Кошевая Елена. Повесть о сыне

   Когда немцам не удалось схватить Валю Борц, они посадили в тюрьму её мать и десятилетнюю сестру Вали - Люсю.
   Люся была пионеркой, и она до конца осталась верна той присяге, которую давала, вступая в пионерскую организацию.
   Люся не раз видела товарищей старшей сестры и знала, что они собираются вместе писать листовки против немцев и потом расклеивать их.
   Девочке сказали в тюрьме:
   - Ты знаешь, кто у вас из ребят бывал. Скажи - кто, назови фамилии. Ответишь правду - подарок получишь и сейчас же домой отпустим. Ну? Говори!
   То, что произошло потом, я узнала из разговоров двух полицейских Шурки Давыденко и Митьки Бауткина, - когда они сидели у нас в засаде поздно ночью.
   Люся спокойно ответила, что к её сестре никто не ходил и никаких подарков ей не нужно.
   - "Я, говорит, свою сестру люблю", и всё тут, - рассказывал Бауткин. - Стоит и смотрит прямо в глаза Соликовскому. Как же, пионерка! Соликовский так и опешил. Да и все мы ожидали, что девчонка со страху всё расскажет, расчёт на неё особый был. Ещё спрашивает, на испуг берёт молчит. Тогда Соликовский показывает ей на петлю, даже на шею ей накинул молчит. Р-р-раз! - и к потолку. Держит за верёвку Соликовский; теперь-то уж, мол, расскажет пионерка о своих. И ты знаешь: ни звука. Глядим задыхается. Вынули из петли, водой из ведра окатили: говори! Суток пять в тюрьме продержали, так ни с чем её и выпустили...
   Я хорошо знала Люсю. Это была обыкновенная девочка - пионерка с красным галстуком, каких сотни тысяч. Но, когда и ей пришлось постоять за дело народа, не дрогнуло маленькое мужественное сердце.
   Как ни трудно мне было тогда, но, слушая рассказ палачей о стойкости маленькой Люси-пионерки, я чувствовала, как светлей становится на душе и как растут бодрость и надежда. Не сломить фашистам наших детей!
   Так прошло десять дней. Я терпела. И всё росла надежда.
   Я уже совсем решила, что Олег со своими друзьями где-то далеко, и понемногу начинала успокаиваться за него. Но это был только временный отдых.
   Беда не отходила от нас, она лишь выжидала своего часа.
   Одиннадцатого января утром пришла полиция за моим братом. Дядя Николай ждал непрошеных гостей и успел спрятаться в погреб под полом моей комнаты.
   Посидев часа два над головой брата, полицейские ушли. Мы им сказали, что брат пошёл к часовых дел мастеру и должен скоро возвратиться. Уходя, полицейские пригрозили:
   - Пусть не прячется Коростылёв, слышите? Не то хуже ему будет!
   Брат под полом всё слышал.
   Вечером они снова пришли. Брат только что хотел выбраться из погреба, надеясь тёмной ночью уйти куда-нибудь из дому. Полицейские снова уселись над его головой:
   - Подождём тут, пока Коростылёв придёт. Что-то долго он часы чинит.
   В это время зашла к нам Лидия Макаровна Попова. Увидев полицейских в комнате, она поняла, что это засада. Она попросила дать ей ведро. Когда я вышла в кухню, она шепнула мне:
   - Олег пришёл. Сидит у меня...
   Как во сне, я начала одеваться. Полицейские увидели:
   - Нельзя! Никому не выходить из дому!
   Вырвалась я только, когда они, посидев ещё часа два, ушли. И опять с угрозами:
   - Ну вот что: возвратится Коростылёв - пусть сейчас же идёт в полицию, не то мы всех вас потянем за него. Ясно?
   У Поповой я увидела Олега на кухне. Он сидел босой, и Лидия Макаровна смазывала ему вазелином отмороженные пальцы; они были красные, распухшие, страшные. Я кинулась к нему:
   - Сыночек мой, зачем ты снова сюда возвратился? Разве ты не знаешь, что здесь делается?
   И я начала было рассказывать, что произошло в Краснодоне, но Олег устало сказал:
   - Мама, я знаю всё...
   Пока он обувался, Лидия Макаровна рассказала:
   - Слышу, вдруг кто-то стучит в дверь. "Заходите", говорю. И вот открывается дверь, вижу - входит какой-то человек, поздоровался и остановился у двери. "Что вам нужно?" - спрашиваю. А он: "Лидия Макаровна, не узнаёте меня? Я партизан. Меня преследуют. Я в вашей власти теперь. Может спрятать меня, а можете..." Я не дала ему договорить, кинулась целовать. Помогла ему раздеться, усадила поесть, а сама - к вам... Ну, беседуйте.
   И Лидия Макаровна вышла.
   Невесел был рассказ Олега. За эти десять дней много узнал он горя и страданий.
   Со своей пятёркой он был почти у линии фронта, но пробраться к своим не удалось. Полиция и жандармерия следили за каждым штатским, при малейшем подозрении арестовывали и бросали в концлагеря. Там страшные муки и смерть ждали каждого. Здоровых мучили голодом и холодом, слабых бросали в ямы, обливали бензином и живыми сжигали.
   Местные полицаи, старосты не давали ребятам войти ни в одно село, приходилось идти околицами, ночевать в шалашах и заброшенных сарайчиках, днём двигаться по талому от солнца снегу, в одежде и обуви, размокшей от сырости, а вечерами всё дубенело на них от мороза.
   За десять дней изнурительного и страшного путешествия ребята ни разу не видели хлеба, с трудом выменивали одёжку, какая была, на пустую картофельную похлёбку. Только раз им удалось по-настоящему обогреться. К вечеру как-то они добрели до здания бывшей сельской школы; здесь жило несколько семей, дома которых были разрушены вражеской бомбёжкой. Ребят охотно впустили, они с наслаждением грелись у печки-буржуйки.
   Когда сушили обувь, сапоги Олега настолько рассохлись и потрескались, что в Краснодон ему пришлось возвращаться в галошах от бурок Нины Иванцовой.
   Только теперь разглядела я, как был измучен Олег. Скулы обострились, в громадных глазах за густыми ресницами стояло страдание.
   - Никак не могу простить себе, что уступил тогда и не взорвал дирекцион, - сказал он с горечью. - С такими, как немецкие фашисты, в борьбе нужно идти до конца. А как всё у нас было подготовлено! Дело прошлое - скажу. Взрывчатку уже заложили под лестницу, провели шнур. Достали билет для Пирожка. Он должен был войти в школу и зажечь шнур. Серёжа Тюленин, Владимир Жданов и я ждали при выходе с оружием наготове. Эх, упустить такой случай!
   Я молча гладила его волосы, целовала жёсткую кожу щёк.
   Немного погодя увидеться с Олегом прибежал дядя Николай.
   Он бросился к Олегу, и они замерли, стиснув друг друга в объятиях. Но времени было мало. Начали обсуждать: как же вырваться из клещей врага?
   Не хотелось Олегу покидать свой Краснодон, уходить от товарищей. Они мучились в застенках гестапо. Что же сделать? Как им скорей помочь? Олег строил планы: связаться с партизанами и прийти на помощь друзьям.
   И опять вспомнил Олег новогоднюю свою неудачу:
   - Да, не послушались тогда ребята! Легче было бы даже и умирать, если бы мы после такого взрыва попали в гестаповские руки.
   Тут я рассказала сыну о Жене Мошкове, про слова полицейских, будто бы Женя выдал адрес Олега и даже привёл их на квартиру к своему комиссару. Олег вскочил, на лицо его снова вернулась краска:
   - Не верь провокаторам! Женя - герой! Он на допросе четвёртого января плюнул жандарму в морду и погиб, не сказав ни слова.
   Хотелось говорить и говорить с сыном без конца, но полиция была рядом и искала Олега.
   Лидия Макаровна уверяла меня, что всё будет хорошо и чтоб я не беспокоилась. Она уже приготовила Олегу место, где он может при случае спрятаться.
   В конце концов решили идти через день утром; под видом мешочников взять санки и выйти из города. Мы попрощались с Олегом и пошли домой.
   А в двенадцать часов ночи к нам ворвался немецкий офицер с полицейскими.
   - Где Коростылёв?
   На этот раз брату уйти не удалось. В погреб он спрятаться не успел немцы с улицы осветили мою комнату ярким фонарём. Но Николай и тут не хотел сдаваться. Он бросился на свою кровать и, перед тем как накрыться одеялом с головой, успел что-то шепнуть жене. Немец, угрожая револьвером, кричал:
   - Где Коростылёв?
   Жена брата, Ольга Александровна, ответила:
   - Нет его дома. Ушёл. Куда - не знаю.
   Тогда гестаповец спросил:
   - А кто это спит там в комнате?
   - Это... немецкий офицер.
   Немец подошёл к кровати и что-то начал говорить по-немецки. Конечно, дядя Коля молчал - он плохо знал немецкий язык. Одеяло полетело на пол:
   - Ага, попался наконец!
   Удары кулаком и ногами. Закричал Валерик. Ольга Александровна кинулась к мужу. Фашисты избили и её.
   В семь часов пришли за ней. Я была как мёртвая. В мозгу стучало одно: "Олег, Олег! Как же он теперь уйдёт?"
   Мы остались с мамой и с маленьким Валериком. В девять часов опять пришли гестаповцы с переводчиком, несколько полицейских и Захаров.
   Снова повальный обыск, ещё раз перерыли всё в квартире.
   Часть вещей забрали, остальные приказали не трогать.
   Наша квартира была теперь вся ободрана, пустая и холодная. Мы ютились в кухоньке на одной кровати: бабушка, я и Валерик. И вот пришли гестаповцы и забрали бабушку. Она оглянулась с порога. Наши глаза встретились. Я прочла в глазах матери: "Ничего не бойся. Ни о чём не расскажу".
   В гестапо бабушку встретили руганью и издевательствами:
   - Ага, старая! И ты с ними заодно?
   Удар, ещё и ещё... Вернулась бабушка домой часа через три. Еле приползла, вся избитая.
   "ПРИДУ С КРАСНОЙ АРМИЕЙ!"
   Я стала ждать своей очереди, своего ареста. Душа болела, хотелось хоть ещё раз увидеть сына и как можно скорей отправить его из Краснодона. Но меня не трогали.
   Лидия Макаровна с тревогой рассказала мне, что в городе уже знают, что Олег возвратился и где-то прячется. Нужно было немедленно уходить. Соседи знали, что мы дружим с Поповой.
   Куда, к кому пойти? Всем друзьям Олега грозила смерть, и они сами прятались от полиции. Идти по дороге тоже опасно. Там продолжается отступление немцев. Мужчин, попадающихся им на глаза, они расстреливают. То же самое может случиться и с Олегом, если он днём выйдет из Краснодона.
   А уходить нужно было. Вот-вот могли явиться гитлеровцы. Что же делать? Где искать спасения? И мы пошли на хитрость: решили переодеть Олега в женскую одежду и в таком виде проводить его за окраину Краснодона.
   Маршрут был такой: в селе Таловое Олег переночует у моей знакомой Анны Акименко, на следующий день утром выйдет в Должанку (туда Лидия Макаровна даст записку к своим родственникам), а на третий день пойдёт в Боково-Антрацит и там переночует в землянке у знакомого нам деда.
   Стали готовить для Олега одежду. Пришла бабушка. Молча сняла с себя валенки и протянула их внуку. Олег покачал головой:
   - Бабушка, ты слабая, тебе валенки больше нужны, чем мне. Да и вам в этих валенках лучше простаивать в полиции с передачей дяде Николаю и тёте.
   Насилу уговорили его надеть валенки на отмороженные ноги. На дворе был лютый мороз, какого люди в Донбассе давно не помнили.
   Олег попросил бабушку принести ему из дому наган: он был спрятан в сарае под крышей.
   Я запротестовала:
   - В нагане всего один патрон, на что он тебе?
   - И один патрон может пригодиться. Нападёт на меня один немец хватит и одного патрона. Нападёт больше - пригодится для себя.
   Бабушка принесла наган. Потом мы дали Олегу женскую одежду.
   Он посмотрел на неё, усмехнулся и отодвинул одежду от себя. К этому времени Олег стал говорить баском.
   - Это же ни к чему не приведёт, - сказал он с лёгкой усмешкой. - Ну, ты сама подумай: во-первых, это смешно - рядиться мне в женское платье; во-вторых, если я встречу немца и он меня спросит о чём-нибудь, а я ему отвечу таким басом, тогда - провал наверняка. Да и не хочу я перед врагами рядиться...
   Но выхода другого не было, и мы так настойчиво просили! Наконец Олег пожал плечами и уступил. Переряженный, он нисколько не стал похож на женщину - высокий, широкоплечий, угловатый в движениях, с упрямым подбородком. Особенно выдавали его глаза: мужские, непокорные, властные. Мы махнули рукой на всё. На счету была каждая секунда.
   Перед уходом из квартиры Олег вынул из кармана три стихотворения и протянул их мне.
   - Мама, - сказал он, грустно улыбаясь, - вот эти два тебе на память, а это передай Нине Иванцовой. Хорошо?
   Никогда не забыть мне, как мой сын тогда взглянул на меня! Нет, я не могу описать всё то, что поднялось в моей душе...
   Куда провожала я сына? Может, в последний путь провожаю? Какая судьба ждёт его? Кто пригреет моего мальчика, кто залечит его отмороженные ноги? Найдётся ли добрая душа, которая спрячет его от врага?
   Почуяло ли моё сердце, что в последний раз я иду рядом с сыном, в последний раз слышу его голос, но я беспомощно заплакала:
   - Олежек мой, болит моё сердце! Увидимся ли мы когда-нибудь с тобой?
   - Увидимся, мама, - старался он утешить меня. - Ты только так и думай! Хорошо, мамочка?
   Он обнял меня, поцеловал, посмотрел мне в глаза. Нахмурился, сдерживая волнение.
   - Мамочка, дай мне слово, что ты будешь беречь себя, прятаться от полиции, пока наши придут. Хорошо? А если со мной что-нибудь случится, мамочка, родненькая, не плачь! Не плачь, мама! Чего плакать? Я не упаду перед врагом на колени. А если придётся умереть, что ж... свой долг я выполнил. Как мог, так и боролся. А останусь жив - ну, держись тогда, фашист!
   Мы дошли до села Таловое.
   Солнце уже совсем зашло, когда мы, пользуясь вечерними сумерками, сняли в коридоре у Анны Акименко с Олега женскую одежду. Анна приняла сына переночевать, и мы с Поповой немного успокоились. В последний раз прощались, ещё раз просили друг друга беречься. Я прижала сына к груди. Больше я уже не могла глядеть в его милые глаза, но последние слова запомнились мне навсегда:
   - Не печалься, мама! С нашими приду, с Красной Армией!
   Дома, куда я возвратилась в семь часов вечера, я не застала никого.
   В квартире было пусто и холодно, как на улице. Бабушку опять забрали в полицию, а маленького Валерия взяли к себе соседи. Я осталась одна.
   Могильная тишина камнем легла мне на сердце, давила, не давала дышать.
   Я вошла в комнату Олега.
   Сорванные с дивана одеяла и простыни, раскиданные по полу вещи - всё говорило о недавнем обыске. На столе лежали шахматная доска, запонки и любимый галстук Олега. На полу валялась книга "Капитальный ремонт" Леонида Соболева - последняя, какую прочитал в своей жизни мой сын, книга о море.
   Машинально я подняла её, открыла и ахнула. Как же немцы не заметили? На обратной стороне обложки Николаем была записана последняя полученная "Молодой гвардией" сводка Совинформбюро. Перечислялись отнятые у немцев наши города, называлось число пленных, убитых врагов...
   Нет, драгоценную эту книгу я немцам не отдам! Только успела я спрятать "Капитальный ремонт", стук в окно.
   "Всё. Теперь за мной..."
   Но это была она, моя мама. Её снова избили в полиции. Выпустили, как приманку для Олега. Стало ясно, почему и меня не берут до сих пор. Ждут и следят.
   Всю ночь проплакали мы с ней над стихами Олега, что дал он мне на прощанье. Вот они:
   Ты, родная, вокруг посмотри:
   Сколько немцы беды принесли!
   Голод, смерть и могилы везде,
   Где прошли по Советской земле.
   Ты, родная, врагам отомсти
   За страданье и слёзы свои,
   За мученье и смерть сыновей,
   За погибших советских детей.
   Мама, мама, не плачь, только мсти!
   Возвратятся к нам светлые дни.
   Правды, счастия луч золотой
   Засияет над нашей землёй!
   ПАЛАЧИ
   Шестнадцатого января мы с мамой понесли передачу в тюрьму дяде Коле, его жене и Елене Петровне Соколан, арестованной за знакомство с нами.
   Мы ещё издали услышали стоны и вопли людей.
   - Что бы это могло быть? - спросила я маму.
   - Наверно, опять когось катуют, - угрюмо ответила она.
   Возле полицейской управы в толпе женщин шныряли полицейские, направо и налево раздавая удары плетьми и безобразно при этом ругаясь. Но женщины не расходились, они с криками и плачем толпились у прибитых к стене списков арестованных, отправленных в концлагерь. В списках было двадцать три человека - юноши и девушки, знакомые мне по "Молодой гвардии".
   Все в Краснодоне уже знали, какой это был "концлагерь". Палачи повели наших детей на казнь. Отчаянный плач, вопли и стоны, как на похоронах, надрывали душу.
   - Да шо ж таке, добри люды, робиться! - запричитала мама по-украински. - Мало им, подлюкам, тои крови, шо выпилы воны из наших дитей, так бач шо воны ще творять!
   И, выхватив у меня кастрюлю с пшённым супом, она выплеснула его в полицейского.
   - На иж, хай ты подавышся, блюдолиз нимецкий!
   Женщины стали швырять в полицейских комками оледенелого снега, замёрзшей землёй, бросать в них посудой с едой, вырывать плётки.
   Началась бы, наверно, настоящая свалка, если бы с пожарной каланчи вдруг не раздался сигнал воздушной тревоги. Толпа быстро рассеялась, а вскоре мы увидели, как стороной проплыла в небе группа советских самолётов, держа путь на запад, в немецкие тылы.
   Я очень боялась за маму, которую могли приметить и потом прийти за ней, и долго ещё не могла успокоиться.
   - Щоб им билого свита весь вик не бачить! - ругалась мама. - Жаль тильки того супу, шо вылыла на гада, - внучек сыдыть голодный. Як подывышся, аж сердце разрывается.
   И с этого дня каждое утро полицейские вывешивали на стене списки молодогвардейцев, переведённых в "концлагерь". На самом деле их на машинах вывозили за Краснодон, к старой шахте, наспех расстреливали и сбрасывали в глубокий шурф, мёртвых вместе с недобитыми.
   Десять дней просидели в тюрьме жена брата и Елена Петровна Соколан. Не добившись ничего, полиция выпустила их.
   Брату Николаю на четырнадцатый день удалось убежать вместе с комсомольцем Колотовичем. Вот как это произошло.
   Красная Армия подходила всё ближе. Уже отчётливо была слышна грозная канонада, всё чаще налетали наши самолёты.
   Немцы и полиция лихорадочно готовились к бегству. Во двор тюрьмы приходили полицейские и из других районов. Этим и воспользовался Николай. Ночью он отогнул проволоку на запоре, открыл дверь камеры. Перед этим он надел на рукав белый платок, похожий на полицейскую повязку. Потом они с Колотовичем вышли во двор и смешались там с полицейскими из других районов.
   Потом побежали. По ним открыли стрельбу и бросились в погоню. Колотович упал. Казалось, всё было потеряно. Но Николай всё бежал и сумел далеко уйти. Забежав за чей-то двор, он увидел пожилого шахтёра. Они поздоровались. Николай сказал:
   - Вот... уходят немцы.
   - Да, видать, что дело такое.
   - Не разберёшь, что лучше: остаться или с немцами уходить?
   - Это уж как кому сподручнее.
   - Мне не сподручно. Кстати, вон они и гонятся за мной...
   Шахтёр пытливо взглянул на дядю Колю, ничего не ответил, а лишь мигнул на погреб и прошёл мимо. Николай бросился к погребу.
   Немцы обыскали всё, стреляли в погреб, но спуститься не захотели.
   Больше суток пришлось отсидеть брату в погребе. Жена шахтёра, - как потом мы узнали, Степана Афанасьевича Чистолинова, - принесла ему кувшин воды и пышки из бурака. Но больше всего он был рад самосаду.
   К вечеру следующего дня брат ушёл.
   Таким образом, наши хождения в тюрьму с передачами прекратились. Но немцы опять сами часто проведывали нас - всё надеялись застать Олега или брата.
   Двадцать пятого января они не пришли. Я забеспокоилась. То я страшилась, когда они приходили, теперь я ждала их. Приходят - значит, ищут. Не пришли - значит, нашли.
   Я кинулась в полицию.
   Дежурил молодой, неопытный полицейский. Он, видимо, был в курсе дела молодогвардейцев, но не знал подробностей и фамилий. И я, чувствуя, как у меня холодеют руки и ноги и всё плывёт перед глазами, решилась спросить:
   - Кошевой и Коростылёв... есть у вас?
   Полицейский, позёвывая, обошёл все камеры, выкрикивая фамилии сына и брата. Никто не отозвался. Я ушла. Но тревога продолжала сушить мою душу. И я не обманулась.
   Двадцать девятого января, к концу дня, к нашему дому подъехали сани, запряжённые тройкой лошадей. В квартиру вошли жандармы и полицейские во главе с Захаровым, все пьяные. Захаров крикнул:
   - А ну, давай одежду сына - всё, что есть! Да живей у меня!
   Я ответила:
   - Дома не осталось одежды. Всю её уже забрала полиция...
   Захаров презрительно прервал меня:
   - Ну-ну! Это такая же правда, как то, что ты не знала, где твой сын.
   - И не знала, - ответила я, чувствуя, как пол уходит из-под ног, - и сейчас не знаю.
   - Ничего, зато мы знаем.
   Я смолчала. Я всё ещё надеялась, что он обманывает меня или просто так мучает, но тут один полицейский удивлённо спросил у Захарова:
   - А что, разве Кошевого уже того... поймали?
   - Поймали, - осклабился Захаров, свёртывая папироску и не сводя с меня глаз. - Отстреливаться, щенок, вздумал, полицейского ранил. Хорошо, что в нагане у него был всего один патрон...
   Когда я пришла в себя, полицейские уже уходили, хлопая дверями. Собрав последние силы, я кинулась за ними, крикнула:
   - Олегу... можно еду принести?
   - Еду? - переспросил Захаров, криво усмехаясь. - Да его и в Краснодоне-то нет. Вообще нет. Сын твой расстрелян в Ровеньках.
   Падая опять, я успела крикнуть ему вслед:
   - Палач, будь ты навеки проклят!
   Если бы не мама, не знаю, что стало бы со мной. Но я Поддалась маминой доброй ласке. Бабушка верила, что внук её жив, что его не возьмёт никакая пуля. И эту непреклонную веру она передала и мне. Вместе с мамой и я стала надеяться. На что? Я этого не могу объяснить. Мы словно чуда ждали...
   ПРИШЛИ!
   Потянулись чёрные, длинные дни, длинные бессонные ночи.
   Мы жили в крайнем напряжении сил. Что с Олегом? Неужели правду сообщил Захаров? Где Николай? Жив ли он?
   В голову приходили самые страшные догадки, но мы старались приободрить друг друга и вслух высказывали только утешительные предположения.
   Маленький Валерик то и дело приставал к нам:
   - А почему так долго папы нет? Он принесёт мне хлебца? А Олезя (так звал он Олега) скоро придёт?
   Отвечая ему, мы, казалось, сами верили в то, что сочиняли.
   Как-то рано утром зашла к нам знакомая Лышко, проживавшая в посёлке шахты No 1-бис. Она передала записку от Николая, которая была датирована 25 января. Николай сообщал, что благополучно живёт в погребе, беспокоился о судьбе Олега, передавал приветы родным. Он прятался там три дня, но потом начались облавы, и он ушёл. Куда - Лышко не знала.
   И опять - тяжёлые предчувствия, ожидания и надежды...
   Немцы приказали нам два раза в день ходить в полицию отмечаться. С востока грозно доносился артиллерийский гул. Фронт был всего в двенадцати километрах от города.
   Мы часто следили за нашими самолётами, радовались, когда они бомбили немецкие войска и склады, - мы не боялись этих бомб. Как мы ждали своих!
   Первого февраля полиция из Краснодона эвакуировалась в Ровеньки, забрала с собой и арестованных - последнюю партию обречённых на смерть. Среди них были Люба Шевцова, Семён Остапенко, Виталий Субботин и Дмитрий Огурцов.
   Но часть полицейских оставалась ещё в Краснодоне, и мы должны были ходить отмечаться. Третьего февраля вызвали в полицию бабушку и снова сильно избили её.
   С этого дня я начала прятаться от немцев.
   Полиция приходила за мной. Мама сказала, что я пошла в село достать хлеба. Тогда пьяные полицейские начали издеваться над мамой и над маленьким Валериком. Один из них взял ножницы и, хохоча, колол ими трёхлетнего Валерика.
   - Мама, мама! - кричал Валерик, и холодным потом покрывалось его маленькое, высохшее от голода личико.
   А фронт всё приближался к Краснодону. Уже восемь километров было между нами и освобождением. Слышна была даже пулемётная стрельба. В Краснодоне с нетерпением ждали своих.
   Дни шли, как длинные годы. Сил не было дальше терпеть...
   Девятого февраля к нам в квартиру зашёл незнакомый человек. Он коротко сказал, что пришёл из Ровенек, и подал мне записку. Это была записка от Николая.
   "Дорогая мама! - писал он. - Нахожусь в ровенецкой тюрьме. Выдал меня Крупеник в Боково-Антраците. Не знаю, вырвусь на этот раз или нет. Пригнали сюда много краснодонских ребят. Часто нас гоняют на работу. Как хочется увидеть вас! Целую, Коля".
   Последняя маленькая надежда была вырвана у нас подлым предателем. Находившаяся с нами тогда Елена Петровна Соколан предложила пойти в Ровеньки и понести Николаю письмо и передачу. За сборами в дорогу я как-то отвлеклась, но мама слегла. По её худым восковым щекам то и дело скатывались слёзы.
   Двенадцатого и тринадцатого февраля гестапо провело облавы в квартирах, погребах и сараях. Искали мужчин. Удалось захватить около ста человек разного возраста; фашисты их согнали в полицию.
   К вечеру 13 февраля все немецкие части начали в панике покидать Краснодон. Поднялась невероятная суета. А утром 14 февраля 1943 года в Краснодоне не было уже ни одного гитлеровца.
   Ровно в одиннадцать часов в город ворвались наши танки. Увидев первый советский танк, мы бежали за ним, плача от радости, поднимая к танкистам руки, благословляя наших освободителей.
   Не знаю, кто в этот день мог усидеть в комнате. Жители города вышли встречать Красную Армию. К вечеру Краснодон был заполнен нашими войсками. Мы пригласили к себе на квартиру двадцать красноармейцев. Взяли бы больше, если бы могла вместить квартира. Мы с мамой стирали им бельё, варили обед, подавали на стол. Моя старенькая мама, забыв об усталости, целовала и сажала к столу красноармейцев, как родных сыновей.
   Когда первые танки въехали в полицейский двор, никто не отозвался на зов танкистов. Камеры молчали. Трупы расстрелянных лежали во дворе. Их было полно и в камерах. Немцы не оставили в живых ни одного человека из тех, кого захватили накануне.
   Семнадцатого февраля в Краснодоне был траурный день, полный плача и причитаний осиротевших матерей.
   Из шахты No 5, из тёмного шурфа в шестьдесят пять метров глубины, бадьёй поднимали тела замученных молодогвардейцев.