- Украинкой, - предложил Шура. - Глаза хорошие, брови подходящие - чем не чернобровая дивчина? Вышитая кофточка есть, юбка есть, надо только ленты и бусы.
А позже, улучив минуту, когда мы с ним остались вдвоем, Шура сказал мне:
- Вот что, мам: надо Зое купить новые туфли. У всех девочек в классе туфли на каких-то там каблуках - не очень высоких, а все-таки...
- Это называется на венском каблуке, - подсказала я.
- Ну да. А у Зои какие-то мальчиковые.
- В этом месяце не удастся, Шурик.
- Тогда мне не нужно новой рубашки. Я в этой прохожу. И не надо шапки.
- Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.
- Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка. Девушка даже. Для нее это важнее.
И верно, для нее это было важно.
Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье. Услышав шаги, она быстро обернулась.
- Идет мне? - спросила она со смущенной улыбкой.
Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой обновке. Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем, что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.
Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и купила себе новые черные туфельки - свои первые туфли на том самом венском каблуке.
Новогодний наряд мы тоже "дотянули": были и бусы и ленты. Шуре выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук. И мои ребята пошли в школу нарядные и оживленные. Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.
Вечер был удивительно светлый и тихий. За окном медленно, нехотя опускались пушистые хлопья. Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину, Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким, счастливым.
... Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка и "танцы до упаду", как сообщил Шура.
- И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал Зое, что у нее красивые глаза. Правда, правда! Под конец даже стихами разразился! Вот послушай...
Шура стал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:
Ты такая ясноокая
Даже сердце замирает.
Вся душа твоя глубокая
Под ресницами сияет!
И мы все трое неудержимо расхохотались.
... К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей нельзя полагаться, перестала учить свою "подшефную" домохозяйку грамоте.
- Очень далеко ходить, - объяснила она групоргу Зое. - И уроков так много задают, я не успеваю. Назначь кого-нибудь другого.
У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об этом.
- Я этого даже понять не могу! Нет, ты послушай: взяла и бросила! И даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя. Какая же она комсомолка? Да, вдруг она встретит эту женщину - как она ей в глаза посмотрит? И всем в классе?
Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу. В какой-то из четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и все-таки пошла.
Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной ученицы:
- Лидия Ивановна уже помнит все буквы...
- Лидия Ивановна уже читает по складам...
- Лидия Ивановна уже бегло читает! - наконец с торжеством сообщила Зоя. - Помнишь, она даже подписаться не умела. А теперь у нее и почерк становится хороший.
В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:
- Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось? И сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет. Теперь я понимаю, почему ты стала учительницей. Это и вправду очень хорошо!
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой...
Зоя мыла полы. Она окунула тряпку в ведро, нагнулась - и вдруг потеряла сознание. Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой. Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету "скорой помощи", которая и увезла Зою в Боткинскую больницу. Там поставили диагноз: менингит.
Для нас с Шурой наступило тяжелое время.
Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?.. Жизнь ее была в опасности. У профессора, лечившего ее, во время разговора со мной лицо было хмурое, встревоженное. Мне казалось, что надежды нет.
Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу. Лицо его, обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным. Болезнь Зои протекала очень тяжело. Ей делали уколы в спинной мозг - это была мучительная и сложная операция.
Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о состоянии Зои. Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:
- Сейчас к вам выйдет профессор.
Я похолодела.
- Что с ней? - спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом, потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:
- Что вы, что вы, все в порядке! Я хотел вас повидать, чтобы успокоить: все идет на лад. У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона, без крика, очень мужественно и стойко. - И, взглянув на Шуру, он спросил добродушно: - А ты тоже такой?
В тот день меня впервые пустили к Зое. Она лежала пластом, не могла поднять головы. Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по моему лицу текут слезы.
- Не надо плакать, - тихо, с усилием сказала Зоя. - Мне лучше.
И правда, болезнь пошла на убыль. Мы с Шурой сразу почувствовали огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо долгие недели, вдруг отпустила. И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не сравнимая усталость. За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за все последние годы. Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести дыхание.
Несколько дней спустя Зоя попросила:
- Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.
Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги, и Зоя почувствовала себя совсем счастливой. Говорила она еще с трудом, быстро уставала, но все-таки читала. Я принесла ей тогда "Голубую чашку" и "Судьбу барабанщика" Гайдара.
- Какая чудесная, светлая повесть! - сказала она о "Голубой чашке". Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!
Выздоровление шло медленно. Сначала Зое разрешили сидеть и только некоторое время спустя - ходить.
Она подружилась со всеми, кто был в ее палате. Пожилая женщина, лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:
- Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой. Она такая ласковая, даже самых тяжелых больных умеет подбодрить.
А доктор, лечивший Зою, не раз шутил:
- Знаете что, Любовь Тимофеевна? Отдайте-ка мне Зою в дочки!
Сестры тоже были приветливы с Зоей, давали ей книги, а профессор сам приносил ей газеты, которые она, немного поправившись, читала вслух соседкам по палате.
А однажды к Зое пустили Шуру. Они давно не виделись. Зоя при виде брата приподнялась на кровати, и лицо ее залил горячий румянец. А с Шурой случилось то, что всегда с ним бывало, когда он попадал в общество незнакомых людей: он испуганно оглядывался на Зоиных соседок, покраснел до испарины на лбу, вытер лицо платком и наконец остановился посреди палаты, не зная, куда ступить дальше.
- Да иди же, иди сюда, садись вот тут, - торопила Зоя. - Рассказывай скорей, что в школе. Да не смущайся ты, - добавила она шепотом, - никто на тебя не смотрит.
Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос: "Как там в школе? Рассказывай скорей!" - вынул из нагрудного кармана маленькую книжку с силуэтом Ильича. Такую же получила Зоя в феврале 1939 года.
- Комсомольский билет! - воскликнула Зоя. - Ты комсомолец?
- Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз. Я знал, что ты обрадуешься.
И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил: "Ты брат Космодемьянской? Помню ее. Смотри не забудь, передай ей привет!"
ДОМОЙ
Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы. Он чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу. Потом он отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно. Я не стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с ними. Так и вышло. Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за Зоей, Шура сказал:
- Вот, мам, деньги. Это Зое на новое платье. Я хотел купить материал, да уж лучше пускай она сама. Пускай выберет, что ей по вкусу.
... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.
- Пойдемте, пойдемте, хочу домой! - торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.
И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее. А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу - оно было холодное, но яркое - и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали веселые колючие искорки. Зоины щеки слегка порозовели.
Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги - словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами. И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
- Это тебе на новое платье, - сказал он, протягивая деньги.
- Большое спасибо, - серьезно ответила Зоя.
Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.
- А теперь ложись, ты устала! - повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила - сидела дома и понемножку занималась.
- Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, - сказала я осторожно. - Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
- Ни в коем случае! - упрямо тряхнув головой, ответила Зоя. - Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно догоню. А то еще, чего доброго, Шура - моложе, а окончит школу раньше меня. Нет, ни за что!
... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.
Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень любила:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Копье поднимает, полком управляет.
Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать!
Прошла бы повсюду за ними вослед...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Зоин голос так и звенел: радость жить - вот что звучало в нем. И даже грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
- Знаешь, - задумчиво сказал он однажды, - я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.
- А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать? - смеясь, спросила Зоя.
- Нет, - ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе. - Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
- Мама! - крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться. - Знаешь, кто тут отдыхает?
- Кто же?
- Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.
Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.
- Аркадий Петрович! - окликнула Зоя. - Это моя мама, познакомьтесь.
Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза - и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора "Голубой чашки" и "Тимура".
- Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть? - сказала я.
- Я - самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет! - смеясь, отрапортовал Гайдар.
Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
- Знаешь, как мы познакомились? - сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке. - Иду я по парку, смотрю - стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется... Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю: "Я вас знаю, вы писатель Гайдар. Я все ваши книги знаю". А он отвечает: "Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!"
Я посмеялась. Потом Зоя сказала:
- Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.
И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур. Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.
- Это вражеская крепость, - смеясь, рассказывала Зоя, - и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.
- И ты?
- Ну и я, конечно! Тут не устоишь, такой шум подымается... Знаешь, мама, - несколько неожиданно закончила Зоя, - я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший. А теперь я это знаю.
Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах. Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече: "Она у вас великолепно читает Гёте".
- А мне он знаешь что сказал, послушав Гёте? - удивленно говорила потом Зоя. - Он сказал: "На землю спускайтесь, на землю!" Что это значит?
В другой раз, незадолго до отъезда из санатория, Зоя рассказала:
- Знаешь, мама, я вчера спросила: "Аркадий Петрович, что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?" Он задумался, а потом сказал: "Есть, конечно, такое счастье. Ради него живут и умирают настоящие люди. Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро". Тогда я сказала: "Только бы наступило!" И он сказал: "Непременно!"
Через несколько дней я приехала за Зоей. Гайдар проводил нас до калитки. Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:
- Моя. На память.
На обложке дрались два мальчика: худенький - в голубом костюме и толстый - в сером. Это были Чук и Гек. Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку. Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед. Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.
Вдруг Зоя остановилась:
- Мама, а может быть, он написал мне что-нибудь!
И, помедлив, словно не решаясь, она открыла книжку. На титульном листе были крупно, отчетливо написаны хорошо нам знакомые слова:
"Что такое счастье - это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной".
- Это он мне опять отвечает, - тихо сказала Зоя.
... Через несколько дней после возвращения из санатория Зоя пошла в школу. О том, чтобы остаться на второй год, она и слышать не хотела.
ОДНОКЛАССНИКИ
- Знаешь, - сказала Зоя задумчиво, - меня очень хорошо встретили в школе. Даже как-то удивительно хорошо... как-то бережно. Как будто я после болезни стала стеклянная и вот-вот разобьюсь... Нет, правда, было очень приятно видеть, что мне рады, - добавила она после небольшого молчания.
В другой раз Зоя вернулась из школы в сопровождении круглолицей, краснощекой девушки. Она была воплощением здоровья - крепкая, румяная. Про таких говорят: "наливное яблочко". Это была Катя Андреева, одноклассница моих ребят.
- Здравствуйте, добрый день! - сказала она, улыбаясь и пожимая мне руку.
- Катя вызвалась подогнать меня по математике, - сообщила Зоя.
- А почему Шуре не подогнать тебя? Зачем Катю затруднять?
- Видите ли, Любовь Тимофеевна, - серьезно сказала Катя, - у Шуры нет педагогических способностей. Зоя много пропустила, и ей надо объяснить пройденное очень постепенно и систематично. А Шура... Я слышала, как он объясняет: раз-раз и готово. Это не годится.
- Ну, раз нет педагогических способностей, тогда конечно...
- Нет, ты не смейся, - вступилась Зоя. - Шура и вправду так не умеет объяснять. А вот Катя...
Катя и в самом деле объясняла умело и толково: не спеша, не переходя к дальнейшему, пока не убедится, что Зоя все поняла и усвоила. Я слышала, как Зоя сказала ей однажды:
- Ты столько времени на меня тратишь...
И Катя горячо возразила:
- Да что ты! Ведь пока я объясняю тебе, я так хорошо все сама усваиваю, что мне не приходится дома повторять. Вот одно на одно и выходит.
Зоя быстро утомлялась. Катя замечала и это. Она отодвигала книгу и говорила:
- Что-то я устала. Давай немножко поболтаем.
Иногда они выходили на улицу, гуляли, потом возвращались и опять садились заниматься.
- Может, ты собираешься стать учительницей? - пошутил как-то Шура.
- Собираюсь, - очень серьезно ответила Катя.
Не одна Катя навещала нас. Забегала Ира, приходили мальчики: скромный, застенчивый Ваня Носенков, страстный футболист и горячий спорщик Петя Симонов, энергичный, веселый Олег Балашов - очень красивый мальчик с хорошим, открытым лбом. Иногда заглядывал Юра Браудо - высокий, худощавый юноша с чуть ироническим выражением лица, ученик параллельного класса. И тогда наша комната наполнялась шумом и смехом, девочки отодвигали учебники, и начинался разговор сразу обо всем.
- А знаете, сейчас Анну Каренину играет не только Тарасова, но и Еланская, - сообщала Ира, и тотчас вспыхивал жаркий спор о том, какая артистка правильнее и глубже поняла Толстого.
Как-то Олег, мечтавший стать летчиком, пришел к нам прямо из кино, где он смотрел фильм о Чкалове. Он был полон виденным.
- Вот человек! - повторял он. - Не только необыкновенный летчик, но и человек удивительный. И юмор такой милый. Знаете, когда он в тридцать седьмом году перелетел через Северный полюс в Америку, там репортеры спросили его: "Вы богаты, господин Чкалов?" - "Да, отвечает, очень. У меня сто семьдесят миллионов". Американцы так и ахнули: "Сто семьдесят миллионов?! Рублей? Долларов?" А Чкалов в ответ так спокойно: "Сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня, так же, как я работаю на них".
Ребята смеются.
В другой раз Ваня прочитал стихи под названием "Генерал", посвященные памяти Мате Залки, павшего в боях с фашистами на полях Испании. Я помню этот вечер: Ваня сидел за столом, задумчиво глядя перед собой, а остальные примостились кто на кровати, кто на подоконнике и слушали:
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой...
Ваня читал очень просто, без пафоса, но все мы слышали, как в чеканных, сдержанных строчках со страстной силой бьется большое человеческое сердце. И Ванин взгляд стал непривычно твердым, напряженным, словно юноша скорбно и гордо всматривался во мрак той далекой арагонской ночи.
... Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был, над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним,
Венгерское красное знамя
Его освещает в бою.
И где б он ни бился, он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Ваня умолк. Никто не шевельнулся, не произнес ни слова.
На нас, как горячим ветром, дохнуло волненьем тех дней, когда все мы жили испанскими событиями, когда слова "Мадрид", "Гвадалахара", "Уэска", звучали как свои, родные, и от каждой вести с тех далеких фронтов быстрей билось сердце.
- Ох, хорошо как! - выдохнул Шура.
И сразу со всех сторон посыпались вопросы:
- Чьи стихи? Откуда?
- Они написаны еще в тридцать седьмом году, я их недавно нашел в журнале. Правда, хорошие?
- Дай переписать! - хором попросили ребята.
- Испания... С тех пор еще только одно так ударило - падение Парижа, сказал Ваня.
- Да, - подхватила Зоя, - я очень хорошо помню этот день... летом... Принесли газету, а там - Париж взят, И так страшно, так позорно это было!..
- Я тоже помню этот день, - тихо сказал Ваня. - Просто нельзя было поверить, представить нельзя: фашисты шагают по Парижу. Париж под немецким сапогом. Париж коммунаров!
- Хотел бы я быть там! Я бы дрался за Париж, как наши в Испании, - до последней капли крови! - негромко сказал Петя Симонов, и никто не удивился его словам.
В ту зиму я близко познакомилась с одноклассниками Зои и Шуры и узнавала в них черты своих ребят. И думала: так оно и должно быть. Семья не замкнутый сосуд. И школа - не замкнутый сосуд. Семья, школа и дети живут тем же, что волнует, тревожит и радует всю нашу страну, и все происходящее вокруг воспитывает наших ребят.
Ну вот, например: сколько тружеников - творцов прекрасных открытий - в прошлом остались безвестными! А теперь каждый, кто работает умно, ярко, талантливо, становится знатным человеком. И всякий, кто созидает, окружен уважением и любовью народа. Вот девушка-текстильщица изобрела способ выпускать во много раз больше, чем прежде, красивой и прочной ткани - и ее пример воодушевил всех текстильщиц по всему Советскому Союзу. Вот трактористка - она работает так умно и толково, что вчера еще никому не известное имя ее стало любимо и уважаемо всеми. Вот новая книга для ребят это "Тимур и его команда", повесть о чести, о дружбе, о нежности к другу, об уважении к человеку. Вот новый фильм - это "Зори Парижа": о французском народе, о польском патриоте Домбровском, который боролся за свободу и счастье своей родины на баррикадах Парижа. И ребята жадно впитывают все хорошее, честное, смелое, доброе, чем полны эти книги, фильмы, чем полон каждый день нашей жизни.
И я видела: для моих детей и для их товарищей нет ничего дороже родной страны, но им дорог и весь большой мир. Франция для них не родина Петэна и Лаваля, но страна Стендаля и Бальзака, страна коммунаров; англичане потомки великого Шекспира; американцы - это те, у кого были Линкольн и Вашингтон, Марк Твен и Джек Лондон. И хотя они видели уже, что немцы навязали миру чудовищную, разрушительную войну, захватили Францию, топтали Чехословакию, Норвегию, - настоящая Германия была для них не та, что породила Гитлера и Геббельса, а страна, где творили Бетховен, Гёте, Гейне, где родился великий Маркс и боролся замечательный революционер Эрнст Тельман. В них воспитывали глубокую и горячую любовь к своей родине и уважение к другим народам, ко всему прекрасному, что создано всеми нациями, населяющими земной шар.
Все, что видели дети вокруг себя, все, чему учили их в школе, воспитывало в них подлинный гуманизм, человечность, горячее желание строить, а не разрушать, созидать, а не уничтожать. И я глубоко верила в их будущее, в то, что все они станут счастливыми и жизнь их будет хорошей и светлой.
"ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ"
Дни шли за днями. Зоя теперь была здорова, совсем окрепла, перестала быстро утомляться, - а это было так важно для нас! Она понемногу догнала класс, и в этом ей очень помогли товарищи. Зоя, всегда такая чуткая к дружескому, доброму слову, очень дорожила этим.
Помню, раз она сказала мне:
- Ты ведь знаешь, я всегда любила школу, но сейчас... - Она замолчала, и в этом молчании было такое большое чувство, какого не выскажешь словами.
А позже, улучив минуту, когда мы с ним остались вдвоем, Шура сказал мне:
- Вот что, мам: надо Зое купить новые туфли. У всех девочек в классе туфли на каких-то там каблуках - не очень высоких, а все-таки...
- Это называется на венском каблуке, - подсказала я.
- Ну да. А у Зои какие-то мальчиковые.
- В этом месяце не удастся, Шурик.
- Тогда мне не нужно новой рубашки. Я в этой прохожу. И не надо шапки.
- Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.
- Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка. Девушка даже. Для нее это важнее.
И верно, для нее это было важно.
Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье. Услышав шаги, она быстро обернулась.
- Идет мне? - спросила она со смущенной улыбкой.
Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой обновке. Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем, что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.
Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и купила себе новые черные туфельки - свои первые туфли на том самом венском каблуке.
Новогодний наряд мы тоже "дотянули": были и бусы и ленты. Шуре выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук. И мои ребята пошли в школу нарядные и оживленные. Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.
Вечер был удивительно светлый и тихий. За окном медленно, нехотя опускались пушистые хлопья. Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину, Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким, счастливым.
... Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка и "танцы до упаду", как сообщил Шура.
- И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал Зое, что у нее красивые глаза. Правда, правда! Под конец даже стихами разразился! Вот послушай...
Шура стал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:
Ты такая ясноокая
Даже сердце замирает.
Вся душа твоя глубокая
Под ресницами сияет!
И мы все трое неудержимо расхохотались.
... К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей нельзя полагаться, перестала учить свою "подшефную" домохозяйку грамоте.
- Очень далеко ходить, - объяснила она групоргу Зое. - И уроков так много задают, я не успеваю. Назначь кого-нибудь другого.
У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об этом.
- Я этого даже понять не могу! Нет, ты послушай: взяла и бросила! И даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя. Какая же она комсомолка? Да, вдруг она встретит эту женщину - как она ей в глаза посмотрит? И всем в классе?
Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу. В какой-то из четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и все-таки пошла.
Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной ученицы:
- Лидия Ивановна уже помнит все буквы...
- Лидия Ивановна уже читает по складам...
- Лидия Ивановна уже бегло читает! - наконец с торжеством сообщила Зоя. - Помнишь, она даже подписаться не умела. А теперь у нее и почерк становится хороший.
В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:
- Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось? И сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет. Теперь я понимаю, почему ты стала учительницей. Это и вправду очень хорошо!
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой...
Зоя мыла полы. Она окунула тряпку в ведро, нагнулась - и вдруг потеряла сознание. Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой. Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету "скорой помощи", которая и увезла Зою в Боткинскую больницу. Там поставили диагноз: менингит.
Для нас с Шурой наступило тяжелое время.
Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?.. Жизнь ее была в опасности. У профессора, лечившего ее, во время разговора со мной лицо было хмурое, встревоженное. Мне казалось, что надежды нет.
Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу. Лицо его, обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным. Болезнь Зои протекала очень тяжело. Ей делали уколы в спинной мозг - это была мучительная и сложная операция.
Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о состоянии Зои. Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:
- Сейчас к вам выйдет профессор.
Я похолодела.
- Что с ней? - спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом, потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:
- Что вы, что вы, все в порядке! Я хотел вас повидать, чтобы успокоить: все идет на лад. У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона, без крика, очень мужественно и стойко. - И, взглянув на Шуру, он спросил добродушно: - А ты тоже такой?
В тот день меня впервые пустили к Зое. Она лежала пластом, не могла поднять головы. Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по моему лицу текут слезы.
- Не надо плакать, - тихо, с усилием сказала Зоя. - Мне лучше.
И правда, болезнь пошла на убыль. Мы с Шурой сразу почувствовали огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо долгие недели, вдруг отпустила. И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не сравнимая усталость. За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за все последние годы. Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести дыхание.
Несколько дней спустя Зоя попросила:
- Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.
Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги, и Зоя почувствовала себя совсем счастливой. Говорила она еще с трудом, быстро уставала, но все-таки читала. Я принесла ей тогда "Голубую чашку" и "Судьбу барабанщика" Гайдара.
- Какая чудесная, светлая повесть! - сказала она о "Голубой чашке". Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!
Выздоровление шло медленно. Сначала Зое разрешили сидеть и только некоторое время спустя - ходить.
Она подружилась со всеми, кто был в ее палате. Пожилая женщина, лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:
- Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой. Она такая ласковая, даже самых тяжелых больных умеет подбодрить.
А доктор, лечивший Зою, не раз шутил:
- Знаете что, Любовь Тимофеевна? Отдайте-ка мне Зою в дочки!
Сестры тоже были приветливы с Зоей, давали ей книги, а профессор сам приносил ей газеты, которые она, немного поправившись, читала вслух соседкам по палате.
А однажды к Зое пустили Шуру. Они давно не виделись. Зоя при виде брата приподнялась на кровати, и лицо ее залил горячий румянец. А с Шурой случилось то, что всегда с ним бывало, когда он попадал в общество незнакомых людей: он испуганно оглядывался на Зоиных соседок, покраснел до испарины на лбу, вытер лицо платком и наконец остановился посреди палаты, не зная, куда ступить дальше.
- Да иди же, иди сюда, садись вот тут, - торопила Зоя. - Рассказывай скорей, что в школе. Да не смущайся ты, - добавила она шепотом, - никто на тебя не смотрит.
Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос: "Как там в школе? Рассказывай скорей!" - вынул из нагрудного кармана маленькую книжку с силуэтом Ильича. Такую же получила Зоя в феврале 1939 года.
- Комсомольский билет! - воскликнула Зоя. - Ты комсомолец?
- Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз. Я знал, что ты обрадуешься.
И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил: "Ты брат Космодемьянской? Помню ее. Смотри не забудь, передай ей привет!"
ДОМОЙ
Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы. Он чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу. Потом он отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно. Я не стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с ними. Так и вышло. Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за Зоей, Шура сказал:
- Вот, мам, деньги. Это Зое на новое платье. Я хотел купить материал, да уж лучше пускай она сама. Пускай выберет, что ей по вкусу.
... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.
- Пойдемте, пойдемте, хочу домой! - торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.
И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее. А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу - оно было холодное, но яркое - и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали веселые колючие искорки. Зоины щеки слегка порозовели.
Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги - словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами. И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
- Это тебе на новое платье, - сказал он, протягивая деньги.
- Большое спасибо, - серьезно ответила Зоя.
Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.
- А теперь ложись, ты устала! - повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила - сидела дома и понемножку занималась.
- Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, - сказала я осторожно. - Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
- Ни в коем случае! - упрямо тряхнув головой, ответила Зоя. - Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно догоню. А то еще, чего доброго, Шура - моложе, а окончит школу раньше меня. Нет, ни за что!
... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.
Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень любила:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Копье поднимает, полком управляет.
Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать!
Прошла бы повсюду за ними вослед...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Зоин голос так и звенел: радость жить - вот что звучало в нем. И даже грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
- Знаешь, - задумчиво сказал он однажды, - я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.
- А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать? - смеясь, спросила Зоя.
- Нет, - ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе. - Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
- Мама! - крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться. - Знаешь, кто тут отдыхает?
- Кто же?
- Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.
Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.
- Аркадий Петрович! - окликнула Зоя. - Это моя мама, познакомьтесь.
Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза - и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора "Голубой чашки" и "Тимура".
- Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть? - сказала я.
- Я - самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет! - смеясь, отрапортовал Гайдар.
Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
- Знаешь, как мы познакомились? - сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке. - Иду я по парку, смотрю - стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется... Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю: "Я вас знаю, вы писатель Гайдар. Я все ваши книги знаю". А он отвечает: "Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!"
Я посмеялась. Потом Зоя сказала:
- Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.
И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур. Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.
- Это вражеская крепость, - смеясь, рассказывала Зоя, - и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.
- И ты?
- Ну и я, конечно! Тут не устоишь, такой шум подымается... Знаешь, мама, - несколько неожиданно закончила Зоя, - я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший. А теперь я это знаю.
Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах. Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече: "Она у вас великолепно читает Гёте".
- А мне он знаешь что сказал, послушав Гёте? - удивленно говорила потом Зоя. - Он сказал: "На землю спускайтесь, на землю!" Что это значит?
В другой раз, незадолго до отъезда из санатория, Зоя рассказала:
- Знаешь, мама, я вчера спросила: "Аркадий Петрович, что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?" Он задумался, а потом сказал: "Есть, конечно, такое счастье. Ради него живут и умирают настоящие люди. Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро". Тогда я сказала: "Только бы наступило!" И он сказал: "Непременно!"
Через несколько дней я приехала за Зоей. Гайдар проводил нас до калитки. Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:
- Моя. На память.
На обложке дрались два мальчика: худенький - в голубом костюме и толстый - в сером. Это были Чук и Гек. Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку. Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед. Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.
Вдруг Зоя остановилась:
- Мама, а может быть, он написал мне что-нибудь!
И, помедлив, словно не решаясь, она открыла книжку. На титульном листе были крупно, отчетливо написаны хорошо нам знакомые слова:
"Что такое счастье - это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной".
- Это он мне опять отвечает, - тихо сказала Зоя.
... Через несколько дней после возвращения из санатория Зоя пошла в школу. О том, чтобы остаться на второй год, она и слышать не хотела.
ОДНОКЛАССНИКИ
- Знаешь, - сказала Зоя задумчиво, - меня очень хорошо встретили в школе. Даже как-то удивительно хорошо... как-то бережно. Как будто я после болезни стала стеклянная и вот-вот разобьюсь... Нет, правда, было очень приятно видеть, что мне рады, - добавила она после небольшого молчания.
В другой раз Зоя вернулась из школы в сопровождении круглолицей, краснощекой девушки. Она была воплощением здоровья - крепкая, румяная. Про таких говорят: "наливное яблочко". Это была Катя Андреева, одноклассница моих ребят.
- Здравствуйте, добрый день! - сказала она, улыбаясь и пожимая мне руку.
- Катя вызвалась подогнать меня по математике, - сообщила Зоя.
- А почему Шуре не подогнать тебя? Зачем Катю затруднять?
- Видите ли, Любовь Тимофеевна, - серьезно сказала Катя, - у Шуры нет педагогических способностей. Зоя много пропустила, и ей надо объяснить пройденное очень постепенно и систематично. А Шура... Я слышала, как он объясняет: раз-раз и готово. Это не годится.
- Ну, раз нет педагогических способностей, тогда конечно...
- Нет, ты не смейся, - вступилась Зоя. - Шура и вправду так не умеет объяснять. А вот Катя...
Катя и в самом деле объясняла умело и толково: не спеша, не переходя к дальнейшему, пока не убедится, что Зоя все поняла и усвоила. Я слышала, как Зоя сказала ей однажды:
- Ты столько времени на меня тратишь...
И Катя горячо возразила:
- Да что ты! Ведь пока я объясняю тебе, я так хорошо все сама усваиваю, что мне не приходится дома повторять. Вот одно на одно и выходит.
Зоя быстро утомлялась. Катя замечала и это. Она отодвигала книгу и говорила:
- Что-то я устала. Давай немножко поболтаем.
Иногда они выходили на улицу, гуляли, потом возвращались и опять садились заниматься.
- Может, ты собираешься стать учительницей? - пошутил как-то Шура.
- Собираюсь, - очень серьезно ответила Катя.
Не одна Катя навещала нас. Забегала Ира, приходили мальчики: скромный, застенчивый Ваня Носенков, страстный футболист и горячий спорщик Петя Симонов, энергичный, веселый Олег Балашов - очень красивый мальчик с хорошим, открытым лбом. Иногда заглядывал Юра Браудо - высокий, худощавый юноша с чуть ироническим выражением лица, ученик параллельного класса. И тогда наша комната наполнялась шумом и смехом, девочки отодвигали учебники, и начинался разговор сразу обо всем.
- А знаете, сейчас Анну Каренину играет не только Тарасова, но и Еланская, - сообщала Ира, и тотчас вспыхивал жаркий спор о том, какая артистка правильнее и глубже поняла Толстого.
Как-то Олег, мечтавший стать летчиком, пришел к нам прямо из кино, где он смотрел фильм о Чкалове. Он был полон виденным.
- Вот человек! - повторял он. - Не только необыкновенный летчик, но и человек удивительный. И юмор такой милый. Знаете, когда он в тридцать седьмом году перелетел через Северный полюс в Америку, там репортеры спросили его: "Вы богаты, господин Чкалов?" - "Да, отвечает, очень. У меня сто семьдесят миллионов". Американцы так и ахнули: "Сто семьдесят миллионов?! Рублей? Долларов?" А Чкалов в ответ так спокойно: "Сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня, так же, как я работаю на них".
Ребята смеются.
В другой раз Ваня прочитал стихи под названием "Генерал", посвященные памяти Мате Залки, павшего в боях с фашистами на полях Испании. Я помню этот вечер: Ваня сидел за столом, задумчиво глядя перед собой, а остальные примостились кто на кровати, кто на подоконнике и слушали:
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой...
Ваня читал очень просто, без пафоса, но все мы слышали, как в чеканных, сдержанных строчках со страстной силой бьется большое человеческое сердце. И Ванин взгляд стал непривычно твердым, напряженным, словно юноша скорбно и гордо всматривался во мрак той далекой арагонской ночи.
... Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был, над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним,
Венгерское красное знамя
Его освещает в бою.
И где б он ни бился, он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Ваня умолк. Никто не шевельнулся, не произнес ни слова.
На нас, как горячим ветром, дохнуло волненьем тех дней, когда все мы жили испанскими событиями, когда слова "Мадрид", "Гвадалахара", "Уэска", звучали как свои, родные, и от каждой вести с тех далеких фронтов быстрей билось сердце.
- Ох, хорошо как! - выдохнул Шура.
И сразу со всех сторон посыпались вопросы:
- Чьи стихи? Откуда?
- Они написаны еще в тридцать седьмом году, я их недавно нашел в журнале. Правда, хорошие?
- Дай переписать! - хором попросили ребята.
- Испания... С тех пор еще только одно так ударило - падение Парижа, сказал Ваня.
- Да, - подхватила Зоя, - я очень хорошо помню этот день... летом... Принесли газету, а там - Париж взят, И так страшно, так позорно это было!..
- Я тоже помню этот день, - тихо сказал Ваня. - Просто нельзя было поверить, представить нельзя: фашисты шагают по Парижу. Париж под немецким сапогом. Париж коммунаров!
- Хотел бы я быть там! Я бы дрался за Париж, как наши в Испании, - до последней капли крови! - негромко сказал Петя Симонов, и никто не удивился его словам.
В ту зиму я близко познакомилась с одноклассниками Зои и Шуры и узнавала в них черты своих ребят. И думала: так оно и должно быть. Семья не замкнутый сосуд. И школа - не замкнутый сосуд. Семья, школа и дети живут тем же, что волнует, тревожит и радует всю нашу страну, и все происходящее вокруг воспитывает наших ребят.
Ну вот, например: сколько тружеников - творцов прекрасных открытий - в прошлом остались безвестными! А теперь каждый, кто работает умно, ярко, талантливо, становится знатным человеком. И всякий, кто созидает, окружен уважением и любовью народа. Вот девушка-текстильщица изобрела способ выпускать во много раз больше, чем прежде, красивой и прочной ткани - и ее пример воодушевил всех текстильщиц по всему Советскому Союзу. Вот трактористка - она работает так умно и толково, что вчера еще никому не известное имя ее стало любимо и уважаемо всеми. Вот новая книга для ребят это "Тимур и его команда", повесть о чести, о дружбе, о нежности к другу, об уважении к человеку. Вот новый фильм - это "Зори Парижа": о французском народе, о польском патриоте Домбровском, который боролся за свободу и счастье своей родины на баррикадах Парижа. И ребята жадно впитывают все хорошее, честное, смелое, доброе, чем полны эти книги, фильмы, чем полон каждый день нашей жизни.
И я видела: для моих детей и для их товарищей нет ничего дороже родной страны, но им дорог и весь большой мир. Франция для них не родина Петэна и Лаваля, но страна Стендаля и Бальзака, страна коммунаров; англичане потомки великого Шекспира; американцы - это те, у кого были Линкольн и Вашингтон, Марк Твен и Джек Лондон. И хотя они видели уже, что немцы навязали миру чудовищную, разрушительную войну, захватили Францию, топтали Чехословакию, Норвегию, - настоящая Германия была для них не та, что породила Гитлера и Геббельса, а страна, где творили Бетховен, Гёте, Гейне, где родился великий Маркс и боролся замечательный революционер Эрнст Тельман. В них воспитывали глубокую и горячую любовь к своей родине и уважение к другим народам, ко всему прекрасному, что создано всеми нациями, населяющими земной шар.
Все, что видели дети вокруг себя, все, чему учили их в школе, воспитывало в них подлинный гуманизм, человечность, горячее желание строить, а не разрушать, созидать, а не уничтожать. И я глубоко верила в их будущее, в то, что все они станут счастливыми и жизнь их будет хорошей и светлой.
"ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ"
Дни шли за днями. Зоя теперь была здорова, совсем окрепла, перестала быстро утомляться, - а это было так важно для нас! Она понемногу догнала класс, и в этом ей очень помогли товарищи. Зоя, всегда такая чуткая к дружескому, доброму слову, очень дорожила этим.
Помню, раз она сказала мне:
- Ты ведь знаешь, я всегда любила школу, но сейчас... - Она замолчала, и в этом молчании было такое большое чувство, какого не выскажешь словами.