Корф Андрей. Однажды в России

   - Эти междоусобные войны не давали России стать единой страной. Вместо того, чтобы давать организованный отпор внешним врагам, князья вели свои дружины друг на друга и теряли тысячи профессиональных бойцов на полях гражданских войн. - А что такое профессиональный боец, Александр Иванович? - спросил Серега.
   - Гончар! Сколько раз мне нужно повторять, что перед вопросом нужно поднять руку? - Александр Иванович строго посмотрел на неугомонного Гончара, который на всех уроках истории перебивал его.
   У Александра Ивановича была язва, поэтому он был похож на фанатика, о которых сам же интересно рассказывал на уроках по истории древних стран. У Александра Ивановича почти не было тела. Казалось, что старый костюм висит на пугале, сколоченном из двух палок крест-накрест. Только глаза, углями горящие в ямах по обе стороны от орлиного носа, полыхали жизнью.
   Серега покорно поднял руку и переспросил:
   - Профессиональные бойцы - это кто? У которых оружие лучше всех? - Нет, Гончар. Профессионального дружинника начинали готовить с колыбели. Когда его сверстники еще пасли коров на лугу, он уже умел одним махом изгородь перепрыгнуть и жеребенка-двухлетку объезжал без седла, с одной веревкой. - А оружие? Давали им оружие? - Не сразу, конечно. Но такие ребята, как вы, мечами деревья с одного маху рубили. - Ух ты... - завистливо вздохнул Серега. И посмотрел на Генку с таким выражением лица, в котором ясно читалось намерение немедленно бросить все детские забавы и перековать плевалки на мечи. - Ничего, - сказал Александр Иванович. - Зато они не знали, с какой стороны к корове подойти. А их сверстники из деревень уже за бороной с отцами на поле выходили. Каждому свое...
   Генку мало занимали древнерусские мотивы. Неделю назад он закончил читать "Трех мушкетеров", и с его легкой руки теперь половина класса стала участниками вечной истории. Сам он скромно назвался Атосом и теперь искоса разглядывал миледи, которая сидела на две парты ближе к доске в соседнем ряду. А она, даром что благородная дама, грызла ручку, выводя какие-то каракули. Свободной рукой она взялась за левое ухо и теребила его мочку большим и указательным пальцами. То ли потому, что она была миледи, то ли потому, что анютино ухо отличалось какой-то своей, особенной, красотой, но Атос-Генка не мог оторвать от него взгляда. Спасал только снегопад за окном. На нем Генкин воспаленный взор отдыхал и охлаждался. Кто знает? Может, потому и таяли снежинки?..
   - Горькое зрелище могло открыться после тогдашней междоусобной сечи, продолжал Александр Иванович. - Раны, нанесенные боевыми топорами и секирами, бывали ужасны. Они калечили людей, и мало кто выживал после ранения в рукопашном бою. Раненых часто бросали на поле боя. Только вороны провожали их в последний путь. А потом садились на глаза и клевали их... То, о чем поется в древних народных песнях - правда.
   Учитель посмотрел на класс своим безумным взглядом. Мало кто понимал этого странного человека. Но любили все. Может быть, потому, что он был похож на фанатика? Кто-то из старшеклассников однажды спросил его, какой по счету последний съезд компартии. Цифры на плакатах по всему городу были у всех перед глазами. А Иваныч потер переносицу и ответил неправильно. К чести шутников, нужно сказать, что они не накапали в учительскую о таком ответе. Но вся школа потом перешептывалась, глядя на чудака с жалостью и непониманием.
   - Между прочим, - сказал Александр Иванович, - и наш Энск бывал полем сражений. Да не тяни ты руку, Гончар, сейчас все расскажу... Так вот. Там, где сейчас городская свалка...
   Генка вполуха слушал рассказ о святая святых - об их родной Свалке. Его занимало другое. В глазах Атоса свалка была не более, чем безликой пустошью на пути бесстрашных мушкетеров к алмазным подвескам королевы. Но даже не алмазные подвески и, страшно сказать, ни даже королева, не были для него сейчас главным. Весь мир, как луч солнца из-под увеличительного стекла, сошелся на маленьком и не самом чистом девичьем ухе. Пока "миледи" теребила его, странная щекотка разбредалась по коже тайного зрителя. И это прозрачное ухо, и локон темных волос над ним, сейчас стали центром целого мира, в котором Свалка занимала положение полузабытой провинции.
   Уже несколько недель Генка чувствовал, как внутри него поселилось новое и незнакомое раньше чувство. Оно было странным. В нем была горечь и сладость одновременно. В разгар зимы ему мерещились какие-то весенние ручьи, пение невидимых птиц заглушало далекий перестук товарняков на станции Энская-Узловая. Его тело обнаруживало себя новыми пульсами в самых неожиданных местах. Эти пульсы бились зло и жадно, за ними тянулись остальные клеточки - и тело становилось как одна натянутая струна. Гена знал, откуда течет ручей новой силы, но боялся признаться сам себе. Зато теперь он хорошо представлял себе героинь любимых книг. Ему стало незачем читать авторские описания принцесс и золушек. Все они любили теребить мочку своего уха, над которым вился непокорный локон. Все они были похожи на...
   Алксандр Иванович отвернулся к доске, и по классу полетели записки. Толстый и смешливый Рошфор бросил записку унылому Ришелье. Констанция, которую с прообразом связывало только неблагородное происхождение, бросила свой клочок бумаги Сереге-Д'Артаньяну. А миледи, оторвавшись от своих каракулей, скомкала их одним легким движением и запустила в совершенно сомлевшего Атоса. Он был не готов к такому повороту событий и получил запиской прямо по носу. Класс подавился смехом. Александр Иванович оглянулся и посмотрел на тридцать напряженных от тайного хохота физиономий.
   - ... А когда Ростислав увел свою дружину, на территории бывшего Энска не осталось ничего. Догорали избы, хлеб в полях стоял неубранным, а большие черные птицы на свой манер прощались с гниющими на поле воинами...
   Записка лежала перед Генкой на столе, как бомба. Ему казалось, что в ней вся его жизнь за редким забором анютиных каракулей. Он не мог найти в себе силы поднять ее со стола и прочитать. Поэтому просто посмотрел в окно. И вздрогнул.
   По щиколотку в грязи, прямо под окном стояли Студень, Паня и Журик. Все трое покачивались, а в руках у Пани была зажата бутылка портвейна "Три семерки". Даже снег, казалось, обходил стороной нечистую троицу. В последнее время о них ходили странные разговоры. Шла речь даже о том, что Журика выгоняют из школы. А Студень и Паня уже несколько недель не ходили в нее, вызывая большое облегчение в школьных коридорах и такую же большую тревогу на улице. Теперь они заявились туда, где не были уже много дней. И в руке у Пани была бутылка портвейна.
   Генка сделал страшные глаза и посмотрел на Серегу. Но тот, открыв рот, слушал Александра Ивановича. Тогда Гена снова посмотрел в окно и увидел, что Студень и Паня остались вдвоем. Журик исчез, и Генке за шиворот упала скользкая лягушка страха. Он понял, что Журик пошел в школу. В которой больше не учился. И Генка понял, что Жура пошел за ними. За Сережкой. За Анютой. За ним...
   Студень снизу разглядел его через окно и улыбнулся. Даже отсюда было видно, какие у него гнилые зубы. Год назад на уроке химии он глотнул кислоты, и от зубов остались короткие пеньки. Теперь они почти уже сгнили...
   Генка против воли зажмурился. Он представил себе, как Журик идет по школьному коридору, сутулясь и размахивая своей пластмассовой рукой. А вторая, здоровая и невероятно сильная, сжата в кулак...
   - Так вас теперь зовут Атосом, месье Черенков? - раздался голос прямо над его головой. Генка вздрогнул.
   Александр Иванович стоял около его парты и глядел в записку, которая развернулась сама собой.
   - О чем задумались, граф? - спросил Александр Иванович, строго глядя на Генку. - ... - Молчите? Не удивительно. Вы всегда были большим молчуном. А знаете историю про себя? - К.. какую? - Однажды Дюма-сын, автор небезызвестного светского романа "Дама с камелиями", пришел в гости к отцу. Полагаю, что не нужно говорить, кем был его отец. Так вот. Зная, что он всегда работает в саду, в беседке, Дюма-младший не стал заходить в дом и пошел искать отца в саду. И нашел его раньше, чем предполагал. Толстый старик сидел на земле и безутешно рыдал в три ручья... - П... почему? - спросил Генка. - Вот и сыну пришел в голову тот же вопрос. В ответ великий беллетрист поднял на него глаза, измученные бессонницей, и сказал только два слова: "Атос умер"... Впрочем, может быть, по-французски это звучало длиннее. И вообще, эта история скорее для урока литературы, чем для урока истории. А как историк, я вправе задать вам такой вопрос, коль уж у нас зашла речь о мушкетерах. В каком веке к власти пришел кардинал Ришелье?.. - Ммы этого еще не проходили, Александр Иванович... - Странно, граф. Не знать, в каком веке вы живете - это моветон для человека вашего положения...
   Александр Иванович улыбнулся, и Генка понял, что он не сердится. Как никак, их игра, все-таки, имела непосредственное отношение к истории...
   А потом с треском распахнулась дверь и в проеме появился Журик - пьяный и страшный. Генка никогда еще не видел его таким. Вблизи он был еще отвратительнее. Стало заметно, что он падал на землю, и не один раз. Александр Иванович обернулся и спокойно пошел навстречу. Класс притих.
   Журик обвел учеников больным взглядом. Он узнал и Серегу, и Генку. На них его взгляд остановился было, но двинулся дальше, как башня танка, потерявшая управление. И остановился только тогда, когда отыскал Александра Ивановича.
   Тот подошел к двери в встал прямо напротив Журы. Он не сказал ни слова.
   А Журик, глядя только на него и ни на кого больше, вдруг выбросил вперед живую руку, будто хотел ударить Александра Ивановича. Но не ударил, а неумело обнял его за шею и привалился к плечу грязной нечесаной головой.
   - Иваныч, - выдохнул он, - Папку на зоне завалили... Бляди... Помоги, родной...
   Над головами ничего не понимающих, замерших школьников взорвался звонок...
   * * * Гена встряхнул головой и обнаружил себя глядящим в окно. Поезд стоял в Рязани. По платформе туда-сюда бродили разные люди. Местные носили пирожки и вареную картошку. С ларьков бойко торговали пивом и водой. Жизнь кипела. Это было приятно видеть после однообразия бегущей лесополосы.
   Гена набросил на плечи пиджак и, сунув в карман сигареты, вышел из купе. На платформе было прохладно. Он поежился и отошел в сторонку - покурить. И сразу стал центром внимания местных граждан. Подошла тетка с лукошком:
   - Не хотите пирожков? - Не, бабуль, спасибо. - С мясом, с капустой, с грибами... - Нет.
   Голос бабули понижается по шелеста:
   - Водочки? - Нет, мать...
   Старуха отходит к следующему. На ее место подходит девица с большой сумкой.
   - Вода, Тархун, Пепси, свежее пиво... Пива не желаете? - Нет. - Водочки? - Нет.
   Цыганенок лет семи:
   - Дядь, помоги, сколько сможешь? - Нет. - Ну хоть сигаретку... - Рано еще. - Ну пожаалуйста... - Нет, говорю.
   Мужичок без возраста:
   - Берите яблочек ведро. Отдам за полтинник. - Нет, спасибо. - За сорок пять... - Нет - Водочки?.. - Ну вы даете! Теперь буду знать, где водка никогда не переведется! - А как же, - мужичок улыбается, - скорее, вода из реки уйдет. Так возьмете бутылочку? - У меня еще своя не допита. - А как еще захочется? - А у меня и еще есть. - Ну, как знаешь.
   Мужичок отходит к следующему. Старуха:
   - Сынок, помоги на хлебушек. - Держи, мать.
   Зашаркала дальше. Гена с тоской поглядел ей вслед. Вот она, Расейская Инперия, в снежном хрусте склеротических коленок. Он бросил сигарету и притоптал ее каблуком. Потом посмотрел сквозь окно на Катю, но ничего не разглядел внутри купе. Оглянулся напоследок и пошел внутрь.
   ...Сначала он подумал, что ошибся купе. Потом разглядел таки Катюшу за баулами и сумками, которые заполнили все пространство. Один из баулов вдруг ожил и развернулся в его сторону, открыв громадное женское лицо с массой излишеств. Тут тебе и щеки, и бородавки, и прозрачные глаза навыкате. И подбородков - не счесть.
   - Привет, милок, - сказало лицо, растекаясь в громадной улыбке. - Так это ты у нас водку пьешь? Мне уже Катюша все рассказала. Ну, наливай, что ли?.. - Как вас звать то? - Меня? А, зови просто - Михална. Наливай!
   Гена улыбнулся и сел на свое место.
   - А за что пить-то будем? - За что хочешь, лишь бы не хватило. Хошь - за знакомство. А хошь - за Новый Год... - Ну, давайте, коли не шутите. За Новый, дай Бог памяти, 19...
   * * * 80-й...
   ...До двенадцати оставалось еще около часа, когда Анютины родители, оставив подробные инструкции всем "детям", захлопнули за собой дверь. Папа Ани был уже слегка навеселе и покачивался в лучших традициях благополучного главы счастливого семейства, который решил позволить себе расслабиться. Он громогласно запретил Анюте целоваться с мальчиками (жена пыталась закрыть ему рот, да где там), выразил всем горячие пожелания счастья в Новом году и минут двадцать, задействовав всех присутствующих, искал по дому свой галстук. А присутствующих было уже довольно много. Еще несколько подтянулись после ухода аниных родителей.
   Девчонки суетились на кухне, делая вид, что готовить всякие салаты - их привычное занятие. Ребята предавались другому "привычному" занятию открывали бутылки с вином. Поскольку опыта в таких делах не было ни у кого, половина пробок оказались раскрошенными, и Анюта, забегая в комнату, в комическом ужасе глядела на засыпанный крошками ковер.
   Все делали вид, что подобная вечеринка - обычное дело. Бродить по комнатам с печоринской скукой на лице было главным занятием всех гостей. На самом деле все были возбуждены своей первой настоящей вечеринкой, первым Новым Годом, который они отмечали сами, без родителей. Квартира была в их полном распоряжении до утра, хотя анин папа под сердитое жужжание жены пообещал при возвращении выкинуть на балкон всех, кого найдет спящими в туалете. Сейчас спать в туалете никто не собирался. Никто вообще не собирался спать. Телевизор работал на полную громкость. Шел фильм новый фильм "Ирония судьбы или С легким паром!", и одна из девиц уже прикипела к экрану, смеясь и плача.
   А "мужики" не знали, чем себя занять, и, за неимением лучшего, удалились на балкон - покурить. Там был студеный мороз, но никто не подавал вида, что мерзнет, и дым, смешиваясь с паром, выходит из посиневших ртов драконьими клубами. По случаю праздника Серега принес пачку дорогих болгарских сигарет "Стюардесса" и теперь франтовато выщелкивал их из пачки одним пальцем.
   Спустя некоторое время хохот у экрана смолк, и курильщики поняли, что началось новогоднее обращение Брежнева к народу. Они вернулись в комнату, дрожа, как зайцы, и девчонки с криками "Не успеем!" ринулись на кухню за последними салатами. Стол был уже накрыт, и еще минут пять заняло рассаживание, с обычными для такого дела интригами на тему "кто с кем сядет". В результате мальчишки сбились стайкой, но пришла сердитая Аня и сказала, что кавалеры должны ухаживать за дамами, поэтому мальчики и девочки должны сесть через одного. Когда Леонид Ильич договорил последние слова, на экране появились Кремлевские куранты.
   - Москва... - выдохнул кто-то. - Да... - восхищенно поддержал другой. - Некогда Москву разглядывать! Разливайте шампанское! - крикнул Серега.
   И шампанское действительно разлили. Оно оказалось везде, кроме бокалов. Когда часы пробили двенадцатый удар, его было не слышно в общем хохоте. Все стояли с пустыми бокалами, а Генка, как дурак, держал бутылку и глядел на учиненный им разгром.
   - Ладно, - сказала Анюта, отсмеявшись, - давайте хоть вино раз... нет, не разольем, а нальем. Только поручите это, пожалуйста, Сергею!
   Серега важно взял вино, а Генка, огорченный своим неудачным выступлением, сел на свое место. Вскоре вино оказалось в бокалах, народ шумно чокнулся и...
   Каждый стал пить как умеет. А не умел абсолютно никто.
   Инка, она же - Констанция Буонасье, видела, как ее отец пьет водку. Поэтому она подцепила на вилку кусок огурца и махнула стакан залпом. Все засмеялись. Она важно хрумкнула огурцом и потянулась за салатом. Серега тоже выпил стакан до дна и зачем-то понюхал рукав.
   - После первой не закусываем, - сказал он не очень уверенно. И сразу стал есть.
   Анюта сделала маленький глоток. Она видела, что так делают в кино. Этого показалось недостаточно, и она украдкой пригубила еще раз. Колька, он же - Рошфор, сказал про вино, что оно невкусное и, что он лучше выпил бы Пепси. Драгоценная бутылка Пепси стояла на столе в единственном числе, и на нее жадно смотрели все. Гене вино тоже показалось невкусным, но он не подал вида. Проглотил, как лекарство, потому, что так положено. И сразу налил себе еще стакан. То же самое немедленно сделал Серега. Тогда Гена выпил. И Серега тоже. Все посмотрели на них с уважением.
   Потом все стали есть и шуметь. Гости разделились на два враждебных лагеря. Одни хотели смотреть новогодний огонек и просили остальных заткнуться. Другие предлагали выбросить телевизор в окно и рассказывать анекдоты. Победил шум. Телезрители врубили на полную громкость, а анекдотчики орали так, что из-за стены постучали соседи. Только тогда шум немного утих: перспектива появления здесь взрослых никого не устраивала.
   Гена изо всех сил старался не смотреть на Анюту, но у него ничего не получалось. Она сегодня была настоящей принцессой в своем белом платье. А еще она что-то сделала с волосами и накрасила губы. От этого она казалась гораздо старше и еще красивее. Генка почувствовал, что ему больно смотреть на Аню. Но ничего не мог с собой поделать. А она играла роль королевы вечера, и делала это с блеском. Иначе как "Ваше величество" к ней никто и не обращался. Она в ответ говорила, что она всего лишь знатная дама, миледи, и королевский сан ей не светит никогда. Но придворные думали иначе.
   Потом Гена почувствовал, что кто-то осторожно взял его рукой за затылок. Он оглянулся, но сзади никого не было. Музыка из телевизора зазвучала громче, а шум голосов показался просто оглушительным. Тогда Гена налил себе еще вина и выпил его, чтобы прогнать неприятное ощущение. Ему показалось, что пол под ногами превратился в палубу и слегка покачнулся. С Серегой, судя по всему, происходило то же самое.
   Вдруг Анюта встала с таким видом, будто вдруг вспомнила о каком-то пустяке. Она лениво подошла к полке с пластинками, порылась среди "Веселых ребят", "Песняров" и прочих "Самоцветов" и вытащила на свет божий нечто такое, от чего у всех присутствующих глаза полезли на лоб. Это была пластинка группы "Бони М", да не советская (!) а настоящая, где все было написано на английском и на обложке три совершенно голых негритянки валялись у подножия курчавого, поджарого негра. Кроме цепей, на них не было ничего.
   Никто из присутствующих сроду не видел ничего подобного. Джинсы Рошфора, которые произвели фурор в начале вечера, были забыты навсегда. Единственный концерт "Бони М" в Москве показывался по телевизору на Пасху, вместе с премьерой "Здравствуйте, я ваша тетя", чтобы никто не пошел в церковь. Советская лицензионная пластинка этой группы стоила столько, сколько студент-отличник получал за месяц. А такая, "родная" пластинка стоила столько, сколько получал за месяц инженер. Пока все, затаив дыхание, таращились на чудо, Анюта спокойно прошла к телевизору и выключила звук. И вскоре онемевший было Леонтьев вдруг заголосил нахальным девичьим голосом:
   - ...FREEZE! I'm Ma Baker - put your hands in the air, gimme all your money!
   - Потанцуем, - лениво произнесло Их величество, обращаясь к своей подруге и верной тени Ленке, по иронии судьбы получившей в игре титул королевы Анны Австрийской. - Нет проблем! - Ленка легко вскочила на ноги, и девчонки встали рядом. Потом они лихо толкнулись попками и начали прилежно выписывать фигуры совершенно незнакомого танца. - Ma, ma, ma, ma, ma Baker... - Диско! - важно пояснил Колька-Рошфор.
   Генка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. Девчонки плясали действительно здорово, хотя немножко слишком прилежно. Никто не решался повторить их движения. Все стояли вокруг, даже те, кто раньше не отрывался от телевизора. Генка смотрел на Анюту во все глаза. Платье на ней развевалось, по виску бежала капля пота, на щеках полыхал румянец. Как будто электрический ток пробил Генку насквозь, он почувствовал, что еще немного - и он заорет во весь голос. Чтобы этого не случилось, он дрожащей рукой налил себе еще вина и выпил бокал одним глотком. Краем глаза заметил, что Серега повторил его подвиг.
   Следующую песню отплясывали уже все. Кто то переваливался с боку на бок, кто-то пытался повторить движения Анюты и Ленки. Но никто не сидел на месте. Такая это была музыка. Генка танцевал рядом с Анютой, и каждое ее случайное прикосновение било его током. Ощущение крыльев за спиной было таким сильным, что он боялся задеть ими кого-нибудь из танцующих сзади.
   В комнате стало жарко и шумно. Все старались перекричать друг друга, хохотали над неуклюжим Рошфором, подбегали к столу за вином и едой...
   А Генка летел и летел вверх, вместе с музыкой, то и дело касаясь Анюты. Когда музыка неожиданно кончилась, он едва не упал на пол...
   А Анюта, тяжело дыша, подошла к проигрывателю и вытащила новую пластинку. Все затаили дыхание, но на этот раз она вытащила обычную Пугачеву. Она аккуратно (еще бы!) убрала "Бони М" в конверт и поставила на вертушку "Зеркало души".
   - Арлекино давай! - заорал Рошфор. - Нет, лучше "Даром преподаватели..."!
   Аня улыбнулась и молча опустила иглу на диск.
   - ...Я несла свою беду по весеннему, по льду...
   Волшебный голос полился Генке прямо в его распахнутую настежь душу. Неожиданно он почувствовал на своей щеке каплю и увидел, как Серега смотрит на него с удивлением. Тогда Генка понял, что сейчас заплачет. Хуже того. Что он уже ревет в три ручья. Он вскочил с места и, спотыкаясь о собственную истерику, выбежал в соседнюю комнату. Там он повалился на диван и в полной сумятице чувств закрыл лицо руками. Музыку было слышно и отсюда.
   - А беда день ото дня ищет по свету меня...
   "Приди", думал Генка, "Приди прямо сейчас, жаркая после танцев, с огромными глазами. Я возьму тебя за руку, и мы будем сидеть здесь, в темноте, и молчать, и слушать музыку... И я буду думать о том, что люблю тебя, люблю больше всех на свете..."
   Но никто не шел. И шум в комнате почему-то стих.
   Тогда Генка тихо поднялся и заглянул через приоткрытую дверь. Ребята танцевали, держась за руки и почти обнимаясь друг с другом. Его глаза сами собой отыскали Анюту, и сердце зашлось в немом крике. Аня танцевала с Серегой, положив руки ему на плечи. Его пальцы лежали у нее на талии. Серега что-то говорил, улыбаясь, а Анюта с задумчивым видом кивала головой. Тут светлая грусть сменилась в Генкиной душе чернильной тоской, и он почти упал обратно на диван. Он ревел, как ребенок, давясь собственным криком. Так плохо ему не было еще никогда в жизни...
   Он не помнил, сколько времени пролежал так - без движения и почти ни о чем не думая. Иногда ему казалось, что время остановилось вовсе, потому что идти вперед ему было просто незачем. А потом голос Ани сказал в темноте, где-то около двери:
   - Ты чего, Ген?
   Жизнь и время снова помчались вперед, будто хотели наверстать упущенное. Генка вскочил с места и тут же сел обратно. Он не знал, что говорить и делать. В дверном проеме стоял четкий, будто вырезанный из листа темноты, силуэт Анюты.
   - Ген! - повторила она шепотом, - ты чего? - Я... - Что? - Я... - Да что, дурачок?
   Это было сказано так, что Генка заплакал снова. Он давился пьяными слезами и очень старался, чтобы Аня этого не заметила. Музыка, рожденная осенью, снова зазвучала в его ушах. Голос Пугачевой ушел в ватную тишину, которую Анина мелодия сплела вокруг себя.
   - Ты ничего не слышишь? - спросил он очень тихо. - Слышу, - ответила Аня еще тише. - Это музыка... - Да, - шепнула она. - Это музыка не с пластинки... - Да... Я понимаю... Я слышу...
   Генка встал с дивана и подошел к девочке очень близко.
   - Я хочу танцевать с тобой под эту музыку... - Я хочу танцевать с тобой... - эхом отозвалась Аня.
   Гена почувствовал, что ее пальцы, как бабочки, опустились на его плечи. Он тоже тихонько прикоснулся к Аниному платью. Все его силы уходили на то, чтобы не упасть от избытка чувств.
   И они закружились под музыку, которая играла только для двоих...
   - Ребят, вы чего тут делаете? - раздался бодрый голос.
   Они отпрянули друг от друга, будто их поймали за чем-то преступным. В двери, нашаривая выключатель, стояла толстушка Констанция. Генка отвернулся, пряча лицо.
   - Я воще то спать пришла, - зевнув, сказала Иннка. - Поздно уже. Где у тебя тут можно привалиться? - Да где хочешь, - бодро отозвалась Анюта. Роль ночной феи слетела с нее, как пыль с комода. Она снова была королевой вечера. Она повела рукой в сторону дивана, - Спи здесь. Места всем хватит. А я лично вообще спать не собираюсь. - Ну, ладно. - Иннка тяжело плюхнулась на диван, не раздеваясь. Разбудите, когда "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады" начнутся. - Нет проблем, - бодро сказала Анюта, выходя из комнаты. - Эй! Свет-то потушите обратно!
   И свет погас...
   * * * Из темноты Гена вынырнул обратно в купе. Михална деловито смотрела на него.
   - Ты чего, Генка? Голова? Сердце? Что-то с лицом у тебя не того. - Все нормально, Михална. Будь здорова!
   И он залпом махнул свою рюмку.
   - Женат? - Михална стрельнула бусинами. Сначала - на Катю, потом - на Гену. - А как сама думаешь, Михална? - Непохож. - Непохож? - Непохож. Один живешь, сталбыть? - Когда как. А что, Михална, в невесты набиваешься? - А то! - Тетка подбоченилась и поглядела на Гену с пудовым кокетством. Только мелковат ты для меня. - Ничего. Зато работящий. - Это ты-то работящий? Ты на руки свои погляди? Такими только водку наливать... Опять же, выпиваешь. - Есть грех. - Но это грех невеликий. Все пьют. И куришь, поди. - Точно. - Непутевый... - Отчего ж непутевый, Михална? - обиделся Гена. - Многие иначе думают. - А ты мне многих не призывай, у меня свои глаза есть. - И что же они видят, твои глаза? - Ничего хорошего, сынок. А был женат-то? Дети есть? - Нет пока. - Это хорошо. Ты, слышь, Геннадий. - Михална с трудом пододвинулась к Гене поближе, будто решила на ухо сказать что-то очень важное. - Девка у меня. Золотые руки, хозяюшка. Вся в мать...