Страница:
Рядом со мной сидела какая-то женщина, а насупротив на лавке Двое мужчин. Вскоре на соседних станциях вылезла сперва женщина, а потом мужчина, и мы остались вдвоем. Мой попутчик был не старым человеком с эдакой красивой бородкой и ласковым лицом.
Поглядел он на меня, поглядел да и вежливо спрашивает:
– До самой столицы ехать изволите?
– Да, – отвечаю, – в Белокаменную.
– Вы там постоянно проживаете?
– Нет, – говорю, – я отродясь в Москве не бывала, а еду по своему женскому делу.
– Стало быть, вы насчет здоровья?
– Странные вы говорите вещи. Я, слава те Господи, болезней не знаю. А просто собралась замуж и еду к столичным портнихам приданое шить. Ведь московские мастерицы, поди, не чета нашей провинции.
– Это вы правильно говорите, наши портнихи – хоть куда!
На всякую угодят.
– Вот так мне про них и говорили. Я и везу шелка и сукна свои, а за фасон заплачу, что полагается.
– Вы где же в Москве пристанете? У родных или знакомых?
– Нет, в Москве у меня нет никого. Но мне говорили, что все гостиницы на вокзал рабочих своих посылают, а те зазывают к себе публику.
– Это точно. К каждому поезду выезжают гостиницы, кто в карете, а кто в моторе. А только экономный человек на их удочку не идет. В самой завалящей гостинице гони за номер рубля два, а то и три, а уезжать станете – так на вас налетят, как вороны: и горничная, и лакей, и коридорный, и посыльный, и швейцар.
Каждому суй в руку на чай, а там, глядишь, и вскочит тебе номер вдвое.
– Что поделаешь, – говорю, – не на улице же ночевать.
– Известное дело, не на улице. А только немало есть в Москве честных людей, что в квартире своей сдают комнату-другую для приезжей публики; оно и не так накладно: за целковый можете получить хорошую комнату с мягкой постелью. Опять же при отъезде «на чай» никому давать не надо. Да вот, хотя бы у моего брата постоянно приезжие бывают. И публике удобно, и ему доход.
Между прочим, позвольте представиться. Я Иван Иванович Зазнобушкин, – и он, встав, протянул мне руку.
– Очень, – говорю, – приятно. Я Настасья Петровна Брыкина, владею трактиром в Вышнем Волочке.
Поглядела я на него, поглядела, и очень уж его личность показалась мне симпатичной, к тому же и фамилия такая чувствительная.
Подумала да и говорю:
– Может быть, вы, Иван Иванович, поможете мне у брата устроиться?
– Отчего же. С превеликим удовольствием: и вам одолжение сделаю, и брату заработать дам. Он человек женатый, смирный и вообще честный человек.
За такими разговорами стали мы подъезжать к Москве. Гляжу из окна, а дороги во все стороны идут, и на каждой по поезду, то по товарному, то по пассажирскому. А наш поезд – хоть бы что, так и задувает.
– Ой, – говорю, – боязно-то как. Долго ли до греха. Соскочит наш поезд со своего направления, да как шарахнет в посторонние, и поминай как звали, косточек не соберешь!
– Да, – отвечает, – действительно такие кораблекрушения часто приключаются, и даже в газетах об этом постоянно пишут.
– Ой, какие ужасти вы говорите, – а у самой эдак вроде как голова закружилась, и я прислонилась даже к его объятиям. Иван Иванович оказался мужчиной честным, не воспользовался моим умопомрачением и даже не ущипнул меня, и вообще не позволил себе ничего такого-эдакого, а вежливо спросил:
– Может быть, попрыскать на вас свежей водицей?
– Мерси, – отвечаю, – не надобно, уже прошло, и я прихожу в собственную температуру.
Но вот, наконец, поезд стал замедлять ход, и мы выехали не то в какую-то залу, не то в стеклянный сарай.
– Вот мы и приехали, – сказал Иван Иванович. – Вылазьте, а я ваш чемоданчик понесу.
– Не трудитесь, я и сама справлюсь.
Вышли мы с Иваном Ивановичем из вокзала, и я так и ахнула: огромадная площадь, народ так и идет, извозчики кричат, трамваи звенят, автомобили гудят. Я ажио растерялась. А Иван Иванович тащит меня с чемоданом в сторону. Здесь, говорит, извозчики дороги, пойдемте, там подальше за полцены найдем. Пошли, гляжу, а Ивана Ивановича будто и нет, в толпе затерялся. Смотрю по сторонам туда-сюда и вдруг вижу, он стоит и с каким-то босяком разговаривает, оглянулся и помахал мне рукой. Подхожу.
– Ну, – говорит, – Анастасья Петровна, родились вы, можно сказать, в сорочке. Чуть приехали, а Москва-матушка вам сурприз подносит, эдакий редкий случай. Досадно, что у меня с собой денег таких нет. Вот посмотрите, этот человек золотые часы с цепью продает за четвертную, деньги, говорит, до зарезу нужны.
Я взглянула: действительно, здоровенные мужские часы с тяжелой цепью, на худой конец – целковых двести стоят. У покойного мужа за полторы сотни много жиже были.
– Да вы, барынька, очень-то не разглядывайте, – заволновался босяк, а то как бы фараон не заметил.
– Это у нас так в Москве городовых называют, – пояснил Иван Иванович. – Не скрою от вас, господин начальник, сообразила я, что вещь, наверное, краденая, да жадность обуяла. Вынула я из кошелька 25 целковых и, уплатив сполна, спрятала часы в ридикюль.
– С покупочкой вас, – поздравил меня Иван Иванович.
– Да, – говорю, – вещь недурную купила.
Тут сели мы с ним на извозчика, и Иван Иванович приказал ему ехать прямо. Переехали мы несколько улиц, сворачивали направо, налево и, наконец, подкатили к хорошему большому дому.
Заплатили мы с Иваном Ивановичем извозчику по двугривенному и вошли в подъезд. В дверях стоял швейцар в пальто с эдакими золотыми пуговицами и в золотой фуражке. Поднялись мы на третий этаж. Иван Иванович позвонил в дверь направо. С открывшей нам женщиной он приветливо поздоровался: «Здравствуйте, невестушка.
А я вам тут пассажирку с вокзала привез. Если комната свободна, то вот договаривайтесь. А братец дома ли?»
– Нет, Коли нету. Но я и без него управлюсь. Пожалуйте осмотреть комнату, – сказала она мне ласково и открыла тут же левую дверь, выходящую в прихожую. Комната мне очень понравилась, и я наняла ее за рубль в сутки.
Оставшись одна, я вынула из чемодана запасенную провизию и собиралась было закусить, как раскрылась дверь и снова вошла моя хозяйка:
– Позвольте двугривенный и документик для прописки. У нас в Москве на этот счет строго, а с полицией мы живем всегда в миру и ладу.
– Что ж, – отвечаю, – это правильно. А документ мой в исправности. Извольте получить.
Она собралась уходить, но я задержала ее.
– Скажите, пожалуйста, где бы мне отыскать в Москве хорошую, стоящую портниху? Не знаете ли адресочка?
– Нет, адресочка точно не знаю, а вы пройдитесь только по Тверской, это наша главная улица, так сразу и сами увидите, что ни окно, то портниха, и на разные цены, от самых завалящих до поставщиц высочайшего двора.
– А это что будет, а и в толк не возьму?
– А то, что эти поставщицы самих государынь и царских дочек обшивают.
– Да ну, неужто? – а у самой в голове эдакие фантазии проносятся: спросят меня вышневолоцкие знакомые: кто это вам, Анастасия Петровна, это поплиновое платье смастерил? А я отвечу: та самая портниха, что шьет и царице, мы с нею вместях у одной заказываем.
Закусила я и, не теряя времени, захотела приняться за дела.
Съезжу к Иверской, разыщу портниху, да, кстати, и продам часы.
Позвала я хозяйку да и спрашиваю:
– Как ваш адрес будет, а то заверчусь по городу и домой не вернуся…
А она и говорит:
– Это действительно может случиться, уже вы запомните хорошенько. А то еще лучше – я напишу вам на бумажке, а вы припрячьте записку понадежнее.
И тут же на клочке бумаги написала адрес. Вот он: Никитская, дом 5, кв. 6. Иван Иванович захотел проводить меня. Вышли мы с ним на улицу, и, помню, в воротах на фонаре я приметила цифру 5. Иван Иванович как-то поспешно свернул за угол, другой, перешли мы какую-то площадку, тут он распрощался, и я пошла.
Расспросила дорогу, добралась до Тверской. Иду, а самой так жутко, того и гляди оглоблей в лоб ткнут. Смотрю по сторонам, ищу вывесок портнихи, а ничего подходящего не попадается. Прочла я на одной: «Поставщик Высочайшего Двора», а в окне, между прочим, товар не подходящий: колбасы да фрукты разные. Наконец попалось мне большое стекло, а за ним все женские куклы по пояс выставлены, эдакие красивые, разрумяненные и все в разноцветных блузках. Вот оно, думаю, – высочайшего двора портниха. Вхожу, спрашиваю, что, мол, возьмете за работу поплинового платья, матерьял мой. А они скалят зубы и говорят:
– Платьев мы не шьем, это не по нашей части, а вот ежели завить или причесать, – так в лучшем виде можем, пожалуйте, мадам.
Выскочила я из магазина, ажио в краску бросило. Нет, думаю, надо будет толком адрес расспросить, не иначе.
Собралась я домой, да думаю, вот только часы продам, тут ошибки не выйдет, подходящих магазинов – сколько хочешь. Захожу, спрашиваю:
– Не купите ли, дескать, у меня золотые часы мужские с цепочкой.
– Покажите, – говорят.
Повертели мои часы да и отдают назад:
– Нам такого товару не надобно.
– Почему, – говорю, – а если по сходной цене?
А приказчик эдак ядовито улыбнулся и спрашивает:
– Сколько же вы хотите за них?
– Да за сто пятьдесят отдам.
– Нет, – говорит, – красная цена вашим часам пять целковых.
– Как? – вскричала я. – Пять целковых за золотые часы?
– Да они у вас кастрюльного золота, т. е. медные-с.
Как я вышла на улицу – не помню, испугалась, но не поверила: не может этого быть. Зашла к другому часовщику, а тот за них трешку мне дает.
Тьфу ты пропасть, думаю. Ну я, конечно, женского полу, провинциалка: ну а Иван-то Иванович чего же глядел?… Ну, подожди же, думаю, задам я тебе. Вытащила я из кошелька записку с адресом, прочла и наняла извозчика на Никитскую. Еду, а сама от нетерпения и злости так и ерзаю, так и ерзаю на пролетке. Подкатили мы к дому, пробежала я в подъезд опять мимо швейцара с золотыми пуговицами, поднялась на третий этаж – та же дверь направо, полуоткрыта. Взглянула: над дверью номер шестой. Вхожу, а мне навстречу горничная. Спрашиваю сердито: «Что, ваш Иван Иванович будет ли дома?» – «Дома, пожалуйте», – отвечает и открывает мне дверь направо.
Вхожу и вижу: в глубине комнаты за столом сидит человек и на меня смотрит. Евонный брат, подумала я.
– Позовите ко мне Ивана Ивановича, – говорю.
А он отвечает:
– Я и есть Иван Иванович.
– То есть в каких смыслах? – спрашиваю.
– А очень, – говорит, – просто: отца моего звали Иваном и меня тем же именем крестили.
– Странно, – говорю.
А он:
– Садитесь, пожалуйста, сударыня. Скажите, вы часто страдаете головными болями?
– Вы мне, пожалуйста, тут зубы не заговаривайте, а подайте-ка лучше мне мой чемодан, что привезла я сегодня утром к вам с вокзала, да позовите скорее Ивана Ивановича.
Он ласково посмотрел на меня и успокоительно заметил:
– Хорошо, хорошо, голубушка, и чемодан ваш сейчас принесу, и Ивана Ивановича позову. Успокойтесь, не волнуйтесь. – А затем, передохнув, еще ласковее сказал: – Разденьтесь, пожалуйста.
– Это что же такое? – вскочила я. – Какое такое право имеете вы эдакие бесстыжие слова произносить? Впрочем, я вижу, все тут одна шайка мошенников и не о чем мне с вами разговаривать.
С этими словами я вышла из его комнаты и в прихожей, чуть не сбив с ног горничную, кинулась в левую дверь, в свою комнату к чемодану. Что за притча, а комната-то и не моя. Круглый стол с пустыми бутылками и какой-то полуголый мужчина в кровати.
Я так и остолбенела, а он усмехнулся пьяной улыбкой и проговорил:
– Экую красавицу мне шлет судьба.
Я бегом из комнаты, скатилась по лестнице да прямо к швейцару:
– Кто у вас, мол, проживает в шестом номере?
– Как кто, – отвечает, – да доктор по нервным болезням, Иван Иванович Белов.
– Не может этого быть, – говорю, – это квартира Зазнобушкина.
– Какого, – говорит, – Зазнобушкина, у нас такого и в доме не имеется!
– Да, может быть, вы, милый человек, запамятовали?
– Чего там запамятовать, слава те Господи, двенадцатый год при доме живу и не то что по фамилиям, а и по именам каждую квартиру знаю.
Я поглядела в записку и говорю:
– Да это Никитская?
– Никитская, – отвечает.
– Дом номер пятый?
– Пятый.
– Так вот, нате, читайте сами.
– Действительно, – говорит, – адрес наш. А только в шестом номере живет доктор Белов. Тут у вас какая-нибудь промашка вышла.
Вышла я на улицу, так и плачу.
И на себя-то мне досадно, и добра своего жалко. Конечно, на мне 300 р. припрятано на шее да в кошечке больше двадцати осталось. Перееду в гостиницу, да там и заявлю в полицию. Хоть тошно мне было, а начала помаленьку успокаиваться. Как вдруг вспомнила: а паспорт у меня будто для прописки мошенники отобрали.
В гостиницу ж без документа не пустят. Тут я взвыла белугой. Села на бульваре на скамейку и ревмя реву. Подошел какой-то старичок, подсел и спрашивает:
– О чем вы, голубушка, надрываетесь?
– Как же, – говорю, – не надрываться, когда я в эдакий, можно сказать, переплет попала?
– А что такое?
Я коротко рассказала ему. Старичок покачал головой да и молвил:
– Да это, можно сказать, не поездка, а светопреставление.
– Что же, господин, вы посоветуете мне?
– Да что тут советовать, – поезжайте вы на угол Большого и Малого Гнездиковского переулка в сыскную полицию, обратитесь к начальнику, расскажите ему во всех подробностях дело, может, и будет толк.
Поблагодарила я его и пошла, а он еще крикнул мне вдогонку: «Гнездиковский переулок. Помните слово „Гнездо“.
Села я на извозчика и поехала. Еду, а сама думаю:
– Может, и этот набрехал. Вон ведь в Москве народ-то какой.
Еду в полицию, а того и гляди привезут к архиерею или в родильный приют. Вот, господин начальник, все рассказала по совести.
Помогите моему горю, не оставьте без внимания, – и, встав, она поклонилась мне в пояс.
– Вот что, – сказал я ей, – зайдите в мою канцелярию, оставьте точную опись украденного имущества и ваш вышневолоцкий адрес. Если хотите оставаться в Москве, то я могу выдать вам временное свидетельство на жительство. Конечно, вас кругом обмошенничали, но радуйтесь тому, что часы оказались медными.
– Какая же мне от этого радость, господин начальник?
– А та, что будь они золотыми, и вы могли бы угодить в тюрьму за скупку заведомо краденого.
– Господи Ты Боже мой, мать честная. С часами надули, лишили имущества, паспорт украли и меня же в тюрьму. Нет, ваше превосходительство, не нужно мне вашего свидетельства, уже я лучше по добру по здорову махну на вокзал, да айда в Волочек.
Ну уж и Москва, ну уж и столица. Сто лет буду жить – не забуду. Если будет вашей милости угодно, то прикажите вашим людям меня известить в Волочек, если разыщется мое добро.
Я обещал, и она, раскланявшись, вышла.
Так как трюк с часами не являлся случайным эпизодом и за последнее время до чинов полиции не раз доходили частные слухи об аналогичных проделках, то я решил усилить наблюдение перед всеми вокзалами, обычным местом такой своеобразной коммерции.
Особое внимание я приказал обратить на Николаевский вокзал. На следующее же утро с последнего было доставлено три оборванца, застигнутые на месте преступления. Им поочередно предъявлены были часы вышневолоцкой невесты. Первые двое их не признали, третий же, взглянув, довольно неожиданно заявил:
– Что тут запираться. Осень на дворе, куда мне деваться, на зиму глядя, пора на казенные харчи садиться. Да, господин начальник, действительно я продал эти часы вчерашний день какой то дамочке.
– Ну, молодец, – поощрил я его, – раз виноват, так и нечего запираться. Начал рассказывать, так и рассказывай до конца.
Поможешь мне, так я прикажу накормить и напоить тебя, переодену в казенное чистое платье и табачку велю отсыпать. Говори, кто был тот мужчина, что помог тебе вчера сплавить часы приезжей женщине.
Оборванец помялся немного, подумал и, решительно тряхнув головой, произнес:
– Да и вправду, чего же жмота щадить. Этот выжига проклятый никогда в беде не поможет. Вот и вчерась утром: дамочку на покупку подвел, а вечером с меня половину потребовал, заграбастал 12 с полтиной, а того не подсчитал, что товар мне самому в пять целковых обошелся. Одно слово – собака.
– Как же его зовут и где он живет?
– Зовут его Василий Ефимович Чернов, а проживает он на Мясницкой, дом № 5, кв. 6.
По этому адресу мною были немедленно отправлены чиновники с агентами, и вскоре же мошенники с чемоданом и паспортом были доставлены в сыскную полицию.
Суд присяжных, перед которым они вскоре предстали, однако, оправдал жену с братом. Что же касается мнимого Ивана Ивановича, то он был приговорен к году тюрьмы по совокупности преступлений.
Я исполнил свое обещание и приказал даже выслать чемодан багажной посылкой в Волочек. Вскоре я получил оттуда ответ, написанный в весьма чувствительных выражениях и чуть ли не с приглашением на предстоящую свадьбу.
ЖЕСТОКИЕ УБИЙЦЫ
Поглядел он на меня, поглядел да и вежливо спрашивает:
– До самой столицы ехать изволите?
– Да, – отвечаю, – в Белокаменную.
– Вы там постоянно проживаете?
– Нет, – говорю, – я отродясь в Москве не бывала, а еду по своему женскому делу.
– Стало быть, вы насчет здоровья?
– Странные вы говорите вещи. Я, слава те Господи, болезней не знаю. А просто собралась замуж и еду к столичным портнихам приданое шить. Ведь московские мастерицы, поди, не чета нашей провинции.
– Это вы правильно говорите, наши портнихи – хоть куда!
На всякую угодят.
– Вот так мне про них и говорили. Я и везу шелка и сукна свои, а за фасон заплачу, что полагается.
– Вы где же в Москве пристанете? У родных или знакомых?
– Нет, в Москве у меня нет никого. Но мне говорили, что все гостиницы на вокзал рабочих своих посылают, а те зазывают к себе публику.
– Это точно. К каждому поезду выезжают гостиницы, кто в карете, а кто в моторе. А только экономный человек на их удочку не идет. В самой завалящей гостинице гони за номер рубля два, а то и три, а уезжать станете – так на вас налетят, как вороны: и горничная, и лакей, и коридорный, и посыльный, и швейцар.
Каждому суй в руку на чай, а там, глядишь, и вскочит тебе номер вдвое.
– Что поделаешь, – говорю, – не на улице же ночевать.
– Известное дело, не на улице. А только немало есть в Москве честных людей, что в квартире своей сдают комнату-другую для приезжей публики; оно и не так накладно: за целковый можете получить хорошую комнату с мягкой постелью. Опять же при отъезде «на чай» никому давать не надо. Да вот, хотя бы у моего брата постоянно приезжие бывают. И публике удобно, и ему доход.
Между прочим, позвольте представиться. Я Иван Иванович Зазнобушкин, – и он, встав, протянул мне руку.
– Очень, – говорю, – приятно. Я Настасья Петровна Брыкина, владею трактиром в Вышнем Волочке.
Поглядела я на него, поглядела, и очень уж его личность показалась мне симпатичной, к тому же и фамилия такая чувствительная.
Подумала да и говорю:
– Может быть, вы, Иван Иванович, поможете мне у брата устроиться?
– Отчего же. С превеликим удовольствием: и вам одолжение сделаю, и брату заработать дам. Он человек женатый, смирный и вообще честный человек.
За такими разговорами стали мы подъезжать к Москве. Гляжу из окна, а дороги во все стороны идут, и на каждой по поезду, то по товарному, то по пассажирскому. А наш поезд – хоть бы что, так и задувает.
– Ой, – говорю, – боязно-то как. Долго ли до греха. Соскочит наш поезд со своего направления, да как шарахнет в посторонние, и поминай как звали, косточек не соберешь!
– Да, – отвечает, – действительно такие кораблекрушения часто приключаются, и даже в газетах об этом постоянно пишут.
– Ой, какие ужасти вы говорите, – а у самой эдак вроде как голова закружилась, и я прислонилась даже к его объятиям. Иван Иванович оказался мужчиной честным, не воспользовался моим умопомрачением и даже не ущипнул меня, и вообще не позволил себе ничего такого-эдакого, а вежливо спросил:
– Может быть, попрыскать на вас свежей водицей?
– Мерси, – отвечаю, – не надобно, уже прошло, и я прихожу в собственную температуру.
Но вот, наконец, поезд стал замедлять ход, и мы выехали не то в какую-то залу, не то в стеклянный сарай.
– Вот мы и приехали, – сказал Иван Иванович. – Вылазьте, а я ваш чемоданчик понесу.
– Не трудитесь, я и сама справлюсь.
Вышли мы с Иваном Ивановичем из вокзала, и я так и ахнула: огромадная площадь, народ так и идет, извозчики кричат, трамваи звенят, автомобили гудят. Я ажио растерялась. А Иван Иванович тащит меня с чемоданом в сторону. Здесь, говорит, извозчики дороги, пойдемте, там подальше за полцены найдем. Пошли, гляжу, а Ивана Ивановича будто и нет, в толпе затерялся. Смотрю по сторонам туда-сюда и вдруг вижу, он стоит и с каким-то босяком разговаривает, оглянулся и помахал мне рукой. Подхожу.
– Ну, – говорит, – Анастасья Петровна, родились вы, можно сказать, в сорочке. Чуть приехали, а Москва-матушка вам сурприз подносит, эдакий редкий случай. Досадно, что у меня с собой денег таких нет. Вот посмотрите, этот человек золотые часы с цепью продает за четвертную, деньги, говорит, до зарезу нужны.
Я взглянула: действительно, здоровенные мужские часы с тяжелой цепью, на худой конец – целковых двести стоят. У покойного мужа за полторы сотни много жиже были.
– Да вы, барынька, очень-то не разглядывайте, – заволновался босяк, а то как бы фараон не заметил.
– Это у нас так в Москве городовых называют, – пояснил Иван Иванович. – Не скрою от вас, господин начальник, сообразила я, что вещь, наверное, краденая, да жадность обуяла. Вынула я из кошелька 25 целковых и, уплатив сполна, спрятала часы в ридикюль.
– С покупочкой вас, – поздравил меня Иван Иванович.
– Да, – говорю, – вещь недурную купила.
Тут сели мы с ним на извозчика, и Иван Иванович приказал ему ехать прямо. Переехали мы несколько улиц, сворачивали направо, налево и, наконец, подкатили к хорошему большому дому.
Заплатили мы с Иваном Ивановичем извозчику по двугривенному и вошли в подъезд. В дверях стоял швейцар в пальто с эдакими золотыми пуговицами и в золотой фуражке. Поднялись мы на третий этаж. Иван Иванович позвонил в дверь направо. С открывшей нам женщиной он приветливо поздоровался: «Здравствуйте, невестушка.
А я вам тут пассажирку с вокзала привез. Если комната свободна, то вот договаривайтесь. А братец дома ли?»
– Нет, Коли нету. Но я и без него управлюсь. Пожалуйте осмотреть комнату, – сказала она мне ласково и открыла тут же левую дверь, выходящую в прихожую. Комната мне очень понравилась, и я наняла ее за рубль в сутки.
Оставшись одна, я вынула из чемодана запасенную провизию и собиралась было закусить, как раскрылась дверь и снова вошла моя хозяйка:
– Позвольте двугривенный и документик для прописки. У нас в Москве на этот счет строго, а с полицией мы живем всегда в миру и ладу.
– Что ж, – отвечаю, – это правильно. А документ мой в исправности. Извольте получить.
Она собралась уходить, но я задержала ее.
– Скажите, пожалуйста, где бы мне отыскать в Москве хорошую, стоящую портниху? Не знаете ли адресочка?
– Нет, адресочка точно не знаю, а вы пройдитесь только по Тверской, это наша главная улица, так сразу и сами увидите, что ни окно, то портниха, и на разные цены, от самых завалящих до поставщиц высочайшего двора.
– А это что будет, а и в толк не возьму?
– А то, что эти поставщицы самих государынь и царских дочек обшивают.
– Да ну, неужто? – а у самой в голове эдакие фантазии проносятся: спросят меня вышневолоцкие знакомые: кто это вам, Анастасия Петровна, это поплиновое платье смастерил? А я отвечу: та самая портниха, что шьет и царице, мы с нею вместях у одной заказываем.
Закусила я и, не теряя времени, захотела приняться за дела.
Съезжу к Иверской, разыщу портниху, да, кстати, и продам часы.
Позвала я хозяйку да и спрашиваю:
– Как ваш адрес будет, а то заверчусь по городу и домой не вернуся…
А она и говорит:
– Это действительно может случиться, уже вы запомните хорошенько. А то еще лучше – я напишу вам на бумажке, а вы припрячьте записку понадежнее.
И тут же на клочке бумаги написала адрес. Вот он: Никитская, дом 5, кв. 6. Иван Иванович захотел проводить меня. Вышли мы с ним на улицу, и, помню, в воротах на фонаре я приметила цифру 5. Иван Иванович как-то поспешно свернул за угол, другой, перешли мы какую-то площадку, тут он распрощался, и я пошла.
Расспросила дорогу, добралась до Тверской. Иду, а самой так жутко, того и гляди оглоблей в лоб ткнут. Смотрю по сторонам, ищу вывесок портнихи, а ничего подходящего не попадается. Прочла я на одной: «Поставщик Высочайшего Двора», а в окне, между прочим, товар не подходящий: колбасы да фрукты разные. Наконец попалось мне большое стекло, а за ним все женские куклы по пояс выставлены, эдакие красивые, разрумяненные и все в разноцветных блузках. Вот оно, думаю, – высочайшего двора портниха. Вхожу, спрашиваю, что, мол, возьмете за работу поплинового платья, матерьял мой. А они скалят зубы и говорят:
– Платьев мы не шьем, это не по нашей части, а вот ежели завить или причесать, – так в лучшем виде можем, пожалуйте, мадам.
Выскочила я из магазина, ажио в краску бросило. Нет, думаю, надо будет толком адрес расспросить, не иначе.
Собралась я домой, да думаю, вот только часы продам, тут ошибки не выйдет, подходящих магазинов – сколько хочешь. Захожу, спрашиваю:
– Не купите ли, дескать, у меня золотые часы мужские с цепочкой.
– Покажите, – говорят.
Повертели мои часы да и отдают назад:
– Нам такого товару не надобно.
– Почему, – говорю, – а если по сходной цене?
А приказчик эдак ядовито улыбнулся и спрашивает:
– Сколько же вы хотите за них?
– Да за сто пятьдесят отдам.
– Нет, – говорит, – красная цена вашим часам пять целковых.
– Как? – вскричала я. – Пять целковых за золотые часы?
– Да они у вас кастрюльного золота, т. е. медные-с.
Как я вышла на улицу – не помню, испугалась, но не поверила: не может этого быть. Зашла к другому часовщику, а тот за них трешку мне дает.
Тьфу ты пропасть, думаю. Ну я, конечно, женского полу, провинциалка: ну а Иван-то Иванович чего же глядел?… Ну, подожди же, думаю, задам я тебе. Вытащила я из кошелька записку с адресом, прочла и наняла извозчика на Никитскую. Еду, а сама от нетерпения и злости так и ерзаю, так и ерзаю на пролетке. Подкатили мы к дому, пробежала я в подъезд опять мимо швейцара с золотыми пуговицами, поднялась на третий этаж – та же дверь направо, полуоткрыта. Взглянула: над дверью номер шестой. Вхожу, а мне навстречу горничная. Спрашиваю сердито: «Что, ваш Иван Иванович будет ли дома?» – «Дома, пожалуйте», – отвечает и открывает мне дверь направо.
Вхожу и вижу: в глубине комнаты за столом сидит человек и на меня смотрит. Евонный брат, подумала я.
– Позовите ко мне Ивана Ивановича, – говорю.
А он отвечает:
– Я и есть Иван Иванович.
– То есть в каких смыслах? – спрашиваю.
– А очень, – говорит, – просто: отца моего звали Иваном и меня тем же именем крестили.
– Странно, – говорю.
А он:
– Садитесь, пожалуйста, сударыня. Скажите, вы часто страдаете головными болями?
– Вы мне, пожалуйста, тут зубы не заговаривайте, а подайте-ка лучше мне мой чемодан, что привезла я сегодня утром к вам с вокзала, да позовите скорее Ивана Ивановича.
Он ласково посмотрел на меня и успокоительно заметил:
– Хорошо, хорошо, голубушка, и чемодан ваш сейчас принесу, и Ивана Ивановича позову. Успокойтесь, не волнуйтесь. – А затем, передохнув, еще ласковее сказал: – Разденьтесь, пожалуйста.
– Это что же такое? – вскочила я. – Какое такое право имеете вы эдакие бесстыжие слова произносить? Впрочем, я вижу, все тут одна шайка мошенников и не о чем мне с вами разговаривать.
С этими словами я вышла из его комнаты и в прихожей, чуть не сбив с ног горничную, кинулась в левую дверь, в свою комнату к чемодану. Что за притча, а комната-то и не моя. Круглый стол с пустыми бутылками и какой-то полуголый мужчина в кровати.
Я так и остолбенела, а он усмехнулся пьяной улыбкой и проговорил:
– Экую красавицу мне шлет судьба.
Я бегом из комнаты, скатилась по лестнице да прямо к швейцару:
– Кто у вас, мол, проживает в шестом номере?
– Как кто, – отвечает, – да доктор по нервным болезням, Иван Иванович Белов.
– Не может этого быть, – говорю, – это квартира Зазнобушкина.
– Какого, – говорит, – Зазнобушкина, у нас такого и в доме не имеется!
– Да, может быть, вы, милый человек, запамятовали?
– Чего там запамятовать, слава те Господи, двенадцатый год при доме живу и не то что по фамилиям, а и по именам каждую квартиру знаю.
Я поглядела в записку и говорю:
– Да это Никитская?
– Никитская, – отвечает.
– Дом номер пятый?
– Пятый.
– Так вот, нате, читайте сами.
– Действительно, – говорит, – адрес наш. А только в шестом номере живет доктор Белов. Тут у вас какая-нибудь промашка вышла.
Вышла я на улицу, так и плачу.
И на себя-то мне досадно, и добра своего жалко. Конечно, на мне 300 р. припрятано на шее да в кошечке больше двадцати осталось. Перееду в гостиницу, да там и заявлю в полицию. Хоть тошно мне было, а начала помаленьку успокаиваться. Как вдруг вспомнила: а паспорт у меня будто для прописки мошенники отобрали.
В гостиницу ж без документа не пустят. Тут я взвыла белугой. Села на бульваре на скамейку и ревмя реву. Подошел какой-то старичок, подсел и спрашивает:
– О чем вы, голубушка, надрываетесь?
– Как же, – говорю, – не надрываться, когда я в эдакий, можно сказать, переплет попала?
– А что такое?
Я коротко рассказала ему. Старичок покачал головой да и молвил:
– Да это, можно сказать, не поездка, а светопреставление.
– Что же, господин, вы посоветуете мне?
– Да что тут советовать, – поезжайте вы на угол Большого и Малого Гнездиковского переулка в сыскную полицию, обратитесь к начальнику, расскажите ему во всех подробностях дело, может, и будет толк.
Поблагодарила я его и пошла, а он еще крикнул мне вдогонку: «Гнездиковский переулок. Помните слово „Гнездо“.
Села я на извозчика и поехала. Еду, а сама думаю:
– Может, и этот набрехал. Вон ведь в Москве народ-то какой.
Еду в полицию, а того и гляди привезут к архиерею или в родильный приют. Вот, господин начальник, все рассказала по совести.
Помогите моему горю, не оставьте без внимания, – и, встав, она поклонилась мне в пояс.
– Вот что, – сказал я ей, – зайдите в мою канцелярию, оставьте точную опись украденного имущества и ваш вышневолоцкий адрес. Если хотите оставаться в Москве, то я могу выдать вам временное свидетельство на жительство. Конечно, вас кругом обмошенничали, но радуйтесь тому, что часы оказались медными.
– Какая же мне от этого радость, господин начальник?
– А та, что будь они золотыми, и вы могли бы угодить в тюрьму за скупку заведомо краденого.
– Господи Ты Боже мой, мать честная. С часами надули, лишили имущества, паспорт украли и меня же в тюрьму. Нет, ваше превосходительство, не нужно мне вашего свидетельства, уже я лучше по добру по здорову махну на вокзал, да айда в Волочек.
Ну уж и Москва, ну уж и столица. Сто лет буду жить – не забуду. Если будет вашей милости угодно, то прикажите вашим людям меня известить в Волочек, если разыщется мое добро.
Я обещал, и она, раскланявшись, вышла.
Так как трюк с часами не являлся случайным эпизодом и за последнее время до чинов полиции не раз доходили частные слухи об аналогичных проделках, то я решил усилить наблюдение перед всеми вокзалами, обычным местом такой своеобразной коммерции.
Особое внимание я приказал обратить на Николаевский вокзал. На следующее же утро с последнего было доставлено три оборванца, застигнутые на месте преступления. Им поочередно предъявлены были часы вышневолоцкой невесты. Первые двое их не признали, третий же, взглянув, довольно неожиданно заявил:
– Что тут запираться. Осень на дворе, куда мне деваться, на зиму глядя, пора на казенные харчи садиться. Да, господин начальник, действительно я продал эти часы вчерашний день какой то дамочке.
– Ну, молодец, – поощрил я его, – раз виноват, так и нечего запираться. Начал рассказывать, так и рассказывай до конца.
Поможешь мне, так я прикажу накормить и напоить тебя, переодену в казенное чистое платье и табачку велю отсыпать. Говори, кто был тот мужчина, что помог тебе вчера сплавить часы приезжей женщине.
Оборванец помялся немного, подумал и, решительно тряхнув головой, произнес:
– Да и вправду, чего же жмота щадить. Этот выжига проклятый никогда в беде не поможет. Вот и вчерась утром: дамочку на покупку подвел, а вечером с меня половину потребовал, заграбастал 12 с полтиной, а того не подсчитал, что товар мне самому в пять целковых обошелся. Одно слово – собака.
– Как же его зовут и где он живет?
– Зовут его Василий Ефимович Чернов, а проживает он на Мясницкой, дом № 5, кв. 6.
По этому адресу мною были немедленно отправлены чиновники с агентами, и вскоре же мошенники с чемоданом и паспортом были доставлены в сыскную полицию.
Суд присяжных, перед которым они вскоре предстали, однако, оправдал жену с братом. Что же касается мнимого Ивана Ивановича, то он был приговорен к году тюрьмы по совокупности преступлений.
Я исполнил свое обещание и приказал даже выслать чемодан багажной посылкой в Волочек. Вскоре я получил оттуда ответ, написанный в весьма чувствительных выражениях и чуть ли не с приглашением на предстоящую свадьбу.
ЖЕСТОКИЕ УБИЙЦЫ
Спускались вечерние сумерки. Была страстная суббота. В квартире моей царило то волнение, что присуще обычно в этот день всякой русской семье. Поспешно накрывали стол и в художественном порядке расставляли на нем снедь и пития. Незабываемая минута!
Особенно в эмигрантской жизни. Где найдешь теперь такую совокупность и разнообразие кулинарных шедевров.
Перебрасываясь словами с прибывшими на разговенья родными и друзьями, я, изголодавшийся за неделю поста, мысленно прикидывал, с чего начать – с куска ли малосольной ветчины или с маринованного груздочка под рюмку водки, как вдруг раздался телефон, и… померкли мечты. Звонил начальник Петроградской сыскной полиции В. Г. Филиппов и просил меня, как своего помощника, немедленно отправиться на 10 линию Васильевского острова в дом № 16, для производства осмотра квартиры № 4, где несколько часов тому назад произошло убийство некоей генеральши Максимовой.
Я немедленно по телефону вызвал двух агентов, невольно оторвав их также от пасхальных столов, и мы все трое, «обиженные судьбой», принялись за исполнение нашего сурового служебного долга.
Подъехав к дому на десятой линии, я прежде всего направился под ворота в дворницкую, так как старший дворник Михаил Ефимов Захарихин первый обнаружил убийство и известил о нем полицию.
Спустясь несколько ступенек, мы раскрыли двери и очутились в дворницкой. Это была довольно большая комната, с огромной русской печью, весьма опрятно убранная: большой чистый стол, несколько табуреток, в углу икона Божьей Матери, перед ней горящая лампада. Часть комнаты была огорожена ситцевым пологом, из-за которого несся детский плач. В несколько спертом воздухе пахло какой-то кислятиной, не то печеным хлебом, не то пеленками. Нас встретил старший дворник Захарихин с женой, они сразу произвели на меня приятное впечатление.
Он – высокого роста, лет 45, черный с проседью, с величаво степенным лицом; она, баба лет под 40, раздобревшая, в повойнике. Оба поклонились, приветливо приглашая сесть.
– Расскажите, как вы обнаружили убийство? – спросил я его.
– Дело было так, – взволнованно заговорил он – В 4-м номере пятый год проживает генеральша Максимова. Царство ей небесное… Хорошая была барыня, – проговорил с чувством он. – Квартирку они занимали небольшую, в три комнаты с кухней. Барыня, видимо, не очень богатая, существование имели больше на пенсию, а положена им была пенсия в 150 рублей.
Жила генеральша одиноко, прислуги не держала, а за пять рублей в месяц нанимала мою жену для уборки и стряпни. Любили они вообще деток, и можно сказать, привязались к нашему сынишке: то ему игрушку, то платьице подарят, да и нам, старикам, перепадало от них немало. Вчерась жена моя помогла ей – напечь разных куличей да посох, сегодня поутру отправилась моя супруга как всегда к ним, стучит – никто не отпирает. Странным нам это показалось, да решили обождать – вышли, мол, куда-нибудь, скоро вернется. Часика в четыре опять пошла жена, стучит, и опять молчание. Тут нас взяла тревога. Подождал я еще часок-другой да взял швейцара в свидетели, и решили взломать двери. Конечно, в иной день я бы и подумал еще, а тут канун Пасхи, генеральша и вообще редко выходят, и сегодня к вечеру поджидала гостей разговляться и еще вчерашний день наказывала моей жене придти помочь ей с утра пораньше. Взломали мы двери, вошли, глядим: в кухне беспорядок, одна пасха даже на полу валяется; прошли коридорчиком в столовую, а там все буфетные ящики выворочены, а как взглянули в спальню, так ажио не поверили.
Подробно не разглядели, увидели только, что лежит генеральша на коврике у кровати в одной рубашке и вся в крови. Прикрыли мы тут с швейцаром двери да и побежали в полицию.
– Ну-ка проводите нас к убитой.
Квартира покойной и беспорядок, в ней царящий, были дворником довольно точно описаны. Войдя в кухню, дворник широко перекрестился на икону, провел нас в столовую, небольшую гостиную и, наконец, в спальню. Дворник, озираясь по сторонам, часто охал, покачивал головой и то и дело смахивал с глаз набегавшую слезу. Он робко вошел с нами в спальню и не без колебаний помог перевернуть труп по требованию полицейского врача, тут же подъехавшего для осмотра тела. Но затем, несколько поуспокоившись и, видимо, искренно соболезнуя убитой, он попытался даже помочь чем мог, с ужасом и возмущением указывая на нанесенные раны.
– Взгляните, ваше высокородие, вот здесь у шеи ранища-то какая, ишь, изверги окаянные, как искромсали Божью старушку, ну подождите, кровопийцы, отольются вам ейные слезы.
После осмотра я спросил его:
– Кто из родных и знакомых чаще бывал у покойной?
– Да родных, говорила она, у них не было ни души, да и знакомых, можно сказать, никого, если не считать одной старой подруги с сыном, живущих на 1-й Линии. Она и разговляться их нонче поджидала.
– Вы знаете адрес и фамилию этой подруги?
– Как же-с. Фамилия им будет Сметанина, а проживают в доме № 45-й.
– А кто такой ее сын?
– Да Господь его знает, мужчина лет двадцати.
– Служит где-нибудь или учится?
– Нет, он какой-то непутевый и просто при мамаше проживает.
– Чем же он непутевый?
– Пьет, говорят, больно шибко. Впрочем, откуда нам знать, люди сказывают, а я повторяю.
Я принялся за детальный осмотр у покойной. По внешнему впечатлению квартирка была типичным гнездом одинокой интеллигентной женщины, не очень богатой, но привыкшей к известному, хотя и скромному, комфорту. Буфет в столовой, туалет в спальне и ряд шкафов и шкафиков во всем помещении были перерыты с очевидной целью грабежа. Что похищено, установить было трудно, так как никто не знал точно имущества покойной. Хотя ценностей никаких не нашлось, но в записной книжке покойной, найденной в ящике комода, был записан номер двадцатипятитысячной ренты, а сбоку от него приписка «декабрьские купоны мною разменяны». Однако этой ренты при обыске мы не нашли. Оставалось предположить, что Максимова хранила ее где-либо в банке.
Допрошенный швейцар ничего нового сообщить не мог. На следующее утро я командировал чиновников на 1-ю Линию к Сметаниным, как для наведения справок об убитой, так и для расспроса молодого Сметанина, столь невыгодно охарактеризованного дворником Захарихиным. Я был удивлен, когда через несколько часов явился мой чиновник, привезя с собой арестованного Сметанина.
– За что вы его арестовали? – спросил я его.
– Видите ли, господин помощник, его поведение внушало мне самое серьезное опасение: он как-то мало удивился известию о смерти г-жи Максимовой, на расспросы отвечал неохотно. Когда же я его спросил о том, как он проводил предыдущую ночь, он ответил, что дома, между тем дворник их дома показал, что барин Сметанин вернулись в восьмом часу утра. Когда я напомнил ему об этом обстоятельстве и попросил объяснений, он отказался сначала, а затем, под угрозой ареста, рассказал мне, видимо, сказку о похищении какой-то девицы на Невском и о ночевке с ней в гостинице на Караванной. Перед тем как арестовать и привести его сюда, я съездил с ним на Караванную, но там он никем не был узнан. Конечно, это еще не решающее доказательство, но в общей совокупности поведение Сметанина мне показалось очень подозрительным, и я счел за лучшее его арестовать.
– И хорошо сделали. После я его сам допрошу.
Начались усиленные розыски. Несколько раз допрашивались и сыскивались Сметанины. Была установлена слежка и за ними, и за швейцаром, и за Захарихиным. На третий день состоялись похороны убитой, причем следящий за Захарихиным агент видел, как последние возложили на гроб скромный венок с трогательной надписью: «Нашей благодетельнице от супругов Захарихиных». Это обстоятельство показалось мне настолько красноречивым и трогательным, что я немедленно отменил слежку за ними, тем более что и попервоначалу они произвели на меня впечатление вполне честных людей.
Недели через две была прекращена слежка и за швейцаром, как явно бесцельная. Сметанина, упорно повторяющего свою версию, пришлось вскоре отпустить, так как улик против него, в сущности, никаких не имелось.
Запрошенные банки и банкирские конторы ответили, что вклада г-жи Максимовой, в виде 25-тысячной ренты, не хранят и вообще означенное лицо клиенткой у них не состоит. Прошло месяцев шесть в бесплодных исканиях, и я с грустью махнул рукой на это дело.
Особенно в эмигрантской жизни. Где найдешь теперь такую совокупность и разнообразие кулинарных шедевров.
Перебрасываясь словами с прибывшими на разговенья родными и друзьями, я, изголодавшийся за неделю поста, мысленно прикидывал, с чего начать – с куска ли малосольной ветчины или с маринованного груздочка под рюмку водки, как вдруг раздался телефон, и… померкли мечты. Звонил начальник Петроградской сыскной полиции В. Г. Филиппов и просил меня, как своего помощника, немедленно отправиться на 10 линию Васильевского острова в дом № 16, для производства осмотра квартиры № 4, где несколько часов тому назад произошло убийство некоей генеральши Максимовой.
Я немедленно по телефону вызвал двух агентов, невольно оторвав их также от пасхальных столов, и мы все трое, «обиженные судьбой», принялись за исполнение нашего сурового служебного долга.
Подъехав к дому на десятой линии, я прежде всего направился под ворота в дворницкую, так как старший дворник Михаил Ефимов Захарихин первый обнаружил убийство и известил о нем полицию.
Спустясь несколько ступенек, мы раскрыли двери и очутились в дворницкой. Это была довольно большая комната, с огромной русской печью, весьма опрятно убранная: большой чистый стол, несколько табуреток, в углу икона Божьей Матери, перед ней горящая лампада. Часть комнаты была огорожена ситцевым пологом, из-за которого несся детский плач. В несколько спертом воздухе пахло какой-то кислятиной, не то печеным хлебом, не то пеленками. Нас встретил старший дворник Захарихин с женой, они сразу произвели на меня приятное впечатление.
Он – высокого роста, лет 45, черный с проседью, с величаво степенным лицом; она, баба лет под 40, раздобревшая, в повойнике. Оба поклонились, приветливо приглашая сесть.
– Расскажите, как вы обнаружили убийство? – спросил я его.
– Дело было так, – взволнованно заговорил он – В 4-м номере пятый год проживает генеральша Максимова. Царство ей небесное… Хорошая была барыня, – проговорил с чувством он. – Квартирку они занимали небольшую, в три комнаты с кухней. Барыня, видимо, не очень богатая, существование имели больше на пенсию, а положена им была пенсия в 150 рублей.
Жила генеральша одиноко, прислуги не держала, а за пять рублей в месяц нанимала мою жену для уборки и стряпни. Любили они вообще деток, и можно сказать, привязались к нашему сынишке: то ему игрушку, то платьице подарят, да и нам, старикам, перепадало от них немало. Вчерась жена моя помогла ей – напечь разных куличей да посох, сегодня поутру отправилась моя супруга как всегда к ним, стучит – никто не отпирает. Странным нам это показалось, да решили обождать – вышли, мол, куда-нибудь, скоро вернется. Часика в четыре опять пошла жена, стучит, и опять молчание. Тут нас взяла тревога. Подождал я еще часок-другой да взял швейцара в свидетели, и решили взломать двери. Конечно, в иной день я бы и подумал еще, а тут канун Пасхи, генеральша и вообще редко выходят, и сегодня к вечеру поджидала гостей разговляться и еще вчерашний день наказывала моей жене придти помочь ей с утра пораньше. Взломали мы двери, вошли, глядим: в кухне беспорядок, одна пасха даже на полу валяется; прошли коридорчиком в столовую, а там все буфетные ящики выворочены, а как взглянули в спальню, так ажио не поверили.
Подробно не разглядели, увидели только, что лежит генеральша на коврике у кровати в одной рубашке и вся в крови. Прикрыли мы тут с швейцаром двери да и побежали в полицию.
– Ну-ка проводите нас к убитой.
Квартира покойной и беспорядок, в ней царящий, были дворником довольно точно описаны. Войдя в кухню, дворник широко перекрестился на икону, провел нас в столовую, небольшую гостиную и, наконец, в спальню. Дворник, озираясь по сторонам, часто охал, покачивал головой и то и дело смахивал с глаз набегавшую слезу. Он робко вошел с нами в спальню и не без колебаний помог перевернуть труп по требованию полицейского врача, тут же подъехавшего для осмотра тела. Но затем, несколько поуспокоившись и, видимо, искренно соболезнуя убитой, он попытался даже помочь чем мог, с ужасом и возмущением указывая на нанесенные раны.
– Взгляните, ваше высокородие, вот здесь у шеи ранища-то какая, ишь, изверги окаянные, как искромсали Божью старушку, ну подождите, кровопийцы, отольются вам ейные слезы.
После осмотра я спросил его:
– Кто из родных и знакомых чаще бывал у покойной?
– Да родных, говорила она, у них не было ни души, да и знакомых, можно сказать, никого, если не считать одной старой подруги с сыном, живущих на 1-й Линии. Она и разговляться их нонче поджидала.
– Вы знаете адрес и фамилию этой подруги?
– Как же-с. Фамилия им будет Сметанина, а проживают в доме № 45-й.
– А кто такой ее сын?
– Да Господь его знает, мужчина лет двадцати.
– Служит где-нибудь или учится?
– Нет, он какой-то непутевый и просто при мамаше проживает.
– Чем же он непутевый?
– Пьет, говорят, больно шибко. Впрочем, откуда нам знать, люди сказывают, а я повторяю.
Я принялся за детальный осмотр у покойной. По внешнему впечатлению квартирка была типичным гнездом одинокой интеллигентной женщины, не очень богатой, но привыкшей к известному, хотя и скромному, комфорту. Буфет в столовой, туалет в спальне и ряд шкафов и шкафиков во всем помещении были перерыты с очевидной целью грабежа. Что похищено, установить было трудно, так как никто не знал точно имущества покойной. Хотя ценностей никаких не нашлось, но в записной книжке покойной, найденной в ящике комода, был записан номер двадцатипятитысячной ренты, а сбоку от него приписка «декабрьские купоны мною разменяны». Однако этой ренты при обыске мы не нашли. Оставалось предположить, что Максимова хранила ее где-либо в банке.
Допрошенный швейцар ничего нового сообщить не мог. На следующее утро я командировал чиновников на 1-ю Линию к Сметаниным, как для наведения справок об убитой, так и для расспроса молодого Сметанина, столь невыгодно охарактеризованного дворником Захарихиным. Я был удивлен, когда через несколько часов явился мой чиновник, привезя с собой арестованного Сметанина.
– За что вы его арестовали? – спросил я его.
– Видите ли, господин помощник, его поведение внушало мне самое серьезное опасение: он как-то мало удивился известию о смерти г-жи Максимовой, на расспросы отвечал неохотно. Когда же я его спросил о том, как он проводил предыдущую ночь, он ответил, что дома, между тем дворник их дома показал, что барин Сметанин вернулись в восьмом часу утра. Когда я напомнил ему об этом обстоятельстве и попросил объяснений, он отказался сначала, а затем, под угрозой ареста, рассказал мне, видимо, сказку о похищении какой-то девицы на Невском и о ночевке с ней в гостинице на Караванной. Перед тем как арестовать и привести его сюда, я съездил с ним на Караванную, но там он никем не был узнан. Конечно, это еще не решающее доказательство, но в общей совокупности поведение Сметанина мне показалось очень подозрительным, и я счел за лучшее его арестовать.
– И хорошо сделали. После я его сам допрошу.
Начались усиленные розыски. Несколько раз допрашивались и сыскивались Сметанины. Была установлена слежка и за ними, и за швейцаром, и за Захарихиным. На третий день состоялись похороны убитой, причем следящий за Захарихиным агент видел, как последние возложили на гроб скромный венок с трогательной надписью: «Нашей благодетельнице от супругов Захарихиных». Это обстоятельство показалось мне настолько красноречивым и трогательным, что я немедленно отменил слежку за ними, тем более что и попервоначалу они произвели на меня впечатление вполне честных людей.
Недели через две была прекращена слежка и за швейцаром, как явно бесцельная. Сметанина, упорно повторяющего свою версию, пришлось вскоре отпустить, так как улик против него, в сущности, никаких не имелось.
Запрошенные банки и банкирские конторы ответили, что вклада г-жи Максимовой, в виде 25-тысячной ренты, не хранят и вообще означенное лицо клиенткой у них не состоит. Прошло месяцев шесть в бесплодных исканиях, и я с грустью махнул рукой на это дело.