Коршунов Михаил. Я слушаю детство

   Пробираясь вдоль стены дома и стараясь не оступиться, не уронить топор, Минька направился к калитке.
   Гром не умолкая бил землю. Шумело половодье. Хворостинная огорожка у палисадника повалилась, вывернув по углам колья-держаки.
   Вершины кустов торчали над водой зелеными островками.
   Минька добрался до калитки. Вода стремилась прижать его к ней. Он уперся о косяк ногой и начал рубить доски. Минька вкладывал в удары всю силу, но мокрые доски отшвыривали топор. Вода доходила уже до пояса.
   Вдруг Минька почувствовал - кто-то с улицы нажимает на калитку.
   - Отодвинь запор! - узнал он голос Прокопенко.
   Минька отодвинул. Калитка подалась. На нее давили Прокопенко, Гриша и Ватя.
   Минька отпрянул к забору, и вода через открытую калитку волной хлынула мимо него вниз по ложбине.
   - В такой ливень калитка должна быть настежь, - сказал Прокопенко, когда вода совсем сошла со двора и Минька смог выйти на улицу. - Это Фимка углядел, что у вас наводнение.
   - Фимка бесстрашный, - сказал Минька. - Гроза, а он у окна стоит.
   Дождь затихал. Тучи разгрузились, посветлели. Опал туман. В окне опять был виден Фимка. Гриша и машинист Прокопенко ушли по домам.
   Минька и Ватя остались вдвоем.
   - Эти из города шли! - заговорил возбужденно Ватя. - Дождь лупит, а они идут. Им выгодно - все попрятались, никто не заметит. Опять какое-то барахло к предводителю тащили.
   - Айда на кладбище! - предложил Минька.
   Дождь все сбавлял и сбавлял, пока не превратился в редкий сеянец. Засветились промытые листья тополей, будто в сетях колотилась мелкая рыбешка. Очистилась от копоти и пыли черепица на крышах.
   С Цыплячьих Горок спустился растревоженный дождем запах лаванды.
   Минька и Ватя поднялись к церкви. Вода прорыла глубокие борозды, кое-где сорвала кусты, вывернула дерн, притащила с кладбища несколько крестов.
   Возле церкви было пусто. На звоннице, на ободьях и колесах, сидели продрогшие вороны.
   Ребята прошли на кладбище незамеченными. Соблюдая осторожность, подобрались к предводительскому склепу.
   Стены склепа напитались водой, почернели. На дверцах висел замок.
   Ватя заглянул в щель между дверцами. Темень - никого и ничего.
   - И следов никаких, - тихо сказал Минька. - Ты, наверное, обманулся. То были не они.
   - Нет, они, - упорствовал Ватя. - Не мог я обмануться.
   Ребята начали обходить склеп, искать следы.
   Неожиданно Минька сделал знак - не шуми! - присел на корточки возле отдушины. Ватя опустился рядом.
   Из склепа через отдушину доносились негромкие голоса. Разговаривали двое.
   - Зря ждем.
   - Не гунди.
   - А ты уверен, что придет?
   - Уверен. Сегодня она выходная. Кеца записку передаст: вроде Борис ей свидание здесь назначил.
   - А вдруг донесет?
   - Не донесет, чего кукуешь! Если откажется, получит бубнового валета. Тогда и уйдем к Янтановой балке. Кое-кто будет ждать. Иди сними замок, выгляни ее.
   - Курлат-Саккал... - прошептал Минька.
   - Это он Любу убить хочет! - вскочил Ватя. - Борисом заманивает. Ближе всех Ульян и Игнашка. Надо им сказать.
   - Нет! - вскочил и Минька. - Может, это общая банда. Да и что они, хромые, против Курлат-Саккала сделают!
   - А Кеца-то, Кеца!
   - Бежим предупредим Любу.
   Ребята, пригибаясь, побежали среди могил.
   У Миньки стиснулось сердце. Он боялся оглянуться.
   Добежали до церкви. Остановились. Спрятались под забором, чтобы не увидели из склепа, - мокрые, взволнованные, бледные.
   - Минька, ведь они удерут.
   - Не удерут. Ты карауль Любу, а я побегу к Борису. От него не удерут.
   - Ладно, беги! Только ты скорее!
   В проходной завода, когда Минька потребовал, чтобы немедленно вызвали Бориса, даже не расспрашивали, для чего. По Минькиному беспокойному лицу было понятно, что Борис Миньке совершенно необходим.
   Борис поспешно вышел в рабочей тужурке, обтирая тряпкой запачканные смазкой руки.
   - Ты что? С бабушкой что-нибудь?
   - Нет, не с бабушкой.
   И Минька, сбиваясь, захлебываясь, рассказал Борису о кладбище, о Курлат-Саккале, о Любе.
   Борис попробовал по телефону дозвониться в милицию, но не дозвонился. Тогда попросил дежурного вахтера передать в цех мастеру, что ему нужно отлучиться, а Миньке приказал:
   - Беги в милицию.
   - А ты, Борис?
   - Я на кладбище.
   Когда Борис подбежал к кладбищу, навстречу из-за деревьев вышел Ватя.
   Борис спросил:
   - Любу видел?
   - Нет. Вдруг тропинкой прошла, а? Где стена проломана.
   - Тропинкой... - Борис внешне был спокоен. - Оставайся здесь и на всякий случай жди ее.
   К предводительскому склепу Борис направился не по главной аллее, чтобы не спугнуть бандитов, а в обход через могилы.
   Еще издали возле склепа заметил двоих - один стоял, другой наклонился. Тот, который наклонился, был Курлат-Саккал.
   На земле у его ног кто-то лежал. "Люба!" - узнал Борис по платью.
   Он метнулся к склепу, ломая кусты сирени. Курлат-Саккал услышал треск веток.
   - А-а, вот так встреча! - сказал, отступая и что-то поправляя в волосах, которые были перетянуты тонкой тесьмой.
   Напарник Курлат-Саккала, заросший, скуластый цыган, тоже отступил.
   Борис подбежал к Любе, взял ее голову, приподнял. Глаза закрыты. На ресницах - холодные капли дождя. На щеке - влажные комочки земли, обрывки травинок.
   Люба была убита в висок ударом кастета.
   Борис вскочил, но тут же Курлат-Саккал нанес ему удар головой. Метил в лицо, но Борис увернулся, и удар пришелся в плечо. В волосах Курлат-Саккала, под тесьмой, был спрятан обломок ножа.
   Тужурка у Бориса окрасилась кровью. Он ухватил Курлат-Саккала за руки, рванул к себе.
   На Бориса сзади навалился цыган, но Борис стряхнул его.
   Со стороны церкви донесся шум мотоциклетных моторов: приехал наряд милиции.
   Цыган кинулся бежать.
   - Куда? - прохрипел Курлат-Саккал. - Бросаешь? Убью!
   Цыган остановился. Склеп оцепляла милиция.
   Борис с такой силой сжал Курлат-Саккала, что у того на лице посинели, вспухли вены.
   По аллее спешили Минька, Ватя, спешили милиционеры и санитар. Цыгана схватили.
   Санитар присел возле Любы. Расстегнул платье, послушал сердце. Потом выпрямился.
   Ни один из милиционеров не смог разжать руки Бориса, чтобы отобрать полузадушенного Курлат-Саккала.
   Но вот Борис сам разжал руки. Курлат-Саккал, как пустой мешок, мягко упал на землю.
   Санитар хотел перевязать Борису рану на плече, но Борис отстранил его и, ни на кого не глядя, медленно пошел через кладбище в степь.
   Минька бросился за ним:
   - Борис!
   Борис, не оборачиваясь, уходил в степь.
   - Бо-рис!.. - в отчаянии закричал Минька.
   Но Борис так и не оглянулся. Продолжал уходить.
   Наступил вечер - сырой, хмурый. Небо было завалено тучами - ни луны, ни звезд. Над Бахчи-Элью тишина. У калиток и ворот - безлюдно.
   У пекарни Аргезовых на камне сидел Минька. Ждал, когда вернется Борис. Но Борис не возвращался.
   В этот день Минька понял, что у Бориса был в жизни человек еще важнее и значительнее для него, для Бориса, чем он, Минька-стригунок, елеха-воха! И что сам Минька в какой-то степени виноват в гибели этого человека и поэтому потерял Бориса. Потерял, может быть, надолго.
   Минька сидел и не чувствовал холода камня. Здесь, на камне, и нашла его Аксюша.
   - Ты чего сидишь?
   Минька ответил не сразу:
   - Жду Бориса.
   Аксюша ничего больше не сказала и молча села рядом с Минькой.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   СОЛНЦЕ, РАЗБИТОЕ НА КАПЛИ
   Рассказ в середине повести
   1
   Когда-то я гонялся за этим в детстве: хотелось увидеть, где кончается дождь. Увидеть стену, которая поднимается от земли до самого неба и вся сделана из дождя. И чтобы из этой стены выйти к солнцу, к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти в дождь, к мокрым листьям и к мокрой траве.
   Кончается одно, и возникает совсем другое.
   И я гонялся за этим. Но никогда мне не удавалось в дожде добежать до конца дождя.
   2
   В моих руках черный руль. У моих ног черные педали. Я веду машину и слушаю дорогу. Дороги можно слушать, потому что каждая звучит по-иному асфальт, бетон, грейдер, предупреждают о своем приближении.
   Я отдыхаю, положив голову на руль. Дорога не мешает мне, проселок, булыжник. Попадаются еще и старинные дороги, выложенные красным кирпичом или деревянными плитками.
   Когда устаю, я ставлю машину на обочину, снимаю с педалей ноги, голову кладу на руль и отдыхаю.
   А дорога не смолкает, шумит колесами и автомобильными сиренами: это машины, которые обгоняют или идут навстречу.
   Если отдыхаю вечером, мимо пробегают огни фар: это тоже машины, которые обгоняют или идут навстречу. Но дорога не мешает: я привык к сиренам и к фарам.
   Белые таблички на километровых столбах. Они согнуты уголком. Сколько я проехал этих белых уголков!
   Мои дороги - это встречи с людьми. Это рассказы, которые я потом пишу об этих встречах, об этих людях.
   Я давно взрослый, мне уже скоро сорок лет, и, казалось бы, детство и все, что было в детстве, забыто. Словно я проехал на шоссе дорожный знак с поперечной полосой, который означает, что действие всех предыдущих дорожных знаков отменяется, перечеркивается и начинается действие новых дорожных знаков. Они ждут впереди.
   3
   Это произошло под Чарозером. Вторые сутки я ехал на север. Дорога гудела булыжником. Когда я уставал, сворачивал, как всегда, на обочину, снимал с педалей ноги, голову клал на руль и отдыхал.
   И вдруг под Чарозером совсем неожиданно впервые удалось достичь того, за чем гонялся в детстве: я доехал в дожде до конца дождя. Не добежал, а доехал.
   Я выскочил из машины и засмеялся.
   В плотных брезентовых брюках, в замасленной тужурке прыгал один на дороге и смеялся.
   За прошедшие годы повидал я много всякого - искусственные моря, пыльные ветры, туманы, далекие и близкие грозы, но впервые увидел солнце и стену, сделанную из летящей на землю воды. Из этой стены можно было выйти к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти к мокрым листьям и к мокрой траве. Кончается одно, и возникает совсем другое.
   Летящая вода разбивала солнце на мелкие капли, и солнце летело на землю - красное, синее, фиолетовое.
   ...Я достиг того, за чем гонялся в детстве.
   Когда сел в кабину, чтобы ехать дальше, то в кабину сел не взрослый человек, а мальчишка. Ничего не было перечеркнуто.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Глава X
   БАХЧИ-ЭЛЬ
   Зима затопила слободу грязью. Днем грязь липла к сапогам, а ночью застывала. Делалась синей. Это от инея и еще потому, что светила луна.
   Делались синими и черепичные крыши, и окна в домах, и заборы, и деревья, и мусор в мусорных ящиках. И все это от инея, и все потому, что светила луна.
   Утром синие черепичные крыши опять превращались в красные. Синие окна превращались просто в окна. Синие заборы - просто в заборы. Синие деревья - просто в деревья. Синий мусор превращался просто в мусор.
   Оттаивала и синяя грязь и превращалась в черную, липкую и нудную. Чтобы пройти, надо было набить тропинки: первую тропинку набивали к колодцу, вторую - к сараям, потом - к булочной и продовольственному магазину, потом - к трамвайной остановке.
   Ходили по тропинкам "следком", друг за другом. Когда уже очень налипало на сапоги, счищали грязь о скребок у любых ворот.
   Каждое утро Минька поднимался с бабушкой затемно. Пока поднимались дед с Борисом и надо было садиться завтракать, он успевал слазить через забор к Вате и вместе с ним взобраться по лестнице на голубятню. Ватя задавал голубям корм, поил водой. А Минька устраивался на верхней ступеньке лестницы, смотрел на слободу.
   Еще стояла над слободой луна, и черепичные крыши, заборы, деревья были синими. И умывальники-"нажималки", и прошлогодние стебли кукурузы, и топор, кем-то забытый на дворе, и бельевые веревки, и скребки для грязи у ворот - все тоже было синим.
   Кто-то расплескал луну от колодца до порога дома: вечером пронес ведро с водой, и вода расплескалась и застыла брызгами.
   Дерни бельевую веревку - и посыплются искры, будто веревка привязана к самой луне.
   Взмахни тем топором, который забыли на дворе, - и ты взмахнешь луной.
   Открой сейчас форточку - и ты откроешь квадрат луны.
   Опрокинь пожарную бочку - и ты опрокинешь луну.
   Пробеги по твердой, еще застывшей грязи - и ты пробежишь по луне.
   Минька любил Бахчи-Эль такой вот синей. Поэтому и вставать не ленился затемно, вместе с бабушкой.
   А потом уже, когда сидел в школе, видел, как солнце превращало синюю Бахчи-Эль в обыкновенную. Синяя Бахчи-Эль стекала каплями с крыш, с деревьев, с заборов. Лунные брызги превращались в простые лужи. Бельевые веревки - в бельевые веревки. Окна - в окна. Мусор - в мусор.
   И уже надо было набивать в черной грязи тропинки - кому куда. Кому к колодцу или сараю. Кому - в булочную или к продовольственному магазину.
   А тем, кто отправлялся в город, надо было брать с собой щепку, чтобы счистить потом грязь с сапог: в городе асфальт, в городе сухо. Но в городе всегда только город, и никогда в нем не бывает синей Бахчи-Эли.
   Когда-то на этом месте из крупных известковых плит была сложена мусульманская часовня - дюрбе.
   Часовня давно развалилась, и крупные известковые плиты были разбросаны вокруг. Остались стоять только двери. Они были сделаны из железа, гладкие и высокие.
   Никто теперь не смог бы открыть их или закрыть: они вросли, опустились в землю.
   Около дверей всегда появлялись ранние цветы - подснежники, фиалки, распускался дикий шиповник, которым двери были густо оплетены. Еще нигде никаких цветов не было, а здесь они уже зацветали.
   Это происходило потому, что солнце накаляло железо и от него веяло теплом, как от плиты.
   Но было и еще одно свойство у этих дверей: к ним притирались, "прилипали" камушки. Начнешь тереть камушек, и вдруг он "прилипнет". Не всякий, но с некоторыми это случалось.
   Очевидно, двери обладали какими-то магнитными свойствами, и "прилипали" к ним только камушки, в которых оказывались крупицы железа.
   Чей камушек "прилипнет" - тому счастье. Камушек будет сохраняться на дверях до тех пор, пока его не сбросит ветром или не смоет дождем.
   Ребята приносили горы камней - испытывали счастье.
   Но кто постарше, те камни не приносили. Они просто сидели на известковых плитах и глядели на первые весенние цветы - подснежники, фиалки или шиповник.
   Каждый по-своему искал счастье у закрытых, вросших в землю дверей.
   ...Шанколини был керченским итальянцем. Возможно, предки его поселились в Керчи еще во времена генуэзских колоний. Так он говорил.
   Шанколини торговал керосином. Железная бочка на колесах, мерные кружки, лейка, ручной колокольчик и старая кобыла Помпея, которая таскала бочку, - вот все хозяйство.
   Для Помпеи рядом с бочкой лежало немного сена. Оно пахло керосином. Но Помпея привыкла к запаху керосина. Лежала еще соломенная шляпа. Это тоже для Помпеи, чтобы надевать во время жары. Шляпа тоже пахла керосином.
   Шанколини приезжал в слободу, останавливался на дороге и звонил в колокольчик. Хозяйки бежали с бидонами и бутылями. Часто ждали его в степи. Если ждать наскучивало, оставляли бидоны и бутылки выстроенными в очередь и расходились по домам, чтобы прибежать потом, когда зазвонит колокольчик.
   У кого не было с собой бидона или бутыли, тот оставлял камень: это значило, что занял очередь и появится потом с посудой.
   Шанколини никогда не спешил, но хозяйки всегда бежали, торопились. Может быть, потому, что он звонил в колокольчик, или, как говорили хозяйки, "колоколил".
   Часто за керосином посылали ребят. Они выполняли это поручение с удовольствием. Ребята любили Шанколини.
   Он разливал по бидонам и бутылям керосин и рассказывал о древнем Крыме - о киммерийцах, таврах, скифах. Рассказывал, какие прежде были города - Мирмикей, Неифей, Тиритака, Фуллы, Алустон. Что на берегах Керченского пролива было древнее государство, называлось Боспорским. Столицей его был город Пантикапей. Теперь это город Керчь. Оттуда он сам, Шанколини, родом.
   Купцы Боспора торговали со скифами, покупали у них хлеб, шерсть, звериные шкуры. А продавали скифам вино, рыбу, ковры.
   Скифы жили вот здесь, в степной части Крыма. Это на их родной земле он, Шанколини, торгует керосином и они, ребята, сидят, слушают его. А когда отправляются с Пашкой-трамвайщиком к морю, то идут через развалины древнего города. Это бывшая столица Скифии - Неаполь Скифский.
   Льется в бидоны и бутыли керосин. Жует сено кобыла Помпея. На голове у нее соломенная шляпа. Сквозь дырки в шляпе торчат уши.
   Керосин иногда выплескивается из бидона или бутыли и растекается на дороге темным пятном. Постепенно пятно делается все больше.
   Шанколини, звякая лейкой и мерными кружками, продолжает рассказывать о Боспоре и Скифии.
   Царем на Боспоре был Митридат Евпатор. Он подчинил себе весь Крымский полуостров, многие племена обратил в рабство.
   И тогда поднялось восстание. Первое восстание рабов на территории нашей страны. Возглавил его Савмак. Он был скифом. Великий скиф, который повел рабов против царей.
   Повсюду на скалах Савмак высекал изображение солнца. И на его щите тоже было нарисовано солнце. И на щите каждого раба. Да они и не были уже рабами, они были воинами: сражались и умирали с солнцем в руках.
   Шанколини переставал разливать керосин. Он забывал о нем. Он размахивал своими тонкими коричневыми руками и не говорил, а зло кричал о полководце Диофанте. О том, что произошло больше полутора тысяч лет назад.
   Это Диофант, полководец царя Митридата, напал на Савмака. Подло напал и погубил его. Он всегда был подлым, этот Диофант. Он погубил и самую красивую девушку Тавриды, дочь архонта. Она любила простого пастуха, а Диофант начал домогаться ее любви. Тогда девушка бросилась с высокой башни и разбилась.
   Шанколини неожиданно смолкает. Так же неожиданно, как минуту назад начал кричать и размахивать руками.
   Но ребята знают, что это не всё, что Шанколини еще что-нибудь расскажет о киммерийцах, таврах или скифах. Или, может быть, про "Камни-Корабли". Они стоят в море недалеко от Керчи, словно парусная шхуна.
   Шанколини рассказывает о них много всяких легенд. Даже читает песню Гомера из "Одиссеи", в которой будто бы говорится про эти керченские "Камни-Корабли". Как бог морей и "колебатель земли" Посейдон ударом ладони "притиснул" к морскому дну корабль, идущий в город Схерию. И застыли его белые паруса, превратились в каменные.
   Шанколини читает Гомера тихо и мечтательно. Слова шелестят, будто волны:
   В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился
   Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
   Быстро. К нему подошел, колебатель земли во мгновение
   В камень его обратил и ударом ладони к морскому
   Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
   Ребята сидят слушают.
   Потряхивает головой, жует сено Помпея. Где-то в степи свистят большие жаворонки - джурбаи. Высоко в небе водит круги сокол-чеглок: высматривает стрижен.
   Шанколини никогда не спешит. Но все-таки наступает время, когда и ему надо ехать дальше.
   Он перевязывает тряпкой кран у бочки, чтобы не капал, укладывает мерные кружки, лейку, колокольчик.
   Прощается с ребятами.
   Он уезжает дальше торговать керосином по скифской земле.
   Глава XI
   ПАРУС-ЛАДЕЙКА
   Минька и Ватя делают змея.
   Сварили из крахмала клей. Достали папиросной бумаги. Ватя стянул у матери из швейной машины катушку ниток.
   Взяли тонкую дранку и составили большой прямоугольник. По углам укрепили нитками и заклеили сверху папиросной бумагой.
   Получился змей-оконка. Действительно, он похож на окно с матовым стеклом. Теперь остался хвост. Из чего лучше сделать?
   Минька взял ножницы и отрезал от простыни узкую полоску: превосходный длинный хвост.
   Простыня чуточку уменьшилась, и край ее разлохматился, но, чтобы все это заметить, надо присмотреться. А бабушка если и присмотрится, то не теперь, а когда начнет простыню стирать.
   Закончили оконку и вынесли ее на улицу: не терпелось испробовать.
   Ватя держал змея, а Минька отмотал нитку метров на десять. Он будет бежать впереди, а Ватя сзади с оконкой. Как только почувствует, что оконку подхватывает ветром, должен отпустить. А Минька должен бежать до тех пор, пока оконка не поднимется, не наберет высоту.
   Пробегали по улице весь день, но оконка не поднялась: была тихая, безветренная погода.
   На следующее утро Минька сказал:
   - Я придумал, надо запускать с велосипеда. В любую погоду взлетит.
   У Бориса был велосипед. Собрал он его из разных частей. Кое-что недостающее выточил на заводе.
   Велосипед был высоким и зеленым, как кузнечик. На руле вместо звонка - старая автомобильная груша.
   Вся улица пользовалась этим велосипедом-"кузнечиком".
   Его брали, чтобы съездить на охоту, в магазин, в поликлинику.
   Машинист Прокопенко однажды взял, чтобы быстро добраться до станции: он опаздывал, а ему надо было вести состав на Мелитополь. Велосипед погрузил на паровоз и уехал. Когда вернулся из Мелитополя, вернулся домой и "кузнечик".
   Часто на нем катались и просто так, гуляли.
   Минька и Ватя вынесли свою оконку. Вынесли и велосипед. Встали друг за другом. Минька - впереди с велосипедом и катушкой, Ватя - сзади с оконкой.
   Минька впрыгнул на седло и надавил на педали. Ватя ринулся за Минькой.
   Быстрее, быстрее. Один едет, другой бежит.
   Оконка начала вырываться у Вати из рук. Он ее выпустил, и она устремилась вверх.
   - Минька, полетела! - закричал Ватя.
   Минька остановился, спрыгнул с велосипеда и бросил его на дорогу. Катушка разматывалась под ногами.
   Подошел Ватя. Он тяжело дышал, на зубах скрипела пыль.
   Оконка набирала высоту, помахивала хвостом.
   После оконки Ватя и Минька строили еще разных змеев - гуська, витуху, дордона. Приделывали к ним тарахтушки и гуделки.
   Запустишь такого змея - и слышно, как он гудит или тарахтит в высоте.
   А еще можно надеть на нитку бумажный листок, и его потянет вверх - к змею. Это называлось "письмо".
   Иногда ветер отрывал змея и уносил его. Приходилось заново раздобывать катушки с нитками и хвосты.
   ...Это было грандиозное строительство: конструировали змея-ладейку.
   Был собран сложный, из дранки каркас. Оклеен не бумагой, а тонкой материей. Но самое главное - внутри укрепили свечу и накрыли стеклом от керосиновой лампы, чтобы не загасило ветром.
   Стекло можно было снимать и надевать. Сделали специальные зажимы.
   На простой нитке ладейку не запустишь - сорвется. Минька выпросил у деда клубок двухпрядковой крученой.
   Дед готовил ее для сапожных работ - скручивал, натирал воском. Долго не отдавал - жалел. Потом махнул рукой, отдал.
   Ладейку решили запускать вечером, чтобы видна была свеча, как она горит.
   Минька и Ватя маялись весь день: не знали, куда себя деть. Ладейка стояла посредине комнаты, напоминала старинный летательный аппарат.
   Наконец наступили сумерки. Ватя и Минька осторожно вынесли ладейку. Ее тотчас окружили ребята.
   Всех поразила свеча.
   - Потухнет, - сказал Гопляк.
   - Нет, не потухнет, - сказала Таська Рудых. - Она под стеклом.
   - Стекло не поможет.
   - Нет, поможет.
   - А где хвост? - спросил Лешка Мусаев.
   - Этот змей без хвоста.
   Минька собрался идти за велосипедом. Подъехал на грузовике шофер Ибрагим.
   Ибрагим сказал:
   - Ладейка, значит. И свеча в ней. А ну давайте с машины запустим!
   К змею привязали двухпрядковую крученую нитку, зажгли свечу и накрыли стеклом.
   Минька взял клубок и залез в кузов. Ватя с ребятами подхватили ладейку. Она светилась, будто огромный парус.
   Ибрагим тронул с места грузовик. Ребята побежали, а Минька начал потихоньку разматывать клубок.
   Ибрагим прибавил газу. Машину потряхивало на ухабах, и Минька боялся, что выпадет из нее.
   Ребят в темноте почти не было видно, светился только огромный парус в их руках. Минька наблюдал за ним, когда он пойдет вверх, и продолжал тихонько разматывать клубок.
   И парус пошел, оторвался от земли.
   Минька громко стукнул в крышу кабины. Ибрагим остановил грузовик.
   Парус-ладейка уплывал все дальше и дальше от земли.
   Глава XII
   КОЕ-КТО
   Минька отправляется к гранитному камню около пекарни Аргезовых.
   Хозяйки похрустывают семечками, поджидая мужей и сыновей с завода и парфюмерной фабрики.
   Минька увидел Бориса. Побежал навстречу, чтобы поскорее рассказать о том, что случилось дома. Бабушка хотела разложить пасьянс: как всегда выяснить, не захворает ли кто-нибудь или каковы будут цены на базаре.
   Раскладывает она пасьянс и вдруг зовет Миньку:
   - Карты одной не хватает. Ты не затерял куда?
   - Нет. Я не трогал.
   - Бубновый валет пропал.
   Бубновый валет... Все, что казалось уже в прошлом, поднялось перед Минькой.
   Бубновый валет... Неужели опять что-то начинается!..
   И эти цыгане, которые недавно пришли и встали табором возле кладбища. Называют себя тишиганами: одеваются как татары, носят барашковые шапки и украшенные монетками фески. И говорят на татарском языке. Минька иногда понимает, о чем говорят: "абзар... кой... олан... атланын..." (двор... деревня... мальчик... верхом...). По вечерам жгут костер, садятся в круг и, раскачиваясь, повторяют: "Ла - Иллаге - Ил - Алла".
   Ибрагим сказал, что это дервиши-фанатики, что они будут твердить одну и ту же фразу о своем боге до бесконечности.
   И так оно и было. Раскачиваясь все быстрее и быстрее, отчего их тени тоже раскачивались все быстрее и быстрее, дервиши-фанатики уже не просто твердили, а кричали о своем боге.