Кортасар Хулио. Сборник рассказов "Тот, кто бродит вокруг"

номера картин в каталоге не совпадали с теми, что висели в залах.

Да уж, конечно. Позволять им разговаривать, встречаться, прятаться. Не
ему, он это уже понял, а ей. Вернее, не прятаться, а скорее быть в
непрерывной готовности к бегству, в результате чего я все время должна была
быть рядом с ней, но не надоедая, просто быть на всякий случай, даже если от
этого не было никакого толку.

- Я тебя очень люблю, - повторял в тот вечер Адриано, склонившись над
Валентиной, которая отдыхала, лежа на спине. - Ты ведь это чувствуешь,
правда? Этого не скажешь словами, это невозможно высказать, найти этому
название. Скажи мне, что ты чувствуешь то же самое, что не можешь этого
объяснить, но чувствуешь, что...
Прижавшись лицом к ее груди, он покрывал ее долгими поцелуями, будто
утолял жажду, вбирая в себя возбуждение, охватившее Валентину, а она гладила
его волосы отстраненным, рассеянным движением.

Д'Аннунцио жил в Венеции, так ведь? На худой конец, участники подобного
диалога могли быть из Голливуда...

- Да, ты любишь меня, - сказала она. - Но как будто боишься чего-то, не
любви, но... Нет, это не страх, скорее тревога. Тебя беспокоит, что из всего
этого получится.
- Я не знаю, что из всего этого получится, не имею ни малейшего
представления. Как можно бояться, не зная чего? Мой страх - это ты, страх
конкретный, здесь и сейчас. Ты не любишь меня так, как люблю тебя я,
Валентина, или любишь по-другому, ограничивая или сдерживая себя неизвестно
почему.
Валентина слушала его, закрыв глаза. Его слова что-то будили в ней,
сначала нечто неопределенное, потом появилось смутное беспокойство. В тот
момент она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы позволить малейшей
тени набежать на эти прекрасные и чистые минуты, когда они любили друг друга
с единственной мыслью - не думать ни о чем. Но она не могла помешать себе
услышать и понять слова Адриано. Она вдруг ощутила хрупкость этого
туристского романа под гостиничной крышей, на чужих простынях, которому
угрожают железные дороги, маршруты, несущие их по разным жизненным путям, по
причинам неизвестным и, как всегда, враждебным.
- Ты не любишь меня так, как я тебя, - повторил Адриано со злостью. -
Просто пользуешься мной, как пользуются столовым ножиком или услугами
официанта, не более того.
- Пожалуйста, - сказала Валентина. - Прошу тебя, - добавила она
по-французски.
Трудно было понять, почему счастье, которое было с ними всего несколько
минут назад, исчезло.
- Я прекрасно знаю, что должна буду вернуться, - 'сказала Валентина,
пальцы которой тихо гладили лицо Адриано, искаженное мучительной тоской и
желанием. - Сын, работа, столько обязанностей. Мой сын такой маленький и
такой беззащитный.
- Я тоже должен буду вернуться, - сказал Адриано, глядя в сторону. - У
меня тоже есть работа и тысяча дел.
- Вот видишь.
- Ничего я не вижу. Что я должен видеть? Если ты хочешь, чтобы я
воспринимал это как отпускной эпизод, ты все уничтожишь, прихлопнешь, как
комара. Я люблю тебя, Валентина. Любить - это больше, чем помнить или
собираться помнить.
- Не мне это надо говорить. Уж только не мне. Время внушает мне страх,
время - это смерть, одна из ее ужасных масок. Тебе не кажется, что наша
любовь идет против времени, что она как бы вне его?
- Да, - сказал Адриано, откидываясь на спину рядом с ней, - и потому
послезавтра ты отправляешься в Болонью, я на следующий день - в Лукку.
- Замолчи.
- Почему? Твое время - это время Кука, как бы ты ни сдабривала его
метафизикой. Мое, наоборот, зависит от моей прихоти, моего желания, я
выбираю или отвергаю любые расписания поездов.
- Вот видишь, - прошептала Валентина. - Так или иначе, но мы должны
спуститься на землю. Что нам еще остается?
- Поехать со мной. Оставь ты свои знаменитые экскурсии, оставь Дору,
которая говорит о том, чего не знает. Поедем вместе.

Он намекает на мои рассуждения о живописи, не будем спорить, прав он
или нет. Во всяком случае, оба говорят так, будто перед каждым из них стоит
зеркало: прекрасный диалог для бестселлера, чтобы заполнить ерундой пару
страниц. Ах да, ах нет, ах время... А для меня все было предельно ясно:
Валентина ловит момент, чтобы найти себе жениха, она - неврастеничка и
психопатка, двойная доза элениума перед сном, старое-престарое изображение
нашей юной эпохи. Я держала пари сама с собой (сейчас я это хорошо помню):
из двух зол Валентина выберет меньшее - меня. Со мной никаких проблем (если
она меня выберет): в конце поездки - прощай, дорогая, все было прекрасно и
замечательно, прощай, прощай. А вот с Адриано... Мы обе знали: с мужчиной, у
которого такие губы, не играют. Его губы... Мысль о том, что она позволила
им узнать каждую клеточку своего тела; есть вещи, которые выводят меня из
себя, - понятное дело, это из области либидо, we know, we know, we
know⁴.

И все-таки как хорошо было целовать его, уступать его силе, мягко
скользить по волнам наслаждения, которое дарило ей тело, обнимавшее ее; чем
отвергать его, намного лучше разделить с ним это согласие, которое он, снова
уйдя в наслаждение, переживал будто впервые.
Валентина встала первая. В ванной она долго стояла под сильной струей
воды. Когда она, надев халат, вернулась в комнату, Адриано, полусидя в
постели и улыбаясь ей, неторопливо курил.
- Хочу посмотреть с балкона на сумерки.
Гостиницу, стоявшую на берегу Арно, освещали последние лучи солнца.
Фонари на Старом Мосту еще не зажглись, и река была похожа на лиловую ленту,
окаймленную светлой бахромой, над которой летали маленькие летучие мыши,
охотившиеся за невидимой мошкарой; повыше стрелой проносились ласточки.
Валентина удобно устроилась в кресле-качалке, вдыхая посвежевший воздух. Ею
овладела приятная усталость, хотелось уснуть; возможно, она даже подремала
несколько минут. Но и в этом междуцарствии забвения она продолжала думать об
Адриано и о времени, слова монотонно повторялись, как припев глупой песенки:
время - это смерть, одна из масок смерти, время - это смерть. Она смотрела
на небо, на ласточек, игравших в свои невинные игры, - они коротко
вскрикивали, будто разбивали на куски синий фаянс сумерек. И Адриано - это
тоже смерть.

Любопытно. Залезать так глубоко, исходя из такой неверной предпосылки.
Может быть, так и могло быть (в другой день, в другом контексте). Удивляет,
что люди, столь далекие от искренности (Валентина в большей степени, чем
Адриано, это ясно), иногда попадают в точку, понятно, что они не отдают себе
в этом отчета, но так-то и лучше, что и доказывается последующими событиями.
(Я имею в виду, лучше для меня, если правильно смотреть на вещи.)

Она резко выпрямилась. Адриано - это тоже смерть. Об этом она подумала?
Адриано - это тоже смерть. Она не чувствовала этого ни в малейшей степени,
просто перебирала слова, как в припеве детской песенки, а вышла такая
нелепость. Она снова откинулась на спинку кресла, расслабилась и опять стала
смотреть на ласточек. А может, не такая уж нелепость; во всяком случае,
стоило подумать об этом, как о метафоре, означающей, что, отказавшись от
Адриано, она что-то убьет в себе, вырвет с корнем то, что родилось в ней за
это время, оставит ее наедине с другой Валентиной, Валентиной без Адриано,
без любви Адриано, если можно назвать любовью его невнятный лепет в течение
этих нескольких дней, и яростное соединение тел, от которого она то будто
тонула, то вновь выплывала, истомленная, в одинокие сумерки. Тогда - да,
тогда очевидно, что Адриано - это смерть. Все, чем она владеет, - это
смерть, потому что неминуем отказ от обладания и наступление пустоты.
Куплеты детской песенки, тра-ля-ля, тра-ля-ля, но она не может изменить свой
маршрут и остаться с Адриано. Приближая свою смерть, она могла бы
отправиться в Лукку; но ведь это все - на время, надолго или ненадолго, но
все равно где-то далеко был Буэнос-Айрес и ее сын, похожий на ласточек,
летающих над Арно, которые слабо вскрикивали, будто прося о помощи; а
сумерки все сгущались и становились похожими на темное вино.
- Я останусь с ним, - прошептала Валентина. - Я люблю его, я люблю его.
Я останусь с ним и в один прекрасный день увезу его с собой.
Она знала, что этого не будет, Адриано не станет менять из-за нее свою
жизнь, Осорно на Буэнос-Айрес.

Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентина
никогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь и
повседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ей
приписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложить
ответственность на кого-нибудь другого, и так далее.

Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, а
с ней - только страх и что-то, похожее на тоску. Она видела стаю ласточек,
которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большими
кругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряя
высоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-то
разладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев,
она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетела
по диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.
Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в угол
балкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточку
и поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.
- Ну что ты, пойдем, - сказал он, обнимая Валентину за плечи. - Это же
ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.
Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел на
нее, то испугался. На ее лице был написан такой страх, - может быть,
предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей в
воздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживать
ее!

Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса она
распространялась о Фьезоле и площади Микеланджело. Валентина слушала ее
будто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойным
размышлениям. Ласточка была мертва - она умерла, высоко взлетев над землей.
Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано и
ласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать,
умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однако
она чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухо
ударившейся об пол у ее ног.
Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедет
прямо в Венецию.
- Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней,
я действительно хочу побыть одна.
Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидит
Равенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехать
прямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два или
три... Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать от
настоящего, от балкона над рекой Арно.

Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из неверной
предпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласна
с тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности,
чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась:
голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что она
рассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, - то
есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у меня было
глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинах своего
страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер,
проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти к
зеркалу, священнодействие с душем - французы называют это "промежуток между
двумя рубашками". Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именно
Адриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрыв
лицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет и
дать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания доброй
ночи, своей компаньонке по путешествию?

В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего она
бежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя за
то, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причину
страха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушение
полюбить его всерьез - это балкон, открытый в пустоту, с которого тебе
предлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.
Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чем
от Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним,
доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательного
романа. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное в
куски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как все
прочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельств
без всяких размышлений на темы морали и логики, для временного общества
Доры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, как
другого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости,
таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которые
оставляешь позади.

Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношениях
было нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну из
сторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.

Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего,
уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, он
требовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был,
противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, - Буэнос-Айрес,
Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизни
вдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечто
неуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительно
наброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.

Гм... Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли,
которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного в
тупик; на самом деле - это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм.
Бедная она, бедная.

Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третий
день, с самого утра, показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут же
радостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка и
Мерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.
Валентине нравилось бродить во извилистой улице, которая вела от
Мерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, или
Сан-Сальваторе, или темная громада Фондамента деи Тедески, известная по
почтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венеции
по отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, в
котором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают на
рассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная,
Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинное
лицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она сама
захочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, и
вознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентина
на то, как течет жизнь Канале Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданно
большое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Она
углублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями,
выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем,
свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась,
чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, как
беспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показывают
нам в семейных альбомах. Что-то - кровь, или тоска, или просто желание жить,
- кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавидела воспоминание об
Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Его отсутствие делало
его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех, за которые можно
наказать или простить в личном присутствии. Венеция

Выбор сделан, приходится думать, что он любит Валентину; что до
остальных выводов - они возможны, только если иметь в виду, что она
предпочла ехать в Венецию одна. Преувеличенные выражения вроде "ненависть" и
"отвращение" - применимы ли они к Адриано? Посмотрим на это так, как оно
есть, и увидим, что не об Адриано думала Валентина, когда бродила по улицам
Венеции. Поэтому мое вежливое злоупотребление ее доверием во Флоренции было
необходимо, нужно было поставить Адриано в центр такой ситуации, которая
спровоцировала бы конец путешествия и вернула бы меня к его началу, когда у
меня еще были надежды, не потерянные и до сих пор.

казалась ей прекрасной сценой без актеров, не требовавшей от нее
жизненных сил для участия в игре. Так лучше, но так и намного хуже; бродить
по переулкам, останавливаться на маленьких мостиках, которые, будто веки,
прикрывают дремлющие каналы, и вот начинает казаться, что ты - в кошмарном
сне. Просыпаешься, казалось бы, ни с того ни с сего, хотя Валентина
чувствовала, что разбудить ее может только что-то, похожее на удар бича. Она
согласилась на предложение гондольера отвезти ее до Святого Марка по
внутренним каналам; сидя на старом диванчике с красными подушками, она
почувствовала, что Венеция тихо поплыла мимо нее, и не отрываясь смотрела на
проплывающий город, однако взгляд ее был прикован к себе самой.
- Золотой Дом, - сказал гондольер, нарушив долгое молчание и показывая
рукой на фасад дворца. Дальше они пошли по каналу Сан-Феличе, и гондола
погрузилась в темный и тихий лабиринт, где пахло плесенью. Как все туристы,
Валентина восхищалась безупречной ловкостью гребца, умением просчитать все
изгибы русла и избежать возможных препятствий. Он чувствовал их спиной,
невидимые, но существующие, почти бесшумно погружая весло, иногда
перебрасываясь короткими фразами с кем-нибудь на берегу. Она почти не
поднимала на него глаз, он казался ей, как большинство гондольеров, высоким
и стройным, на нем были узкие черные брюки, куртка испанского фасона и
соломенная шляпа с красной лентой. Ей больше запомнился его голос, тихий, но
не просительный, когда он говорил: "Гондола, синьорина, гондола, гондола".
Она рассеянно согласилась и на маршрут, и на предложенную цену, но сейчас,
когда этот человек обратил ее внимание на Золотой Дом и ей пришлось
обернуться, чтобы его увидеть, она обратила внимание на сильные черты лица
этого парня, властную линию носа и небольшие лукавые глаза: смесь
высокомерия и расчета, которая просматривалась в несоответствии могучего,
без преувеличений, торса и небольшой головы, в посадке которой было что-то
змеиное, так же как и в его размеренных движениях, когда он управлял
гондолой.
Повернувшись снова по ходу движения, Валентина увидела, что они
приближаются к маленькому мостику. Ей говорили раньше, что момент
прохождения под мостом необыкновенно приятен - тебя окутывает его
вогнутость, поросшая мхом, и ты представляешь себе, как по нему, над тобой,
идут люди; но сейчас она смотрела на приближающийся мост со смутной
тревогой, как на гигантскую крышку ящика, в котором ее вот-вот закроют. Она
заставила себя сидеть с широко открытыми глазами, пока они проплывали под
мостом, но сердце сдавила такая тоска, что, когда перед ней снова показалась
узкая полоска сверкающего неба, она испытала неясное ощущение благодарности.
Гондольер показал ей на другой дворец, из тех, что видны только со стороны
внутренних каналов и о которых не подозревают праздношатающиеся туристы,
поскольку видят их только с черного хода, где они так похожи на все прочие.
Валентине доставляло удовольствие делать какие-то замечания, задавать
несложные вопросы гондольеру; она вдруг почувствовала необходимость, чтобы
рядом был кто-то живой и чужой одновременно, чтобы можно было уйти в
разговор, который уведет ее от этого отсутствующего состояния, от этой
пустоты, которая портила ей день и все, что бы она ни делала. Выпрямившись,
она пересела на легкую перекладину поближе к носовой части. Гондола
качнулась,

Если это "отсутствующее состояние" касается Адриано, то не вижу
соответствия между предыдущим поведением Валентины и "тревогой", которая
портила ей прогулку на гондоле, кстати, совсем не дешевую. Я никогда не
узнаю, как проходили у нее вечера в венецианской гостинице, в комнате, где
нет никаких слов и подсчетов, сколько истрачено за день; так что Валентина
преувеличила значение для себя Адриано, - здесь опять-таки речь идет о
другом отсутствии, о другой нехватке, которую она не видела и не хотела
видеть даже в упор. (Wishful thinking⁵, может быть; мысли, полные
желаний; но где же знаменитейшая женская интуиция? В тот вечер, когда мы с
ней одновременно взялись за баночку с кремом, и я прижалась к ее руке своей
рукой, и мы посмотрели друг на друга... Почему бы мне было не продлить эту
ласку, которая началась случайным прикосновением? Между нами так и осталось
что то нерешенное, так что прогулки в гондоле есть не что иное, как
воспоминание о полуснах, тоска и запоздалое раскаяние.)

но гребец, казалось, не удивился поведению своей пассажирки. И когда
она, улыбаясь, переспросила, что же он сказал, он повторил все еще раз,
только более подробно, довольный интересом, который она проявила.
- А что на другой стороне острова? - спросила Валентина на примитивном
итальянском.
- С другой стороны, синьорина? Там, где Фондамента Нуове?
- Да, кажется, это называется именно так... Я имею в виду, с другой
стороны, там, где нет туристов.
- Да, там Фондамента Нуове, - сказал гондольер, который греб теперь
очень медленно. - Оттуда идут лодки к Бурано и Торчелло.
- Я еще не была на этих островах.
- Там есть что посмотреть, синьорина. Кружевную фабрику, например. А
эта сторона не так интересна, потому что Фондамента Нуове...
- Мне хочется побывать там, куда не ходят туристы, - сказала Валентина,
повторяя всегдашнее желание всех туристов. - А что еще есть около Фондамента
Нуове?
- Прямо по ходу - кладбище, - сказал гондольер. - Это не так интересно.
- На острове?
- Да, напротив Фондамента Нуове. Взгляните, синьорина, вот Санти
Джованни и Паоло. Красивый собоp, красивейший... А вот Коллеони, творение
Верроккьо...
"Туристка, - подумала Валентина. - Они и мы: одни, чтобы объяснять,
другие, чтобы думать, будто они что-то понимают. Ладно, посмотрим твой
собор, твои памятники, да, да, очень интересно, в самом деле..."

Какая все-таки дешевая фальшивка. Валентина думает и говорит, только
когда речь идет о всякой ерунде; когда она что-то мычит или выглядит не
самым лучшим образом - ее нет. Почему мы не слышим, что Валентина бормочет
перед сном, почему не знаем, каково ее тело, когда она одна, какой у нее
взгляд, когда каждое утро она раскрывает окно гостиничного номера?

Гондола причалила к Рива дельи Скьявони со стороны площади, заполненной
гуляющими. Валентине хотелось есть, но перспектива одинокой трапезы наводила
на. нее тоску. Гондольер помог ей сойти на берег и с ослепительной улыбкой
взял полагающуюся плату и чаевые.
- Если синьорина еще захочет покататься, меня всегда можно найти там. -
Он показал на причал довольно далеко от них, по углам которого стояли
фонари. - Меня зовут Дино, - добавил он, дотрагиваясь до ленты на своей
шляпе.
- Спасибо, - сказала Валентина. Она сделала несколько шагов, погружаясь
в человеческое море, среди шумных восклицаний и щелканья фотоаппаратов. За
спиной она оставляла единственное живое существо, с которым хотя бы
перекинулась словом.
- Дино.
- Синьорина?
- Дино... где здесь можно вкусно поесть?
Гондольер от души рассмеялся, но посмотрел на Валентину так, будто тут
же понял, что ее вопрос вызван не обычной туристской глупостью.
- Синьорина знает рестораны на Большом Канале? - спросил он, мешая
итальянские слова с испанскими. Спросил почти наугад, прощупывая почву.
- Да, - сказала Валентина, которая их не знала. - Я имею в виду
какое-нибудь спокойное место, где не так много людей.
- Не так много людей... таких, как синьорина? - спросил он напрямую.
Валентина улыбнулась ему, развеселившись. По крайней мере, Дино был
неглуп.
- Да, где нет туристов. Какое-нибудь такое место...
"Где бываешь ты и твои друзья", - подумала она, но ничего не сказала.
Она почувствовала, что парень коснулся ее локтя, - улыбаясь, он предлагал ей
снова сесть в гондолу. Она подчинилась, почти испугавшись, но неприятное
ощущение тут же прошло, будто ускользнуло, как только Дино опустил лопасть
весла в глубь лагуны и подтолкнул гондолу точным движением, в котором почти
не угадывалось никакого усилия.
Дорогу запомнить было невозможно. Они прошли под Мостом Вздохов, потом
все перемешалось. Валентина то и дело закрывала глаза, и перед ней чередой
проходили смутные образы, перепутываясь с теми, которые она не хотела
видеть. Из-за жары от каналов поднималась вонь, и все стало повторяться: