Кортес Родриго. Толмач

   Консул выехал на место происшествия, как просили – немедленно, а переводчик – маленький и старый, как сама Вселенная, китаец – медленно, порой по слогам перевел все, что в голос, один за другим говорили свидетели. И чем больше офицеры узнавали, тем жутче им становилось.
   В общих чертах обрисованная Кан Ся картина оказалась неоспоримой. Около восьми вечера наблюдавшие за лагерем китайские караульные заметили ссору. Они подошли к лагерю и увидели, что совершенно безумный на вид есаул Добродиев порывается убить монгола. А едва они оттащили толмача в сторону, как есаул вырвался, выхватил шашку, и весь лагерь в считаные секунды превратился в ад.
   Поначалу казаки просто не поверили, что их батька спятил, а потом стало уже поздно. Старый опытный боец рубил молодых казачков, словно ивовую лозу, и не остановился, даже когда полиция открыла по нему огонь. Лишь с огромным трудом, с четырьмя пулевыми и множеством колотых и резаных ранений есаул Добродиев был-таки скручен, под усиленной охраной доставлен к местному лекарю, насильно перевязан, а затем и допрошен. И сразу же признался во всем – и в умышленном убийстве сослуживцев, и в ярой ненависти ко всем двуногим порождениям Ульгена.
   – Стоп! Кто такой Улъген? – остановил на этом месте переводчика Семенов.
   Старик перевел.
   – Я не знаю, – покачал головой перевязанный окровавленными бинтами китаец-полицейский. – Наверное, русское ругательство…
   Загорулько и Семенов страдальчески переглянулись. Они были в полной прострации.

* * *

   Курбан приходил в себя около суток. Насильственно порванные душевные связи с онгонами родственников причиняли такие страдания, что он порой не понимал, ни где находится, ни что вообще происходит. И только одно он видел и осознавал четко: то, что делает попавший под власть онгонов и духа магических снадобий есаул.
   Сначала старый вояка слился с выходящими вместе с дымом сульде всей родни Курбана до двадцать седьмого колена, и там, глубоко внутри, мгновенно отрекся и от своего распятого на кресте Иисуса, и от его священной матери Мириам. А затем на него снизошла Мечит.
   Капризное и своенравное божество сразу же возжелало свежей крови, но есаул не знал, как напоить ее правильно, и вместо того, чтобы взять одного – помоложе – и аккуратно спустить его живую кровь в деревянную чашу, просто принялся рубить своих сослуживцев направо и налево. И вот тогда небеса дрогнули, и вечно противостоящий своему младшему брату – подземному владыке Эрлик-хану – небесный хан Ульген возмутился.
   Никогда еще Курбан не видел ничего подобного. Срединный мир земли словно лопнул на тысячи кусков, стронулся и начал стремительно вращаться между тяжелыми нижними слоями и легкими верхними, более всего напоминая гигантскую воронку посреди ледохода, и более часа центром всего мироздания был совершенно спятивший, забрызганный кровью с головы до сапог русский есаул.
   Целых три раза есаул переходил из рук Эрлика в руки Ульгена, и тогда он каялся, рыдал и Христом Богом просил прощения даже у изумленной китайской полиции. Но проходило время, и Владыка Преисподней снова оказывался сильнее своего старшего брата, и тогда есаул рвал на себе путы, рычал и плевался. А потом Вселенная в последний раз дрогнула и со скрежетом остановилась – вместе с последним ударом на удивление крепкого сердца есаула Добродиева.

* * *

   За двое суток русский и британский флоты несколько раз изменили диспозицию, демонстрируя один другому свои лучшие боевые качества. Так что наблюдавшие за маневрами китайские разведчики трижды докладывали генерал-губернатору столичной провинции о начале военных действий между Россией и Англией, и трижды Жун Лу телеграфировал об этом из Тяньцзиня в Пекин – императрице. Но все три раза ни одна из сторон так и не соблазнилась нанести первый решающий удар. А потом подоспела немецкая эскадра, флоты замерли, и разведка донесла Жун Лу, что европейцы высаживают на берег десант – совместный, человек в триста.
   Длинноносые, как всегда, договорились и – подобно стае шакалов – снова действовали сообща.

* * *

   В тот день, когда десант иноземных дьяволов добрался до Пекина и многократно усилил посты охраны своих посольств, в Но-Нэне собрались члены одного из самых старых тайных обществ самозащиты, Та-Таохой – «Большой Нож». Старшина общества – Дай-Дай-Ло – внимательно оглядел смиренно склонивших перед ним головы братьев и повернулся к Управителю:
   – Ты говорил с «Белым Лотосом»?
   – Говорил, Дай-Дай-Ло, – поклонился тот.
   – И что они решили?
   – Как всегда – ждать.
   Дай-Дай-Ло недовольно поморщился. Все действительно было как всегда: младшие рвутся в бой, а старшие ждут, кто победит, чтобы примкнуть к сильнейшему. «Большой Нож» в древней иерархии авторитетов был младшим.
   – Ну что, братья, – вздохнул он, – пока нас поддержали только «Большие Мечи» и «Красные Кулаки». И вы сами знаете, это меньше, чем мы с вами рассчитывали. Ни «Белый Лотос», ни «Старший Брат» открыто вступить в бой за нашу землю не рискнули.
   Братья обратились в слух.
   – Однако есть и хорошие вести: губернатор Шантунга на нашей стороне, и он уже пообещал истинным патриотам Поднебесной всяческое покровительство.
   Он оглядел братьев.
   – Кто что думает? Прошу вас, говорите…
   – Но, Дай-Дай-Ло, – подал голос один, самый молодой, – губернатор ведь служит нашим врагам маньчжурам!
   Дай-Дай-Ло сдержанно улыбнулся.
   – Ты недостаточно знаешь кунг-фу, брат. Используй силу врага, и станешь непобедим. Но даже если врагов будет больше, даже если тебя будут предавать на каждом шагу, это еще не самое страшное. Самое страшное для нас, брат, – уйти в сторону от начертанного пятью предками пути. – Дай-Дай-Ло обвел взглядом притихших братьев. – Вам решать, как мы поступим. Но что до меня, то я готов принести жертву знамени и сражаться против маньчжуров и прочих иноземцев до тех пор, пока самый последний из них не будет с позором изгнан из Поднебесной.

* * *

   Главное, что сделали капитан и поручик, так это подобрали рассыпанные есаулом по всему лагерю и чудом не попавшие в руки ошарашенной китайской полиции документы экспедиции Энгельгардта. Затем они тщательно проследили за христианским захоронением столь нелепо погибших воинов, тепло попрощались с консулом и уже через три дня разъехались – каждый своим путем. Загорулько отправился для отчета генералу Гродекову в Хабаровск, а Семенов – для прохождения дальнейшей службы в Инкоу.
   Все точки над «i» были расставлены, и хотя по-прежнему оставалось загадкой, каким образом документы экспедиции Энгельгардта оказались в руках есаула Добродиева и что за безумие заставляло его убивать людей, Семенов знал: с мистикой покончено.
   Точно так же было покончено и с надеждами на карьеру, поскольку и его рапорт, и поданное покойным Энгельгардтом прошение о восстановлении на службе в Азиатской части Главного штаба словно канули в Лету. Но, как ни странно, теперь это поручика нимало не расстраивало.
   «Жив – и на том Господу спасибо! – решил он. – А я и в обычной Охранной страже Родине послужу!»

Часть 2
ПРОБУЖДЕНИЕ ДРАКОНА

   Уже с полгода как Сергей Юльевич Витте был полон дурных предчувствий, и все основания к тому у него имелись. Дела в Китае шли – хуже некуда. Только чудом избежал казни умный, вдумчивый Ли Хунчжан. Был жестоко и подло убит министр финансов Поднебесной Чанг Югоан. Нет, настоятельным просьбам европейских держав Цыси не уступить не смогла, а потому клятвенно пообещала не обезглавливать старика и свое обещание сдержала – старика просто удавили по дороге в ссылку.
   Публично казнили и одного из самых, пожалуй, талантливых и преданных родине китайских дипломатов – бывшего посла Поднебесной в Петербурге и Берлине Сюн Кинг Шена. Злая ирония судьбы заключалась в том, что казнили его за мнимые провалы в отношениях с Европой, хотя именно Сюн Кинг Шен и раскрыл сговор между Россией и Германией о захвате китайских портов.
   А вообще в Китае происходило черт знает что. Дошло до того, что по прямому приказу Цыси «патриоты» вскрыли и осквернили могилы предков великого вольнодумца Кан Ювэя, а затем еще и развеяли прах его прародителей по ветру – тягчайшее оскорбление для любого китайца. Был сурово наказан даже император. Теперь Гуансюй сидел под домашним арестом в обществе евнухов и охраны, и, по слухам, ему не позволяли свиданий даже с наложницами. А на всех важнейших государственных постах теперь сидели только лично преданные императрице Цыси реакционеры.
   Ненамного лучше обстояли дела и в России. Военно-промышленная группа рвалась в Корею – силой восстанавливать утраченный дипломатический паритет. А в правительстве и при дворе, не без влияния Генштаба, начали раздаваться голоса о неизбежности изгнания китайцев со всего левобережья Амура – для экономически бессмысленного и политически опасного «спрямления» границы.
   Голоса эти были столь громки, что донеслись даже до Китая и, естественно, вызвали болезненную ответную реакцию амбаня приграничного района Шоу Шаня, тут же попытавшегося вооружить левобережных подданных Поднебесной. Это мгновенно вызвало ответную реакцию русских пограничников, и серьезного конфликта удалось не допустить не иначе как с Божьей помощью.
   Тем не менее разрушить начатое на Дальнем Востоке великое дело – слава Всевышнему – не удавалось. Во-первых, строилась дорога – с издержками, но последовательно и неостановимо – по всем направлениям. Стремительно рос и переименованный в Харбин железнодорожный поселок Сунгари – могучее сердце всего маньчжурского транспортного узла. Россия настолько прочно закрепилась вдоль всей полосы отчуждения, что даже начала открывать в Китае собственные почтовые отделения – для начала в Порт-Артуре и Дальнем. Во-вторых, к марту удалось добиться вывода войск Дун Фусяна из Пекина, и уже в апреле напряженность в столице Поднебесной начала спадать.
   Но главное, наши дипломаты все-таки сумели договориться с англичанами пока лишь о разделе сфер влияния: им – район реки Янцзы, а нам все, что севернее Великой Китайской стены. Лишь немногие знали истинную цену этой победы и лишь немногие понимали, сколь близко от жуткой и всепоглощающей войны только что прошла Европа. Но, слава Всевышнему, все обошлось, и ни голоса реакционеров, ни даже участившиеся провокации уголовного китайского элемента, наивно полагавшего противостоять КВЖД, уже не могли ни отменить этих явных успехов, ни затормозить величайшую стройку на всем континенте.

* * *

   Поручик Семенов провалился в работу с головой. В отличие от Северной ветки дороги, где русские встречались разве что с кочевыми монголами, здесь, близ Порт-Артура, строительство Южной ветки КВЖД вызвало массу проблем. Не проходило и недели, чтобы недовольные «самоуправством» русских инженеров и строителей местные крестьяне не подымали очередного бунта, и в основе всего лежала земля.
   Во-первых, дорога нет-нет да и проходила по землям местных крестьянских общин, и время от времени какой-нибудь немытый манза^[11] вдруг обнаруживал, что его кровная землица теперь принадлежит без году неделя объявившимся здесь чужакам – да еще и русским. Бог мой, что тогда начиналось! Не помогали ни ссылки на межгосударственные договоры, ни обещания денежной компенсации.
   Семенов до сих пор с содроганием вспоминал о бунте, произошедшем в бухте Дальнего. Тогда огромная, человек в четыреста, с обернутыми вокруг голов иссиня-черными косичками толпа шла на контору, возбужденно гудя и размахивая руками. В считаные минуты она смела казачью охрану из восьми человек и окружила контору, оформлявшую документы на выкуп земли.
   – Успокойтесь, господа, – вышел к людям начальник дистанции, – все отчужденные земли непременно будут оплачены!
   Он повернулся к толмачу – жуликоватому молодому китайцу.
   – Переведи.
   Тот начал быстро балаболить на своем, и толпа замерла, а затем – в один голос – охнула и, как единый огромный живой организм, повалила вперед. Сбросив начальника с крыльца, китайцы выломали дверь, ворвались в здание конторы, выбили стекла и принялись рвать и швырять из пустых окон написанные на чужом языке документы. И – бог мой! – как же они били этого переводчика!
   Только спустя десять минут прибыли загодя вызванные Семеновым стрелки. Быстро и решительно разбив толпу бунтарей на части, они арестовали что-то около двухсот человек, однако до суда дело так и не дошло. Во-первых, оказалось, что толмач неверно перевел сказанное начальником дистанции. А во-вторых, выяснилось, что геодезисты немного ошиблись и определили размеры реквизированных земельных участков общины не совсем точно. Это и дало местной администрации повод, чтобы замять все дело.
   А вообще со здешней администрацией была просто беда. Даже те крестьяне, что волей-неволей соглашались на отчуждение участков, обещанных денег, как правило, не получали – все переданные Министерством финансов России средства через раз оседали в карманах китайских чиновников. И это возбуждало туземное население против русских еще сильнее, а когда – не приведи бог – дорога проходила по отеческим могилам китайцев, кричать «караул» приходилось в самом прямом смысле.
   Так, в районе Телина инженера Серединского уже при въезде в деревню встретили угрожающим барабанным боем и трубными звуками. Все здешние крестьяне – от мала до велика – высыпали навстречу отряду, а староста деревни гневно и недвусмысленно заявил, что никакого строительства без прямого приказа сверху не допустит. И даже спустя четыре дня, когда у Серединского были на руках все необходимые документы, ему понадобилось вмешательство солдат и китайских чиновников.
   Так было повсюду. Как ни парадоксально, железная дорога лишала работы и пропитания тысячи семей – и крестьянских, и особенно тех, что специализировались на извозе и содержании постоялых дворов. В Удзюмучине даже ламы по всем своим храмам умоляли небесные силы отклонить путь русских от отеческих земель, и порой казакам Охранной стражи приходилось буквально с боем отгонять местное ополчение от размеченной геодезистами полосы отчуждения.
   И вот тогда появлялись первые человеческие жертвы. Где-то стреляли в часовых, а где-то против казаков выступали даже солдаты армии Поднебесной – чаще всего пытаясь освободить арестованных казачьей охраной смутьянов.
   И тем не менее Великая Дорога строилась, и поручик все чаще и чаще думал, что здесь без прямого соизволения Господня не обошлось.

* * *

   Курбана доставили в полицейский участок в том же состоянии, в каком спасли от есаула Добродиева, – с плотно связанными за спиной руками. Сунули в камеру, а уже вечером полицейские приволокли его на первый допрос.
   – Слушай меня, монгол, – холодно и даже как-то равнодушно произнес сидящий за столом худой, практически целиком седой китаец – тот самый, что шел вслед отряду несколько месяцев подряд, – сейчас ты расскажешь мне о русских все: где шли, что делали, с кем говорили. Ты меня понял?
   – Я не монгол, – так же холодно отозвался Курбан, – а про русских пусть тебе расскажут сами русские. Если сумеешь расспросить…
   Кан Ся передернуло. Он знал, что монголу не может быть известно о гибели всего – до последнего человека, включая есаула Добродиева, – русского отряда. Просто потому, что этого толмача увели с места происшествия раньше, намного раньше финала бойни. И тем не менее, судя по этому издевательскому тону, монгол определенно кое-что знал.
   – Ты расскажешь все, монгол, – угрожающе произнес Кан Ся. – Или ты отсюда не выйдешь. Выбирай.
   Курбан медленно покачал головой из стороны в сторону.
   – Ты меня не понял, китаец. Я не буду вставать ни на чью сторону – ни на вашу, ни на их. Разбирайтесь сами, – он усмехнулся, – и пусть ваши боги вам помогут.
   Кан Ся встал из-за стола, подошел, внимательно заглянул шаману в глаза и вызвал охрану.
   С этого дня Курбана приводили на допрос один раз в неделю. Допрашивал, а точнее, выполнял ритуал допроса сам начальник полиции. Он раскладывал перед собой листки оставленного Кан Ся вопросника и – пункт за пунктом – произносил все, что хотел знать давно уже уехавший имперский агент. И каждый раз Курбан молча выслушивал все, о чем его спрашивали, ни словом, ни даже вздохом не показывая, что ему хоть что-нибудь известно. И тогда его снова отправляли в камеру – на семь долгих дней.
   Понятно, что Курбан первым делом присмотрелся, можно ли отсюда бежать, однако вскоре убедился: охрана служит как полагается, а старые каменные наверное, еще в эпоху династии Мин построенные, стены крепки и надежны. Да и сама эта маленькая, четыре на четыре шага, камера была упрятана глубоко под землю – ни окон, ни даже посторонних звуков.
   Пожалуй, только выработанная годами самоизоляции привычка к тишине и спасла шамана от сумасшествия, но даже ему день за днем и неделя за неделей становилось все тяжелее. К нему постоянно приходила измученная жаждой Мечит, а затем наступило время, когда сморщенное обезьянье лицо призванной изменить ход истории богини замерло под потолком камеры да так и осталось там висеть – круглые сутки напролет.
   Это было странно и даже как-то дико: некогда капризная и сумасбродная богиня день ото дня становилась все тише и тише, а ее глубокие черные глаза гасли и затягивались тоскливой поволокой неизбывного голода.
   Но более всего Курбана удивляло даже не угасание Мечит; шаман никак не мог понять, почему великий Эрлик-хан все это терпит. И на шестьдесят четвертую неделю, наконец-то осознав, что Владыка Преисподней либо забыл о них, либо отказался от возмездия, Курбан решил пойти на контакт с полицией.
   – Я могу рассказать о русских, ваше превосходительство, – прямо заявил он, – что вы хотите знать?
   Начальник полицейского участка вздрогнул, удивленно распахнул глаза и начал судорожно копаться в вопроснике.
   – Экспедиция производила разведывательные действия на территории Поднебесной?
   – Я вас почти не понимаю, ваше превосходительство, – покачал головой Курбан, – не надо говорить со мной на языке ученых.
   Полицейский достал из кармана платок и вытер мокрый от выступившего пота лоб.
   – Русские были возле города Гирина? Подходили к арсеналам? К оружейным заводам и складам?
   – Русские пытались туда пройти, – кивнул Курбан, – но им помешали хунгузы. Едва не перестреляли…
   Полицейский едва сдержал улыбку радости и ткнул пальцем в следующий вопрос. Затем караульный принес чаю и лепешек, затем еще чаю, а спустя четыре часа напряженного даже не допроса – почти дружеского расспроса – вызвал караул и показал в сторону Курбана.
   – Усиленное питание и камеру на втором этаже с окном на южную сторону.
   – У нас же там нет одиночных… – оторопело моргнул старший караула.
   – Нет-нет, не надо одиночную, – сделал обороняющий жест рукой начальник. – В общую, как всех.

* * *

   Едва Курбана завели в новую камеру, как стало ясно: вечное одиночество кончилось. На каменном полу вповалку, подложив под себя у кого что нашлось, лежали человек двадцать. Он быстро пробежал глазами по лицам: несколько человек – заядлые курильщики опиума с явно прописанными в морщинах биографиями падения, трое с глазами отчаянных хунгузов, пара крестьян, остальные – ворье.
   А потом дверь захлопнулась, и четыре часа подряд просидевший за чаем Курбан осмотрелся в поисках отхожего места, нашел и, развязав на просторных штанах засаленный шнурок, присел над просверленной в каменной плите дырой. И вот тогда в глазах одного из только что обретенных Курбаном сокамерников – рыжего, как огонь, – мелькнул наполненный изумлением интерес.
   – Эй! Братья! Вы посмотрите, кого нам прислали!
   Народ заворочался и начал подымать головы.
   – Клянусь небом, это – баба! – взвизгнул рыжий уголовник. – Вон! Смотрите!
   Курбан побледнел. Привыкнув за год одиночки к абсолютной независимости, он и забыл о чужих глазах. А тем временем арестанты уже поднимались со своих мест…
   – Где? Кто? Откуда?
   – Хо-хо! – счастливо оскалился заросший бородой до глаз здоровенный хунгуз, – это мне ко дню рождения начальник тюрьмы подарок прислал!
   – Не, Борода, она моя! Я ее первым увидел! – возразил ему рыжий. – А ну-ка, приведите ее ко мне!
   Курбан стиснул зубы, неторопливо поднялся и так же неторопливо принялся завязывать шнурок.
   – Ты, сестренка, не торопись, – смешливо присвистнул кто-то, – ты теперь эти штаны не скоро завяжешь!
   Камера отозвалась дружным гоготом, а те, что оказались поближе, уже начали подступать ближе. Причем было их так много, что Курбан даже растерялся.
   – А ну, показывай, что там у тебя…
   – Не… ребята, это мужик…
   – А может, евнух? – смешливо предположил рыжий. – А что? Тоже неплохо. Я еще никогда евнухов не покрывал… Смотрите, братья, у него и бороды совсем нет!
   «Великий Эрлик! – взмолился Курбан. – Сделай что-нибудь!» Прислушался, но владыка ада не отзывался.
   А тем временем они подходили все ближе.
   «Мечит! – почти закричал он. – Разве я тебе не угождал?!» И тут же признал, что Мечит слишком ослабла, чтобы сразу же прийти на помощь.
   – Гляньте, братья, как она губами шевелит! – загоготал бородач и, решительно растолкав остальных, рванулся вперед. – Что, крошка, облизать меня хочешь?!
   «Ба-абу-ушка-а-а!»
   А потом они дружно кинулись на Курбана, но он уже знал, что спасен, – бабушка отозвалась мгновенно.

* * *

   Она вообще всегда чувствовала и понимала его даже лучше, чем он сам себя чувствовал и понимал. Задолго до болезни она уже знала, чем он захворает и надолго ли отойдет от обучения. А уж все его маленькие тайны всегда были перед ней как на ладони. Собственно, только поэтому она и настояла на полном посвящении Курбана в жрецы Великой Матери. Курбан помнил это особенное утро до мельчайших деталей.
   – Милый, – ласково произнесла бабушка на тангутском, – этот стручок перца никогда не оставит тебя в покое. Вспомни хоть русского попа, хоть китайских монахов… ты же видел их всех!
   Курбан действительно видел их всех – в самых разных обличьях. Не проходило и дня, чтобы русский поп не задирал подола своей попадье – даже в пост! А уж монахи… Единственное, что заставляло их забыть о громких требованиях своих стручков, так это кунг-фу – и то на время. А потом наступала ночь, и двери келий начинали отчаянно скрипеть, а в коридоре раздавался игривый смех и дробный топот множества ног. Даже седой, морщинистый, как Мечит, Учитель нет-нет да и приглашал ученика помоложе на свою красивую, как говорили, доставшуюся ему от самого Будды, циновку.
   – И еще, – мягко улыбнулась ему тогда бабушка, – ты же помнишь слова Великой Матери…
   Курбан помнил и это. Они с бабушкой сумели встретиться и переговорить с Ней в совместном и очень долгом странствии между небом и преисподней. Но Великая Мать, без колебаний признавшая в юном Курбане кровь Гурбельджин, сразу же покачала головой:
   – Как можно быть Госпожой Курбустана с двумя ядрами между ног? С ними ум никогда не будет чист, а помыслы светлы. И как можно готовиться к судьбе Святой Матери нашей земли, если стручок все время показывает на звезду Цолбон^[12]? Посмотри на меня, малыш, разве есть у меня стручок? Скажи, ты его видишь?
   Курбан послушно поискал глазами, где сказано, и ничего не обнаружил. И тогда Великая Мать рассмеялась и, прежде чем растаять в воздухе, произнесла:
   – Не приходи ко мне, пока ты – мужчина, малыш. Я слишком хорошо знаю им цену. Мне и моей земле могут служить лишь такие, как я сама.
   Тем же вечером бабушка вскипятила воды, приготовила отвар из трав и грибов, набрала побольше особой плесени, а потом они долго и усердно молились всем причастным к обряду богам, прося о помощи и заступничестве. И – Великая Мать! – как же ему было больно, когда он очнулся!
   Наверное, так же больно было и здоровенному бородатому уголовнику, которому на глазах у парализованных ужасом сокамерников вгрызлась в горло вошедшая в Курбана в образе волчицы его святейшая бабушка Курб-Эджен.

* * *

   Рапорт дежурного офицера о драке со смертельным исходом в камере номер четыре лег на стол начальника Гунчжулинской тюрьмы капитана Ци Юань сразу же поутру, едва он пришел на работу. Капитан пролистал на удивление длинный, в три страницы, рапорт и недовольно крякнул: судя по многочисленным показаниям арестантов, зачинщиком драки, а затем и убийцей уголовника по кличке Борода был новичок.
   – А почему причина драки нигде не указана? – поднял он глаза на дежурного офицера.
   Тот замялся, а потом криво ухмыльнулся.
   – Да они там как сговорились. Говорят, этот новенький сначала женщиной стал, а затем чем-то вроде оборотня… мол, зубами горло Бороде и перегрыз…
   Начальник тюрьмы оторопело хмыкнул:
   – Что – умнее ничего не придумали?
   – Вот и я то же самое решил, – кивнул офицер. – Я так скажу, новенький там ни при чем; я его видел – тихий он, как мышь. Это просто шаньдунский Рыжий Пу чего-то с Бородой не поделил, а на новенького спихнул.
   – Значит, надо было именно так в рапорте и указать, – с раздражением объяснил подчиненному капитан и швырнул бумаги на стол. – Сколько можно вас учить?.. Значит, так: рапорт переписать, а Рыжего Пу примерно наказать. Все понятно?
   Офицер с готовностью кивнул.