- Если будешь плакать, мы оставим тебя одного, а сами жить с тобой не будем. Понял?
И Шура замолчал.
В другой раз он заплакал и из-под ладошки поглядывал одним глазом: сочувствуем мы его слезам или нет? Но мы не обращали на него никакого внимания: Анатолий Петрович читал книгу, я проверяла тетради. Тогда Шура потихоньку подобрался ко мне и влез на колени, как будто ничего не произошло. Я потрепала его по волосам и, спустив на пол, продолжала заниматься своим делом, и Шура больше мне не мешал. Эти два случая его вылечили: капризы и крики прекратились, как только мы перестали им потакать.
Зоя очень любила Шуру. Она часто с серьезным видом повторяла слова, сказанные кем-нибудь из взрослых: "Нечего ребенка баловать, пускай поплачет - беда невелика". Выходило это у нее очень забавно. Но, оставшись одна с братишкой, она была с ним неизменно ласкова. Если он падал и начинал плакать, она подбегала, брала его за руку и старалась поднять нашего толстяка. Она вытирала ему слезы подолом своего платья и уговаривала:
- Не плачь, будь умным мальчиком. Вот так, молодец!.. Вот, держи кубики. Давай построим железную дорогу, хочешь?.. А вот журнал. Хочешь, покажу тебе картинки? Вот, посмотри...
Любопытно: если Зоя чего-нибудь не знала, она сразу честно признавалась в этом.
Шура же был необычайно самолюбив, и слова "не знаю" просто не шли у него с языка. Чтоб не признаться, что он чего-нибудь не знает, он готов был на любые уловки.
Помню, купил Анатолий Петрович большую детскую книжку с хорошими, выразительными картинками: тут были нарисованы самые разные животные, предметы, люди. Мы с детьми любили перелистывать эту книгу, и я, показывая на какой-нибудь рисунок, спрашивала Шуру: "А это что?" Знакомые вещи он называл тотчас, охотно и с гордостью, но чего только не изобретал, чтобы увернуться от ответа, если не знал его!
- Что это? - спрашиваю я, показывая на паровоз.
Шура вздыхает, томится и вдруг говорит с хитрой улыбкой:
- Скажи лучше сама!
- А это что?
- Курочка, - быстро отвечает он.
- Правильно. А это?
На картинке - незнакомое, загадочное животное: верблюд.
- Мама, - просит Шура, - ты переверни страницу и покажи что-нибудь другое!
Мне интересно, какие еще отговорки он изобретет.
- А это что? - говорю я коварно, показывая ему бегемота.
- Вот сейчас поем и скажу, - отвечает Шура и жует так долго, так старательно, словно вовсе не собирается кончить.
Тогда я показываю ему картинку, на которой изображена смеющаяся девочка в голубом платье и белом фартучке, и спрашиваю:
- Как зовут эту девочку, Шурик?
И Шура, лукаво улыбнувшись, отвечает:
- А ты спроси у нее сама!
БАБУШКА
Дети очень любили ходить в гости к бабушке Мавре Михайловне. Она встречала их весело, поила молоком, угощала лепешками. А потом, улучив свободную минуту, играла с ними в их любимую игру, которая у них так и называлась: "Репка".
- Посадила бабка репку, - задумчиво начинала бабушка, - и говорит: "Расти, репка, сладкая, крепкая, большая-пребольшая". Выросла репка большая, сладкая, крепкая, круглая, желтая. Пошла бабка репку рвать: тянет-потянет, вытянуть не может... (Тут бабушка показывала, как она тянет упрямую репку.) Позвала бабка внучку Зою (тут Зоя хваталась за бабушкину юбку): Зоя за бабку, бабка за репку - тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала Зоя Шуру (Шура только того и ждал, чтобы уцепиться за Зою): Шурка за Зою, Зоя за бабку, бабка за репку - тянут-потянут (на лицах у ребят - восторженное ожидание)... вытянули репку!
И тут в руках у бабушки появлялось неведомо откуда взявшееся яблоко, или пирожок, или настоящая репка. Ребята с визгом и смехом повисали на Мавре Михайловне, и она вручала им гостинец.
- Баба, потянем репку! - просил Шура, едва переступив бабушкин порог.
Когда года через два кто-то попытался рассказать ребятам эту сказку, начав ее обычными словами: "Посадил дед репку..." - оба они дружно запротестовали:
- Бабка посадила! Не дед, а бабка!
... Всю свою жизнь моя мать работала от зари до зари. На руках у нее было все хозяйство - дом, поле, шестеро ребят; всех надо было одеть, умыть, накормить, обшить, и мама гнула спину, не жалея себя. С нами, ребятами, а позднее с внуками, она всегда была неизменно ровна и ласкова. Она не говорила просто: "Уважайте старших", - она всегда старалась, чтобы мысль ее стала понятна детям, дошла до ума и до сердца. "Вот мы в дому живем, говорила она Зое и Шуре, - его старики построили. Вот печь нам Петрович какую хорошую сложил! Петрович - старый, умный, руки у него золотые. Как же старых-то не уважать?" Мать была очень добра. Бывало, еще в дни моего детства увидит странника - в ту пору много ходило бездомных людей, непременно зазовет, напоит, накормит, даст какую-нибудь старую одежду.
Однажды отец полез в сундук, долго рылся в нем, а потом спросил:
- Мать, а где же моя голубая рубашка?
- Не сердись, отец, - смущенно ответила мама, - я ее Степанычу отдала (Степаныч был старик-бобыль, неухоженный и хворый, мать навещала его и помогала чем могла.)
Отец только рукой махнул.
Теперь, через долгие-долгие годы, я часто вспоминаю, какая выносливая, терпеливая, сильная духом женщина была моя мать.
Раз случилось - увели у нас корову. Всякий знает, какое это горе для крестьянской семьи. Но мать ни словом не пожаловалась, не пролила ни слезинки. В другой год, помню, случился пожар, и у нас все сгорело дотла. Отца это совсем пришибло. Он сидел на поваленном дереве, безнадежно опустив руки, и с отчаянием глядел в землю.
- Наживем, отец, ничего! - сказала мама, подходя к нему. Подошла, постояла и добавила еще: - Не горюй смотри, справимся!
Мать моя была совсем неграмотная, до самой своей смерти не знала ни одной буквы, но грамоту очень ценила и уважала. Именно благодаря ее заботам мы, дети, стали грамотными людьми: она настояла, чтобы нас отдали в школу, а потом и в гимназию.
Семью нашу нередко посещала нужда, и, помню, когда стало совсем худо, отец решил взять моего брата Сергея из четвертого класса гимназии. Мать и слышать об этом не хотела. Она готова была на все - ходила к начальству, унижалась, просила принять сына в гимназию на казенный счет, - лишь бы он продолжал учиться.
- Ты, мать, ни одной буквы не знаешь, а вот живешь же, обходишься, хмуро говорил отец.
Мама не спорила, но упорно стояла на своем. "Верно говорят; ученье свет, неученье - тьма", - любила она повторять. Она по опыту знала, как темно живется тому, кто не учен.
- Пойдете в школу, смотрите учитесь хорошенько, - наставляла она Зою и Шуру. - Станете умнее, знать будете много - и вам хорошо, и другим около вас легче будет.
Бабушка была мастерица рассказывать сказки. Она знала их великое множество и умела рассказывать, ни на минуту не оставляя своего дела: вяжет, чистит картошку или месит тесто, а сама приговаривает спокойно, неторопливо, точно думая вслух!
- Бежит лиса по лесу, видит - на дереве сидит тетерев, и говорит:
"Терентий, Терентий! Я в городе была".
"Бу-бу-бу! Была так была".
"Терентий, Терентий! Я указ добыла!"
"Бу-бу-бу! Добыла так добыла".
"Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам, а все бы гулять по зеленым лугам".
"Бу-бу-бу! Гулять так гулять".
"Терентий, Терентий! А кто там едет?"
"Бу-бу-бу! Мужик".
"Терентий, Терентий! А за мужиком кто бежит?"
"Бу-бу-бу! Жеребенок".
"Терентий, Терентий! А какой у него хвост-то?"
"Крючком!"
"Ну, так прощай, Терентий, недосуг мне с тобой лясы точить!"
Зоя с Шурой сидят рядом на низкой скамеечке и не сводят с бабушки глаз. А она кончит сказку - и тут же начинает новую: про серого волка, про лакомку-медведя, про трусливого зайца и опять про хитрую лису...
БРАТ И СЕСТРА
С Шурой Зое разрешалось играть только у самого дома, в палисаднике, чтобы не ушибла лошадь или корова, которые свободно паслись возле дома, на лужке. А вот с девочками постарше - Маней и Тасей - она уходила далеко, на огороды и на речку, мелкую, но веселую, где можно было купаться целыми днями, не боясь утонуть.
Летом Зоя часами бегала с сачком за бабочками, собирала цветы, потом снова купалась и даже сама - в пять лет! - стирала в речке свое белье, высушивала и в чистом приходила домой.
- Посмотри, мама, - говорила она, внимательно глядя мне в лицо, хорошо я выстирала? Ты меня не будешь ругать?
Как сейчас вижу ее пятилетнюю - загорелую, румяную, с ясными серыми глазами. Только что прошел быстрый летний дождь - и снова жарко светит солнце, с высокого неба ветром сметает куда-то далеко за горизонт последние облака, с ветвей еще падают крупные капли, и Зоя бежит ко мне босая по теплым лужам и смеется, показывая, как промокло ее платье...
А как хорошо было поехать на дальний луг за сеном (пусть на тряской, скрипучей телеге, которую нескладной рысцой везет плохонькая лошаденка - что за беда!) и возвратиться на высоком возу, а потом вместе со взрослыми раскидывать и ворошить душистое сено, чтоб досохло за сараем, всласть кувыркаться и прыгать в нем, как в волнах, и, наконец, уснуть от блаженной усталости, свернувшись в комочек тут же, на сене!..
А как весело лазить по деревьям! Забраться повыше, так, чтобы страшновато было взглянуть вниз, чтобы сердце немножко сжималось, когда попадается под рукой тонкая ветка... И потом потихоньку слезать, нащупывая босой ногой сучья и стараясь не изорвать платье.
А еще лучше забраться на крышу сарая или на колокольню - любимый наблюдательный пункт всех ребятишек. Все село перед тобой как на ладони, а там - поля, поля и в полях окрестные деревни... А за ними что? Далеко-далеко?..
Возвращаясь домой, Зоя подсаживалась ко мне и спрашивала:
- Мама, а за Осиновыми Гаями что?
- Село такое - "Спокойные хутора" называется.
- А потом?
- Соловьянка.
- А за Соловьянкой что?
- Павловка, Александровка, Прудки.
- А потом? А за Кирсановом что? А за Тамбовом Москва? - И вздыхала: Вот бы туда поехать!
Когда отец был свободен, она взбиралась к нему на колени и забрасывала самыми разнообразными и подчас неожиданными вопросами. И, как самую увлекательную сказку, слушала его рассказы обо всем, что делается на белом свете: о высоких горах, синих морях и дремучих лесах, о далеких больших городах и о людях, которые там живут. В такие минуты Зоя вся превращалась в слух: рот ее приоткрывался, глаза блестели, мгновениями она, кажется, даже забывала дышать. И, случалось, утомленная новизной услышанного, она под конец так и засыпала на руках у отца.
Четырехлетний Шура - озорной, шумный, ему все нипочем.
- У Шуры карман шевелится! - слышу я изумленный Зоин голос.
И в самом деле шевелится! Что за чудеса?
- Что у тебя там?
Все очень просто: карман полон майских жуков - они трепыхаются, пытаются выползти, но Шура зажимает карман в кулак. Бедные жуки!
Чего только я не нахожу по вечерам в этих карманах! Рогатка, кусок стекла, крючки, камешки, жестянки, строго-настрого запрещенные спички всего не перечтешь. И постоянно у Шуры на лбу шишка, ноги и руки в ссадинах и царапинах, коленки разбиты. Сидеть на одном месте для него самое тяжелое наказание. Он бегает, прыгает, скачет с самого раннего утра и до часа, когда я зову детей домой ужинать и спать. Не раз я видела, как после дождя он бегает по двору и бьет палкой по лужам. Брызги взлетают искристыми фонтанами выше его головы, он весь вымок, но, кажется, даже не замечает этого - все сильнее размахивает палкой и во все горло распевает песню собственного сочинения. Я не могу разобрать слов, слышится только какое-то воинственное и ликующее: "Трам-ба-бам! Барам-бам!" Но все понятно: надо же Шуре излить свой восторг перед всем, что его окружает, надо выразить, как радуют его и солнце, и деревья, и теплые глубокие лужи!
Зоя была постоянным товарищем Шуры во всех его играх, бегала и скакала так же шумно, весело и самозабвенно. Но она умела и подолгу молча сидеть и слушать, и глаза у нее при этом были внимательные, темные брови слегка сдвигались. Иногда я заставала ее на поваленной березе неподалеку от дома: она сидела, подперев лицо ладонями, и сосредоточенно смотрела прямо перед собой.
- Ты что так сидишь? - спрашивала я.
- Я задумалась, - отвечала Зоя.
Из тех далеких, слившихся друг с другом дней я вспоминаю один. Мы с Анатолием Петровичем собрались в гости к моим старикам и захватили с собой детей. Едва мы пришли, дедушка Тимофей Семенович сказал Зое:
- А ты что же, озорница, мне вчера неправду сказала?
- Какую неправду?
- Я тебя спросил, куда ты мои очки девала, а ты говоришь: "Не знаю". А потом я их под лавкой нашел - уж верно, ты их туда кинула, больше некому.
Зоя исподлобья посмотрела на деда и ничего не ответила. Но, когда нас немного спустя позвали к столу, она сказала:
- Я не сяду. Раз мне не верят, я есть не стану.
- Ну чего там, дело прошлое. Садись, садись!
- Нет, не сяду.
Так и не села. И я видела, что дед почувствовал себя неловко перед пятилетним ребенком. На обратном пути я пожурила ее, но Зоя, глотая слезы, повторяла одно: "Не трогала я его очков. Я правду сказала, а он мне не верит".
Зоя очень дружила с отцом. Она любила бывать с ним даже тогда, когда он занимался своим делом и не мог разговаривать с нею. И она не просто ходила вслед за ним, а примечала.
- Смотри, папа все умеет делать, - говорила она Шуре.
И правда, Анатолий Петрович умел справиться с любым делом. Это признавали все. Старший сын в семье, рано потерявший отца, он сам пахал, сеял, убирал хлеб. При этом успевал много работать в избе-читальне и в библиотеке. Односельчане очень любили и уважали Анатолия Петровича, доверяли ему, советовались с ним по семейным и иным делам, а уж если надо было выбрать надежного человека в ревизионную комиссию - проверить работу кооперации или кредитного товарищества, неизменно говорили: "Анатолия Петровича! Его не проведешь, он во всем разберется".
Еще одно привлекало к нему людей: он был на редкость правдив и прямодушен. Если кто-нибудь приходил к нему за советом и он видел, что человек этот неправ, он не задумываясь говорил!
- Неправильно ты поступил, я на твою сторону не стану...
"Анатолий Петрович никогда душой не покривит", - нередко слышала я от самых разных людей.
При этом он был очень скромен, никогда не кичился своими знаниями. К нему охотно шли за советом люди гораздо старше его, даже старики, уважаемые люди на селе.
В самом деле, его можно было спросить решительно обо всем, и он на все умел дать ответ. Он очень много читал и хорошо, понятно рассказывал о прочитанном. Зоя подолгу сиживала в избе-читальне, слушая, как он читал крестьянам газеты и рассказывал о событиях, которые тогда переживала наша страна, о гражданской войне, о Ленине. Всякий раз слушатели засыпали его градом вопросов:
- Анатолий Петрович, вот ты говорил про электричество, а теперь скажи про трактор - это, верно, еще почудней будет? Где же такой махине повернуться на ваших полосках?.. А вот еще: неужели и вправду есть такая машина, что и жнет, и молотит, и чистое зерно в мешок ссыпает?..
Однажды Зоя спросила меня:
- А почему папу все так любят?
- Ну, а ты как думаешь?
Зоя промолчала, а вечером того же дня, когда я укладывала ее, сказала мне шепотом:
- Папа умный, все знает. И добрый...
"ЛЮДЕЙ ПОСМОТРЕТЬ, МИР ПОВИДАТЬ!"
Когда Зое исполнилось шесть лет, мы с мужем решили поехать в Сибирь. "Людей посмотреть, мир повидать!" - как говорил Анатолий Петрович.
И вот дети впервые поехали на лошади до станции, впервые увидели паровоз, услышали неумолчный говор колес под полом вагона - беспокойную и задорную песню дальнего пути. За окном мелькали деревни и села, стада на лугах, реки и леса, проплывала широкая степь.
Путешествие наше продолжалось целую неделю, и все это время нам с Анатолием Петровичем отбою не было от вопросов: "А это что? А это зачем? Почему? Отчего?" В дороге обычно хорошо спится, но ребята были так полны всем виденным, что днем их невозможно было уложить. Шура все-таки уставал к вечеру и засыпал сравнительно быстро, но Зою и вечером нельзя было оторвать от окна. Только когда стекло заливала сплошная синяя тьма, девочка со вздохом поворачивалась к нам.
- Не видно уже ничего... одни огоньки... - с сожалением говорила она и соглашалась наконец улечься.
На седьмой день мы приехали в город Канск, Енисейского округа. Городок был маленький, дома одноэтажные, деревянные, и тротуары тоже деревянные. Ребят мы отвели в гостиницу, а сами отправились в отдел народного образования, чтобы выбрать село, где мы могли бы учительствовать вместе, в одной школе. Нам дали назначение в село Шиткино, и мы решили сразу, не теряя времени, двинуться туда. С этим решением мы и вернулись в гостиницу - и видим: Шура на полу мастерит что-то из кубиков, а Зои нет.
- Где Зоя, Шурик?
- А Зоя сказала: "Ты посиди тут, а я на базар пойду, серы куплю. Тут все серу жуют".
Я так и ахнула и кинулась на улицу. Городок маленький, до леса рукой подать - что, если девочка забрела туда?! Не помня себя, мы с Анатолием Петровичем обходили улицу за улицей, заглядывали во все дворы, расспрашивали всех встречных, побывали и на базаре... Зои нигде не было.
- Вот что, - сказал наконец Анатолий Петрович, - иди в гостиницу и жди меня там. Я уж боюсь, как бы и с Шуркой чего не случилось. А я пойду в милицию.
Я вернулась в гостиницу, взяла сынишку на руки и снова вышла на улицу ждать в комнате не было сил.
Так мы с ним простояли с полчаса. И вдруг Шура закричал:
- Папа! Зоя!
Я кинулась к ним навстречу. Зоя вся раскраснелась и смотрела смущенно и чуть испуганно. В руке она держала какой-то темный комок.
- Вот, - сказала она таким тоном, как будто мы расстались всего минут пять назад. - Это сера. Только она невкусная...
Оказалось, она и в самом деле пошла на базар, купила серу, а дорогу назад, к гостинице, забыла и не знала, как спросить. Она пошла наугад, совсем не в ту сторону, и добрела чуть не до самого леса. Тут ее заметила какая-то чужая женщина ("большая такая, в платке") взяла за руку и отвела в милицию. Здесь и застал ее Анатолий Петрович. Зоя сидела за столом, как гостья, пила чай и спокойно, серьезно отвечала на вопросы: как ее зовут, откуда она приехала и с кем, как зовут папу, маму и братишку. Она сразу объяснила, что ей надо поскорее вернуться к брату, потому что он еще маленький.
- Как же ты оставила Шуру одного? - с упреком спросила я. - Ведь ты большая, ты старшая, мы на тебя надеялись...
Зоя стояла рядом с отцом и, слегка закинув голову, чтобы лучше видеть, переводила глаза с него на меня:
- Я думала, я сразу вернусь. Я думала, тут, как в Осиновых Гаях, я все сразу найду, Ты не сердись, я больше не буду.
- Ладно, - пряча улыбку, сказал Анатолий Петрович. - На первый раз прощается, но только в другой раз никуда не уходи без спросу. Видишь, как мама перепугалась?
В СИБИРИ
Наш дом в Шиткине стоял на высоком берегу, а мимо текла река - широкая, быстрая. Смотришь - и голова кружится, и кажется, сама плывешь куда-то. А рядом, в нескольких шагах, - лес. И какой лес! Громадные кедры, такие высокие, что, запрокинув голову, не увидишь вершины; густые, пушистые пихты, лиственницы, ели - в тени их широких лапчатых ветвей темно, как в каком-то таинственном шатре.
А тишина какая! Только хрустнет сучок под ногой да изредка крикнет потревоженная птица - и снова глубокая, ничем не нарушаемая тишина, словно в сказочном сонном царстве.
Помню нашу первую прогулку по лесу. Мы пошли все вчетвером и сразу же забрели в густую чащу. Шура остановился как вкопанный под огромным, в два обхвата, кедром. Мы прошли дальше, окликнули его - он не отозвался. Мы обернулись. Наш мальчуган, маленький и одинокий, стоял все там же, под кедром, широко открыв глаза и словно прислушиваясь к шепоту леса. Он был зачарован, ничего больше не видел и не слышал - и не мудрено: никогда прежде, за всю свою короткую жизнь, он не видывал такого леса. Ведь в Осиновых Гаях каждое деревцо было на счету! Кое-как мы растормошили Шуру. Но и после, бродя с нами по лесу, он оставался непривычно тихим и молчаливым: лес будто околдовал его.
Вечером, перед сном, Шура долго стоял у окна.
- Ты что, Шура? Почему спать не идешь? - спросил Анатолий Петрович.
- Я говорил деревьям "спокойной ночи", - ответил Шура.
... И Зоя тоже полюбила лес. Гулять по лесу стало для нее самым большим, ни с чем не сравнимым удовольствием. Захватив корзинку для ягод, она весело сбегала с крыльца.
- Не ходи далеко, - напутствовала я ее. - Ты слышала, что соседи говорят? Тут в лесу волки, медведи!
И правда, небезопасно было ходить по малину: медведь - лакомка, с ним не диво повстречаться в густом малиннике. Зато и малина была крупная, сочная, сладкая как мед, и ходили за ней с ведрами, большой гурьбой, и обычно сборщиков сопровождал кто-нибудь из мужчин с ружьем, на случай встречи с мишкой. Собирали сибиряки и чернику и черемуху, на всю зиму запасались грибами - всей этой лесной благодати было великое изобилие, и Зоя тоже всегда возвращалась из своих странствий гордая, с полной корзинкой.
Ходили они с Шурой и на реку за водой - это Зоя тоже любила. Аккуратно зачерпнет воды небольшим ведерком, постоит на берегу, посмотрит на светлые быстрые волны. И потом, стоя на крыльце или у окна, еще подолгу задумчиво смотрит вниз.
Однажды Анатолий Петрович решил научить Зою плавать. Он отплыл от берега, взяв ее с собою, а потом вдруг оставил. Зоя захлебнулась, вынырнула, снова погрузилась в воду...
Я стояла на берегу ни жива ни мертва. Правда, Анатолий Петрович плыл рядом; правда, он был превосходным пловцом и уж конечно, нечего было бояться, что девочка утонет, а все-таки страшно было смотреть, как она захлебывается, то и дело уходя с головой под воду. Но, помню, не крикнула она ни разу - барахталась и плескалась изо всех сил, но молча. Потом отец подхватил ее и выплыл с ней на берег.
- Молодец! Раза через два поплывет, - уверенно сказал он.
- Страшно было? - спросила я, насухо вытирая ее.
- Страшно, - призналась она.
- А еще поплывем?
- Поплывем!
ЗИМОЙ
Наступила снежная сибирская зима. Лед сковал реку, морозы доходили до пятидесяти семи градусов, но ветра не было, и потому ребята легко переносили холод.
Помню, как радовались они первому снегу: без устали играли в снежки; точно в сене, кувыркались в мягких, пушистых сугробах, которые разом выросли вокруг дома; вылепили большую, выше Зои ростом, снежную бабу. Я с трудом дозвалась их к обеду - они пришли румяные, разгоряченные, усталые и с небывалым аппетитом накинулись на кашу с молоком и черный хлеб.
Мы купили ребятам теплые пимы, Анатолий Петрович смастерил отличные салазки, и каждый день Зоя с Шурой подолгу катались: то возили друг друга, то садились вдвоем - Зоя впереди, Шура сзади, ухватившись за сестру толстыми короткими руками в красных варежках, - и во весь дух летели с горы.
Целый день мы с мужем были заняты. По утрам, уходя из дому, я наставляла Зою:
- Не забудь: каша в печке, молоко в крынке. Следи, чтоб Шура вел себя хорошо. Пускай не садится за стол, а то упадет, расшибется, станет плакать. Будьте умными, играйте и не ссорьтесь.
И вечером, когда мы возвращались из школы, Зоя встречала нас словами:
- У нас все хорошо, мы были умными!
В комнате - полнейший беспорядок, зато лица у детей такие веселые и довольные, что не хватает духу бранить их. Из стульев сооружен двухэтажный дом, какие-то ящички и коробочки нагромождены друг на друга, все это завешено одеялом. В самых неподходящих местах попадаются самые неожиданные вещи: я едва не наступаю на зеркальце, перед которым всегда бреется Анатолий Петрович, а он через минуту спотыкается о перевернутый чугунок. Посреди комнаты - нехитрые ребячьи игрушки: оловянный солдатик, лошадка на колесах с наполовину оторванной гривой, однорукая кукла, какие-то бумажки, тряпочки, чурбачки, тут же чашки и тарелка.
- Сегодня мы ничего не разбили и не пролили, - докладывает Зоя. Только Шура опять расцарапал Манюшке обе щеки, она немножко поплакала, а я угостила ее вареньем, и она замолчала. Мам, ты скажи Шуре - пусть больше не дерется, а то мы с ним играть не будем.
Шура, который и вправду растет забиякой, смотрит на меня виновато.
- Я не буду больше... Это я ее нечаянно поцарапал, - говорит он без особой уверенности.
Долгие вечера мы проводили все вместе, вокруг стола или возле печки, где жарко и весело трещал огонь. Хорошие это были вечера! Надо сказать, что и эти часы мы не могли целиком отдавать детям: у меня, а особенно у Анатолия Петровича, оставалось на вечер еще много дел. И слово "работа" рано стало понятным для наших ребят:
- Мама работает... Папа работает...
Это значит: полная тишина, которую нельзя нарушить ни вопросом, ни ссорой, ни стуком и беготней. Иногда дети забирались под стол и тихо играли там - их часами не было слышно. Как когда-то в Соловьянке, за окном завывала метель, свистела в ветвях густой сосны, росшей у самого дома, уныло и жалобно пело что-то в трубе... Но в Соловьянке я была одна, а тут рядом сидел Анатолий Петрович, сосредоточенно склонившись над книгой или проверяя ученические тетради, тихонько копошились и шептались Зоя и Шура, и нам было хорошо и тепло всем вместе.
Много лет спустя, уже став школьниками, мои ребята любили вспоминать эти вечера в далеком сибирском селе. Правда, Шура в пору нашей жизни в Шиткине был слишком мал - ему было всего четыре с половиной года, - и воспоминания его сливались во что-то смутное, хотя и приятное. Но в Зоиной памяти эти вечера запечатлелись отчетливо и ярко.
И Шура замолчал.
В другой раз он заплакал и из-под ладошки поглядывал одним глазом: сочувствуем мы его слезам или нет? Но мы не обращали на него никакого внимания: Анатолий Петрович читал книгу, я проверяла тетради. Тогда Шура потихоньку подобрался ко мне и влез на колени, как будто ничего не произошло. Я потрепала его по волосам и, спустив на пол, продолжала заниматься своим делом, и Шура больше мне не мешал. Эти два случая его вылечили: капризы и крики прекратились, как только мы перестали им потакать.
Зоя очень любила Шуру. Она часто с серьезным видом повторяла слова, сказанные кем-нибудь из взрослых: "Нечего ребенка баловать, пускай поплачет - беда невелика". Выходило это у нее очень забавно. Но, оставшись одна с братишкой, она была с ним неизменно ласкова. Если он падал и начинал плакать, она подбегала, брала его за руку и старалась поднять нашего толстяка. Она вытирала ему слезы подолом своего платья и уговаривала:
- Не плачь, будь умным мальчиком. Вот так, молодец!.. Вот, держи кубики. Давай построим железную дорогу, хочешь?.. А вот журнал. Хочешь, покажу тебе картинки? Вот, посмотри...
Любопытно: если Зоя чего-нибудь не знала, она сразу честно признавалась в этом.
Шура же был необычайно самолюбив, и слова "не знаю" просто не шли у него с языка. Чтоб не признаться, что он чего-нибудь не знает, он готов был на любые уловки.
Помню, купил Анатолий Петрович большую детскую книжку с хорошими, выразительными картинками: тут были нарисованы самые разные животные, предметы, люди. Мы с детьми любили перелистывать эту книгу, и я, показывая на какой-нибудь рисунок, спрашивала Шуру: "А это что?" Знакомые вещи он называл тотчас, охотно и с гордостью, но чего только не изобретал, чтобы увернуться от ответа, если не знал его!
- Что это? - спрашиваю я, показывая на паровоз.
Шура вздыхает, томится и вдруг говорит с хитрой улыбкой:
- Скажи лучше сама!
- А это что?
- Курочка, - быстро отвечает он.
- Правильно. А это?
На картинке - незнакомое, загадочное животное: верблюд.
- Мама, - просит Шура, - ты переверни страницу и покажи что-нибудь другое!
Мне интересно, какие еще отговорки он изобретет.
- А это что? - говорю я коварно, показывая ему бегемота.
- Вот сейчас поем и скажу, - отвечает Шура и жует так долго, так старательно, словно вовсе не собирается кончить.
Тогда я показываю ему картинку, на которой изображена смеющаяся девочка в голубом платье и белом фартучке, и спрашиваю:
- Как зовут эту девочку, Шурик?
И Шура, лукаво улыбнувшись, отвечает:
- А ты спроси у нее сама!
БАБУШКА
Дети очень любили ходить в гости к бабушке Мавре Михайловне. Она встречала их весело, поила молоком, угощала лепешками. А потом, улучив свободную минуту, играла с ними в их любимую игру, которая у них так и называлась: "Репка".
- Посадила бабка репку, - задумчиво начинала бабушка, - и говорит: "Расти, репка, сладкая, крепкая, большая-пребольшая". Выросла репка большая, сладкая, крепкая, круглая, желтая. Пошла бабка репку рвать: тянет-потянет, вытянуть не может... (Тут бабушка показывала, как она тянет упрямую репку.) Позвала бабка внучку Зою (тут Зоя хваталась за бабушкину юбку): Зоя за бабку, бабка за репку - тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала Зоя Шуру (Шура только того и ждал, чтобы уцепиться за Зою): Шурка за Зою, Зоя за бабку, бабка за репку - тянут-потянут (на лицах у ребят - восторженное ожидание)... вытянули репку!
И тут в руках у бабушки появлялось неведомо откуда взявшееся яблоко, или пирожок, или настоящая репка. Ребята с визгом и смехом повисали на Мавре Михайловне, и она вручала им гостинец.
- Баба, потянем репку! - просил Шура, едва переступив бабушкин порог.
Когда года через два кто-то попытался рассказать ребятам эту сказку, начав ее обычными словами: "Посадил дед репку..." - оба они дружно запротестовали:
- Бабка посадила! Не дед, а бабка!
... Всю свою жизнь моя мать работала от зари до зари. На руках у нее было все хозяйство - дом, поле, шестеро ребят; всех надо было одеть, умыть, накормить, обшить, и мама гнула спину, не жалея себя. С нами, ребятами, а позднее с внуками, она всегда была неизменно ровна и ласкова. Она не говорила просто: "Уважайте старших", - она всегда старалась, чтобы мысль ее стала понятна детям, дошла до ума и до сердца. "Вот мы в дому живем, говорила она Зое и Шуре, - его старики построили. Вот печь нам Петрович какую хорошую сложил! Петрович - старый, умный, руки у него золотые. Как же старых-то не уважать?" Мать была очень добра. Бывало, еще в дни моего детства увидит странника - в ту пору много ходило бездомных людей, непременно зазовет, напоит, накормит, даст какую-нибудь старую одежду.
Однажды отец полез в сундук, долго рылся в нем, а потом спросил:
- Мать, а где же моя голубая рубашка?
- Не сердись, отец, - смущенно ответила мама, - я ее Степанычу отдала (Степаныч был старик-бобыль, неухоженный и хворый, мать навещала его и помогала чем могла.)
Отец только рукой махнул.
Теперь, через долгие-долгие годы, я часто вспоминаю, какая выносливая, терпеливая, сильная духом женщина была моя мать.
Раз случилось - увели у нас корову. Всякий знает, какое это горе для крестьянской семьи. Но мать ни словом не пожаловалась, не пролила ни слезинки. В другой год, помню, случился пожар, и у нас все сгорело дотла. Отца это совсем пришибло. Он сидел на поваленном дереве, безнадежно опустив руки, и с отчаянием глядел в землю.
- Наживем, отец, ничего! - сказала мама, подходя к нему. Подошла, постояла и добавила еще: - Не горюй смотри, справимся!
Мать моя была совсем неграмотная, до самой своей смерти не знала ни одной буквы, но грамоту очень ценила и уважала. Именно благодаря ее заботам мы, дети, стали грамотными людьми: она настояла, чтобы нас отдали в школу, а потом и в гимназию.
Семью нашу нередко посещала нужда, и, помню, когда стало совсем худо, отец решил взять моего брата Сергея из четвертого класса гимназии. Мать и слышать об этом не хотела. Она готова была на все - ходила к начальству, унижалась, просила принять сына в гимназию на казенный счет, - лишь бы он продолжал учиться.
- Ты, мать, ни одной буквы не знаешь, а вот живешь же, обходишься, хмуро говорил отец.
Мама не спорила, но упорно стояла на своем. "Верно говорят; ученье свет, неученье - тьма", - любила она повторять. Она по опыту знала, как темно живется тому, кто не учен.
- Пойдете в школу, смотрите учитесь хорошенько, - наставляла она Зою и Шуру. - Станете умнее, знать будете много - и вам хорошо, и другим около вас легче будет.
Бабушка была мастерица рассказывать сказки. Она знала их великое множество и умела рассказывать, ни на минуту не оставляя своего дела: вяжет, чистит картошку или месит тесто, а сама приговаривает спокойно, неторопливо, точно думая вслух!
- Бежит лиса по лесу, видит - на дереве сидит тетерев, и говорит:
"Терентий, Терентий! Я в городе была".
"Бу-бу-бу! Была так была".
"Терентий, Терентий! Я указ добыла!"
"Бу-бу-бу! Добыла так добыла".
"Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам, а все бы гулять по зеленым лугам".
"Бу-бу-бу! Гулять так гулять".
"Терентий, Терентий! А кто там едет?"
"Бу-бу-бу! Мужик".
"Терентий, Терентий! А за мужиком кто бежит?"
"Бу-бу-бу! Жеребенок".
"Терентий, Терентий! А какой у него хвост-то?"
"Крючком!"
"Ну, так прощай, Терентий, недосуг мне с тобой лясы точить!"
Зоя с Шурой сидят рядом на низкой скамеечке и не сводят с бабушки глаз. А она кончит сказку - и тут же начинает новую: про серого волка, про лакомку-медведя, про трусливого зайца и опять про хитрую лису...
БРАТ И СЕСТРА
С Шурой Зое разрешалось играть только у самого дома, в палисаднике, чтобы не ушибла лошадь или корова, которые свободно паслись возле дома, на лужке. А вот с девочками постарше - Маней и Тасей - она уходила далеко, на огороды и на речку, мелкую, но веселую, где можно было купаться целыми днями, не боясь утонуть.
Летом Зоя часами бегала с сачком за бабочками, собирала цветы, потом снова купалась и даже сама - в пять лет! - стирала в речке свое белье, высушивала и в чистом приходила домой.
- Посмотри, мама, - говорила она, внимательно глядя мне в лицо, хорошо я выстирала? Ты меня не будешь ругать?
Как сейчас вижу ее пятилетнюю - загорелую, румяную, с ясными серыми глазами. Только что прошел быстрый летний дождь - и снова жарко светит солнце, с высокого неба ветром сметает куда-то далеко за горизонт последние облака, с ветвей еще падают крупные капли, и Зоя бежит ко мне босая по теплым лужам и смеется, показывая, как промокло ее платье...
А как хорошо было поехать на дальний луг за сеном (пусть на тряской, скрипучей телеге, которую нескладной рысцой везет плохонькая лошаденка - что за беда!) и возвратиться на высоком возу, а потом вместе со взрослыми раскидывать и ворошить душистое сено, чтоб досохло за сараем, всласть кувыркаться и прыгать в нем, как в волнах, и, наконец, уснуть от блаженной усталости, свернувшись в комочек тут же, на сене!..
А как весело лазить по деревьям! Забраться повыше, так, чтобы страшновато было взглянуть вниз, чтобы сердце немножко сжималось, когда попадается под рукой тонкая ветка... И потом потихоньку слезать, нащупывая босой ногой сучья и стараясь не изорвать платье.
А еще лучше забраться на крышу сарая или на колокольню - любимый наблюдательный пункт всех ребятишек. Все село перед тобой как на ладони, а там - поля, поля и в полях окрестные деревни... А за ними что? Далеко-далеко?..
Возвращаясь домой, Зоя подсаживалась ко мне и спрашивала:
- Мама, а за Осиновыми Гаями что?
- Село такое - "Спокойные хутора" называется.
- А потом?
- Соловьянка.
- А за Соловьянкой что?
- Павловка, Александровка, Прудки.
- А потом? А за Кирсановом что? А за Тамбовом Москва? - И вздыхала: Вот бы туда поехать!
Когда отец был свободен, она взбиралась к нему на колени и забрасывала самыми разнообразными и подчас неожиданными вопросами. И, как самую увлекательную сказку, слушала его рассказы обо всем, что делается на белом свете: о высоких горах, синих морях и дремучих лесах, о далеких больших городах и о людях, которые там живут. В такие минуты Зоя вся превращалась в слух: рот ее приоткрывался, глаза блестели, мгновениями она, кажется, даже забывала дышать. И, случалось, утомленная новизной услышанного, она под конец так и засыпала на руках у отца.
Четырехлетний Шура - озорной, шумный, ему все нипочем.
- У Шуры карман шевелится! - слышу я изумленный Зоин голос.
И в самом деле шевелится! Что за чудеса?
- Что у тебя там?
Все очень просто: карман полон майских жуков - они трепыхаются, пытаются выползти, но Шура зажимает карман в кулак. Бедные жуки!
Чего только я не нахожу по вечерам в этих карманах! Рогатка, кусок стекла, крючки, камешки, жестянки, строго-настрого запрещенные спички всего не перечтешь. И постоянно у Шуры на лбу шишка, ноги и руки в ссадинах и царапинах, коленки разбиты. Сидеть на одном месте для него самое тяжелое наказание. Он бегает, прыгает, скачет с самого раннего утра и до часа, когда я зову детей домой ужинать и спать. Не раз я видела, как после дождя он бегает по двору и бьет палкой по лужам. Брызги взлетают искристыми фонтанами выше его головы, он весь вымок, но, кажется, даже не замечает этого - все сильнее размахивает палкой и во все горло распевает песню собственного сочинения. Я не могу разобрать слов, слышится только какое-то воинственное и ликующее: "Трам-ба-бам! Барам-бам!" Но все понятно: надо же Шуре излить свой восторг перед всем, что его окружает, надо выразить, как радуют его и солнце, и деревья, и теплые глубокие лужи!
Зоя была постоянным товарищем Шуры во всех его играх, бегала и скакала так же шумно, весело и самозабвенно. Но она умела и подолгу молча сидеть и слушать, и глаза у нее при этом были внимательные, темные брови слегка сдвигались. Иногда я заставала ее на поваленной березе неподалеку от дома: она сидела, подперев лицо ладонями, и сосредоточенно смотрела прямо перед собой.
- Ты что так сидишь? - спрашивала я.
- Я задумалась, - отвечала Зоя.
Из тех далеких, слившихся друг с другом дней я вспоминаю один. Мы с Анатолием Петровичем собрались в гости к моим старикам и захватили с собой детей. Едва мы пришли, дедушка Тимофей Семенович сказал Зое:
- А ты что же, озорница, мне вчера неправду сказала?
- Какую неправду?
- Я тебя спросил, куда ты мои очки девала, а ты говоришь: "Не знаю". А потом я их под лавкой нашел - уж верно, ты их туда кинула, больше некому.
Зоя исподлобья посмотрела на деда и ничего не ответила. Но, когда нас немного спустя позвали к столу, она сказала:
- Я не сяду. Раз мне не верят, я есть не стану.
- Ну чего там, дело прошлое. Садись, садись!
- Нет, не сяду.
Так и не села. И я видела, что дед почувствовал себя неловко перед пятилетним ребенком. На обратном пути я пожурила ее, но Зоя, глотая слезы, повторяла одно: "Не трогала я его очков. Я правду сказала, а он мне не верит".
Зоя очень дружила с отцом. Она любила бывать с ним даже тогда, когда он занимался своим делом и не мог разговаривать с нею. И она не просто ходила вслед за ним, а примечала.
- Смотри, папа все умеет делать, - говорила она Шуре.
И правда, Анатолий Петрович умел справиться с любым делом. Это признавали все. Старший сын в семье, рано потерявший отца, он сам пахал, сеял, убирал хлеб. При этом успевал много работать в избе-читальне и в библиотеке. Односельчане очень любили и уважали Анатолия Петровича, доверяли ему, советовались с ним по семейным и иным делам, а уж если надо было выбрать надежного человека в ревизионную комиссию - проверить работу кооперации или кредитного товарищества, неизменно говорили: "Анатолия Петровича! Его не проведешь, он во всем разберется".
Еще одно привлекало к нему людей: он был на редкость правдив и прямодушен. Если кто-нибудь приходил к нему за советом и он видел, что человек этот неправ, он не задумываясь говорил!
- Неправильно ты поступил, я на твою сторону не стану...
"Анатолий Петрович никогда душой не покривит", - нередко слышала я от самых разных людей.
При этом он был очень скромен, никогда не кичился своими знаниями. К нему охотно шли за советом люди гораздо старше его, даже старики, уважаемые люди на селе.
В самом деле, его можно было спросить решительно обо всем, и он на все умел дать ответ. Он очень много читал и хорошо, понятно рассказывал о прочитанном. Зоя подолгу сиживала в избе-читальне, слушая, как он читал крестьянам газеты и рассказывал о событиях, которые тогда переживала наша страна, о гражданской войне, о Ленине. Всякий раз слушатели засыпали его градом вопросов:
- Анатолий Петрович, вот ты говорил про электричество, а теперь скажи про трактор - это, верно, еще почудней будет? Где же такой махине повернуться на ваших полосках?.. А вот еще: неужели и вправду есть такая машина, что и жнет, и молотит, и чистое зерно в мешок ссыпает?..
Однажды Зоя спросила меня:
- А почему папу все так любят?
- Ну, а ты как думаешь?
Зоя промолчала, а вечером того же дня, когда я укладывала ее, сказала мне шепотом:
- Папа умный, все знает. И добрый...
"ЛЮДЕЙ ПОСМОТРЕТЬ, МИР ПОВИДАТЬ!"
Когда Зое исполнилось шесть лет, мы с мужем решили поехать в Сибирь. "Людей посмотреть, мир повидать!" - как говорил Анатолий Петрович.
И вот дети впервые поехали на лошади до станции, впервые увидели паровоз, услышали неумолчный говор колес под полом вагона - беспокойную и задорную песню дальнего пути. За окном мелькали деревни и села, стада на лугах, реки и леса, проплывала широкая степь.
Путешествие наше продолжалось целую неделю, и все это время нам с Анатолием Петровичем отбою не было от вопросов: "А это что? А это зачем? Почему? Отчего?" В дороге обычно хорошо спится, но ребята были так полны всем виденным, что днем их невозможно было уложить. Шура все-таки уставал к вечеру и засыпал сравнительно быстро, но Зою и вечером нельзя было оторвать от окна. Только когда стекло заливала сплошная синяя тьма, девочка со вздохом поворачивалась к нам.
- Не видно уже ничего... одни огоньки... - с сожалением говорила она и соглашалась наконец улечься.
На седьмой день мы приехали в город Канск, Енисейского округа. Городок был маленький, дома одноэтажные, деревянные, и тротуары тоже деревянные. Ребят мы отвели в гостиницу, а сами отправились в отдел народного образования, чтобы выбрать село, где мы могли бы учительствовать вместе, в одной школе. Нам дали назначение в село Шиткино, и мы решили сразу, не теряя времени, двинуться туда. С этим решением мы и вернулись в гостиницу - и видим: Шура на полу мастерит что-то из кубиков, а Зои нет.
- Где Зоя, Шурик?
- А Зоя сказала: "Ты посиди тут, а я на базар пойду, серы куплю. Тут все серу жуют".
Я так и ахнула и кинулась на улицу. Городок маленький, до леса рукой подать - что, если девочка забрела туда?! Не помня себя, мы с Анатолием Петровичем обходили улицу за улицей, заглядывали во все дворы, расспрашивали всех встречных, побывали и на базаре... Зои нигде не было.
- Вот что, - сказал наконец Анатолий Петрович, - иди в гостиницу и жди меня там. Я уж боюсь, как бы и с Шуркой чего не случилось. А я пойду в милицию.
Я вернулась в гостиницу, взяла сынишку на руки и снова вышла на улицу ждать в комнате не было сил.
Так мы с ним простояли с полчаса. И вдруг Шура закричал:
- Папа! Зоя!
Я кинулась к ним навстречу. Зоя вся раскраснелась и смотрела смущенно и чуть испуганно. В руке она держала какой-то темный комок.
- Вот, - сказала она таким тоном, как будто мы расстались всего минут пять назад. - Это сера. Только она невкусная...
Оказалось, она и в самом деле пошла на базар, купила серу, а дорогу назад, к гостинице, забыла и не знала, как спросить. Она пошла наугад, совсем не в ту сторону, и добрела чуть не до самого леса. Тут ее заметила какая-то чужая женщина ("большая такая, в платке") взяла за руку и отвела в милицию. Здесь и застал ее Анатолий Петрович. Зоя сидела за столом, как гостья, пила чай и спокойно, серьезно отвечала на вопросы: как ее зовут, откуда она приехала и с кем, как зовут папу, маму и братишку. Она сразу объяснила, что ей надо поскорее вернуться к брату, потому что он еще маленький.
- Как же ты оставила Шуру одного? - с упреком спросила я. - Ведь ты большая, ты старшая, мы на тебя надеялись...
Зоя стояла рядом с отцом и, слегка закинув голову, чтобы лучше видеть, переводила глаза с него на меня:
- Я думала, я сразу вернусь. Я думала, тут, как в Осиновых Гаях, я все сразу найду, Ты не сердись, я больше не буду.
- Ладно, - пряча улыбку, сказал Анатолий Петрович. - На первый раз прощается, но только в другой раз никуда не уходи без спросу. Видишь, как мама перепугалась?
В СИБИРИ
Наш дом в Шиткине стоял на высоком берегу, а мимо текла река - широкая, быстрая. Смотришь - и голова кружится, и кажется, сама плывешь куда-то. А рядом, в нескольких шагах, - лес. И какой лес! Громадные кедры, такие высокие, что, запрокинув голову, не увидишь вершины; густые, пушистые пихты, лиственницы, ели - в тени их широких лапчатых ветвей темно, как в каком-то таинственном шатре.
А тишина какая! Только хрустнет сучок под ногой да изредка крикнет потревоженная птица - и снова глубокая, ничем не нарушаемая тишина, словно в сказочном сонном царстве.
Помню нашу первую прогулку по лесу. Мы пошли все вчетвером и сразу же забрели в густую чащу. Шура остановился как вкопанный под огромным, в два обхвата, кедром. Мы прошли дальше, окликнули его - он не отозвался. Мы обернулись. Наш мальчуган, маленький и одинокий, стоял все там же, под кедром, широко открыв глаза и словно прислушиваясь к шепоту леса. Он был зачарован, ничего больше не видел и не слышал - и не мудрено: никогда прежде, за всю свою короткую жизнь, он не видывал такого леса. Ведь в Осиновых Гаях каждое деревцо было на счету! Кое-как мы растормошили Шуру. Но и после, бродя с нами по лесу, он оставался непривычно тихим и молчаливым: лес будто околдовал его.
Вечером, перед сном, Шура долго стоял у окна.
- Ты что, Шура? Почему спать не идешь? - спросил Анатолий Петрович.
- Я говорил деревьям "спокойной ночи", - ответил Шура.
... И Зоя тоже полюбила лес. Гулять по лесу стало для нее самым большим, ни с чем не сравнимым удовольствием. Захватив корзинку для ягод, она весело сбегала с крыльца.
- Не ходи далеко, - напутствовала я ее. - Ты слышала, что соседи говорят? Тут в лесу волки, медведи!
И правда, небезопасно было ходить по малину: медведь - лакомка, с ним не диво повстречаться в густом малиннике. Зато и малина была крупная, сочная, сладкая как мед, и ходили за ней с ведрами, большой гурьбой, и обычно сборщиков сопровождал кто-нибудь из мужчин с ружьем, на случай встречи с мишкой. Собирали сибиряки и чернику и черемуху, на всю зиму запасались грибами - всей этой лесной благодати было великое изобилие, и Зоя тоже всегда возвращалась из своих странствий гордая, с полной корзинкой.
Ходили они с Шурой и на реку за водой - это Зоя тоже любила. Аккуратно зачерпнет воды небольшим ведерком, постоит на берегу, посмотрит на светлые быстрые волны. И потом, стоя на крыльце или у окна, еще подолгу задумчиво смотрит вниз.
Однажды Анатолий Петрович решил научить Зою плавать. Он отплыл от берега, взяв ее с собою, а потом вдруг оставил. Зоя захлебнулась, вынырнула, снова погрузилась в воду...
Я стояла на берегу ни жива ни мертва. Правда, Анатолий Петрович плыл рядом; правда, он был превосходным пловцом и уж конечно, нечего было бояться, что девочка утонет, а все-таки страшно было смотреть, как она захлебывается, то и дело уходя с головой под воду. Но, помню, не крикнула она ни разу - барахталась и плескалась изо всех сил, но молча. Потом отец подхватил ее и выплыл с ней на берег.
- Молодец! Раза через два поплывет, - уверенно сказал он.
- Страшно было? - спросила я, насухо вытирая ее.
- Страшно, - призналась она.
- А еще поплывем?
- Поплывем!
ЗИМОЙ
Наступила снежная сибирская зима. Лед сковал реку, морозы доходили до пятидесяти семи градусов, но ветра не было, и потому ребята легко переносили холод.
Помню, как радовались они первому снегу: без устали играли в снежки; точно в сене, кувыркались в мягких, пушистых сугробах, которые разом выросли вокруг дома; вылепили большую, выше Зои ростом, снежную бабу. Я с трудом дозвалась их к обеду - они пришли румяные, разгоряченные, усталые и с небывалым аппетитом накинулись на кашу с молоком и черный хлеб.
Мы купили ребятам теплые пимы, Анатолий Петрович смастерил отличные салазки, и каждый день Зоя с Шурой подолгу катались: то возили друг друга, то садились вдвоем - Зоя впереди, Шура сзади, ухватившись за сестру толстыми короткими руками в красных варежках, - и во весь дух летели с горы.
Целый день мы с мужем были заняты. По утрам, уходя из дому, я наставляла Зою:
- Не забудь: каша в печке, молоко в крынке. Следи, чтоб Шура вел себя хорошо. Пускай не садится за стол, а то упадет, расшибется, станет плакать. Будьте умными, играйте и не ссорьтесь.
И вечером, когда мы возвращались из школы, Зоя встречала нас словами:
- У нас все хорошо, мы были умными!
В комнате - полнейший беспорядок, зато лица у детей такие веселые и довольные, что не хватает духу бранить их. Из стульев сооружен двухэтажный дом, какие-то ящички и коробочки нагромождены друг на друга, все это завешено одеялом. В самых неподходящих местах попадаются самые неожиданные вещи: я едва не наступаю на зеркальце, перед которым всегда бреется Анатолий Петрович, а он через минуту спотыкается о перевернутый чугунок. Посреди комнаты - нехитрые ребячьи игрушки: оловянный солдатик, лошадка на колесах с наполовину оторванной гривой, однорукая кукла, какие-то бумажки, тряпочки, чурбачки, тут же чашки и тарелка.
- Сегодня мы ничего не разбили и не пролили, - докладывает Зоя. Только Шура опять расцарапал Манюшке обе щеки, она немножко поплакала, а я угостила ее вареньем, и она замолчала. Мам, ты скажи Шуре - пусть больше не дерется, а то мы с ним играть не будем.
Шура, который и вправду растет забиякой, смотрит на меня виновато.
- Я не буду больше... Это я ее нечаянно поцарапал, - говорит он без особой уверенности.
Долгие вечера мы проводили все вместе, вокруг стола или возле печки, где жарко и весело трещал огонь. Хорошие это были вечера! Надо сказать, что и эти часы мы не могли целиком отдавать детям: у меня, а особенно у Анатолия Петровича, оставалось на вечер еще много дел. И слово "работа" рано стало понятным для наших ребят:
- Мама работает... Папа работает...
Это значит: полная тишина, которую нельзя нарушить ни вопросом, ни ссорой, ни стуком и беготней. Иногда дети забирались под стол и тихо играли там - их часами не было слышно. Как когда-то в Соловьянке, за окном завывала метель, свистела в ветвях густой сосны, росшей у самого дома, уныло и жалобно пело что-то в трубе... Но в Соловьянке я была одна, а тут рядом сидел Анатолий Петрович, сосредоточенно склонившись над книгой или проверяя ученические тетради, тихонько копошились и шептались Зоя и Шура, и нам было хорошо и тепло всем вместе.
Много лет спустя, уже став школьниками, мои ребята любили вспоминать эти вечера в далеком сибирском селе. Правда, Шура в пору нашей жизни в Шиткине был слишком мал - ему было всего четыре с половиной года, - и воспоминания его сливались во что-то смутное, хотя и приятное. Но в Зоиной памяти эти вечера запечатлелись отчетливо и ярко.