Корнуэлл Бернард. Горящая земля

   Она улыбнулась.
   – Я оставила его там. Он был еще жив, когда я согнала стадо вниз. Я перелезла через скалы и помочилась ему на лицо, прежде чем он умер.
   Она спокойно посмотрела на меня.
   – Это было моим первым проклятием, лорд Утред, но не последним. Я сниму с тебя проклятие, если ты отпустишь меня.
   – Думаешь, ты можешь напугать меня так, что я верну тебя Харальду? – забавляясь, спросил я.
   – Ты вернешь меня, – уверенно проговорила она. – Вернешь.
   – Уведите ее, – приказал я, устав от Скади.
 
   Харальд явился к полудню.
   Один из людей Стеапы принес мне весть об этом, и я снова поднялся на укрепления, чтобы увидеть Харальда Кровавые Волосы на другом берегу реки. Он был в кольчуге, вместе с ним прискакали пятьдесят его товарищей. На его знамени изображался топор без топорища; древко знамени венчал череп волка, выкрашенный в красный цвет.
   Харальд оказался крупным мужчиной; конь его тоже был большим, но все равно Харальд Кровавые Волосы как будто сидел на карликовом скакуне. На таком расстоянии я не мог разглядеть его хорошенько, но ясно видел его желтые волосы, длинные, густые, не запятнанные кровью, и широкую бороду.
   Некоторое время он пристально смотрел на стену Эскенгама, потом расстегнул пояс с мечом, бросил оружие одному из своих людей и послал коня в реку.
   День был теплым, но поверх кольчуги Харальд носил еще и огромный плащ из черной медвежьей шкуры, благодаря которому казался чудовищно огромным. На его запястьях и вокруг шеи блестело золото, как и на уздечке его коня.
   Харальд довел коня до середины реки, там, где вода захлестывала сапоги датчанина. Любой из лучников на стене Эскенгама смог бы его подстрелить, но Харальд демонстративно разоружился, что означало: он желает поговорить, и я отдал приказ, чтобы в него не стреляли.
   Сняв шлем, он рассматривал людей на укреплениях до тех пор, пока не увидел Осферта в бронзовом обруче на голове. Харальд никогда не видел Альфреда и принял внебрачного сына за его отца.
   – Альфред! – прокричал он.
   – Король не разговаривает с разбойниками! – крикнул я в ответ.
   Харальд ухмыльнулся. У него было широкое, как совок для ячменя, лицо, кривой с горбинкой нос, большой рот, а глаза – хищные, как у волка.
   – Ты – Утред Говнюксон? – приветствовал он меня.
   – Я знаю, что ты – Харальд Робкий, – ответил я оскорблением на оскорбление, как и полагалось.
   Он уставился на меня. Теперь, когда он был ближе, я разглядел, что его желтые волосы и борода в брызгах грязи, жирные и скатавшиеся, как волосы трупа, похороненного в дерьме. Река бурлила вокруг жеребца.
   – Скажи своему королю, – обратился ко мне Харальд, – что он может избавить себя от многих бед, если уступит мне трон.
   – Он приглашает тебя прийти и взять этот трон, – ответил я.
   – Но сначала, – Харальд подался вперед и похлопал шею коня, – ты вернешь то, что принадлежит мне.
   – У нас ничего твоего нет.
   – Скади, – напрямик сказал он.
   – Она твоя? – спросил я, притворившись удивленным. – Но шлюха наверняка принадлежит любому, кто может за нее заплатить?
   Он бросил на меня полный ненависти взгляд.
   – Если ты к ней прикоснулся, – сказал Харальд, показывая на меня пальцем руки, затянутой в перчатку, – если к ней прикоснулся хоть один из твоих людей, клянусь членом Тора, я заставлю тебя умирать так медленно, что от твоих воплей зашевелятся мертвецы в их ледяных пещерах.
   «Он дурак, – подумал я. – Умный человек притворился бы, что эта женщина значит для него очень мало или совсем ничего не значит».
   Но Харальд уже продемонстрировал, чего стоит.
   – Покажи мне ее! – потребовал он.
   Я заколебался, будто прикидывая что-то. Но я хотел, чтобы Харальд увидел наживку, поэтому приказал двум людям Стеапы привести Скади.
   Она появилась с веревкой на шее, но ее красота и спокойное достоинство словно делали ее главной на укреплениях. В тот момент мне подумалось, что она – самая царственная из всех женщин, каких я когда-либо видел.
   Скади двинулась к палисаду и улыбнулась Харальду, который послал своего коня на несколько шагов вперед.
   – Они прикасались к тебе? – прокричал он Скади.
   Прежде чем ответить, она бросила на меня издевательский взгляд.
   – Они недостаточно мужчины, господин! – крикнула она в ответ.
   – Поклянись! – отозвался он; в его голосе ясно слышалось отчаяние.
   – Клянусь, – ответила она нежно.
   Харальд развернул коня так, что тот встал боком ко мне. Подняв руку в перчатке, датчанин показал на меня.
   – Ты выставил ее голой, Утред Говнюксон.
   – Тебе бы хотелось, чтобы я снова выставил ее так?
   – За это ты лишишься глаз, – сказал Харальд, заставив Скади засмеяться. – Отпусти ее сейчас же, – продолжал он, – и я тебя не убью. Вместо этого я привяжу тебя на веревку слепым и голым и покажу тебя всему миру.
   – Ты тявкаешь, как щенок, – отозвался я.
   – Сними веревку с ее шеи, – приказал Харальд, – и немедленно пошли ее ко мне!
   – Приди и возьми ее, щенок! – крикнул я в ответ.
   Я чувствовал подъем духа.
   «Харальд доказал, что он – упрямый дурак», – подумал я. Он желал Скади больше, чем желал Уэссекса, даже больше всех сокровищ королевства Альфреда. Помню, я подумал, что привел его в точности туда, куда мне хотелось, словно на поводке…
   Но тут он повернул коня и показал на увеличивающуюся толпу воинов на речном берегу. А из-за деревьев, густо растущих на дальнем берегу реки, показалась цепочка женщин и детей. То были наши люди, саксы, связанные друг с другом, потому что их захватили в рабство. Люди Харальда, грабя восточный Уэссекс, без сомнения, хватали каждого ребенка и каждую молодую женщину, каких могли найти, и, кончив забавляться с пленницами, отправляли их на кораблях на рынки рабов во Франкии.
   Но этих женщин и малюток привели на берег реки, где, по приказу Харальда, они опустились на колени. Самому младшему ребенку было примерно столько же лет, сколько моей Стиорре, и я все еще вижу глаза этой девочки, когда она смотрела вверх, на меня. Она видела полководца в сияющей славе, а я не видел ничего, кроме жалкого отчаяния.
   – Начинайте! – крикнул Харальд своим людям.
   Один из его воинов, ухмыляющееся животное, которое как будто могло побороть быка, шагнул к женщине на южном конце цепочки. Он держал боевой топор и высоко взмахнул им, а потом опустил – так, что лезвие раскроило женщине череп и вонзилось в туловище. Сквозь шум реки я услышал хруст лезвия, сокрушившего кость, и увидел, как кровь брызнула выше головы Харальда, сидевшего на коне.
   – Одна! – крикнул Харальд и сделал жест забрызганному кровью мужчине с топором.
   Тот быстро шагнул влево, чтобы встать позади девочки, которая вопила, потому что видела, как только что убили ее мать. Красное лезвие топора взмыло вверх.
   – Подожди! – окликнул я.
   Харальд поднял руку, чтобы удержать топор в воздухе, и издевательски улыбнулся мне.
   – Ты что-то сказал, господин Утред? – спросил он.
   Я не ответил. Я смотрел, как кровь клубится в воде и тает, уносимая течением.
   Человек рассек веревку, привязывавшую мертвую женщину к ее ребенку, и пинком швырнул труп в реку.
   – Говори, господин Утред, пожалуйста, говори, – сказал Харальд с преувеличенной вежливостью.
   Осталось тридцать три женщины и ребенка. Если я ничего не сделаю, все они умрут.
   – Перережьте ее веревку, – тихо сказал я.
   Веревка на шее Скади была перерезана.
   – Иди, – велел я ей.
   Я надеялся, что она переломает ноги, спрыгнув с палисада, но она гибко приземлилась, взобралась по дальней стороне рва и подошла к берегу реки.
   Харальд поскакал к ней, протянув руку, и она взметнулась в седло позади него.
   Скади посмотрела на меня, прикоснулась пальцем к губам и вытянула руку в мою сторону.
   – Ты проклят, господин Утред, – с улыбкой сказала она.
   Потом Харальд ударил коня в бока и вернулся на дальний берег реки, туда, где женщин и детей вели обратно под деревья с густой листвой.
   Итак, Харальд получил, что хотел.
   Но Скади желала стать королевой, а Харальд желал меня ослепить.
   – И что теперь? – спросил Стеапа низким рычащим голосом.
   – Мы убьем ублюдка, – ответил я.
   И, как слабую тень в пасмурный день, я ощутил проклятие Скади.
 
   Той ночью я наблюдал за заревом костров Харальда; не за ближайшими в Годелмингаме, хотя они были довольно яркими, а за слабым светом более отдаленных огней. И я заметил, что теперь бо́льшая часть неба стала темной. Последние несколько ночей огни были рассыпаны по всему Уэссексу, но теперь они стали ближе, значит, люди Харальда собирались вместе.
   Без сомнения, он надеялся, что Альфред останется в Эскенгаме, поэтому собирал свое войско – не для того, чтобы взять нас в осаду, но, вероятно, для того, чтобы совершить внезапную стремительную атаку на столицу Альфреда, Винтанкестер.
   Несколько датчан пересекли реку и объехали вокруг стен Эскенгама, но большинство оставались на дальнем берегу. Они делали то, чего я хотел, однако в ту ночь на сердце у меня было тяжело, хоть я и притворялся уверенным.
   – Завтра, господин, – сказал я Эдуарду, сыну Альфреда, – враг пересечет реку. Они будут преследовать меня; ты позволишь им проехать мимо бурга, выждешь один час, а потом последуешь за ними.
   – Понимаю, – напряженно ответил он.
   – Следуй за ними, но не вступай в бой до тех пор, пока не доберешься до Феарнхэмма.
   Стеапа, стоявший рядом с Эдуардом, нахмурился.
   – А если они кинутся на нас?
   – Не кинутся, – ответил я. – Просто выжди до тех пор, пока их войско не проскачет мимо, а после следуй за ними до самого Феарнхэмма.
   Это казалось достаточно легким заданием, но я сомневался, что все получится так легко. Большинство врагов пересекут реку одним рывком, полные нетерпения, гонясь за мной, но отставшие будут следовать за ними весь день. Эдуарду придется оценить, когда самая большая часть армии Харальда будет находиться в часе пути впереди него, и тогда, не обращая внимания на отставших, преследовать Харальда до Феарнхэмма. Трудное решение, но советчиком Эдуарда станет Стеапа. Может, он и не был умным, но обладал инстинктом убийцы, которому я доверял.
   – У Феарнхэмма… – начал Эдуард, но заколебался.
   Показавшийся между облаками месяц озарил его бледное встревоженное лицо. Эдуард был похож на отца, но в нем сквозила нерешительность, что было неудивительно. Ему исполнилось всего семнадцать, однако на него взвалили обязанности взрослого мужчины. С ним будет Стеапа, но, если Эдуард собирается стать королем, ему придется научиться нелегкому делу – принимать решения самому.
   – У Феарнхэмма все будет просто, – небрежно бросил я. – Я и мерсийцы будем к северу от реки. Мы займем холм, защищенный земляным валом. Люди Харальда пересекут укрепление, чтобы нас атаковать, а ты нападешь на них с тыла. Когда ты это сделаешь, мы атакуем их авангард.
   – Просто? – эхом повторил Стеапа с намеком на веселье в голосе.
   – Мы раздавим их, зажав между нашими войсками, – сказал я.
   – С Божьей помощью, – твердо проговорил Эдуард.
   – Даже без нее! – проворчал я.
 
   Эдуард задавал мне вопросы почти час, пока колокол не позвал его на молитву.
   Он, как и его отец, хотел все понять и все обустроить, уложив в аккуратные списки, но это была война, а война никогда не бывает аккуратной. Я верил, что Харальд погонится за мной, верил, что Стеапа приведет бо́льшую часть армии Альфреда вслед за Харальдом, но я не смог бы дать Эдуарду никаких обещаний. Он хотел определенности, но я планировал битву и почувствовал облегчение, когда он ушел молиться вместе со своим отцом.
   Стеапа оставил меня, и я стоял на укреплениях один. Часовые меня не тревожили, каким-то образом ощутив, что я в дурном расположении духа. Услышав шаги, я не обратил на них внимания, в надежде, что кто бы там ни был, этот человек уйдет и оставит меня в покое.
   – Тот самый лорд Утред, – произнес с ласковой насмешкой голос, когда шаги стихли за моей спиной.
   – Та самая госпожа Этельфлэд, – отозвался я, не обернувшись.
   Она сделала еще несколько шагов и встала передо мной; ее плащ коснулся моего.
   – Как Гизела?
   Я прикоснулся к молоту Тора у себя на шее.
   – Собирается снова родить.
   – Четвертый ребенок?
   – Да, – ответил я и вознес молитву к дому богов, чтобы Гизела выжила в родах. – Как Эльфинн? – спросил я.
   Эльфинн была дочерью Этельфлэд, еще младенцем.
   – Растет и процветает.
   – Единственный ребенок?
   – И останется единственным, – горько проговорила Этельфлэд.
   Я посмотрел на ее профиль, такой изящный в лунном свете.
   Я знал Этельфлэд с тех пор, как та была маленькой девочкой. Тогда она была самой счастливой, самой беззаботной из детей Альфреда, но теперь ее лицо сделалось настороженным, как после дурного сна.
   – Отец зол на тебя, – сказала она.
   – А когда он на меня не зол?
   На лице Этельфлэд промелькнула слабая улыбка, которая быстро исчезла.
   – Он хочет, чтобы ты дал клятву Эдуарду.
   – Знаю.
   – Тогда почему ты ее не дашь?
   – Потому что я не раб, которого передают новому господину.
   – О! – в голосе ее звучал сарказм. – Значит, ты не женщина?
   – Я забираю свою семью на север.
   – Если мой отец умрет… – Этельфлэд заколебалась. – Когда мой отец умрет, что станется с Уэссексом?
   – Им будет править Эдуард.
   – Которому нужен ты.
   Я пожал плечами.
   – Пока ты жив, господин Утред, – продолжала Этельфлэд, – датчане задумаются, прежде чем на нас напасть.
   – Харальд не задумался.
   – Потому что он – дурак, – пренебрежительно проговорила Этельфлэд. – И завтра ты его убьешь.
   – Может быть, – осторожно ответил я.
   Звук голосов заставил Этельфлэд повернуться, она увидела выходящих из церкви людей.
   – Мой муж, – проговорила она – эти два слова были пропитаны ненавистью, – отправил послание господину Алдхельму.
   – Алдхельм возглавляет войско мерсийцев?
   Этельфлэд кивнула.
   Я знал Алдхельма. Он был любимчиком моего кузена и человеком непомерных амбиций, коварным и умным.
   – Надеюсь, твой муж приказал Алдхельму отправиться к Феарнхэмму.
   – Так он и поступил, – сказала Этельфлэд. Потом понизила голос и заговорила быстрей: – Но еще он послал Алдхельму приказание отступить на север, если враг будет слишком силен.
   Я подозревал, что так и случится.
   – Итак, Алдхельм должен сохранить мерсийскую армию?
   – А как еще мой муж сможет захватить Уэссекс, когда мой отец умрет? – спросила Этельфлэд шелковым невинным голосом.
   Я посмотрел на нее сверху вниз, но она глядела только на огни Годелмингама.
   – Алдхельм будет сражаться? – спросил я.
   – Нет, если бой сможет ослабить мерсийскую армию, – ответила она.
   – Значит, завтра мне придется убедить Алдхельма выполнить свой долг.
   – Но у тебя нет над ним власти, – сказала Этельфлэд.
   Я похлопал по рукояти Вздоха Змея.
   – У меня есть это.
   – И у него пять сотен человек, – продолжала Этельфлэд. – Но есть один человек, которого он послушается.
   – Ты?
   – Поэтому завтра я поеду с тобой, – сказала она.
   – Муж тебе запретит.
   – Конечно, запретит, – спокойно произнесла она, – но мой муж ничего не узнает. И ты окажешь мне услугу, господин Утред.
   – Я всегда к твоим услугам, – ответил я – слишком легко.
   – Правда?
   Этельфлэд повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза. Я посмотрел на ее печальное милое лицо и понял, что просьба ее будет серьезной.
   – Да, моя госпожа, – ласково сказал я.
   – Тогда завтра, – горько проговорила она, – убей их всех. Убей всех датчан. Сделай это для меня, господин Утред.
   Она прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.
   – Убей их всех.
   Этельфлэд любила датчанина и потеряла его в битве от удара меча, и теперь она убила бы их всех.
 
   У корней Иггдрасиля, Дерева Жизни, сидят три пряхи. Они прядут нити нашей судьбы, и эти три пряхи сделали клубок пряжи из чистого золота для жизни Этельфлэд, но за минувшие годы вплели яркие нити в куда более темную ткань. Три пряхи видят наше будущее. Дар богов человечеству – то, что мы не можем видеть, куда будут направлены нити наших судеб.
   Я слышал, как датчане поют в лагере на том берегу реки.
   А завтра я уведу их к старому холму у реки. И там убью.

4

   Следующий день был четвергом, днем Тора, и я счел это добрым предзнаменованием. Как-то раз Альфред предложил переименовать дни недели, чтобы четверг стал Днем Марии, а может быть, Днем Святого Духа, но эта идея растаяла, как роса под летним солнцем. В христианском Уэссексе, нравилось это королю или нет, Тюр^[4], Один, Тор и Фригг все еще вспоминались каждую неделю.
   И в тот День Тора я увел две сотни воинов к Феарнхэмму, хотя на длинной улице бурга еще до восхода солнца собралось больше шестисот всадников.
   Царил обычный хаос. Стремянные ремни лопались, люди пытались найти им замену, дети шмыгали среди огромных коней, мечи точились в последний раз, между домами, как туман, плыл дым от костров, на которых готовилась еда, звонил церковный колокол, монахи молились нараспев – а я стоял на укреплениях и наблюдал за дальним берегом реки.
   Датчане, которые вчера переправились на наш берег, вернулись обратно еще до наступления темноты. Я видел дым их костров, поднимающийся между деревьями, но единственными врагами в поле моего зрения были двое часовых, присевших у берега реки.
   На мгновение я испытал искушение бросить все, что задумал, вместо этого повести шестьсот человек через реку и позволить им разорить лагерь Харальда, но искушение было мимолетным.
   Я предположил, что большинство людей Харальда в Годелмингаме, и к тому времени, как мы до них доберемся, они полностью проснутся.
   Водоворот внезапной битвы может дать свой результат, но датчане неминуемо поймут, что на их стороне – преимущество в численности, и разорвут нас в кровавые клочья.
   Я хотел сдержать обещание, данное Этельфлэд. Я хотел убить их всех.
   Когда встало солнце, я сделал свой первый ход, и сделал его шумно.
   В Эскенгаме затрубили рога, потом северные ворота отворились, и четыре сотни всадников устремились в поля. Первые всадники остановились на берегу реки, там, где их ясно видели датчане, и ждали, пока остальные проедут через ворота. Как только все четыре сотни собрались вместе, они повернули на запад и быстро поскакали под деревьями к дороге, ведущей к Винтанкестеру.
   Я все еще стоял на укреплениях, откуда наблюдал, как датчане собрались и уставились на то, что происходит на нашем берегу. Я не сомневался, что гонцы уже мчатся галопом, чтобы найти Харальда и сообщить ему, что армия саксов отступает.
   Только мы не отступали, потому что, едва очутившись под деревьями, четыреста человек сделали крюк, вернулись назад и снова въехали в Эскенгам через западные ворота, скрытые от глаз врага.
   Вот тогда я спустился на главную улицу и сел в седло Смоки. Я оделся для войны – кольчуга, золото и железо.
   Альфред появился в дверях церкви, полуприкрыв глаза, когда внезапно после священного полумрака очутился на солнечном свете. Он ответил кивком на мое приветствие, но ничего не сказал.
   Этельред, мой кузен, был куда громогласнее: он требовал, чтобы ему сказали, где его жена. Я слышал, как слуга доложил, что Этельфлэд молится в женском монастыре. Это, казалось, удовлетворило Этельреда, который громко заверил меня, что его мерсийские войска будут ждать у Феарнхэмма.
   – Алдхельм – хороший человек, – сказал он. – Ему нравится сражаться.
   – Рад этому, – ответил я, притворяясь другом кузена – точно так же, как Этельред притворялся, что не давал никаких секретных наставлений отступить на север, если Алдхельм испугается численности противостоящих врагов.
   Я даже протянул руку, нагнувшись с высокого седла Смоки, и громко провозгласил:
   – Мы завоюем великую победу, господин Этельред.
   Его на миг как будто удивила моя любезность, но, тем не менее, он пожал мою руку.
   – С Божьей помощью, кузен, – сказал он. – С Божьей помощью.
   – Я буду молиться об этом, – ответил я.
   Король кинул на меня подозрительный взгляд, но я только жизнерадостно улыбнулся.
   – Приведи войска, когда ты сочтешь, что настал подходящий момент, – окликнул я сына Альфреда, Эдуарда. – И всегда слушайся советов господина Этельреда.
   Эдуард посмотрел на отца в поисках указаний – что ответить, но указаний не последовало. Эдуард нервно кивнул.
   – Я так и поступлю, господин Утред. И да будет с вами Господь!
   Господь, может, и будет со мой, но Этельред – нет. Он решил отправиться с войсками восточных саксов, которые последуют за датчанами, – и, таким образом, стать частью молота, что сокрушит войска Харальда на наковальне мерсийских воинов. Я немного опасался, что Этельред захочет отправиться со мной, но он решил остаться с шурином, и это имело смысл: если Алдхельм вздумает отступить, обвинить в том Этельреда будет нельзя.
   Я подозревал, что имелась еще одна причина. Когда Альфред умрет, Эдуарда провозгласят королем, но только если витан^[5] не захочет возвести на трон более зрелого и опытного человека. И Этельред, без сомнения, верил, что завоюет больше славы, сражаясь сегодня вместе с восточными саксами.
   Я натянул шлем с головой волка и послал Смоку к угрюмому Стеапе, который ожидал рядом с кузней, облаченный в кольчугу и увешанный оружием. Из дверей вился дым горящего угля.
   Я наклонился и хлопнул друга по шлему.
   – Ты знаешь, что делать?
   – Расскажи мне это еще раз, – прорычал он, – и я вырву у тебя печень и зажарю ее.
   Я ухмыльнулся.
   – Увидимся вечером.
   Я делал вид, что восточными саксами командует Эдуард, а Этельред – его главный советник, но на самом деле доверил Стеапе позаботиться о том, чтобы день прошел, как я запланировал. Я хотел, чтобы Стеапа выбрал момент, когда семь сотен воинов покинут Эскенгам и пустятся вдогонку за людьми Харальда. Если они покинут город слишком рано, Харальд сможет повернуться и покрошить их на куски, а если они выступят слишком поздно, семьсот моих воинов перебьют у Феарнхэмма.
   – Сегодня мы собираемся одержать славную победу, – сказал я Стеапе.
   – Если будет на то Божья воля, господин, – ответил он.
   – Если будет на то воля твоя и моя, – весело сказал я, наклонился и принял из рук слуги тяжелый щит из дерева липы.
   Повесив щит за спину, я послал Смоку к северным воротам, где ожидала цветистая повозка Альфреда, запряженная шестью лошадьми. Мы впрягли в громоздкую повозку лошадей, потому что они были быстрее быков. Единственным пассажиром был несчастный с виду Осферт, одетый в ярко-голубой плащ, с бронзовым обручем на голове. Датчане не знали, что Альфред чурается большинства символов королевской власти. Они считали, что король должен носить корону, поэтому я приказал Осферту надеть эту полированную побрякушку.
   Я также уговорил аббата Ослака дать мне две наименее ценные монастырские реликвии. В одной из них – серебряном ларце, покрытом изображениями святых и усеянном гагатом и янтарем, – раньше хранилась кость пальца ноги Святого Седды, но теперь в ящике была галька. Это озадачит датчан, если, как я надеялся, они захватят повозку. Во втором ларце, тоже из серебра, хранилось перо голубя, потому что Альфред славился тем, что никуда не отправлялся без пера, выдернутого из голубя, которого Ной выпустил из своего ковчега. Кроме реликвий в повозку поместили окованный железом сундук, наполовину заполненный серебром. Наверное, мы потеряем это серебро, но я рассчитывал получить куда больше.
   Аббат Ослак, в кольчуге под монашеской рясой, настоял на том, чтобы сопровождать две сотни моих воинов. На его левом боку висел щит, к широкой спине был пристегнут громадный военный топор.
   – Похоже, топором частенько пользовались, – приветствовал я аббата, заметив зазубрины на широком лезвии.
   – Я послал в ад много язычников, господин Утред, – со счастливым видом ответил аббат.
   Я ухмыльнулся и поскакал к воротам, где отец Беокка, мой старый и строгий друг, ожидал, чтобы нас благословить.
   – Да будет с вами Бог, – сказал он, когда я подъехал к нему.
   Я улыбнулся, глядя на него сверху вниз.
   Беокка был хромым, седовласым, косым и косолапым. И он был одним из лучших людей, кого я знал, хотя ужасно меня не одобрял.
   – Молись за меня, отец, – сказал я.
   – Я никогда не перестаю за тебя молиться, – ответил Беокка.
   – И не дай Эдуарду вывести людей из города слишком скоро! Доверься Стеапе. Он, может, и туп, как брюква, но он знает, как надо сражаться.
   – Я буду молиться, чтобы Бог даровал им обоим здравое суждение, – ответил мой старый друг. Он протянул здоровую руку, чтобы стиснуть мою, затянутую в перчатку. – Как Гизела?
   – Скоро снова разродится. А как Тайра?
   Его лицо осветилось, как трут, охваченный пламенем. Этот уродливый калека, над которым насмехались дети на улицах, женился на датчанке удивительной красоты.
   – Бог держит ее в своей любящей руке. Она – жемчужина огромной цены!