Кошевая Елена. Повесть о сыне

   ГОСПИТАЛЬ
   После уроков Олег с товарищами спешил в краснодонский госпиталь: читал раненым газеты и книги, для тяжелораненых писал письма родным и знакомым.
   Комсомольцы объявили сбор посуды для госпиталя. Олег побывал во многих домах и в первую очередь, конечно, взял всё, что можно, из нашего дома.
   В это время в квартире у нас жил военный врач - хирург Павел Петрович Кондратов. Это был спокойный, задумчивый человек, но, когда приходил Олег, он оживлялся и подолгу беседовал с ним, рассказывая об интересных операциях, о войне, о бойцах и командирах, лежавших в госпитале.
   Помню, однажды Павел Петрович, всегда такой точный и аккуратный, пришёл домой с большим опозданием - в полночь, усталый, с запавшими глазами. Олег ещё не спал и спросил, что случилось. Павел Петрович рассказал, что он всё это время находился при молоденьком бойце, которому пришлось ампутировать обе ноги, иначе он бы умер от гангрены.
   - А как он просил оставить хотя бы одну ногу! - болезненно морщась, сказал Павел Петрович. - До чего же всё-таки слаба медицина...
   Олег попросил разрешить ему навещать больного и через несколько дней, когда бойцу стало лучше, зашёл к нему и долго по душам разговаривал с ним, расспрашивал о родных, о войне. Боец - звали его Василий Нестерук - воевал в сапёрных частях; и хотя было ему всего двадцать лет, он мог о многом рассказать: немало фашистских танков, орудий и автомашин подорвалось на минах, которые он закладывал.
   Олег дотошно расспрашивал его о технике минного дела, о тонкостях боевых операций, о враге...
   У Василия Нестерука были родные - мать и сестрёнка, которым Олег под диктовку писал письма. Была у него и любимая девушка, но Василий никак не хотел признаться ей в своём несчастье.
   - Что она, не советский человек? - возмущался Олег. - И как вы смеете думать только, что она вас разлюбит? Да вы посмотрите, какие письма она вам пишет! Это же трусость, честное слово!
   Но красноречие Олега не действовало. Тогда Олег, запомнив адрес девушки, написал ей однажды письмо от себя.
   - Пускай только не ответит! - грозился он, заклеивая письмо. Впрочем, я уверен, что всё будет хорошо.
   Помню, недели через две прибежал как-то Олег домой и прямо с порога радостно сообщил:
   - Приехала! Сама приехала к Васе и заберёт его домой. Ты бы только видела, как они рады! Завтра пойду с ними прощаться. Может, и ты, мамочка, пойдёшь?
   Я пойти не могла и попросила передать самые сердечные пожелания.
   Вскоре военный госпиталь эвакуировался из Краснодона.
   БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
   Под новый, 1942 год в Краснодон прибыла с подарками для фронтовиков делегация трудящихся Цимлянского района. Узнав о том, что майор Говорущенко должен сопровождать делегацию на передовую, Олег упросил взять его с собой. Я и не догадывалась, что ожидает там Олега, и только потом, когда люди вернулись, узнала, что им пришлось побывать в условиях настоящего фронта. Олег с гордостью рассказывал, как они прибыли на передовую (оборону занимал кавалерийский казачий корпус генерал-лейтенанта Кириченко), как в глубоком снегу переползали от окопа к окопу, вручая бойцам подарки. Передав одному пожилому солдату подарок - жареную индейку, бутылку вина и кисет с табаком, - Олег выпросил у него карабин и, пока тот занимался подарком, стрелял по немецким окопам, приговаривая:
   - На тебе, гад, новогодний подарок!
   Нет уже сейчас в живых майора Говорущенко, с которым так дружил Олег. Умер он в 1958 году. Незадолго до смерти Василий Данилович прислал мне большое письмо, в котором с любовью вспоминал Олега, дни, проведённые в нашем доме, совместную поездку на фронт. Добрым словом хочется помянуть Василия Даниловича, одного из многих хороших советских людей, которые помогали мне воспитывать сына.
   БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
   Кончался учебный год, прошли испытания, и Олег перешёл в десятый класс.
   Теперь у него стало больше свободного времени, и я советовала ему хоть немного отдохнуть. Он только отмахивался.
   Лицо сына хмурилось всё более. Он стал ещё замкнутее. Какие планы созревали у него в голове? Какие думы вынашивал мой сын? Ясно мне было одно: сердцем он был там, на переднем крае войны, где решалась судьба всей нашей жизни. Передо мной был уже не мальчик. Руки моего сына просили оружия.
   Позже я узнала про всё и, как всегда, от самого Олега.
   Сразу же после испытаний он стал советоваться с товарищами по школе, за какое дело им взяться, чтобы помочь фронту. Ребята уже тогда решили организовать отряд и идти в лес, к партизанам.
   Не знаю, что бы получилось у ребят, если бы в это время Олег не познакомился с начальником политотдела одной сапёрной части, Вячеславом Ивановичем Грачёвым, и не стал часто бывать у сапёров. Грачёв и отговорил их от этой затеи.
   Вячеслав Иванович устроил Олега воспитанником в дорожно-восстановительный батальон. Некоторое время Олег работал там писарем. Это была, правда, не совсем боевая работа, но он ревностно исполнял её, надеясь, что вместе с частью его возьмут на фронт. Грачёв поддерживал в нём эту надежду и уверял меня, что будет беречь Олега, как родного сына. А когда закончится война, шутил он, Олег возвратится домой с победой, живым и здоровым.
   Я вначале колебалась, потом дала согласие. Невозможно описать радость Олега! Он обнял меня и начал кружить по комнате, как маленькую девочку. Каким сильным он стал к тому времени!
   - Вот уж спасибо тебе, мама! Я знал, что ты меня поймёшь, - повторял он, целуя меня в обе щеки.
   А вскоре начались сборы. Но Вячеслав Иванович должен был сначала один выехать куда-то по важному делу и только после возвращения забрать Олега с собой.
   Грачёв не возвратился ни на другой день, как мы условились, ни на третий, не возвратился и на десятый... А между тем сапёры ушли.
   Взволнованный Олег не спал по ночам. Мы тоже волновались - вещи Грачёва остались в Краснодоне. Закралась мысль о несчастье.
   Так оно и было. Грачёв попал в окружение и уже не мог пробиться к своим.
   Стояли палящие июльские дни. Фашистские орды двигались на восток, а с ними - смерть и разрушение. Пылали цветущие украинские сёла и города.
   Красная Армия с боями отходила на новые рубежи.
   Краснодонские шахтёры, рабочие и служащие организовывали истребительные батальоны, до позднего вечера проходили боевую подготовку. Помещались они в просторных рабочих общежитиях, около базарной площади.
   Олег в эти дни почти не бывал дома. Он не пропускал ни одного события в Краснодоне. До всего ему было дело. Чтобы и ночью следить за налётами вражеских самолётов, он ложился спать во дворе, накрывшись простынёй.
   С немецких самолётов падали ракеты, надрывно гудели паровозы, шахты, шарили по небу прожекторы, хлопали зенитные пушки. Враги бомбили окраины города, где скопились наши воинские части. Доносился яростный гул бомбёжки и со станции Лихой; там долго стояло яркое зарево. Ночью становилось светло как днём.
   Я безотчётно боялась за Олега. Мне казалось, что его белую простыню среди зелени заметят немцы. Олег посмеивался:
   - Что же ты, мама, думаешь, простыня - это тоже военный объект? Это же обыкновенная ткань, а под ней спит обыкновенный субъект!
   В ПУТЬ
   В Краснодоне вторично началась эвакуация. В нашем доме тоже готовились к отъезду. Хотя и верили мы, что настанет время, когда мы снова возвратимся в родные места, но на сердце было тяжело. Олег всячески старался успокоить тех, кто впадал в отчаяние; горячился, доказывая, что нас невозможно победить, ссылался на историю, и, правду сказать, нам становилось как-то спокойнее от его слов.
   А по дорогам, по всем улицам Краснодона всё двигались и двигались бесконечные людские потоки. Хрипло мычал голодный скот, причитали женщины, а дети уже не могли и плакать.
   На машинах, на телегах, на тачках, а то и на себе люди уносили свой скарб, уходили от немцев. Всё это, двигаясь на восток, перемешивалось с воинскими частями. Иногда весь этот шум, крики и плач перекрывал лязг гусениц танков. Шла кавалерия, двигалась пехота. Почерневшие лица у бойцов и командиров были угрюмы.
   Поднятая тысячами ног и колёс, тяжёлая тёмно-красная донбасская пыль вставала плотной стеной, затемняла солнце, покрывала чёрным налётом лица людей, высушивала рот, слепила глаза, скрипела на зубах. Порой людей не было видно из-за неё.
   Солнце жгло без жалости. Сердце разрывалось от боли при виде измученных ребятишек. Им было тяжелее всех. Наш домик стоял около дороги, и из окон всё было видно. Видел это и Олег, и мука застыла в его глазах.
   - Мама, - жёстко твердил он, - мне надо уходить. Надо! Может случиться, что эшелонов не хватит на всех. Что тогда? Гитлеровцы нас, мужчин, в первую голову погонят строить для них укрепления, рыть окопы, подносить патроны и снаряды к их пушкам. А эти пушки будут стрелять по нашим, убивать их! Ты же знаешь, я никогда не пойду на это, и немцы убьют меня. Нет, надо уходить. Надо...
   И вдруг - новое горе. Перед самым отъездом тяжело заболела бабушка. Она, правда, всё ещё хлопотала, работала за троих, но силы её оставляли. Выяснилось, что у неё брюшной тиф. Это разбило все наши планы. Как я могла оставить больную мать? Я заявила, что никуда без неё не поеду.
   Оставалось одно: немедленно выезжать брату с семьёй и Олегом. Для них и для шести рабочих дали подводу. Договорились на подводу уложить все вещи, самим идти пешком. Как же не хотелось Олегу оставлять свою бабушку, да ещё больную! Раз десять на дню он умолял меня:
   - Береги бабусю!.. Бабушка, - бросался он к ней, - где твой партбилет? Хорошо ли ты его спрятала? Немцы придут - сейчас же с обыском!
   Бабушка слабо улыбалась:
   - За меня не бойся. Я уже приготовила место для билета, да такое надёжное... Не взять его врагу. Руки коротки у ката. Ты сам, Олежек, будь осторожен. Дядю Колю слушайся...
   Так они утешали друг друга.
   Перед отъездом Олег, конечно, забежал попрощаться с Линой. Он просил её, если не удастся выехать, прятаться от немцев, быть стойкой, духом не падать и ждать возвращения своих.
   А мне он сказал:
   - Обо мне не беспокойся, мама. Будь уверена, я найду себе дело. Я думаю, что мне лучше всего пойти в армию или в партизаны. Недаром я выбивал сорок восемь из пятидесяти возможных. Теперь вот как пригодится!
   - Сыночек мой, - пробовала я возражать ему, - это хорошо, что ты такой, но ведь тебе только шестнадцать лет!
   - Соловей хоть и маленький, да голос у него большой, - отшучивался Олег. - Во всяком случае, за чужими спинами отсиживаться не стану. Нет уж!..
   Я волновалась за Олега, знала: у него слово не разойдётся с делом. Но что я могла сделать? У птенца отросли крылья, и родное гнездо стало тесным ему.
   Утром 16 июля я собирала в далёкий путь самых дорогих и близких моему сердцу людей. Вместе с ними уезжала моя приятельница, чертёжница геологического отдела, Елена Петровна Соколан. Олег любил и уважал Елену Петровну, она была нашим другом.
   Проводила я их за город. Там на окраине молча обняла сына, крепко его поцеловала.
   - Делай всё так, как подскажет тебе твоя совесть, - сказала я ему на прощанье.
   Долго ещё Олег оборачивался и махал кепкой.
   Совсем разбитая, я вернулась домой. В нашем милом домике, где недавно было так шумно и уютно, полно радости и веселья, где не умолкал смех Олега, шутки дяди Коли и бабушки, стало пусто, глухо, одиноко. Всё было сдвинуто с привычного места, разбросано. И не было его, моего Олега...
   В отчаянии я бросилась на пол и долго лежала так, немая, опустошённая...
   ВРАГИ
   Настали тревожные дни. Отступая, прошли через Краснодон последние воинские части. Город опустел; казалось, он вымер.
   Все, кто не уехал, попрятались в домах и с тяжёлым предчувствием, как смерти, ожидали врага. Мы с мамой в доме остались одни, жили в тоскливом напряжении, стараясь не думать о страшном.
   Но это страшное пришло. Утром 20 июля 1942 года двумя далёкими взрывами мы были разбужены от сна. Это на подступах к городу, как мы узнали потом, подорвались на минах два фашистских танка.
   Вскоре я услышала нарастающий рокот, беспорядочную стрельбу, а затем в приоткрытые ставни окна увидела мчавшиеся по улице немецкие танки, стрелявшие на ходу куда попало. Следом за танками ворвались в город мотоциклисты, прочёсывая из автоматов пустые улицы.
   Фашисты врывались в дома и, хватая перепуганных женщин и детей, крича и понукая автоматами, выгоняли их на улицу. Двое верзил, переодетые во всё русское, став во главе согнанной толпы, преподнесли своему офицеру, по русскому обычаю, "хлеб-соль", а другие щёлкали фотоаппаратами. Солдаты совали трясущимся от страха ребятишкам губные гармошки и вместе с ними фотографировались, улыбаясь в аппарат. Мотоциклисты глушили моторы и, угрожая пистолетами, сгоняли подростков, заставляя их тащить якобы заглохшие машины.
   Было тяжело смотреть на этот отвратительный спектакль.
   Они были похожи не на солдат, а на бандитов с большой дороги. Прежде всего эти "освободители" кинулись по квартирам и курятникам. Каждый из них что-то тянул: курицу, какие-то мешки, всяческую одежду. Они не брезгали ничем.
   К нам в квартиру заскочили два ефрейтора, бегло осмотрели её и заявили, что здесь будет жить "большой офицер".
   Увидев на дверях портьеру, один ефрейтор кинулся к ней, сорвал её и, скомкав, сунул в мешок. Другой увидел на стуле моё шёлковое платье, вытащил из кармана ножницы и тут же порезал платье на косынки. Потом они оба бросились к буфету, но мы предвидели грабёж и заранее попрятали всё ценное.
   К вечеру Краснодон был переполнен немцами. В этот же день у нас поселился важный офицер. Чемоданов и сундуков у него было столько, что их некуда было ставить. Ими забили кладовую, коридор; в квартире стало тесно от них. Среди вещей были даже самовар и половая щётка. Одним словом, нашему квартиранту более подходило название большого грабителя, чем большого офицера.
   С этих пор мой дом стал мне чужим. Меня только радовало одно: что нет здесь сейчас ни Олега, ни брата и что им не пришлось жить под одной крышей с врагами.
   В первые же дни немцы стали вводить новые порядки. Были созданы немецкая комендатура, жандармерия, городская управа, дирекцион и биржа. По городу расклеены приказы и объявления. В каждом таком объявлении что-то запрещалось и за что-то полагался расстрел. За появление на улице после восьми часов - расстрел, за неявку на отметочный пункт - расстрел, за уклон от регистрации на бирже - расстрел.
   Учёту подлежало всё - не только население, но и домашнее хозяйство, скот и даже птица, случайно уцелевшая после грабежей. Коммунисты, не успевшие эвакуироваться, комсомольцы и даже пионеры брались под особый контроль.
   В короткий срок город изменил свой облик. Красавица школа имени Горького, в светлых, оборудованных классах которой ещё недавно учились дети горняков, была превращена в дирекцион No 10 так называемого "Восточного акционерного общества". В помещении районных яслей расположилась городская управа, возглавляемая фашистским наёмником, бывшим кулаком, теперешним бургомистром Стаценко. Замечательное по своей архитектуре здание клуба ИТР зачем-то начали перестраивать, и, когда наконец оно было перестроено, трудно было понять, церковь это или мечеть. Городская больница, с её бесчисленными кабинетами и палатами, была превращена в наводившее ужас на всех жителей города фашистское учреждение - гестапо. Городской парк, излюбленное место отдыха детей и взрослых жителей Краснодона, был частично вырублен и превращён в оружейный арсенал.
   Я только рада была, что с нами нет родных.
   Но случилось такое, чего никто не мог ожидать: 25 июля, в четыре часа дня, возвратились шестеро рабочих, а с ними Олег и мой брат с семьёй. Они доехали до Новочеркасска - дальше на восток все пути были уже отрезаны.
   Невесёлой вышла моя встреча с Олегом.
   Он был хмурый, почерневший от горя. На лице его уже не появлялось улыбки, он ходил из угла в угол, угнетённый и молчаливый, не знал, к чему приложить руки. То, что делалось вокруг, уже не поражало, а страшным гнётом давило душу сына.
   - Мама... если бы ты знала, мама! - горячо шептал он мне. - Это же не люди, а какие-то чудовища, настоящие людоеды! Если бы ты знала, чего я только не навидался в дороге!
   Далеко за полночь рассказывал Олег о страшном пути. Ураганный ливень, разразившийся над раскалённой пыльной степью, залил потоками воды дорогу, по которой бесконечной вереницей шли беженцы, утопая в оплывающей хляби и с трудом толкая застревающие повозки.
   После мучительной холодной ночи, проведённой при скудных кострах, утром двинулись дальше.
   У села Николаевки был первый налёт. Отбомбившись по растянувшемуся шествию, "юнкерсы" развернулись и снова пошли вдоль дороги, расстреливая на бреющем полёте группы и одиночек. Олег, прижимая маленького Валерку, спасся в хлебах, которые в тот день многих спасли от смерти.
   Похоронив убитых в братской могиле, выкопанной тут же, в степи, люди шли дальше. И ещё дважды потом налетали фашистские стервятники, сея смерть и горе.
   Но однажды люди не стали разбегаться, когда появились "юнкерсы": навстречу летели краснозвёздные ястребки, и завязалась горячая воздушная схватка. Люди словно ожили. Они кричали и плакали, восторженно подбрасывая в воздух шапки, когда фашистский стервятник, оставляя дымный хвост, стремительно падал вниз. Пятёрка советских ястребков не отставала до тех пор, пока фашистская эскадрилья, беспорядочно сбросив бомбы и потеряв несколько самолётов, позорно не обратилась вспять. Люди приободрились и дальше пошли уже веселее.
   Но у города Шахты их настигли первые немецкие танки. Шрапнель рвалась над головами, оставляя на дороге всё новые и новые жертвы. Следом налетели мотоциклисты-автоматчики. Они метались, как бешеные собаки, обстреливая каждую рощицу, каждый кустик. Потом согнали всех в кучу, и началась "чистка". Хватали всё, что представляло какую-то ценность и что можно было увезти.
   - Сколько буду жить, столько я буду помнить это! До самой смерти! мрачно сказал Олег, закусив губу, чтобы сдержать закипающие слёзы. Он словно поклялся тогда.
   Ночью, при тусклом свете каганца, он писал стихи.
   Слышно было, как в соседней комнате храпел немецкий офицер на нашей постели, на нашей подушке. Свет от каганца озарял Олега снизу, и я не сводила глаз с решительного лица сына.
   Стихи получились вот какие:
   ...И я решил, что жить так невозможно.
   Смотреть на муки, самому страдать?
   Скорей, пора! Пока ещё не поздно,
   В тылу врага - врага уничтожать!
   Я так решил, и это я исполню,
   Всю жизнь отдам за Родину свою
   За наш народ, за нашу дорогую,
   Любимую Советскую страну!
   А к Волге непрерывным потоком шли немцы, румыны, итальянцы. Без конца двигались их обозы, артиллерия, танки, легковые машины со штабными офицерами.
   Шли и ехали враги - весёлые, сытые, самодовольные, рассчитывая на лёгкую победу.
   Присутствие врага в нашем доме приводило сына в ярость. Я видела, как он напрягает все силы, чтобы не высказать гитлеровцам всей своей ненависти. "Большой офицер" вскоре уехал от нас, и теперь к нам на квартиру ставили солдат. Они ночевали одну-две ночи, не больше.
   Однажды у нас остановились солдаты-эсесовцы. Один из них, развалившись на диване после обеда, долго смотрел на Олега, потом спросил:
   - Кто это?
   Я ответила:
   - Мой сын.
   Немец, усмехаясь, сказал, что это здоровый и красивый юноша. Олег, понимавший по-немецки, нахмурился. Я молчала. Но немцу и не нужны были слушатели. Он продолжал самодовольно рассуждать вслух:
   - Да, ваш сын очень красивый и сильный юноша. Такие солдаты нужны для Германии.
   Олег с презрением покосился на фашиста.
   Сын только что вернулся с улицы; он очень торопился домой, раскраснелся, чёрные брови на высоком лбу, глаза ясные, плечи широкие. Он был в синем костюме, в белой чистой рубахе, ловкий, молодой, высокий.
   - Не нравится быть солдатом? - пристал к нему фашист. - О, ничего! У нас в Германии много этих... как их...
   Тут солдат запнулся.
   Подыскивая подходящие слова, он сморщил лоб, потом хлопнул себя по коленям:
   - О да, он будет работать у этих... у куркулей. В нашей Германии много куркулей. Им нужны крепкие и здоровые работники.
   Олег наконец не выдержал.
   - Дурак ты, дурак! - сказал он по-русски громко. - Не знаешь ты, что куркуль - это, по-нашему, кулак. Мы их уже давным-давно прогнали, этих твоих куркулей! А скоро и вам будет крышка!
   - Вас, вас? - важно спросил немец. - Что такое есть кулак?
   - Кулак есть кулак, а ты есть дурак! - сказал Олег.
   ПОЕДИНОК
   Утром эсэсовцы ушли. Но наша чистая квартира опять понадобилась немцам для какого-то важного генерала. И он перебрался к нам со своими многочисленными чемоданами и денщиком.
   Денщик - высокий, сытый, рыжий эсэсовец - неплохо говорил по-русски и с чисто фашистской злобой и пренебрежением отзывался обо всём русском, советском. Только и был слышен по дому его квакающий голос:
   - Советские свиньи! Скоты!
   Генерал восседал в столовой за столом, на котором постоянно стояли бутылки с шампанским, печенье, фрукты, всевозможные конфеты, шоколад. Для маленького Валерика, сына дяди Коли, было большим испытанием проходить мимо этого стола. Бабушка, видя, что денщик и на человека не похож, строго внушала Валерику даже и не оглядываться на стол.
   Но мальчику было всего около трёх лет, и он не видел не только сладкого и фруктов, но и хлеба не ел вдоволь. Трудно было Валерику перебороть искушение.
   Как-то раз Валерику надоело сидеть в угловой комнате, куда нас загнали немцы, к тому же мальчику очень захотелось есть. Всем съестным у нас распоряжалась бабушка. Она была на кухне.
   Валерик отворил дверь в столовую, и тут перед ним предстали на столе все богатства. Как потом мы выяснили, произошло следующее.
   Валерик увидел на столе сладости и фрукты, но вспомнил, что бабушка строго запретила и глядеть на них. Однако пройти мимо и хотя бы не оглянуться на плитки шоколада было выше его сил. Валерик решил обмануть самого себя. Он повернулся и пошёл спиной вперёд. Но идти так, вслепую, было трудно, и Валерик затопал башмаками.
   Генерала не было дома. Денщик сидел на диване. Он схватил винтовку и, толкая Валерика штыком в спину, закричал на весь дом:
   - Русская свинья! Что ты здесь ходишь?
   Мы услышали дикий крик Валерика. Бабушка подхватила его на руки. Он был весь в горячем поту, глазёнки его блуждали, он дрожал и заикался.
   На кухне бабушка шёпотом утешала Валерика:
   - Ну, не плачь, не дрожи, детка! Я тебе знаешь что скажу? Слушай-ка: скоро опять придут сюда дяди со звёздами, так они вот сколько принесут тебе и конфет, и шоколаду, и яблок с грушами...
   Я благодарила случай, что в это время Олега не было дома. Но столкновения предотвратить не удалось.
   Однажды денщик начал в нашем присутствии громко ругать русских:
   - Вы некультурные свиньи, дикий народ! Вас всех нужно учить. Это взяла на себя наша культурная Германия. И мы добьёмся своего!
   Олег стоял бледный и страшный. Я дрожала всем телом. Я видела: сын, сдерживаясь изо всех сил, больно закусил губу.
   Денщик продолжал глумиться:
   - Вы, русские, должны быть благодарны великой Германии!
   Тут, забыв все наши предупреждения, Олег вспыхнул, как порох:
   - Неправда! Не мы, а вы - самые некультурные и дикие люди. Разве культурные люди пошли бы жечь и убивать мирных жителей? Вы напали на нас! Вы, людоеды, убиваете беззащитных женщин и детей! Вы... вы...
   Фашист, вначале опешивший от крика Олега, вдруг подскочил к сыну и что было силы ударил его кулаком в лицо.
   - Ты комсомолец? Я убью тебя! - кричал он, вынимая оружие.
   Олег в ярости схватил немца за борт мундира и с силой потряс его так, что в его бесцветных глазах мелькнули страх и беспомощность.
   Я кинулась к ним, загородив Олега.
   - Сын ещё молод, неразумен, - умоляла я.
   Насилу-то успокоила я разъярённое животное. Олег выбежал из комнаты.
   Я нашла его во дворе.
   Он сидел на лавочке, сжав голову руками и раскачиваясь, словно от боли. На его лице горел след от удара. По бледным щекам катились крупные слёзы.
   - Если бы не ты, мама, я разорвал бы ему горло, - сказал он чуть слышно. - Я бы ему показал, проклятому!
   Как могла, я старалась утешить сына. Прижала его к себе, приласкала. Целовала в лицо, в глаза:
   - Пока их сила, Олег... Надо терпеть. Скоро возвратятся наши.
   Олег резко поднял голову и посмотрел вокруг недобрым взглядом:
   - Терпеть меня, мама, не учи! Жить под одной крышей с фашистами я больше не могу! Пойду в партизаны, мстить буду за себя, за всех! А этому фашисту я ещё покажу!
   К счастью, на второй день генерал, а с ним и его денщик выехали от нас.
   "ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ"
   Мы жили, как в большом концлагере. Не знали, что делается на фронте, в Москве, где наши войска.
   В то, что писали продажные газетки, о чём изо дня в день кричало немецкое радио, мы не верили. Немецкая пропаганда уверяла, что один советский город за другим не выдерживает натиска немецких войск, что Красная Армия разбита. Олег только посмеивался:
   - Врут! Живёт Красная Армия! Я сердцем чую.
   Фашисты безжалостно грабили население, забирали хлеб и скот и вывозили в Германию. Огромные самолёты, набитые зерном, пролетали над Краснодоном, где люди страдали от голода. Потом и молодёжь стали угонять в фашистскую неволю. Плачем и стоном наполнилась украинская земля.
   А в конце августа 1942 года в городском парке Краснодона враги закопали в землю группу арестованных шахтёров и служащих. Среди них были женщины и дети. Их заставили выкопать яму, стать в неё и, связав каждой пятёрке проволокой руки, живых начали засыпать землёй. Того, кто сопротивлялся, пристреливали на месте.