Косинский Ежи. Свидание вслепую

   — Сейчас мне нужно закончить работу, товарищ капитан, — сказал он.
   Вдруг Барбатов улыбнулся и язвительным тоном сказал:
   — Не следует мне спорить с таким умным, как ты, Левантер. Прости меня, дремучего скобаря.
   И отправился к себе спать.
   Через два месяца после того, как Левантер был приписан к его батальону, капитан Барбатов получил от командира полка благодарность за достижения, которых он добился в организации боевой подготовки и наведении дисциплины в штрафной роте, а также за строгое соблюдение устава. Прошел еще один месяц. Учебная программа, как того и добивался Барбатов, становилась все труднее, и Левантер старался изо всех сил, чтобы как-то смягчить положение призывников, продолжая сокращать число людей, получающих взыскание. Но делал он это в полной секретности.
   Многие студенты, завидуя легкой жизни Левантера и считая его явным пособником начальства, относились к нему враждебно. Они обвиняли его в том, что он предлагал для них трудные упражнения, от которых сам был освобожден. Именно его они обвиняли и в гибели двух студентов от перенапряжения, и в отсутствии в штрафной роте качественной медицинской помощи и условий для отдыха.
   Барбатов знал, что студенты возмущены особым положением Левантера, и, впадая во все большую зависимость от своего адъютанта, стал испытывать к нему раздражение и недовольство. Часто, напившись в доску, он грозил Левантеру, что отошлет его жить в палатку. Левантер не воспринимал угрозы Барбатова всерьез; он был уверен, что капитан не справится со своими делами в одиночку и сам прекрасно это знает.
   Как-то утром, незадолго до рассвета, Левантера разбудил шум резко затормозившей машины. Несколько мгновений спустя в комнату ворвался Барбатов в каске и маскхалате. С его плеча свисал автомат, на поясе болтались две тяжелые противотанковые гранаты. Левантер вскочил с постели, а пьяный Барбатов стал прохаживаться по комнате, словно в поисках чего-то недостающего. Вдруг взгляд его упал на грязную салфетку на полу. Глаза Барбатова угрожающе блеснули, он повернулся к Левантеру.
   — Это что такое? Ресторан? Гостиница? — завопил он, указывая на салфетку. От ярости его лицо налилось кровью. — А ну, убери эту гадость! Немедленно! — потребовал он.
   Левантер вскочил и наклонился, чтобы поднять салфетку, но Барбатов оттолкнул его в сторону:
   — Нет, не рукой! Пришпили ее к стене своим обрезанным хером! — Из-за выпитой водки речь его была невнятной, голос — глухим. Левантер встал по стойке «смирно», притворившись, что не расслышал. — Кому я сказал, убрать этот мусор обрубком своего члена!
   Левантер не шевельнулся. Барбатов сжимал и разжимал кулаки:
   — Отказ подчиниться приказу начальника? Немедленно надеть полную полевую форму! Марш!
   Левантер оделся под взглядом Барбатова. Он едва успел застегнуть брюки и зашнуровать ботинки. Схватив ружье и подвешенный к саперной лопатке вещмешок, Левантер вытянулся по стойке «смирно».
   — В машину! — скомандовал Барбатов.
   Они прибыли на полигон, изрытая ямами территория которого была усыпана студентами из его батальона. Барбатов велел всем выстроиться у полосы препятствий для наблюдения за показательным упражнением. Он вытолкнул Левантера из машины и заставил его стоять навытяжку, пока солдаты выстраивались возле полосы. Барбатов стоял на сиденье своей машины.
   — Это рядовой Левантер, — прокричал он в громкоговоритель, указывая на отделенную от остальных фигуру. — Подобно всем его соплеменникам, он заключил выгодную сделку: отвечает за планирование упражнений, выполнять которые обязаны только вы. Левантер считает себя слишком умным, чтобы самому их выполнять. А поскольку он слишком умный, — добавил Барбатов, протянув с ухмылкой последнее слово, — Левантер покажет вам, тупым мужланам, как это надо делать. — Он глянул свысока на Левантера и рявкнул: — Готов?
   Отдав честь, Левантер попытался выкинуть все мысли из головы и отключиться.
   — В атаку! — прокричал Барбатов, выпрыгивая из машины.
   Скрючившись, с ружьем в руке, Левантер побежал.
   — Автоматный огонь! — рявкнул Барбатов.
   Левантер кувырнулся через парапет на влажный, только что взрытый дерн ближайшей траншеи. Его вещмешок и лопатка свалились ему под ноги, и он с трудом успел подхватить их, когда последовала следующая команда — «В атаку!». Уже задыхаясь, Левантер выкарабкался из траншеи. Когда он пополз дальше, ощущая запах свежей травы, раздался крик Барбатова: «В землю!», и он снова свалился в грязь, которая залепила ему глаза и забилась в рот. Жесткий ремешок новой каски впивался в подбородок, и Левантер чувствовал, что шинель трещит по швам. Барбатов бежал рядом.
   — Танки! Окапываться!
   Левантер достал лопатку, но лезвие заклинило. Студенты, выстроившиеся вдоль полосы препятствий, громко выкрикивали оскорбительные советы. Барбатов снова прокричал: «В атаку!» Левантер с трудом встал на ноги. Он был испачкан грязью и глиной и с трудом дышал — его горло было забито слизью, и боль сдавливала грудь. Он попытался перескочить через следующую траншею, но неудачно: снова рухнул в яму. Выкарабкавшись, Левантер перекатился в следующую траншею. Из раны на голове текла кровь, и когда он поднялся до бруствера, в глазах у него потемнело. Он попробовал преодолеть еще одну траншею, но ноги его не слушались, и он рухнул в дыру головой вниз.
   Левантер медленно приходил в себя. Он слышал, как вдали марширует взвод: шаги становились все менее отчетливыми, а песня слабее. Грязный и опустошенный, он лежал на шинели Барбатова. Капитан стоял на коленях возле него, лил ему на лицо кофе из жестяного кувшина и вытирал носовым платком грязь со лба и щек.
   — Теперь ты убедился, глупый мальчишка, — бормотал он, и на лбу его прорезалась морщина тревоги. — Вот что бывает, когда есть только мозги и нет мускулов!
   Он ухмыльнулся, поднял Левантера на ноги и повел к автомобилю. Сидя за рулем, Барбатов с извиняющимся видом поглядывал на своего подопечного. В бараке он помог Левантеру раздеться. Потом пошел к себе и вернулся с несколькими бутылками лучшего пива.
   Вечером на следующей неделе Барбатов снова подделал пропуск, подмигнул Левантеру и уехал в деревню. В полночь Левантер вошел в комнату капитана. Как обычно, Барбатов не взял с собой ни служебного револьвера, ни партбилета и вдобавок оставил раскрытой карту с предстоящими дивизионными маневрами. На карте стоял гриф «секретно».
   Левантер приподнял черную штору. Чтобы привлечь внимание военного патруля, он включил свет. Через несколько минут перед казармами остановилась машина, и в дом ворвался патруль. Спросили Барбатова. Левантер предъявил им свои документы и с невозмутимым лицом объяснил, что капитан Барбатов вечером уехал в город. Один из патрульных немедленно позвонил в штаб полка, где ему сообщили, что Барбатов не имеет права покидать пределы части. Патрульные забрали оружие капитана, его партбилет, карту дивизионных маневров и несколько обнаруженных ими чистых бланков пропусков. Потом заперли и опечатали дверь, после чего, не сказав ни слова, удалились.
   На следующее утро Левантер узнал, что капитан Барбатов больше не является командиром исправительного батальона. Левантеру велели выполнять обычные обязанности рядового. Когда он переносил свои вещи в палатку, солдаты встретили его насмешками и, похохатывая, рассказали, что его покровителя задержали пьяным и с поддельным пропуском при возвращении в часть, так что теперь тому грозит трибунал.
   Чуть позже, в тот же день, в палатку явился сержант, вызвал Левантера и велел собирать вещи. Левантер был уверен, что обнаружился подделанный им список взысканий и теперь его арестуют. Вместо этого его отвели к казарме Барбатова и велели войти.
   Стройный человек стоял у окна спиной к нему. Левантер отрапортовал о своем прибытии. Человек обернулся. Это был майор средних лет в помятой гимнастерке. На приветствие Левантера он ответил легким кивком; при этом на его гладком лице не появилось никаких эмоций.
   — Никак не могу отыскать документов или кодов о тренировочных программах исправительного батальона — только эта каббалистская схема, — сказал он, указав на стену. — Мне сообщили, что вы тесно сотрудничали с моим предшественником, капитаном Барбатовым.
   — Так точно, товарищ майор, — ответил Левантер.
   Майор ждал, но Левантер больше ничего не сказал.
   — Программа должна продолжаться, — сказал майор. — Будете помогать мне точно так же, как помогали капитану Барбатову. Ясно?
   — Так точно! — ответил Левантер. — Но необходимо особое распоряжение о том, что я переведен в ваше подчинение.
   Майор протянул ему машинописный документ.
   — У меня случайно оказался пустой бланк с приказом о переподчинении. Рядовой Левантер, бланк уже подписан командиром полка. Вам остается только впечатать туда свое имя.
 
   Левантер понимал, что должен покинуть страны Советского блока, но при этом сознавал, что ему нужно иметь какую-то профессию, которая позволила бы выжить на Западе, профессию с общим для всех языком. Заканчивая после службы в армии университет, Левантер записался на вечерние курсы фотографии и немедленно оборудовал себе темную фотолабораторию.
   Помимо занятий и работы в фотолаборатории он ежедневно просиживал в библиотеке, изучая каталоги и журналы, в которых описывались достижения фотографического искусства и воспроизводились работы знаменитых фотомастеров. Вскоре Левантер понял, что суть фотографии — это имитация действительности в образной, субъективной форме и что стиль того или иного фотографа совсем нетрудно воспроизвести.
   Чтобы не позволить подражать его собственному художественному стилю, Левантер все свои силы бросил на то, чтобы его технику и стиль невозможно было воспроизвести. Он использовал особую фотокамеру, специальные фотопленки и фотобумагу, эмульсию на которых он либо изменял, либо создавал заново.
   Не прошло и двух лет после его поступления на курсы, как его стали приглашать выставляться во всесоюзных и международных салонах. Его фотографии появлялись в художественных альбомах, получали премии и грамоты, и наконец в столице даже устроили его персональную выставку. Он получал предложения работать на отечественных и зарубежных производителей фотоаппаратуры, и несколько западных художественных организаций пригласили его выставить свои работы и выступить за границей с лекциями. Полагая, что работы Левантера будут лучшей рекламой советского фотоискусства, ему выдали заграничный паспорт.
   Как-то в последнюю неделю своего пребывания в Советском Союзе он брел по окраине Москвы и заметил остатки жалкого забора, окружавшего постройки государственного цирка шапито. Была зима: цирк уехал, остался только заброшенный забор среди поля.
   Падал снег. Кружащаяся снежная пыль запорошила ограду. Под резкими порывами ветра забор показался Левантеру подходящим для черно-белого снимка. Вокруг бушевала стихия. Казалось, потоки ветра избрали это поле ареной борьбы. Они сталкивались, вздымая облака снега и разметая их во все стороны.
   Вдоль деревянной ограды, извивающейся по полю замерзшей змеей, брел, кутаясь в пальто, одинокий прохожий. Левантер успел сфотографировать его, прежде чем он скрылся в завывающей белой пурге.
   Холод и ветер пронизывали Левантера. Он подумал, что, если вдруг умрет сейчас, его замороженный труп обнаружат только весной, когда растает снег.
   Издали сквозь пургу донесся звук мотоцикла. Вскоре появился огромного роста милиционер. Он остановил мотоцикл возле Левантера, выключил зажигание и снял защитные очки.
   — Попрошу ваши документы, — официальным тоном произнес он.
   — Что я такого сделал? — спросил Левантер.
   Милиционер перевел взгляд с Левантера на его фотоаппарат.
   — Нам только что позвонили и сообщили, что видели как вы фотографируете вот это поле. Это так?
   Левантер кивнул.
   — В таком случае попрошу ваши документы. — Милиционер протянул руку в толстой перчатке.
   Не говоря ни слова, Левантер снял перчатку, засунул руку под пальто и достал из-под свитера студенческий билет.
   Милиционер взглянул на билет и молча положил его в переброшенную через плечо кожаную сумку. Потом кивнул в сторону фотоаппарата Левантера.
   — Откройте свою камеру, товарищ, и выньте пленку, — приказал он.
   — Но почему? — удивился Левантер.
   — Потому что вы здесь фотографировали, — бесстрастно ответил милиционер.
   — Я фотографировал это поле, — сказал Левантер, — забор и проходившего мимо старика.
   — А что еще?
   — А что тут может быть еще? — спросил Левантер. — Больше ничего нет. Вот фотоаппарат. Можете взглянуть в видоискатель и увидите ровно то, что видел я.
   Он протянул милиционеру фотоаппарат, но тот отвел его руку.
   — Вы хотите сказать, что пришли сюда в этот мороз и в эту пургу только для того, чтобы сфотографировать пустое поле, сломанный забор и проходящего мимо старика?
   — Именно так!
   — Это ложь! — вспылил милиционер.
   — Это правда! — возразил Левантер.
   — Если не скажете правду, я вас арестую!
   Левантер попытался сохранить спокойствие.
   — Я снял старика на фоне забора и забор на фоне поля.
   — Хватит молоть эту чушь! — разъярился милиционер. — Я знаю, что ты фотографировал это поле. — Он замолчал. — Но нам обоим прекрасно известно, что это поле, как и любое другое, можно использовать в качестве взлетно-посадочной площадки. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое действие производят его слова. — Скажем, место для посадки парашютного десанта. Разве не для этого вы это поле и фотографировали? Какой советский суд поверит, что это не так? Так что хватит увиливать! Вынимайте пленку!
   Левантер послушался. Рукавом пальто стряхнул с фотоаппарата снег, открыл его и достал пленку. Пленка выскользнула из его рук, ее тут же подхватил ветер, и она исчезла в снегу.
   На следующий день Левантер вернулся на то же самое поле. Оно было серым и холодным. Какой-то человек брел вдоль забора, кутаясь в воротник пальто и то и дело натягивая шапку на глаза. В видоискателе фотоаппарата фигура человека, забор и поле казались вполне приличной фотографией. Левантер нажал на кнопку.
 
   Еще в свои студенческие годы в Москве, незадолго до отъезда в Америку, Левантер как-то присутствовал на частном просмотре двух довоенных советских фильмов с участием хорошенькой юной актрисы. Она была так красива, что впоследствии Левантер не пожалел времени и сил, чтобы разыскать ее. В конце концов он узнал, что во время немецкой оккупации актриса бежала из России вместе с мужем, который был гораздо старше ее. И вот теперь, в Нью-Йорке, при помощи Русского культурного фонда Левантеру удалось обнаружить ее следы.
   Узнав номер телефона, Левантер тут же позвонил и признался актрисе, как был потрясен ее фильмами. Он предложил ей встретиться и был приятно возбужден, когда она согласилась.
   Несколько раз они встречались, иногда обедали вдвоем, иногда заходили куда-нибудь выпить или просто гуляли в парке. Ей было за сорок. Со времен тех фильмов прошло больше двадцати лет, но от ее красоты у него по-прежнему перехватывало дыхание. Левантер был так очарован ее изяществом и женственностью, что не предпринял ни малейших усилий развивать их отношения. Он просто слушал ее русскую речь с великолепно поставленной дикцией и восхищался ею. Актриса вспоминала истории из жизни, рассказывала о своей работе в кино и о том, как эта работа была внезапно прервана войной. После отъезда она в кино больше не снималась и вынуждена была, сначала во Франции, потом в Америке, работать за мизерную плату манекенщицей, чтобы поддержать мужа, который из-за ухудшившегося здоровья не мог найти себе работу.
   Шагая рядом с ней, Левантер воображал себе, как они приходят в его квартиру. Он припадает к ее ногам, медленно поднимает юбку, осторожно раздвигает ноги, а потом лижет ее нежную плоть прямо через белье до тех пор, пока она не начинает кричать. Тогда он стягивает с нее трусики и, не отнимая рта от ее плоти, влечет ее к кровати. И вдруг слышит (в своей фантазии), как актриса бормочет: «Что я могу для тебя сделать?»
   Здесь его страсть натыкается на препятствие: русский язык. Разве мог Онегин сказать Татьяне «Я хочу тебя пожевать!»? Разве мог Вронский сказать Анне Карениной «Я хочу, чтобы ты меня пососала»? Как мог Левантер высказать подобные желания этой благородной, утонченной женщине на языке Тургенева и Пастернака? Никак. Русский был языком его детства и юности, поэтому, говоря на нем, он возвращался в плен воспоминаний о родителях и учителях, о ранних чувствах стыда, страха и вины. Только по-английски он мог высказать природу своего желания; английский стал языком его возмужания.
   — Вам не нравится говорить со мной по-русски? — спросила актриса, когда они шли через парк.
   — Отнюдь, — ответил Левантер, глядя на очертания ее бедер. — Вы говорите очень мелодично.
   Он поднял глаза на ее грудь.
   — Мой английский так беден, так невыразителен, — сказала она, словно извиняясь.
   Некоторое время они шли молча. Потом, в порыве храбрости, поражавшем иногда даже его самого, Левантер пригласил ее к себе.
   — Зачем?
   Левантер проглотил комок в горле:
   — У меня есть коллекция фотографий, сделанных в России. Они хранятся в коробке — слишком большой и тяжелой, чтобы таскать ее с собой. Но я уверен, что они вам понравятся.
   Когда они вошли в его квартиру, актриса присела на узкий раскладной диванчик. Он пристроился на стуле напротив нее. На полу между ними лежала пачка фотографий. Левантер протягивал ей одну фотографию за другой. Актриса внимательно рассматривала каждый снимок, иногда спрашивала, когда и где он был сделан, потом клала рядом с собой, так что постепенно возле нее выросла гора фотографий, и это сводило на нет шансы как бы случайно прикоснуться к ней.
   Левантер чувствовал себя все более напряженно и не знал, что делать дальше. Диванчик был единственным спальным местом в его квартире. Быть может, встать и убрать к черту всю эту гору фотографий? А потом попросить актрису привстать на минутку, разложить диван, на котором она сидела, достать из ящика две подушки, простыню и одеяло, и все это ради того, чтобы осуществить акт, до сих пор никак даже не названный?
   Левантер представил себе, как он приближается к дивану, наклоняется к ней, в нескольких сантиметрах от актрисы, и говорит: «Не привстанете ли на минутку?» А она поворачивается к нему удивленно, вежливо улыбается и говорит: «Нет, благодарю вас, мне и так удобно». И что тогда? Он знал, что точно так же, как не мог сказать ей, какой способ любви он предпочитает, он не сможет произнести и простую фразу: «Я хочу раздвинуть диван, чтобы трахнуть тебя».
   Чем дольше он подыскивал подходящие русские слова и выражения, тем безнадежнее себя чувствовал. Родной язык превратился в непрошеную дуэнью, следящую за тем, чтобы его страсть не вышла из-под контроля. Но он еще нашел в себе силы рассмеяться, когда вспомнил, что по-русски раскладной диван называется «американка».
   Они сидели молча, лишь иногда поднимая глаза друг на друга, — актриса ютилась на краю диванчика, Левантер прилип к своему стулу. Актрису защищала баррикада из фотографий, которые она принялась рассматривать по второму кругу. Потом она в последний раз долго и внимательно посмотрела на него и встала. Пора было уходить. Левантер помог ей надеть пальто и, вдыхая запах ее духов, проводил до двери. Они вежливо попрощались в самых банальных выражениях. Когда она спускалась вниз по лестнице, он не отрывал глаз от ее бедер. Мгновение — и она исчезла. Он чувствовал себя школьником, сплоховавшим на первом своем «свидании вслепую».
 
   Это случилось, когда ему было пятнадцать лет. За выдающиеся достижения в общественных и спортивных мероприятиях комсомол наградил его золотой медалью и тремя месяцами отдыха (за государственный счет) в летнем комсомольском лагере.
   Лагерь был расположен в отдаленной сельской местности, на берегу реки, посреди густого леса. Там отдыхали городские подростки, совсем недавно пережившие ужасы войны. Во время посадки на поезд Левантер случайно уронил чемодан, и тот упал под вагон на рельсы и раскрылся. Левантер страшно растерялся — поезд должен был вот-вот тронуться, и он не знал, как ему быть с выпавшими из чемодана вещами. Вдруг один из подростков нырнул под поезд и, побросав в чемодан большую часть вещей, протянул его Левантеру. Мальчик только-только выбрался из-под колес и поднялся в вагон, как состав дернулся и пришел в движение.
   За время пятичасового путешествия Левантер и Оскар (мальчик, который спас его вещи) подружились. Оскар был на год старше Левантера и сантиметров на десять выше его. Если бы Левантер мог волшебным образом изменить свою внешность, он хотел бы выглядеть как Оскар. Ему очень хотелось, чтобы у него были такие же песочные волосы, бледно-голубые глаза, тонкие черты лица. Он был счастлив, что оказался в той же палате на двадцать коек, куда попал его новый друг.
   Комсомольский лагерь был одним из крупнейших в стране: там размещались больше двух тысяч ребят. Рядом находился девичий лагерь на несколько сот девочек. Речной пляж у обоих лагерей был общий, и они часто проводили совместные мероприятия.
   Как-то Левантер с Оскаром увидели перед собой высокую, стройную девочку. Ее светлые волосы были заплетены в косу. Глядя на нее со спины, Оскар заметил, что девчонка идеально подходит для «свидания вслепую» и что, если бы ему случилось встретиться с ней ночью в городе, он непременно бы «подбил ей глаз». Так он называл изнасилование. Встретив удивленный взгляд Левантера, Оскар добавил, что занимается этим уже четыре года и изнасиловал за это время несколько десятков девушек и женщин. Дважды в последний год он попадал в руки милиции по подозрению в изнасиловании, но оба раза его отпускали, так как потерпевшие не могли его опознать. Он рассказал, что выработал безотказный метод «подбить глаз» и приписывал себе изобретение такого способа захвата, который полностью подчиняет ему жертву. Он называл его «скручиванием». Благодаря «скручиванию» жертва не видела его лица: вот почему он называл свои приключения «свиданием вслепую».
   Помимо этих терминов, Оскар разработал целый словарь. Голову женщины он называл «дыней», рот — «замком», руки — «хваталками», спину — «верандой», груди — «чашками», соски — «кнопками», живот — «тарелкой». Ноги были «палками», лоно — «щелью», ягодицы — «подушками», разделенными «проливом».
   Сначала он хватал ее сзади за волосы так, чтобы она не могла обернуться, и делал ей подножку. Потом теребил и крутил ее кнопки и нажимал на них; когда видел, что боль становится непереносимой, отпускал кнопки, но при этом входил в щель. С этого момента жертва обычно смирялась и сопротивления больше не оказывала.
   Была у Оскара и своя философия. Он говорил, что секс — это «пружина», которую природа держит в постоянно сжатом виде, и мужчина обязан (перед самим собой) «спускать» свою пружину как можно чаще. Изнасилование — самый быстрый способ «спустить пружину». Кроме того, это спорт, требующий постоянных тренировок. А поскольку половой акт требует, чтобы физически возбужден был парень, а не девушка, значит, сама природа велит ему «подбить ей глаз».
   Однажды, когда они остались в корпусе наедине, Левантер попросил Оскара показать ему свои приемы. Оскар велел ему пройтись по комнате. Левантер встал с кровати и двинулся вперед. Внезапно сильная рука схватила его за волосы, так что он не мог пошевелить головой, а в спину уперлось колено. Через мгновение его сбили с ног, и он упал лицом вниз на пол. Еще через мгновение Оскар протиснулся Левантеру между ног. Тот превратился в совершенно беспомощную распластанную лягушку.
   — Это и есть «скручивание», — объявил Оскар с гордостью.
   Оскар показал Левантеру дневник, в котором отмечал свои последние «свидания вслепую». Он записывал характерные особенности жертвы, место, где впервые ее увидел, место, где совершил нападение, была ли она девственницей и где он ее бросил. Был там и список намеченных «свиданий вслепую», имена двух-трех кандидаток, вероятное местонахождение которых он уже выяснил. Он был большим специалистом по местности: знал удобные места, где схватить самку, куда ее оттащить, где с ней забавляться и как после этого уйти незамеченным. Он говорил об изнасиловании примерно так же, как парикмахер говорит о хорошей стрижке.
   Оскар рассказывал, что нередко можно определить, как девушка будет вести себя во время «свидания» по тому, как она ведет себя на улице. Он мог предсказать, будет ли она робкой и напуганной, истеричной и непокорной, упрямой или податливой, и действовал всякий раз соответственно.
   Например, объяснял он, если нужно было заглушить вопли, он зажимал ей замок, пока она не начинала задыхаться; если нужно было заставить ее не дергаться, входил не в щель, а в пролив и как бы прикалывал ее к земле; если ему нужно было побольше времени, чтобы возбудиться и кончить или девушка казалась слишком сильной и способной к долгому сопротивлению, — связывал ей палки и хваталки за спиной и затыкал замок носовым платком.
   Оскар соглашался с тем, что в его методе есть один недостаток: приходилось брать всех своих «слепых подруг» сзади. Он боялся, что его узнают, и потому никогда не целовал в замок и любовался их лицами лишь тогда, когда выслеживал их издали. Оскар даже говорил, что, если ему удавалось завязать девушке глаза, он все равно остерегался целовать ее в замок, из опасения, что она укусит его в губу или щеку и по оставленному ее зубами следу его опознают в милиции. Но он признался в одной навязчивой фантазии: он целует свою «слепую» жертву взасос, его язык глубоко входит в ее замок, и вдруг она с силой стискивает зубы и, словно в припадке эпилепсии, откусывает ему язык и выплевывает губчатый кусок мяса прямо ему в лицо. Кровь хлещет из его рта, и он видит, как откушенный язык падает ему на грудь. Он сказал, что благодаря этой фантазии сумел довести «скручивание» до совершенства.