Кортасар Хулио. Сборник рассказов "Тот, кто бродит вокруг"

трое, скажем, по четверти часа на каждого, конечно, с иными могут заниматься
дольше, молодой человек здесь уже во второй раз и говорил об этом. Когда
лысый господин вошел в кабинет, Мария Элена собралась с духом и все же
задала свой вопрос, чтобы узнать поточнее, а молодой человек подумал и
ответил, что в первый раз кое-кто задерживался надолго, а другие - нет,
никогда не знаешь наверняка. Пожилая дама заметила, что другая дама вышла
почти сразу же, но рыжеволосый мужчина сидел там целую вечность.
- Хорошо еще, что нас осталось мало, - сказала Мария Элена, - такие
места действуют угнетающе.
- Надо относиться к этому философски, - сказал молодой человек. - Не
забывайте, вам придется прийти еще, так что лучше не волноваться. Когда я
был здесь в первый раз, не с кем было слова сказать, народу набилось
тьма-тьмущая, но не знаю, разговор как-то не клеился, а вот сегодня я и не
заметил, как прошло время, все обмениваются мнениями.
Марии Элене было приятно разговаривать с молодым человеком и дамой,
минуты летели незаметно; наконец лысый господин вышел, и дама поднялась с
легкостью, удивительной для ее лет, бедняжке хотелось поскорее покончить со
всем этим.
- Ну вот, теперь остались мы с вами, - сказал молодой человек. - Вы не
против, если я закурю? Я просто больше не могу, но сеньоре, похоже, было так
нехорошо...
- Мне тоже хочется курить.
Она взяла сигарету, предложенную молодым человеком, и они
познакомились, назвали себя, сказали, где работают, им было легко
разговаривать, забыв о коридоре, о тишине, которая порой казалась
чрезмерной, словно улицы и люди остались где-то очень далеко. Мария Элена
тоже жила в районе Флореста, но еще в детстве, теперь она живет на улице
Конституции. Карлосу не нравился этот район, его больше привлекают западные
кварталы, там лучше воздух, больше зелени. Его мечтой было жить в
Вилья-дель-Парке, когда он женится, может, ему и удастся снять там квартиру,
его будущий тесть обещает помочь, а он человек с большими связями и умеет
обделывать такие дела.
- Не знаю почему, но мне кажется, я всю жизнь проживу на улице
Конституции, - сказала Мария Элена. - В конце концов, там не так уж плохо. И
если когда-нибудь...
Она увидела, как открылась дверь в кабинет, и удивленно взглянула на
молодого человека, который встал и улыбнулся ей на прощание, вот видите, за
разговором времени и не чувствуешь, дама любезно простилась с ними, было
заметно, как она довольна, что уходит отсюда; выйдя из кабинета, все
казались моложе и двигались легче, словно сбросили тяжесть с плеч,
формальности окончены, одним делом меньше, снаружи улица, кафе, куда можно
заглянуть, выпить рюмочку или чашку чаю, убедиться, что приемная и анкеты
действительно остались позади. Теперь для Марии Элены, очутившейся в
одиночестве, время потянется медленнее, хотя, если все пойдет как раньше,
Карлос выйдет довольно быстро, впрочем, он может пробыть там и дольше, чем
остальные, ведь он здесь во второй раз, кто знает, какие формальности ему
предстоят.
Поначалу она даже растерялась, когда служащий открыл дверь, взглянул на
нее и мотнул головой, приглашая войти. Она тут же подумала, что, наверное,
так и надо, Карлосу пришлось задержаться, заполняя бумаги, а тем временем
они займутся ею. Она поздоровалась и вошла в кабинет; едва она переступила
порог, как другой служащий указал ей на стул перед черным письменным столом.
В комнате сидело несколько человек, все мужчины, но Карлоса тут не было.
Болезненного вида служащий, работавший за черным столом, уткнулся в какой-то
документ; не поднимая глаз, он протянул руку, и Мария Элена не сразу поняла,
что он просит повестку; потом она сообразила и стала рыться в сумочке,
смущенно бормоча извинения, вытащила сперва какие-то мелочи, прежде чем
наткнулась на желтую бумажку.
- Заполните это, - сказал служащий, протягивая ей анкету. - Заглавными
буквами и пояснее.
Это была обычная чепуха: имя и фамилия, возраст, пол, адрес. Начав
отвечать на вопросы, Мария Элена ощутила, будто ей что-то мешает, что-то еще
неясное. Не в анкете, заполнять пробелы было несложно, а вокруг, словно
чего-то здесь не хватает или что-то стоит не на месте. Она перестала писать
и огляделась: рядом столы, люди работают или переговариваются, грязные стены
с плакатами и фотографиями, два окна, дверь, в которую она вошла,
единственная в кабинете дверь. "Профессия" и затем пунктир; она машинально
заполнила графу. Единственная в кабинете дверь, но Карлоса здесь не было.
"Стаж работы". Заглавными буквами, пояснее.
Когда она ставила внизу свою подпись, служащий за черным столом смотрел
на нее так, будто, заполняя анкету, она слишком долго проканителилась. С
минуту он изучал документ, нашел, что все в порядке, и спрятал его в папку.
Потом последовали вопросы, иные бессмысленные, потому что она ответила на
них в анкете, но тоже касавшиеся семьи, смены адресов за последние годы,
страховки, часто ли она ездит и куда, обращалась ли за заграничным паспортом
и думает ли обращаться. Никто, казалось, особенно не интересовался ее
ответами, во всяком случае, служащий их не записывал. Потом он внезапно
сказал Марии Элене, что она может идти, но должна вернуться через два дня, в
одиннадцать часов: вторичной повестки не требуется, она и так должна
помнить.
- Да, сеньор, - сказала Мария Элена, вставая, - значит, в четверг, в
одиннадцать часов.
- Всего хорошего, - отозвался служащий, не глядя на нее.
В коридоре никого не было, и, проходя по нему, она чувствовала себя так
же, как другие, скорее, скорее, дышится уже легче, не терпится очутиться на
улице, оставить все позади. Мария Элена открыла дверь на лестницу и, начав
спускаться, снова подумала о Карлосе, странно, что Карлос не вышел, как все
остальные. Странно, потому что в кабинете лишь одна дверь, конечно, слишком
внимательно она не присматривалась, куда бы это годилось, служащий открыл
дверь и впустил ее, но Карлос не столкнулся с ней на пороге и не вышел перед
тем, как все прочие - рыжеволосый мужчина, дамы, все, кроме Карлоса.
Солнце накалило тротуар, на улице было много воздуха и привычных
звуков; Мария Элена прошла несколько шагов и встала под деревом, подальше от
машин. Она взглянула на подъезд, сказала себе, что подождет немножко, пока
не выйдет Карлос. Быть не может, чтобы Карлос не вышел, все выходили оттуда,
покончив с формальностями. Она подумала, что, наверное, он задержался
потому, что, единственный из всех, пришел сюда во второй раз; кто знает,
может, причина именно в этом. Было очень странно, что она не увидела его в
кабинете, хотя, наверное, там есть еще одна дверь, замаскированная
плакатами, чего-нибудь она да не разглядела, но все равно это странно, все
остальные выходили через коридор, как она сама, - все, кто был в первый раз,
выходили через коридор.
Перед тем как уйти (она подождала немного, но нельзя же торчать тут
целый день), она подумала, что сама вернется в четверг. Может, тогда все
будет по-другому, ее выпустят в другие двери, хотя и непонятно, куда и
зачем. Ясное дело, откуда ей было это знать, но мы-то знали, мы-то будем
поджидать ее и всех остальных, неторопливо покуривая и болтая между собой,
пока черный Лопес готовит по новой чашечке кофе, а сколько таких чашечек
выпивали мы за утро...

Вы всегда были рядом

Посвящаю Г.Х., которая рассказала мне это с большим изяществом - чего,
правда, вы здесь не найдете.

Когда я видела его голышом в последний раз?
Да это почти что и не вопрос, вы тогда выходили из кабинки, поправляя
лифчик бикини и отыскивая взглядом сына, ожидавшего вас у воды, в полной
рассеянности, а вопрос - на него и не нужно было отвечать, скорее это было
внезапное ощущение чего-то недостающего: детское тело Роберто в ванной,
массаж поврежденного колена - образы, утраченные кто знает как давно, во
всяком случае месяцы, месяцы с того последнего раза, когда вы его видели
голышом; больше года с того времени, когда Роберто всякий раз пытался
подавить смущение от того, что при разговоре он пускал петуха, это был конец
доверию, доброму убежищу в ваших руках, когда что-то болело или огорчало
его; его день рождения, пятнадцатилетие, уже семь месяцев тому назад, и
тогда же запертая дверь ванной, пожелание доброй ночи в пижаме, надетой без
посторонней помощи в спальной, с трудом давшийся отказ от давней привычки
броситься в порыве нежности и целовать влажными губами - мама, дорогая мама,
дорогая Дениза, мама или Дениза - в зависимости от настроения и времени, ты
мой щенок, ты, Роберто, щеночек Денизы, лежащий на пляже и смотрящий на
водоросли, которые очерчивали границу прилива и отлива, приподнявший слегка
голову, чтобы видеть вас, идущую от кабинок, держащий сигарету во рту как
самоутверждение, пристально смотрящий на вас.
Вы вытянулись рядом с ним, а ты приподнялся, чтобы взять пачку сигарет
и зажигалку.
- Нет, спасибо, пока не хочу, - сказали вы, вынимая темные очки из
сумки, которую ты стерег, пока Дениза переодевалась.
- Хочешь, я пойду раздобуду виски? - спросил ты.
- Лучше после того как поплаваем. Пошли?
- Что же, пошли, - сказал ты.
- Тебе ведь все равно. Не так ли? Тебе все безразлично в эти дни,
Роберто.
- Не будь надоедой, Дениза.
- Я не упрекаю тебя, понимаю, что ты рассеян.
- Уф, - сказал ты, отворачиваясь.
- Почему она не пришла на пляж?
- Кто? Лилиан? Откуда я знаю, вчера она чувствовала себя неважно, так
она мне сказала.
- И родителей ее не вижу, - сказали вы, исследуя горизонт медленным
взглядом немного близоруких глаз. - Надо спросить в отеле, не заболел ли
кто-нибудь из них.
- Я потом схожу и узнаю, - мрачно сказал ты, обрывая разговор.
Вы поднялись, и он пошел за вами в нескольких шагах, подождал, когда вы
броситесь в воду, чтобы медленно войти и плыть далеко от вас; в знак привета
вы подняли руки, и тогда он поплыл стилем баттерфляй, и, когда притворился,
что столкнулся с вами, вы обняли его, смеясь, похлопывая этого маленького
зверька, даже в море ты наступаешь мне на пятки. Резвясь, выскальзывая из
рук друг друга, они в конце концов поплыли к берегу, медленно взмахивая
руками; на пляже крошечным силуэтом вдруг возникла Лилиан - словно
потерянная красная блошка.
- Пусть позлится, - сказал ты, прежде чем вы приветственно помахали ей
рукой. - Раз пришла поздно, тем хуже для нее, давай еще поплаваем, вода
замечательная.
- Вчера вечером ты повел ее прогуляться до утеса и вернулся поздно.
Урсула не рассердилась на Лилиан?
- С какой стати ей сердиться? Было не так уж и поздно, а Лилиан не
ребенок.
- Для тебя, но не для Урсулы, она все еще видит ее в слюнявчике, не
говоря уж о Хосе Луисе, он-то уж просто ничего не поймет, если у девочки не
будет регул в определенное время.
- А ты всегда со своими грубостями, - мягко сказал ты, смущаясь. -
Поплывем до волнореза, Дениза, я догоню, даю тебе пять метров форы.
- Подождем Лилиан здесь, я уверена, что она обгонит тебя. Ты переспал с
ней вчера вечером?
- Что? Как ты...?
- Ты захлебнулся, дурачок, - сказали вы, схватив его за подбородок и,
играя, опрокинули на спину. - Было бы логично, разве нет? Ты вечером повел
ее на пляж, вернулись поздно, сегодня Лилиан только что явилась, осторожнее,
глупыш, второй раз ты ударил меня по лодыжке, даже в море не сладить с
тобой.
Вы перевернулись на спину, а ты замолчал в ожидании; впрочем, вы тоже
ждали, а солнце било в глаза.
- Я хотел, мама, - сказал ты, - но она нет, она...
- Действительно хотел или сказал ради красного словца?
- Мне кажется, что у нее тоже было желание, мы были недалеко от утеса и
там было уютно, я знаю один грот, где... Но потом она передумала,
испугалась... Что уж тут поделаешь?
Вы подумали, что пятнадцать с половиной лет это еще очень мало,
обхватили его голову руками и поцеловали в волосы, а ты вырывался, смеясь, и
теперь, именно теперь ты по-настоящему ждал, что Дениза продолжит разговор
об этом, невероятно, но именно она говорила с тобой об этом.
- Если ты считаешь, что Лилиан была согласна, но вчера вечером этого не
произошло, то сегодня или завтра это случится. Вы еще малыши и по-настоящему
не любите друг друга, но это, разумеется, не имеет значения.
- Я люблю ее, мама, и она тоже, уверен.
- Еще малыши, - повторили вы, - и именно поэтому я с тобой говорю, ведь
если сегодня вечером или завтра вы отдадитесь друг другу, наверняка вы,
неумехи, наделаете много глупостей.
Ты посмотрел на нее из-за гребня невысокой волны, а вы засмеялись ему в
лицо, потому что видно было, что Роберто не все понимает, он шокирован,
почти боится азбучных истин Денизы, только не это, Пресвятая Дева.
- Я хочу сказать, что ни ты, ни она не станете осторожничать, дуралей,
и результатом этого летнего отдыха будет то, что в один прекрасный день
Урсула и Хосе Луис увидят свою девочку беременной. Понимаешь теперь?
Ты ничего не сказал, но, конечно, понял это при первых же поцелуях с
Лилиан, ты спросил себя и потом подумал об аптеке и - точка, дальше не
пошел.
- Хорошо, если я ошибаюсь, но по лицу Лилиан догадываюсь, что она
ничего не знает, разве что в теории, а этого слишком мало. Я рада за тебя, и
поскольку ты немного старше, ты и должен позаботиться об этом.
Она увидела, что ты опустил лицо в воду, сильно потер его руками, а
затем дерзко посмотрел на нее. Медленно плывя на спине, она подождала, когда
ты подплывешь снова, чтобы заговорить о том же, о чем ты думал все время,
как если бы стоял у прилавка аптеки.
- Это не самое идеальное, я знаю, но если она еще не была близка с
кем-то, очень трудно говорить с ней о пилюлях, к тому же здесь...
- Я тоже думал об этом, - сказал ты своим самым густым голосом.
- А тогда чего же ты ждешь? Купи их и положи в карман и, главное, не
теряй голову - воспользуйся ими.
Внезапно ты нырнул, толкнул ее снизу, она закричала и засмеялась, а ты
окутал ее фатой из пены, колошматя руками по воде, выкрикивая слова,
прерываемые фырканьем и брызгами, но ты же никогда этого не покупал, ты не
решался на это, ты не умел это делать; в аптеке торговала старая Делькассе,
не было продавцов-мужчин, ты же знаешь это, Дениза, как я попрошу это, я не
смогу, мне неловко.
В семь лет ты пришел как-то из школы пристыженный, а вы, никогда не
выяснявшая в таких случаях причину, ждали до того момента, когда сын
свернется клубочком на ваших руках, смертельная анаконда, как вы называли
эту игру, обнимая друг друга перед сном, и достаточно было одного простого
вопроса, чтобы узнать, как во время одной из перемен у тебя стало
почесываться между ног у попки и ты расцарапал так, что выступила кровь, и
тебе стало страшно и стыдно, потому что ты подумал, что это, наверное,
чесотка, которой ты заразился от лошадей дона Мельчора. А вы, целуя его,
плача от страха и смятения, со слезами, капавшими ему на лицо, положили его
на живот, раздвинули ноги и после пристального рассматривания поняли, что
это - укусы клопа или блохи, школьная награда, но это не чесотка, индюшонок,
ты просто расчесал до крови. Все так просто - спирт и крем и пальцы, что
нежно прикасались к тебе и успокаивали, и тебе не нужно было ни в чем
признаваться, ты счастлив и веришь, что это не страшно, глупый, засыпай, а
завтра утром снова посмотрим. Времена, когда все так и было, воспоминания,
вернувшиеся внезапно из прошлого среди волн и смеха, и расстояние,
изменившее голос, адамово яблоко, пушок на верхней губе, смешные ангелы,
изгнанные из рая. Все это было смешно, и вы улыбнулись под водой, когда
волна накрыла вас, словно простыня, было смешно, потому что по существу не
было никакой разницы между стыдом исповеди по поводу подозрительных укусов и
неловкостью чувствовать себя недостаточно взрослым, чтобы предстать перед
старой Делькассе. Когда ты снова подплыл, не глядя на мать, барахтаясь как
собачка вокруг нее, плывущей на спине, лицом вверх, она уже знала, чего ты
ждал, обеспокоенный и охваченный робостью, как раньше, когда нужно было
отдать себя в ее руки, которые умели делать все необходимое, и было так
стыдно и сладко, ведь это Дениза спасала тебя не один раз от боли в животе
или от судороги в икрах.
- Раз так, я пойду сама, - сказали вы. - Не верится, что ты можешь быть
таким глупым, сыночек.
- Ты? Ты пойдешь?
- Конечно, я же - мама деточки. Ты ведь, надеюсь, не пошлешь Лилиан.
- Дениза, черт побери...
- Я замерзла, - сказали вы почти резко, - вот теперь я бы выпила виски,
я тебя перегоню, поплыву до волнореза. И форы не надо давать, я и так
выиграю.
Можно поднять копировальную бумагу и увидеть под ней точную копию
следующего дня, завтрак с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, знающим все о
раковинах, долгую жаркую сиесту, чай с тобой, не слишком часто бывающим
здесь, но в этот час это было ритуалом, гренки на террасе, постепенно
спускающиеся сумерки, а вам было жалко сына, поджавшего хвост, но вы не
хотели нарушать ритуал, это вечернее свидание, которое происходило в любом
месте, где бы они ни находились, чай перед тем, как отправиться по своим
делам. Было очевидно и трогательно то, что ты не умел защищаться, бедный
Роберто, ты казался щенком, когда намазывал масло и мед, щенком-непоседой,
который все-таки пытался найти свой хвост, заглатывая гренки между фразами,
тоже проглатываемыми наполовину, потом снова чай, снова сигарета.
Розовощекая, вся загорелая - в руках ракетка - Лилиан, разыскивающая
тебя, чтобы пойти в кино перед ужином. А вы обрадовались, когда они ушли, а
ты по-настоящему был потерян, не находил себе места, нужно было позволить
себе свободно проплыть рядом с Лилиан, обменявшись с вами почти непонятным
смехом и толчками в воде, односложными словами, которые не могла бы
объяснить ни одна грамматика, но что было самой жизнью, лишний раз смеющейся
над грамматикой. Оставшись одна, вы чувствовали себя прекрасно, но
неожиданно что-то похожее на грусть, это деликатное молчание, этот фильм,
который увидят только они. Вы натянули брюки и блузку, которые так шли вам,
и спустились по набережной, останавливаясь у палаток и киосков, купив
какой-то журнал и сигареты. Над местной аптекой горела неоновая реклама,
напоминающая мерцающую пагоду, и под этим красно-зеленым чепчиком - зальчик
с запахом медицинских трав, старой Делькассе и молоденькой служащей, которая
и вправду пугала вас, хотя вы должны были говорить только со старой
Делькассе. Было два покупателя, сморщенных и болтливых, которым нужен был
аспирин и желудочные таблетки, за которые они уже заплатили, но не думали
уходить, рассматривали витрины, и для них минута здесь представлялась менее
тоскливой, чем минуты в их доме. Вы отвернулись от них, потому как помещение
было столь мало, что каждое слово станет слышным, и, после того как вы
согласились со старой Делькассе, что погода чудесная, попросили у нее
пузырек со спиртом, как бы предоставляя последний срок двум покупателям,
которым здесь нечего уже было делать, и когда появилась бутылочка со
спиртом, а старики все любовались витринами с детским питанием, вы как можно
более тихим голосом сказали: мне нужно кое-что для сына, он не решается
купить, да, именно, я не знаю, продаются ли они в коробках, но в любом
случае дайте мне несколько, а потом он сам справится с этим. Смешно, правда?
Теперь, когда вы это произнесли, вы могли бы ответить на это
утвердительно - да, это смешно, и даже рассмеяться в лицо старой Делькассе,
которая своим суховатым голосом попугая объясняла, стоя рядом с желтым
дипломом в витрине, что они поступают в индивидуальных пакетах, а также в
коробках по дюжине и по двум дюжинам. Один из покупателей вытаращил глаза,
как бы не веря своим ушам, а другая, близорукая старушка в юбке до полу,
отступала к дверям, желая доброй ночи, доброй ночи, и молодая служащая,
ужасно развеселившись, говорила доброй ночи, сеньора Пардо, а старая
Делькассе, проглотив наконец слюну, и прежде чем повернуться, пробормотала в
конце концов: это все так неприятно, лучше мы пошли бы в подсобное
помещение, а вы вообразили себе сына в подобной ситуации и пожалели его,
потому что наверняка он не осмелился бы попросить старую Делькассе пройти в
подсобку, он же мужчина, и прочее. Нет, сказали или подумали вы (подумали
или сказали вслух - какая разница?), я не понимаю, зачем делать тайну или
драму из-за какой-то коробки с презервативами, если бы я попросила ее в
подсобке, я бы изменила себе, я стала бы твоей сообщницей, и, возможно,
через несколько недель я должна была бы повторить это, нет уж, Роберто, один
раз достаточно, теперь уж каждому свое, и, правда, я уже больше не увижу
тебя голышом, сыночек, это был последний раз, да, коробочку с дюжиной,
сеньора.
- Они просто остолбенели, - сказала молодая помощница, умирающая от
смеха и все еще представляющая себе тех покупателей.
- Я поняла это, - сказали вы, вынимая деньги, - в самом деле неудобно.
Прежде чем одеться к ужину, она положила пакет на твою кровать, и когда
ты прибежал из кино, а было уже поздно, ты увидел белый сверток у подушки и
густо покраснел, открыл это и тогда - Дениза, мама, можно войти, мама, я
нашел то, что ты... В декольте, очень молодая в своем белом платье, она
разрешила тебе войти, смотря на тебя в зеркало как-то необычно и отрешенно.
- Да, а теперь ты сам управляйся, детка, большего я не могу сделать для
вас с Лилиан.
Ты уже понял, что она никогда больше не назовет тебя детка, ты понял,
что она расплачивается, заставляя тебя вернуть долг. Ты не знал, куда
деться, пошел к окну, потом подошел к Денизе и обнял ее за плечи, ты словно
приклеился к ее спине, целуя ее в затылок много раз, по-детски мусоля, пока
она заканчивала причесываться и искала духи. Когда она почувствовала на шее
горячую слезу, она повернулась и мягко оттолкнула тебя, беззвучно смеясь
затяжным смехом актрисы немого кино.
- Уже поздно, дурачок, ты же знаешь, Урсула не любит ждать за столом.
Хороший был фильм?
Не думать об этом, хотя это становится все труднее в полусне, в
полночь, а еще этот москит, женский злой дух не дает уснуть. Вы зажгли
настольную лампу, глотнули воды, снова легли на спину; жара была
невыносимой, но в гроте, наверное, прохладно, почти засыпая, вы представляли
его себе, где белый песок, где теперь уже поистине злой дух склонился над
Лилиан, лежащей на спине с открытыми глазами, в слезах, в то время как ты
целовал ее грудь и бормотал бессмысленные слова, но, естественно, ты не был
способен сделать все как надо, и когда ты это понял, было уже поздно, а
женский злой дух пожелал не мешать им, просто помочь, чтобы не натворили
глупостей, еще раз старая привычка - так хорошо знакомое тело твое, ты
лежишь на животе, надо найти решение среди жалоб и поцелуев, посмотреть
внимательно бедра и спину, повторить знакомые рецепты при ушибах и гриппе,
заставить тебя расслабиться, тебе не будет больно, большой мальчик не плачет
из-за пустякового укола, ну же. И снова настольная лампа, вода, чтение
дурацкого журнала, вы позже поспите, после того как сын вернется на цыпочках
и вы услышите, что он в ванной, чуть мягкий скрип, и бормотанье того, кто
говорит во сне или перед тем как уснуть.
Вода была холодной, но вам понравился этот удар хлыстом, вы поплыли до
волнореза, не отдыхая, оттуда вы увидели тех, кто шлепал по берегу, тебя,
курившего на солнцепеке, совсем не желавшего бросаться в воду. Вы отдохнули
у причала и, уже плывя назад, столкнулись с Лилиан, которая плыла медленно,
сосредоточенно и которая бросила вам "привет", что представлялось ей
величайшей уступкой взрослым. Зато ты встал с песка тотчас, обернул Денизу
полотенцем и загородил ее от ветра.
- Тебе лучше не купаться, вода холодная.
- Я так и думал, у тебя мурашки по коже бегают. Постой, эта зажигалка
не работает, у меня есть другая. Принести тебе горячий кофе?
Вы легли на живот, солнечные пчелы начали колоть кожу... шелковистая
перчатка песка... некое подобие междуцарствия. А ты принес кофе и спросил,
всегда ли они приезжают по воскресеньям и предпочитает ли она остаться еще.
Нет, зачем же, с каждым днем уже становится холоднее.
- Тем лучше, - сказал ты, смотря вдаль. - Вернемся и конец, на море
хорошо в течение двух недель, а потом надоедает.
Ты подождал, понятно, но в ответ ничего, только ее рука дотянулась до
твоих волос, погладила едва.
- Скажи мне что-нибудь, Дениза, не надо так, мне...
- Ну вот еще, если кто-то и должен что-то сказать, то это ты, не
превращай меня в паучиху.
- Нет, мама, дело не в том...
- Мы ни о чем больше не должны говорить, ты знаешь, что я это сделала
для Лилиан, а не для тебя. Раз ты чувствуешь себя мужчиной, научись
справляться теперь сам. Если у ребенка болит горло, ты знаешь, где лежат
таблетки.
Рука, ласкавшая твои волосы, соскользнула на твое плечо и упала на
песок. Вы взвешивали каждое слово, но рука неизменно оставалась рукой
Денизы, голубкой, которая отгоняет боль, ласкает, щекочет, холит и моет
насыщенной кислородом водой. Конечно, это должно было когда-то кончиться,
раньше или позже, но ты это воспринял как глухой удар, ленточка некоего
рубежа должна была упасть в одну ночь или какое-нибудь утро. Ты предпринял
первые удалявшие тебя от нее шаги, заперся в ванной, переоделся в
одиночестве, долго шатался по улице, но она первая перерезала ленточку в тот
момент, когда именно теперь нежно погладила твою спину. Если у ребенка
болело горло, она знала, где найти таблетки.