров «Мартеля» и «Московского». – Говори, сука, все равно узнаю!!… Кто ты такой? Из каких органов?! Из КГБ, как сам в книжке и написал?!
Сперанский попробовал вывернуться, но по некоторым признакам понял, что любое активное сопротивление чревато последствиями – Семаго сейчас способен на все. И сразу стало ясно как день: вот же он, сучий выродок, изменник, шпион, которого ищет Евсеев! Вот он! Держите!
Только никто шпиона не держал, наоборот – держали Сперанского. Держали крепко. Иван Ильич, человек в общем-то рациональный, предусмотрительный, с опозданием понял, какой непоправимой ошибкой было являться без подстраховки, в одиночку, на разговор к человеку, которому в принципе нечего терять. Если бы был Носков… Драться бы он, конечно, не полез, но мог выскочить, на помощь позвать, к соседям позвонить…
– Не знаю… никакого Дроздова, – он старался говорить как можно спокойнее, насколько позволяло сдавленное горло.
Ударить головой. Потом коленом в пах. Несмотря на свои шестьдесят, Иван Ильич хотел жить долго и счастливо, и толстый мальчик внутри вторил истошным воплем: хочу! хочу! Он собрался, прицелился…
Нет, чего-то не хватало. Решимости. Опыта физических противоборств. Куража. Семаго был на одиннадцать лет моложе и не сидел целыми днями за компьютером. А у литератора Сперанского под черепной коробкой молотом ухало давление, руки дрожали, колени подкашивались.
Но и Семаго тоже медлил. Некоторое время он пыхтел, бесцельно втирая туловище Сперанского в угол, и вдруг проревел по-детски обиженным голосом:
– Вре-о-ошь!
В тот же миг его хватка ослабла, руки упали. Отшатнувшись, майор сделал несколько шагов назад, уперся в стол. Врезал кулаком по вазочке с сушками, вазочка слетела на пол и разбилась вдребезги, стоявшая рядом бутылка «Мартеля» подскочила и упала, брызнув драгоценным содержимым. Семаго испугался, бережно подхватил ее, поставил на место, – нет, взял снова, приложился прямо к горлышку, словно прощения просил, сделал несколько шумных глотков.
Потом вытер губы рукавом, исподлобья взглянул на Сперанского, все еще подпирающего холодильник.
– Пардон, извиняюсь, – пробормотал. – Вырвалось. Садитесь же…
Сперанский одернул на себе пиджак, заботливо расправил воротник сорочки. Сказал, стараясь не выдать волнения:
– Я лучше зайду как-нибудь в другой раз, – и направился в прихожую.
Семаго скривился, как от сильной боли, перегородил ему дорогу своей ручищей.
– Да погодь ты!… Вы, то есть… – Он окончательно смутился. – Не придете ведь. Я знаю. Не позвоните даже. И в книжке своей напишете, что Семаго упился, убить вас хотел… Или вообще ничего не напишете. Э-эх!… – Семаго убрал руку, махнул с безнадежностью: мол, ладно, идите вы все. Отвернулся, пробормотал в стену: – И все будут по-прежнему думать, будто это я Дрозда порешил тогда…
Сперанский остановился, рассматривая его мощный кабаний загривок и что-то соображая. Ситуация изменилась. Вместе со страхом и болью ушла уверенность в том, что Семаго и в самом деле пытался его убить.
– А что же еще я напишу? – пустил он в голос обиженную дрожь. – О чем? Подозреваете меня в чем-то – так прямо и скажите, зачем за грудки хватать-то?…
– Устал я, – не к месту прогудел Семаго.
– А если хотите, чтобы я о чем-то написал в своей книге, так расскажите толком.
Семаго молчал. Выдержав паузу, Иван Ильич повторил бархатистым убедительным обертоном:
– Напишу все в точности, как вы расскажете… Так что там у вас с этим Дроздовым?
Семаго пошевелился, полез в буфет и достал оттуда старое выцветшее фото, сунул его в руки Ивану Ильичу. Двое молодых парней, стриженных под полубокс, стояли рядом на фоне спортивной площадки. Бесхитростные улыбки до ушей, майки-безрукавки советского образца, заправленные в сапоги галифе. Одного, который пониже, Сперанский узнал сразу – будущий майор Семаго.
– Это он? – Сперанский показал на второго.
Семаго кивнул:
– Дрозд. Он самый. А теперь слушайте…
И отставной майор Семаго начал рассказывать историю, которую до сих пор не доверял никому, кроме жены, которой был вынужден объяснить причину ночных кошмаров.
…Все началось, когда на третьем курсе их повезли в Рождественское, на учебно-тренировочную базу ВВС. Здесь готовили операторов для крылатых ракет класса «воздух-земля» и испытывали новые или модернизированные образцы «изделий». До этой поездки Серега Семаго, Сёмга, ничем не отличался от своих сокурсников-«стрижей»: крепкий, подтянутый, неунывающий, бесконечно гордый своей причастностью к могучей ракетной технике, технике будущего.
Весь день курсантов водили по базе, на тренажерах и за учебными пультами они отработали несколько практических заданий, а вечером хлебосольное начальство накрыло гостям праздничный обед в столовой. О спиртном, конечно, и речи не шло, зато были и жареная картошка с грибами, и вишневый компот, и даже экзотические бананы по штуке на брата – после скудного курсантского довольствия – пир на весь мир!
Получилось так, что соседом Сёмги по столу оказался капитан-земляк – Петр Афанасьевич его звали. Ракетчик, между прочим, почти родня. После обеда он пригласил Сёмгу и его товарищей к себе в общежитие и вот там их уже угостил так называемой «массандрой» – смесью спирта и дистиллированной воды. Сергей Мигунов сделал пару глотков и от продолжения отказался, Дрозд вообще пить не стал, а Сёмга и Катранов засиделись с капитаном до полуночи. Как водится, Петр Афанасьевич рассказал «стрижам» несколько анекдотов из жизни ракетчиков, а позже наступило и время «страшилок». Одна из них была о молодом лейтехе, который сошел с ума во время дежурства в ракетной шахте. Раз отдежурил – ничего, второй – тоже, а потом руки у него стали дрожать, появилась сыпь какая-то на теле…
Дальше – хуже: «радио» слышать начал, разговаривал сам с собой – про полномочия какие-то, про секретные ключи, про конец света. Отстранили его от дежурств, ясное дело, положили в изолятор. Хотели в область отправить, в специализированную клинику, да не успели. На второй день лейтеха сбежал из изолятора, оглушил часового у склада с горючим, забрал автомат и попытался проникнуть в шахту. Его, недолго думая, нейтрализовали прямо в тамбуре, пристрелили, короче…
И как раз в это время дежурная смена обнаружила сбой в работе электроники – отказал контур, который отвечает за связь с системой запуска. И тут же заработала транспортная платформа, поднимающая ракету в стволе шахты, а минутой позже поступил сигнал о готовности к запуску маршевого двигателя центрального блока. Что тут началось, трудно передать… По тревоге подняли весь личный состав части, дежурную смену перевели в режим боевой готовности, только задача была противоположная обычной – не произвести запуск, а предотвратить его!
О ЧП с лейтехой, конечно, все забыли. Суета, беготня, паника… Никто не знает, что делать: не прописана в уставе такая ситуация, при которой ракета может по своей инициативе подниматься к поверхности, а двигатель с двадцатисемитонной тягой сам собой начинает готовиться к запуску. Попробовали обесточить систему зажигания, а она не обесточивается: приварились контакты к клеммам – и все тут! Кто-то полез блокировать тросы подъемной платформы, ему руки в момент отрезало. Прет ракета, все двести тонн, как будто первый и второй номер смены запуска синхронно повернули свои ключи и одновременно нажали стартовые кнопки. Но ключей в отверстиях пульта нет, да и кнопки закрыты блокировочными крышками, а вся стартовая команда обалдело сидит и смотрит на мониторы… Ну все, думают, сейчас настанет судный день… Считают секунды до запуска двигателя: девять, восемь, семь…
И вдруг все встало. Платформа остановилась, система запуска дезактивировалась, пусковой контур пришел в норму. Сам командир полка в шахту полез выяснять, что произошло, в чем причина такой аномалии? А там, прямо в стволе – наш лейтеха, размазанный контейнером по стенкам шахты. Как он туда попал, так никто никогда и не узнал. Охрана клялась, что пристрелили его, точно пристрелили, вот и кровь в тамбуре на полу и стенах… С таким ранением не походишь… К тому же из тамбура нет прямого выхода в шахту… Такие дела.