Страница:
Курбан не понимал, зачем это нужно Бухэ-Нойону, но еще от бабушки твердо усвоил: с духами не спорят. Нет, договориться с ними возможно, но если уж они что-то решили, никакие компромиссы немыслимы.
Понятно, что повторить ту ночь и принести в жертву еще одного казака из русского отряда Курбан даже не думал – слишком уж велик риск. А потому он был вынужден неделями ждать. И вот когда на горизонте появлялось какое-либо поселение, он объяснял местным жителям, что эти вооруженные люди – не хунгузы, а личные гости императрицы. А затем, дождавшись, когда довольные казаки разойдутся по теплым землянкам или – если повезет – по фанзам с теплыми канами под рядами лежанок, приступал к делу.
Он приносил в жертву корейцев и китайцев, монголов и тунгусов, мужчин и юношей, детей и стариков, кочевников, охотников и земледельцев и каждый раз, доверяя одной своей интуиции, орошал магическую карту священной жертвенной кровью. И только тогда Бухэ-Нойон удовлетворенно жмурился, медленно таял в воздухе и отпускал его – дней на пять, а то и на шесть. И – Великая Мать! – как же он отсыпался за эти пять-шесть дней!
Прекрасно понимая, к чему это приведет в дальнейшем, и пытаясь предотвратить конфликт, Витте буквально сбился с ног в поисках мирного способа урегулирования отношений.
Он добился от Покотилова выделения денег на взятки китайцам; он с огромным трудом упросил Муравьева не начинать военной операции, пока не будут исчерпаны все иные пути. Он добрый десяток раз выходил и на китайского посла в Петербурге, и на Ли Хунчжана, умоляя их уступить требованиям России. И только в начале марта что-то стронулось: сначала у него взяли-таки деньги без твердых гарантий, а затем, уже в марте, Поднебесная империя уступила и тем самым признала свое полное поражение. Но лишь немногие, такие как Витте, понимали, что поражение на самом деле во всем Китае признал один Ли Хунчжан.
Генштаб праздновал победу. Возбужденные успехом офицеры тут же отправились по ресторациям, где с ходу придумали для новой русской земли название «Желтороссия», много смеялись и даже делали ставки на то, как быстро аборигены обучатся говорить по-людски.
Но уже за сутки до того, как над Золотой горой Порт-Артура гордо взвился Андреевский флаг, за сутки до принятия решения назвать включенную в состав России область Квантунской и назначить генерал-адъютантом области незаконнорожденного сына Александра II вице-адмирала Алексеева, прозвенел первый тревожный звонок.
«Захват вами Порт-Артура проложил глубокую борозду между Россией и Японией, – на плохом русском языке, без обиняков заявил русскому посланнику виконт Хаяси. – Более того, этот беззаконный захват породил в японцах несомненную жажду мщения…»
По слухам, узнав об этом, граф Муравьев не вполне осознал, что происходит, и нисколько не испугался, однако уже после первых же консультаций с адмиралом Дубасовым стало ясно: Тихоокеанский флот к немедленным боевым действиям не готов. Дела оказались настолько плохи, что едва японцы и англичане продумали, какие именно требования выставить им нарушившей слово России, им уступили почти все.
В считаные месяцы Россия была вынуждена вывести из Кореи всех военных инструкторов, свернуть все планы торгового сотрудничества и отозвать всех своих советников при императоре Коджоне – и финансистов, и таможенников, и дипломатов. И это было особенно обидно, поскольку именно благодаря многолетним трудам этих людей Россия уже почти вступила в полное управление Страной утренней свежести – со всеми ее портами и бухтами.
А потом его тронули за плечо, и Кан Ся вскочил и молча, но отчаянно отбиваясь от пришедшей за ним охраны, вжался в самый дальний и темный угол.
– Ваше превосходительство, – укоризненно покачал головой сержант Ли.
Кан Ся словно увидел себя со стороны, устыдился и заставил тело подчиниться воле. Опустил поднятые для зашиты руки, медленно спустился с полатей и вышел в центр камеры. Он так и не взял у оставшейся без его полицейского жалованья, да и вообще безо всяких средств к существованию жены ни единого ляна для оплаты работы палача, а потому знал: умирать придется долго. Это требовало некоторого мужества.
– Ваше пре… – начал сержант.
– Подожди, Ли, – упреждающе поднял он ладонь. – Я сейчас буду готов.
Ах, если бы его казнили в первый же день! Как легко, как весело он бы умер! Но губернатор знал, как наказать дерзкого Кан Ся за свой арестованный и официально переданный в казну контрабандный груз. Прежде чем за офицером пришли, пятьдесят четыре раза палач за окном взмахнул мечом, и все пятьдесят четыре раза Кан Ся в деталях рассмотрел все, самые омерзительные подробности жуткой казни, – вплоть до мочеиспускания и унизительно громкого пукания трясущихся от ужаса тел. И каждая деталь впечаталась в память опального полицейского, словно раскаленное тавро в ляжку быка.
Кан Ся глубоко вдохнул, немного подержал воздух в легких и медленно, небольшими порциями его выдохнул.
– Все, Ли, я готов, – кивнул он. – Веди.
– Вас на допрос вызывают… – еле слышно, только для него шепнул сержант. – Это не казнь…
Колени у Кан Ся подогнулись. Он не хотел верить, что это пришел ответ на его жалобу в Пекин. Потому что, если это не так, у него может просто не остаться сил, чтобы умереть по возможности достойно.
Его подхватили под руки, потащили длинным, столь хорошо знакомым коридором, вывели во двор, но повернули не направо, к обычному месту казни преступников, а налево. Кан Ся задрожал – он и верил и не верил.
Дверь перед ним распахнулась, а затем под ногами оказались вытертые деревянные ступеньки, и они были столь знакомы, столь милы его сердцу, что немолодой полицейский едва не задохнулся от переполнивших его чувств и вдруг почти сразу же успокоился. Теперь он действительно готов был умереть.
– Разрешите, – постучал в дверь его собственного кабинета сержант Ли.
Изнутри отрывисто ответили, и караульные подхватили Кан Ся под мышки и провели в кабинет.
– Все, можете идти, – прогремел знакомый голос.
Кан Ся поднял глаза. Перед ним стоял Шоу Шань.
– Садитесь, Кан Ся, – скупым жестом указал Шоу Шань на стул.
Кан Ся сдержанно кивнул и, заставляя трясущееся, обессиленное тело подчиниться, по возможности ровно, не качаясь и не падая, сел.
– Я слышал, вы от еды отказались… – заглянул ему в глаза Шоу Шань.
Кан Ся промолчал. Он не мог объяснить Шоу Шаню, каково это – все время ждать смерти, почти каждую неделю провожать на казнь шесть-семь молодых людей и видеть через окно, как их рвет на грязный снег съеденной поутру гаоляновой кашей при одном только виде плохо засыпанной мерзлым зимним песком крови.
– Это господин Сяо Дэ, – произнес Шоу Шань.
Кан Ся с трудом сконцентрировал взгляд на сидящем за его служебным столом человеке.
– Он приехал к вам из Пекина.
Глаза Кан Ся сами по себе заслезились, и он тут же вытер их рукавом и понял, что это бесполезно – бьющий из окна свет был слишком ярок.
– И сейчас он вас допросит. Вам все понятно, Кан Ся?
Бывший полицейский поднял взгляд на Шоу Шаня и, как ему показалось, достаточно уверенно кивнул.
– На вас поступила жалоба, Кан Ся, – неприятным резким голосом произнес пекинец, – от некоего Се-ме-нова.
Кан Ся прикусил губу.
– Вы действительно препятствовали установлению личностей убийц?
– Нет, ваше превосходительство, – сглотнул Кан Ся. – Я выполнил свой долг. Личности убийц установлены, и все они, – голос смертника невольно задрожал, – преданы заслуженной казни.
– Вы уверены, что в живых не осталось ни одного? – как-то неудовлетворенно поинтересовался пекинец.
– Уверен, ваше превосходительство.
– А самого Семенова вы запомнили хорошо?
Кан Ся усмехнулся. Он запомнил русского поручика прекрасно, даже лучше, чем хотелось бы.
– Да, ваше превосходительство. Я его отлично запомнил.
Шоу Шань и пекинец переглянулись, и было в этом что-то такое, что заставило Кан Ся насторожиться.
– Вы ведь хотите на свободу, Кан Ся? – глухо поинтересовался Шоу Шань.
Бывший полицейский вздрогнул. Судя по всему, его собственная жалоба явно легла где-то под сукно, и его вызвали сюда лишь для того, чтобы расспросить о Семенове. Но если так, он совершенно не представлял себе, как можно его вытащить из тюрьмы в обход мстительного и памятливого губернатора.
– Пустой вопрос, ваше превосходительство, – болезненно усмехнулся он, – вы не хуже меня знаете, что это невозможно.
– Теперь возможно, – мрачно произнес пекинец.
Первой вторглась на территорию Поднебесной Германия, занявшая бухту Киао-Чао. Россия сделала вид, что идет на выручку Китаю, а сама сотворила то же самое – только уже на Ляодунском полуострове. А потом длинноносых как прорвало! Уже в конце марта Англия заняла порт Вэйхайвэй и установила полный контроль над выходом из бассейна реки Янцзы. А еще через неделю то же самое проделали французы – с бухтой Гуанчжоу. И все они потребовали и уже практически добились одного и того же – длительной, до 99 лет, аренды занятых провинций и концессий, концессий, концессий… – на все, что только может набить их бездонные кошельки.
– А как же наш флот? – оторопел Кан Ся. – Где они были?!
– У нас нет флота, офицер, – покачал головой пекинец. – Уже три года как нет… еще с японской войны.
Если честно, Кан Ся этого не знал. Нет, какие-то сведения о поражении Поднебесной в печать просачивались, но чтобы потерять весь флот?!
– Чего вы хотите? – попытался он сесть ровнее.
– Посмотрите на этот документ, – достал из кожаной папки помятый и перепачканный запекшейся кровью листок пекинец. – Вы видели что-нибудь подобное среди вещей экспедиции Семенова? Или, может быть, лично у него?
Кан Ся осторожно принял листок. В верхней части – двуглавый орел, внизу синий неразборчивый штампик, а в центре… – Кан Ся вгляделся, – вроде и по-русски написано, а не понять.
– Так видели или нет?
Кан Ся покачал головой.
– А что это?
– Это шифрованная инструкция, – забрал листок обратно пекинец. – Ее нашел наш агент в районе города Никольска. Ничего особенно секретного здесь нет – обычная опись, однако, если судить по ней, экспедиция полковника Энгельгардта приехала выполнять сугубо военные разведывательные задачи.
Кан Ся похолодел. Он и сам видел, как на той стороне Амура год за годом становится все больше и больше людей и войск, но никогда не думал, что война подступит так быстро.
– И что теперь?
– А теперь, Кан Ся, вы будете работать на меня, – холодно известил его пекинец, привстал и глянул через плечо в окно, на отведенное для публичных казней место. – Выбор у вас, конечно, есть, но он невелик.
– А почему именно я? – хрипло выдохнул Кан Ся.
– Вы грамотны, владеете русским языком, – пожал плечами пекинец и вдруг печально вздохнул, – но главное, только вы запомнили этого Семенова в лицо.
– А от губернатора вас прикроют, – вмешался Шоу Шань. – Теперь возможности есть.
* * *
Жена, увидев седого, высохшего, как жердь, но живого Кан Ся на пороге дома, грузно осела на пол и не могла подняться еще с четверть часа – ноги не держали. И бывший полицейский – требовательный до мелочности – впервые ничего ей не сказал, а просто сел рядом, обнял ее за полные, трясущиеся от рыданий плечи и прижал к себе.
Кан Ся не сумел бы этого никому объяснить, но он чувствовал себя так, словно вернулся с того света.
– Я требую… – всхлипнув, пустил кровавую слюну европеец, – немедленного… извещения… германского посольства.
– Я так понимаю, вы – герр Дорф? – на хорошем немецком языке поинтересовался Управитель.
– Да… – выдохнул Дорф и едва не упал.
– А рядом с вами, как я понимаю, тот самый Рыжий Пу? – прищурил внимательные глаза Управитель.
– Я впервые вижу этого человека, – всхлипнул Дорф. – Я уже столько раз объяснял!
Управитель перевел взгляд на китайца, и тот мгновенно рухнул на колени и ткнулся рыжей головой в пол.
– Простите меня, господин…
– Расскажи мне, как все было, Рыжий Пу, – почти бесстрастно распорядился Управитель.
– Я все расскажу, господин! – оттопыривая связанные за спиной руки, стукнулся лбом о пол китаец. – Дорф пришел в порт, передал для меня восемь тысяч лянов и сказал, что можно начинать…
– Он вас обманывает! – заволновался Дорф. – Я никогда не видел этого человека! Я же говорил!
Охранник легонько ткнул его пальцем в бок, и Дорф закатил глаза и тоже рухнул на колени.
– Что можно начинать, Рыжий Пу? – прищурился номер 438.
– Дорф мне сказал, что надо убить двух-трех немцев, – заторопился китаец, – лучше, если священников…
– Зачем? – заиграл желваками Управитель.
– Он не сказал… – затряс головой Рыжий Пу. – А мне-то какая разница? Он заплатил, а я все и сделал, как ему надо: монахов мои «маленькие лошадки» убили, возле европейского храма положили…
– Ты ведь в порту на должности Дай-Ло?
– Вы совершенно правы, – побледнев, стукнулся головой о пол китаец. – Я в порту – Большой Брат.
– И ты поставил в известность о заказе длинноносого вашего Дедушку? Ведь так, Рыжий Пу?
Китаец стал серым, почти черным, словно только что оштукатуренная стена, и на этом цветовом фоне его рыжие волосы почти засветились.
– Конечно, господин…
– И что он сказал?
Рыжий замялся.
– Ну? – нахмурил брови Управитель.
– Он сказал, чтобы я решал сам, – признался рыжий. – А если что пойдет не так, мне и отвечать.
– И все?
– Да, господин.
Управитель недобро засмеялся и глянул в сторону ожидающих приказаний бойцов.
– Немца закопать. Живым.
Военный агент Дорф взвыл и задергался, пытаясь встать, но охранник легко удержал его на коленях.
– А этот… – глянул Управитель в сторону помертвевшего китайца, – этот пусть ждет.
– Спасибо, господин! – снова ткнулся лицом в пол Рыжий Пу.
Охранники стремительно вывели обоих из комнаты, и только тогда Управитель повернулся к помощнику.
– Слышал? Старый Цычао думает, что можно оставаться в порту Дедушкой и ни за что не отвечать. На рыжего все свалил!
Помощник склонил голову в знак согласия.
– Убрать его, – сухо распорядился Управитель. – А на его место мы этого рыжего Дай-Ло поставим. Он, по крайней мере, ответственности не боится.
Собственно, борьба с ненавидящей все китайское маньчжурской династией началась почти сразу после воцарения захватчиков на престоле Поднебесной. И главным лидером сопротивления стал священный Шаолинь. Маньчжуры потребовали от монахов присяги на верность Цинам, получили решительный отказ, и целых десять лет полчища вооруженных до зубов маньчжур безуспешно пытались преодолеть сопротивление 128 шаолиньских монахов. А потом нашелся предатель.
Лишь восемнадцать отчаянных храбрецов смогли прорваться сквозь осаду, и только пятеро из них сумели выжить. Они-то и основали тайное Братство сопротивления «Саньхэ-хой».
Битва за независимость была тяжкой. Вооруженные лишь своим непоколебимым духом ученики и наследники «пяти предков» поднимали восстание за восстанием, поджигали суды и тюрьмы, истребляли солдат и полицейских и гибли, гибли и гибли.
Их закапывали живьем, медленно удушали, четвертовали – тысячами, сотнями тысяч… Их предавали чиновники-китайцы; им не всегда отваживались оказывать поддержку китайцы-ученые и китайцы-купцы, и только крестьяне всегда знали, на чьей стороне правда. Но что они могли – без денег, без связей и без оружия…
Только полтора столетия назад, когда китайские общины – хуацяо – стали распространяться по всему миру и появились в Гонконге, Австралии, обеих Америках и даже в Европе, Триада начала получать сколько-нибудь серьезную финансовую помощь. И все равно: денег Братству отчаянно не хватало – даже на открытие новых школ кунг-фу, не говоря уже о порохе и винтовках.
А потом британцы повезли в Китай опиум, и у Триады появился новый, может быть, самый опасный враг. Задавленные безысходностью крестьяне и солдаты, чиновники и купцы, ученые и монахи спешили утонуть в наркотическом дыму, вмиг забывая и о безденежье, и о бесчестье, и о двухсотлетней оккупации.
Приходится признать, что первыми всполошились маньчжуры. Они вдруг обнаружили, что все серебро, которое страна выручает от международной торговли, мгновенно обменивается на опиум и уплывает вместе с британскими кораблями в банки далекого Лондона. А это означает, что нечем платить чиновникам и солдатам, не на что покупать оружие и строить крепости, да и просто нечем жить – опиум вытеснил все. Но только когда маньчжуры совершенно запретили курение английского снадобья, в Триаде стали все больше понимать: опиум – лучший способ свалить ненавистную династию.
Постепенно, шаг за шагом внедряя агентов, подкупая продажных и убивая слишком щепетильных чиновников, Братство взяло под контроль все пять портов. И с этой поры ни один кули не смел разгружать суда длинноносых и ни один чиновник не смел поставить штампик в товарную ведомость, пока этого не разрешала Триада. И уж само собой, ни один наркоторговец не мог купить даже грамма английского снадобья, не обратившись к человеку из Братства.
Понятно, что маньчжуры встревожились еще сильнее – власть вслед за деньгами стремительно утекала у них из рук, а земля начала уходить из-под ног. И тогда император закрыл для иностранцев четыре порта из пяти, оставив только один – Гуанчжоу, и запретил торговать с иностранцами всем, кроме одной, насквозь проманьчжурской компании – «Гунхан».
Разумеется, Триаду это не остановило, и опиум сгружали на всем побережье. А потом пришло время, когда стало предельно ясно: сильный не должен прятаться, а для нормальной торговли должны быть открыты все пять портов. И тогда Великобритания объявила Цинам войну – во имя свободы от гнета и произвола цинских чиновников и свободы торговли опием по всей стране, и Триада не стала мешать проигрышу маньчжуров.
А потом пришла и вторая опиумная война, и маньчжуры опять проиграли, уступая иностранцам все больше и больше, а теперь, похоже, наступала последняя фаза…
В считаные недели четыре крупнейшие державы мира высадили военные десанты во всех крупнейших портах Китая. В считаные недели они захватили склады и причалы, портовые города и пригороды, штыками и пулями оттеснив далеко за пределы бухт всех, кто отказывался служить новым хозяевам, – Триаду в первую очередь. И деньги богатейших портов впервые за многие десятилетия потекли мимо карманов народно-освободительного движения «Саньхэ-хой»… да и вообще мимо китайских и без того дырявых карманов.
И впервые за много-много лет Управитель Братства под секретным титульным номером 438 не знал, что делать.
Дикая бескрайняя равнина тянулась десятками верст, и помимо нищих кочевников-монголов, бессмысленно гарцующих на своих маленьких мохнатых лошадках, да стад линялых двугорбых верблюдов они порой сутками не встречали ни единого признака нормальной человеческой цивилизации! И даже в относительно обжитых местах возле рек, в китайских да корейских деревушках экспедиция видела все ту же дикость и нищету.
Вообще эти нищета и дикость разительно контрастировали с явным трудолюбием и аккуратностью здешних крестьян. Когда казаки впервые увидели, как на немыслимо тщательно возделанном поле трудится черный от загара и совершенно голый китаец, они подумали, что у того не все в порядке с головой. Однако когда отряд проехал еще пару верст, стало ясно: здесь это норма.
На каждом поле, засаженном по здешнему обычаю высокой и, судя по всему, съедобной травой – гаоляном, с утра до ночи десятками копошились черные от загара, полуголые, а порой и совершенно голые крестьяне. И рядом же, безо всякого стыда, сосредоточенно трудились такие же черные от нестерпимого солнца и опять-таки голые дети обоего пола. Казалось, что здесь только женщины имеют привычку прятать наготу своего тела и знают стыд и страх, но они при появлении отряда мгновенно скрывались в домах.
Сделанные из самана и глины дома тоже представляли собой преинтересное зрелище: пол земляной, вместо окон промасленная бумага и – ни мебели, ни даже побелки. Только посредине дома – кан, что-то вроде протянутой под лежанками горизонтальной печной трубы. Ну, и некоторые признаки культуры: на стенах – деревянные таблички с красиво выписанными иероглифами, а в клетке из ивовых прутьев – китайская «канарейка», огромная зеленая саранча, беспрерывно услаждающая слух своих хозяев пронзительным стрекотанием.
Постепенно деревни стали попадаться все чаще, и были они все больше и порой, обнесенные высокими, до двух саженей, глинобитными стенами, напоминали средневековые города-крепости Европы. Но вот люди оставались все те же – нищие, вечно испуганные, настороженно сверкающие глазами при первом появлении чужаков и достаточно гостеприимные, когда первый испуг проходил. И если бы не эти странные пропажи…
Доходило до абсурда, и Семенов не знал, плакать ему или смеяться от происходившей вокруг отряда чертовщины! Едва они становились всем отрядом в какой-нибудь китайской или корейской деревушке, как уже на следующее утро обнаруживалось, что какого-нибудь старика или ребенка в деревне недостает.
Пообвыкшие к чужой стране казаки по этому поводу много смеялись и даже начали делать ставки, кто исчезнет в следующей деревне, – естественно, пока есаул это дело не прекратил. Однако если поразмыслить, то здесь и впрямь происходило нечто сверхъестественное: насколько знал жизнь поручик, ни старцы, ни трехлетние дети, ни тем более зрелые отцы многочисленных семейств ни в коей мере не склонны покидать своих домочадцев…
Понятно, что случались и недоразумения. В одной из таких то ли деревень, то ли становищ местные жители попрятали всех своих детей – какой-то дурак наплел им, что русские казаки едят исключительно человечину, предпочтительно младенцев. Однако недоразумение быстро разрешилось, и счастливые семьи вновь соединились.
Но был и более серьезный конфликт. Молодой казачок, совершенно осатаневший от многомесячного воздержания, попытался завалить в сарае местную молодайку. Она, может, была и не против, но беда в том, что и казачок, и его немытая, но, следует признать, симпатичная зазноба были застигнуты с поличным самим Загорулько.
Семенов поежился. Господи! Что тут началось! Китайцы потом ходили к Загорулько всей деревней – умоляли, чтобы тот простил солдатика, мол, с кем не бывает. Но вот пропажи… это было совсем другое. Люди словно испарялись. И только в середине июля поручик Семенов узнал, что с ними происходит на самом деле.
Тело нашел караульный. Мужчина – а это снова был именно мужчина – лежал у берега мелкой глинистой, истоптанной тысячами коровьих копыт речушки – раздетый, с аккуратно сложенной рядом небогатой одеждой и с перерезанным от уха до уха горлом.
Господи, как же Семенову стало плохо! Поручик понимал, что это – полная чушь, но он почему-то сразу же вспомнил Энгельгардта…
Понятно, что повторить ту ночь и принести в жертву еще одного казака из русского отряда Курбан даже не думал – слишком уж велик риск. А потому он был вынужден неделями ждать. И вот когда на горизонте появлялось какое-либо поселение, он объяснял местным жителям, что эти вооруженные люди – не хунгузы, а личные гости императрицы. А затем, дождавшись, когда довольные казаки разойдутся по теплым землянкам или – если повезет – по фанзам с теплыми канами под рядами лежанок, приступал к делу.
Он приносил в жертву корейцев и китайцев, монголов и тунгусов, мужчин и юношей, детей и стариков, кочевников, охотников и земледельцев и каждый раз, доверяя одной своей интуиции, орошал магическую карту священной жертвенной кровью. И только тогда Бухэ-Нойон удовлетворенно жмурился, медленно таял в воздухе и отпускал его – дней на пять, а то и на шесть. И – Великая Мать! – как же он отсыпался за эти пять-шесть дней!
* * *
24 февраля 1898 года на совещании у великого князя Алексея Александровича было принято окончательное решение об аренде Порт-Артура и всех прилегающих к нему земель. И поскольку добиться от китайцев добровольного согласия не удавалось, в распоряжение контр-адмирала Дубасова был направлен военный десант – для занятия южной части Ляодунского полуострова силой.Прекрасно понимая, к чему это приведет в дальнейшем, и пытаясь предотвратить конфликт, Витте буквально сбился с ног в поисках мирного способа урегулирования отношений.
Он добился от Покотилова выделения денег на взятки китайцам; он с огромным трудом упросил Муравьева не начинать военной операции, пока не будут исчерпаны все иные пути. Он добрый десяток раз выходил и на китайского посла в Петербурге, и на Ли Хунчжана, умоляя их уступить требованиям России. И только в начале марта что-то стронулось: сначала у него взяли-таки деньги без твердых гарантий, а затем, уже в марте, Поднебесная империя уступила и тем самым признала свое полное поражение. Но лишь немногие, такие как Витте, понимали, что поражение на самом деле во всем Китае признал один Ли Хунчжан.
* * *
6 марта 1898 года право на 99-летнюю аренду порта Циндао, он же Киао-Чао, вместе с 50-километровой полосой вокруг залива и предоставлением горных и железнодорожных концессий получила Германия, а спустя неделю, 15 марта, и Россия подписала в Пекине заключительную конвенцию. И вот по этой конвенции России дозволялось почти все: и строительство новой, Южной, ветки КВЖД, и приобретение портов Порт-Артур и Далянвань, и 25-летняя аренда полуострова со всеми прилегающими островами.Генштаб праздновал победу. Возбужденные успехом офицеры тут же отправились по ресторациям, где с ходу придумали для новой русской земли название «Желтороссия», много смеялись и даже делали ставки на то, как быстро аборигены обучатся говорить по-людски.
Но уже за сутки до того, как над Золотой горой Порт-Артура гордо взвился Андреевский флаг, за сутки до принятия решения назвать включенную в состав России область Квантунской и назначить генерал-адъютантом области незаконнорожденного сына Александра II вице-адмирала Алексеева, прозвенел первый тревожный звонок.
«Захват вами Порт-Артура проложил глубокую борозду между Россией и Японией, – на плохом русском языке, без обиняков заявил русскому посланнику виконт Хаяси. – Более того, этот беззаконный захват породил в японцах несомненную жажду мщения…»
По слухам, узнав об этом, граф Муравьев не вполне осознал, что происходит, и нисколько не испугался, однако уже после первых же консультаций с адмиралом Дубасовым стало ясно: Тихоокеанский флот к немедленным боевым действиям не готов. Дела оказались настолько плохи, что едва японцы и англичане продумали, какие именно требования выставить им нарушившей слово России, им уступили почти все.
В считаные месяцы Россия была вынуждена вывести из Кореи всех военных инструкторов, свернуть все планы торгового сотрудничества и отозвать всех своих советников при императоре Коджоне – и финансистов, и таможенников, и дипломатов. И это было особенно обидно, поскольку именно благодаря многолетним трудам этих людей Россия уже почти вступила в полное управление Страной утренней свежести – со всеми ее портами и бухтами.
* * *
Когда из камеры вывели одиннадцатую партию хунгузов, Кан Ся подумал, что сойдет с ума. Он лег на полати лицом вниз, изо всех сил зажмурил глаза и заткнул пальцами уши, и все равно ему казалось, что он слышит и видит все: и как палач готовится нанести удар, и этот жуткий всхлип, и даже глухой стук каждой падающей в песок головы.А потом его тронули за плечо, и Кан Ся вскочил и молча, но отчаянно отбиваясь от пришедшей за ним охраны, вжался в самый дальний и темный угол.
– Ваше превосходительство, – укоризненно покачал головой сержант Ли.
Кан Ся словно увидел себя со стороны, устыдился и заставил тело подчиниться воле. Опустил поднятые для зашиты руки, медленно спустился с полатей и вышел в центр камеры. Он так и не взял у оставшейся без его полицейского жалованья, да и вообще безо всяких средств к существованию жены ни единого ляна для оплаты работы палача, а потому знал: умирать придется долго. Это требовало некоторого мужества.
– Ваше пре… – начал сержант.
– Подожди, Ли, – упреждающе поднял он ладонь. – Я сейчас буду готов.
Ах, если бы его казнили в первый же день! Как легко, как весело он бы умер! Но губернатор знал, как наказать дерзкого Кан Ся за свой арестованный и официально переданный в казну контрабандный груз. Прежде чем за офицером пришли, пятьдесят четыре раза палач за окном взмахнул мечом, и все пятьдесят четыре раза Кан Ся в деталях рассмотрел все, самые омерзительные подробности жуткой казни, – вплоть до мочеиспускания и унизительно громкого пукания трясущихся от ужаса тел. И каждая деталь впечаталась в память опального полицейского, словно раскаленное тавро в ляжку быка.
Кан Ся глубоко вдохнул, немного подержал воздух в легких и медленно, небольшими порциями его выдохнул.
– Все, Ли, я готов, – кивнул он. – Веди.
– Вас на допрос вызывают… – еле слышно, только для него шепнул сержант. – Это не казнь…
Колени у Кан Ся подогнулись. Он не хотел верить, что это пришел ответ на его жалобу в Пекин. Потому что, если это не так, у него может просто не остаться сил, чтобы умереть по возможности достойно.
Его подхватили под руки, потащили длинным, столь хорошо знакомым коридором, вывели во двор, но повернули не направо, к обычному месту казни преступников, а налево. Кан Ся задрожал – он и верил и не верил.
Дверь перед ним распахнулась, а затем под ногами оказались вытертые деревянные ступеньки, и они были столь знакомы, столь милы его сердцу, что немолодой полицейский едва не задохнулся от переполнивших его чувств и вдруг почти сразу же успокоился. Теперь он действительно готов был умереть.
– Разрешите, – постучал в дверь его собственного кабинета сержант Ли.
Изнутри отрывисто ответили, и караульные подхватили Кан Ся под мышки и провели в кабинет.
– Все, можете идти, – прогремел знакомый голос.
Кан Ся поднял глаза. Перед ним стоял Шоу Шань.
– Садитесь, Кан Ся, – скупым жестом указал Шоу Шань на стул.
Кан Ся сдержанно кивнул и, заставляя трясущееся, обессиленное тело подчиниться, по возможности ровно, не качаясь и не падая, сел.
– Я слышал, вы от еды отказались… – заглянул ему в глаза Шоу Шань.
Кан Ся промолчал. Он не мог объяснить Шоу Шаню, каково это – все время ждать смерти, почти каждую неделю провожать на казнь шесть-семь молодых людей и видеть через окно, как их рвет на грязный снег съеденной поутру гаоляновой кашей при одном только виде плохо засыпанной мерзлым зимним песком крови.
– Это господин Сяо Дэ, – произнес Шоу Шань.
Кан Ся с трудом сконцентрировал взгляд на сидящем за его служебным столом человеке.
– Он приехал к вам из Пекина.
Глаза Кан Ся сами по себе заслезились, и он тут же вытер их рукавом и понял, что это бесполезно – бьющий из окна свет был слишком ярок.
– И сейчас он вас допросит. Вам все понятно, Кан Ся?
Бывший полицейский поднял взгляд на Шоу Шаня и, как ему показалось, достаточно уверенно кивнул.
– На вас поступила жалоба, Кан Ся, – неприятным резким голосом произнес пекинец, – от некоего Се-ме-нова.
Кан Ся прикусил губу.
– Вы действительно препятствовали установлению личностей убийц?
– Нет, ваше превосходительство, – сглотнул Кан Ся. – Я выполнил свой долг. Личности убийц установлены, и все они, – голос смертника невольно задрожал, – преданы заслуженной казни.
– Вы уверены, что в живых не осталось ни одного? – как-то неудовлетворенно поинтересовался пекинец.
– Уверен, ваше превосходительство.
– А самого Семенова вы запомнили хорошо?
Кан Ся усмехнулся. Он запомнил русского поручика прекрасно, даже лучше, чем хотелось бы.
– Да, ваше превосходительство. Я его отлично запомнил.
Шоу Шань и пекинец переглянулись, и было в этом что-то такое, что заставило Кан Ся насторожиться.
– Вы ведь хотите на свободу, Кан Ся? – глухо поинтересовался Шоу Шань.
Бывший полицейский вздрогнул. Судя по всему, его собственная жалоба явно легла где-то под сукно, и его вызвали сюда лишь для того, чтобы расспросить о Семенове. Но если так, он совершенно не представлял себе, как можно его вытащить из тюрьмы в обход мстительного и памятливого губернатора.
– Пустой вопрос, ваше превосходительство, – болезненно усмехнулся он, – вы не хуже меня знаете, что это невозможно.
– Теперь возможно, – мрачно произнес пекинец.
* * *
Все дальнейшее напоминало кошмарный сон. Лишенный всякой информации и окруженный только малограмотными бандитами, Кан Ся и понятия не имел, как многое произошло, пока он ждал смерти.Первой вторглась на территорию Поднебесной Германия, занявшая бухту Киао-Чао. Россия сделала вид, что идет на выручку Китаю, а сама сотворила то же самое – только уже на Ляодунском полуострове. А потом длинноносых как прорвало! Уже в конце марта Англия заняла порт Вэйхайвэй и установила полный контроль над выходом из бассейна реки Янцзы. А еще через неделю то же самое проделали французы – с бухтой Гуанчжоу. И все они потребовали и уже практически добились одного и того же – длительной, до 99 лет, аренды занятых провинций и концессий, концессий, концессий… – на все, что только может набить их бездонные кошельки.
– А как же наш флот? – оторопел Кан Ся. – Где они были?!
– У нас нет флота, офицер, – покачал головой пекинец. – Уже три года как нет… еще с японской войны.
Если честно, Кан Ся этого не знал. Нет, какие-то сведения о поражении Поднебесной в печать просачивались, но чтобы потерять весь флот?!
– Чего вы хотите? – попытался он сесть ровнее.
– Посмотрите на этот документ, – достал из кожаной папки помятый и перепачканный запекшейся кровью листок пекинец. – Вы видели что-нибудь подобное среди вещей экспедиции Семенова? Или, может быть, лично у него?
Кан Ся осторожно принял листок. В верхней части – двуглавый орел, внизу синий неразборчивый штампик, а в центре… – Кан Ся вгляделся, – вроде и по-русски написано, а не понять.
– Так видели или нет?
Кан Ся покачал головой.
– А что это?
– Это шифрованная инструкция, – забрал листок обратно пекинец. – Ее нашел наш агент в районе города Никольска. Ничего особенно секретного здесь нет – обычная опись, однако, если судить по ней, экспедиция полковника Энгельгардта приехала выполнять сугубо военные разведывательные задачи.
Кан Ся похолодел. Он и сам видел, как на той стороне Амура год за годом становится все больше и больше людей и войск, но никогда не думал, что война подступит так быстро.
– И что теперь?
– А теперь, Кан Ся, вы будете работать на меня, – холодно известил его пекинец, привстал и глянул через плечо в окно, на отведенное для публичных казней место. – Выбор у вас, конечно, есть, но он невелик.
– А почему именно я? – хрипло выдохнул Кан Ся.
– Вы грамотны, владеете русским языком, – пожал плечами пекинец и вдруг печально вздохнул, – но главное, только вы запомнили этого Семенова в лицо.
– А от губернатора вас прикроют, – вмешался Шоу Шань. – Теперь возможности есть.
* * *
Жена, увидев седого, высохшего, как жердь, но живого Кан Ся на пороге дома, грузно осела на пол и не могла подняться еще с четверть часа – ноги не держали. И бывший полицейский – требовательный до мелочности – впервые ничего ей не сказал, а просто сел рядом, обнял ее за полные, трясущиеся от рыданий плечи и прижал к себе.
Кан Ся не сумел бы этого никому объяснить, но он чувствовал себя так, словно вернулся с того света.
* * *
Управитель Братства под титульным номером 438 сосредоточенно кивнул, и в зал завели двоих – немыслимо рыжего китайца и самого обычного, длинноносого, как все они, европейца.– Я требую… – всхлипнув, пустил кровавую слюну европеец, – немедленного… извещения… германского посольства.
– Я так понимаю, вы – герр Дорф? – на хорошем немецком языке поинтересовался Управитель.
– Да… – выдохнул Дорф и едва не упал.
– А рядом с вами, как я понимаю, тот самый Рыжий Пу? – прищурил внимательные глаза Управитель.
– Я впервые вижу этого человека, – всхлипнул Дорф. – Я уже столько раз объяснял!
Управитель перевел взгляд на китайца, и тот мгновенно рухнул на колени и ткнулся рыжей головой в пол.
– Простите меня, господин…
– Расскажи мне, как все было, Рыжий Пу, – почти бесстрастно распорядился Управитель.
– Я все расскажу, господин! – оттопыривая связанные за спиной руки, стукнулся лбом о пол китаец. – Дорф пришел в порт, передал для меня восемь тысяч лянов и сказал, что можно начинать…
– Он вас обманывает! – заволновался Дорф. – Я никогда не видел этого человека! Я же говорил!
Охранник легонько ткнул его пальцем в бок, и Дорф закатил глаза и тоже рухнул на колени.
– Что можно начинать, Рыжий Пу? – прищурился номер 438.
– Дорф мне сказал, что надо убить двух-трех немцев, – заторопился китаец, – лучше, если священников…
– Зачем? – заиграл желваками Управитель.
– Он не сказал… – затряс головой Рыжий Пу. – А мне-то какая разница? Он заплатил, а я все и сделал, как ему надо: монахов мои «маленькие лошадки» убили, возле европейского храма положили…
– Ты ведь в порту на должности Дай-Ло?
– Вы совершенно правы, – побледнев, стукнулся головой о пол китаец. – Я в порту – Большой Брат.
– И ты поставил в известность о заказе длинноносого вашего Дедушку? Ведь так, Рыжий Пу?
Китаец стал серым, почти черным, словно только что оштукатуренная стена, и на этом цветовом фоне его рыжие волосы почти засветились.
– Конечно, господин…
– И что он сказал?
Рыжий замялся.
– Ну? – нахмурил брови Управитель.
– Он сказал, чтобы я решал сам, – признался рыжий. – А если что пойдет не так, мне и отвечать.
– И все?
– Да, господин.
Управитель недобро засмеялся и глянул в сторону ожидающих приказаний бойцов.
– Немца закопать. Живым.
Военный агент Дорф взвыл и задергался, пытаясь встать, но охранник легко удержал его на коленях.
– А этот… – глянул Управитель в сторону помертвевшего китайца, – этот пусть ждет.
– Спасибо, господин! – снова ткнулся лицом в пол Рыжий Пу.
Охранники стремительно вывели обоих из комнаты, и только тогда Управитель повернулся к помощнику.
– Слышал? Старый Цычао думает, что можно оставаться в порту Дедушкой и ни за что не отвечать. На рыжего все свалил!
Помощник склонил голову в знак согласия.
– Убрать его, – сухо распорядился Управитель. – А на его место мы этого рыжего Дай-Ло поставим. Он, по крайней мере, ответственности не боится.
* * *
Едва помощник вышел, Управитель под титульным номером 438 болезненно крякнул и прикрыл лицо руками. Он положил на борьбу с Цинами всю свою жизнь, но теперь священному делу Триады – «Саньхэ-хой» – угрожала нешуточная опасность.Собственно, борьба с ненавидящей все китайское маньчжурской династией началась почти сразу после воцарения захватчиков на престоле Поднебесной. И главным лидером сопротивления стал священный Шаолинь. Маньчжуры потребовали от монахов присяги на верность Цинам, получили решительный отказ, и целых десять лет полчища вооруженных до зубов маньчжур безуспешно пытались преодолеть сопротивление 128 шаолиньских монахов. А потом нашелся предатель.
Лишь восемнадцать отчаянных храбрецов смогли прорваться сквозь осаду, и только пятеро из них сумели выжить. Они-то и основали тайное Братство сопротивления «Саньхэ-хой».
Битва за независимость была тяжкой. Вооруженные лишь своим непоколебимым духом ученики и наследники «пяти предков» поднимали восстание за восстанием, поджигали суды и тюрьмы, истребляли солдат и полицейских и гибли, гибли и гибли.
Их закапывали живьем, медленно удушали, четвертовали – тысячами, сотнями тысяч… Их предавали чиновники-китайцы; им не всегда отваживались оказывать поддержку китайцы-ученые и китайцы-купцы, и только крестьяне всегда знали, на чьей стороне правда. Но что они могли – без денег, без связей и без оружия…
Только полтора столетия назад, когда китайские общины – хуацяо – стали распространяться по всему миру и появились в Гонконге, Австралии, обеих Америках и даже в Европе, Триада начала получать сколько-нибудь серьезную финансовую помощь. И все равно: денег Братству отчаянно не хватало – даже на открытие новых школ кунг-фу, не говоря уже о порохе и винтовках.
А потом британцы повезли в Китай опиум, и у Триады появился новый, может быть, самый опасный враг. Задавленные безысходностью крестьяне и солдаты, чиновники и купцы, ученые и монахи спешили утонуть в наркотическом дыму, вмиг забывая и о безденежье, и о бесчестье, и о двухсотлетней оккупации.
Приходится признать, что первыми всполошились маньчжуры. Они вдруг обнаружили, что все серебро, которое страна выручает от международной торговли, мгновенно обменивается на опиум и уплывает вместе с британскими кораблями в банки далекого Лондона. А это означает, что нечем платить чиновникам и солдатам, не на что покупать оружие и строить крепости, да и просто нечем жить – опиум вытеснил все. Но только когда маньчжуры совершенно запретили курение английского снадобья, в Триаде стали все больше понимать: опиум – лучший способ свалить ненавистную династию.
Постепенно, шаг за шагом внедряя агентов, подкупая продажных и убивая слишком щепетильных чиновников, Братство взяло под контроль все пять портов. И с этой поры ни один кули не смел разгружать суда длинноносых и ни один чиновник не смел поставить штампик в товарную ведомость, пока этого не разрешала Триада. И уж само собой, ни один наркоторговец не мог купить даже грамма английского снадобья, не обратившись к человеку из Братства.
Понятно, что маньчжуры встревожились еще сильнее – власть вслед за деньгами стремительно утекала у них из рук, а земля начала уходить из-под ног. И тогда император закрыл для иностранцев четыре порта из пяти, оставив только один – Гуанчжоу, и запретил торговать с иностранцами всем, кроме одной, насквозь проманьчжурской компании – «Гунхан».
Разумеется, Триаду это не остановило, и опиум сгружали на всем побережье. А потом пришло время, когда стало предельно ясно: сильный не должен прятаться, а для нормальной торговли должны быть открыты все пять портов. И тогда Великобритания объявила Цинам войну – во имя свободы от гнета и произвола цинских чиновников и свободы торговли опием по всей стране, и Триада не стала мешать проигрышу маньчжуров.
А потом пришла и вторая опиумная война, и маньчжуры опять проиграли, уступая иностранцам все больше и больше, а теперь, похоже, наступала последняя фаза…
В считаные недели четыре крупнейшие державы мира высадили военные десанты во всех крупнейших портах Китая. В считаные недели они захватили склады и причалы, портовые города и пригороды, штыками и пулями оттеснив далеко за пределы бухт всех, кто отказывался служить новым хозяевам, – Триаду в первую очередь. И деньги богатейших портов впервые за многие десятилетия потекли мимо карманов народно-освободительного движения «Саньхэ-хой»… да и вообще мимо китайских и без того дырявых карманов.
И впервые за много-много лет Управитель Братства под секретным титульным номером 438 не знал, что делать.
* * *
К маю Семенов уже не знал, что делать. За несколько месяцев пути он уже четырежды встречал русские экспедиции, но ни один из начальников этих малочисленных, практически штатских отрядов никаких прав на доступ к секретным документам Главного штаба определенно не имел. А когда отряд уткнулся в Сунгари и Загорулько, поколдовав над картой, отвернул экспедицию на юг, вообще наступила полная тоска.Дикая бескрайняя равнина тянулась десятками верст, и помимо нищих кочевников-монголов, бессмысленно гарцующих на своих маленьких мохнатых лошадках, да стад линялых двугорбых верблюдов они порой сутками не встречали ни единого признака нормальной человеческой цивилизации! И даже в относительно обжитых местах возле рек, в китайских да корейских деревушках экспедиция видела все ту же дикость и нищету.
Вообще эти нищета и дикость разительно контрастировали с явным трудолюбием и аккуратностью здешних крестьян. Когда казаки впервые увидели, как на немыслимо тщательно возделанном поле трудится черный от загара и совершенно голый китаец, они подумали, что у того не все в порядке с головой. Однако когда отряд проехал еще пару верст, стало ясно: здесь это норма.
На каждом поле, засаженном по здешнему обычаю высокой и, судя по всему, съедобной травой – гаоляном, с утра до ночи десятками копошились черные от загара, полуголые, а порой и совершенно голые крестьяне. И рядом же, безо всякого стыда, сосредоточенно трудились такие же черные от нестерпимого солнца и опять-таки голые дети обоего пола. Казалось, что здесь только женщины имеют привычку прятать наготу своего тела и знают стыд и страх, но они при появлении отряда мгновенно скрывались в домах.
Сделанные из самана и глины дома тоже представляли собой преинтересное зрелище: пол земляной, вместо окон промасленная бумага и – ни мебели, ни даже побелки. Только посредине дома – кан, что-то вроде протянутой под лежанками горизонтальной печной трубы. Ну, и некоторые признаки культуры: на стенах – деревянные таблички с красиво выписанными иероглифами, а в клетке из ивовых прутьев – китайская «канарейка», огромная зеленая саранча, беспрерывно услаждающая слух своих хозяев пронзительным стрекотанием.
Постепенно деревни стали попадаться все чаще, и были они все больше и порой, обнесенные высокими, до двух саженей, глинобитными стенами, напоминали средневековые города-крепости Европы. Но вот люди оставались все те же – нищие, вечно испуганные, настороженно сверкающие глазами при первом появлении чужаков и достаточно гостеприимные, когда первый испуг проходил. И если бы не эти странные пропажи…
Доходило до абсурда, и Семенов не знал, плакать ему или смеяться от происходившей вокруг отряда чертовщины! Едва они становились всем отрядом в какой-нибудь китайской или корейской деревушке, как уже на следующее утро обнаруживалось, что какого-нибудь старика или ребенка в деревне недостает.
Пообвыкшие к чужой стране казаки по этому поводу много смеялись и даже начали делать ставки, кто исчезнет в следующей деревне, – естественно, пока есаул это дело не прекратил. Однако если поразмыслить, то здесь и впрямь происходило нечто сверхъестественное: насколько знал жизнь поручик, ни старцы, ни трехлетние дети, ни тем более зрелые отцы многочисленных семейств ни в коей мере не склонны покидать своих домочадцев…
Понятно, что случались и недоразумения. В одной из таких то ли деревень, то ли становищ местные жители попрятали всех своих детей – какой-то дурак наплел им, что русские казаки едят исключительно человечину, предпочтительно младенцев. Однако недоразумение быстро разрешилось, и счастливые семьи вновь соединились.
Но был и более серьезный конфликт. Молодой казачок, совершенно осатаневший от многомесячного воздержания, попытался завалить в сарае местную молодайку. Она, может, была и не против, но беда в том, что и казачок, и его немытая, но, следует признать, симпатичная зазноба были застигнуты с поличным самим Загорулько.
Семенов поежился. Господи! Что тут началось! Китайцы потом ходили к Загорулько всей деревней – умоляли, чтобы тот простил солдатика, мол, с кем не бывает. Но вот пропажи… это было совсем другое. Люди словно испарялись. И только в середине июля поручик Семенов узнал, что с ними происходит на самом деле.
Тело нашел караульный. Мужчина – а это снова был именно мужчина – лежал у берега мелкой глинистой, истоптанной тысячами коровьих копыт речушки – раздетый, с аккуратно сложенной рядом небогатой одеждой и с перерезанным от уха до уха горлом.
Господи, как же Семенову стало плохо! Поручик понимал, что это – полная чушь, но он почему-то сразу же вспомнил Энгельгардта…