Тянутся годы и годы в одиночестве - мучительная, безотрадная жизнь. И невероятными кажутся письма, которые пишет Николай Гаврилович жене и детям, - письма, полные тепла, света, нежности и любви; они месяцами идут сквозь ночь, сквозь снег.
Так проходят долгие семь лет. И вот Чернышевский накануне освобождения. Какое письмо пишет он своей жене, Ольге Сократовне!
"Милый мой друг. Радость моя, единственная любовь и мысль моя... пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя... 10-го августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему... Скоро все начнет поправляться. С нынешней же осени..."
Каждое слово дышит уверенностью в скором свидании, надеждой на встречу. А вместо этого - ссылка в Вилюйск и еще долгие, бесконечные тринадцать лет одиночества. Холодная, суровая зима тянется полгода, вокруг - болота, тундра. Это самая тяжелая пора заключения, даже не освещенная надеждой на освобождение. Ничего впереди. Одиночество, ночь, снег...
И вот тогда к Чернышевскому приезжает полковник Винников и передает ему предложение правительства: подать прошение о помиловании. В награду обещано освобождение, возвращение на родину.
"В чем же я должен просить помилования? - говорит в ответ Чернышевский. - Это вопрос... Мне кажется, я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды... От подачи прошения я положительно отказываюсь..."
И снова медленно тянется время. День за днем, год за годом уходит жизнь.
У него деятельный, могучий ум, который так жаждет работы и творчества, так умеет предвидеть! Рука, написавшая гневные и страстные прокламации, обращенные к русским крестьянам. Голос, который призывал Герцена, чтоб его "Колокол" не благовестил, а звал Русь к топору. Всю свою жизнь он посвятил одному, стремился к одной цели: чтобы угнетенный народ обрел свободу. Он и невесте сказал когда-то: "Я не принадлежу себе, я избрал такой путь, который грозит мне тюрьмой и крепостью". И этот человек обречен на самую страшную для него муку - на бездействие. Он не может даже пожать руку умирающему другу, сказать ему прощальное слово.
Некрасов умирал. Весть об этом была для Чернышевского жестоким ударом. "Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет дышать, - пишет он Пыпину, - скажи ему, что я горячо любил его, как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем..."
Три месяца шло это письмо и застало Некрасова еще живым. "Скажите Николаю Гавриловичу, - просил умирающий, - что я очень благодарю его. Я теперь утешен: его слова дороже мне, чем чьи-либо слова..."
После двадцати лет каторги и ссылки Чернышевский наконец возвращается на родину. Он весь - нетерпение, весь - порыв, он мчится не останавливаясь, не давая себе в этом длинном и тяжком пути ни часу отдыха. Наконец он в Астрахани. И тут снова жестокий удар: Чернышевский лишен возможности работать. Кто же, какой журнал станет печатать статьи "политического преступника"? И опять бездействие, опять вокруг безмолвие и пустота...
Незадолго до смерти Чернышевского с ним виделся Короленко. Николай Гаврилович не позволял жалеть себя, вспоминает Короленко: "Он всегда отлично владел собою и если страдал - а мог ли он не страдать очень жестоко! - то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью".
... Зоя прочла нам свое сочинение вслух. Мы оба - и я и Шура - сказали то, что думали: "Очень хорошо!"
- Знаешь, - добавил Шура, шагая по комнате, - я когда-нибудь непременно напишу большую картину. Она будет называться: "Гражданская казнь Чернышевского".
- А Герцен ведь так и писал, - быстро сказала Зоя. - Знаешь, он писал: неужели никто не нарисует такой картины - Чернышевский у позорного столба? Он говорил, что этот холст обличит... как это он сказал?.. обличит тупых злодеев, привязывающих человеческую мысль к позорному столбу.
- Я все вижу, - едва дослушав ее, продолжал Шура. - И девушку, которая бросила ему цветы, и офицера, который крикнул: "Прощай!" И Чернышевского вижу... Знаешь, в ту минуту, когда палач переломил у него над головой шпагу, Чернышевского поставили на колени, но все равно - лицо у него такое... понимаешь, сразу видно, что он не покорен и никогда не покорится!
На другой день, едва я появилась в дверях, Шура закричал:
- Мама, Вера Сергеевна вызывала Зою! И ты только подумай: спросила как раз про жизнь и деятельность Чернышевского!
- И что же?
- Отлично! Отлично! Весь класс прямо заслушался, даже я - уж на что мне все это знакомо! И Вера Сергеевна была очень довольна.
За сочинение Зоя тоже получила "отлично".
- Заслуженная отметка, - сказала я.
- Еще бы! - откликнулся Шура.
Казалось бы, "отлично" за сочинение - вот завершение Зоиной работы. Но это было не так. Встреча с Чернышевским, знакомство с его судьбой и с его книгами значили очень много для Зои. Его жизнь стала для нее высокой мерой поступков и мыслей. Таков был настоящий итог Зоиной работы над сочинением по литературе.
"ОТЛИЧНО" ПО ХИМИИ
Зоя училась очень хорошо, хотя многие предметы давались ей с трудом. Над математикой и физикой она просиживала иногда до глубокой ночи и ни за что не хотела, чтобы Шура ей помог.
Сколько раз бывало так: вечер, Шура давно приготовил уроки, а Зоя все еще за столом.
- Ты что делаешь?
- Алгебру. Задача не выходит.
- Дай я тебе покажу.
- Нет, я сама додумаюсь.
Проходит полчаса, час.
- Я иду спать! - сердито говорит Шура. - Вот решение. Смотри, я кладу сюда.
Зоя даже не поворачивает головы. Шура, с досадой махнув рукой, укладывается спать. Зоя сидит долго. Если ее одолевает сон, она ополаскивает лицо холодной водой и снова садится к столу. Решение задачи лежит рядом, стоит только руку протянуть, но Зоя и не глядит в ту сторону.
На другой день она получает по математике "отлично", и это никого в классе не удивляет. Но мы-то с Шурой знаем, чего ей стоят эти "отлично".
... Шура, способный и все схватывающий быстро, часто готовил уроки небрежно и, случалось, приносил домой "посредственно". И каждая посредственная отметка брата огорчала Зою сильнее, чем его самого:
- Это работа твоя, понимаешь? Ты не имеешь права недобросовестно относиться к своей работе!
Шура только морщился и охал, слушая ее, потом не выдерживал:
- Что же, по-твоему, я не способен понять всю эту премудрость?
- Если способен - докажи! Перелистал книжку и бросил? Нет, ты начал, так дойди до конца! Тогда скажешь: способен. Не люблю я, когда делают кое-как. Это просто отвратительно!
* * *
- Зоя, ты почему такая хмурая?
- Получила "отлично" по химии, - нехотя отвечает Зоя.
На моем лице такое изумление, что Шура не выдерживает и громко хохочет.
- Тебя огорчает отличная отметка? - спрашиваю я, не веря своим ушам и глазам.
- Сейчас я тебе все объясню, - говорит Шура, потому что Зоя упорно молчит. - Она, видишь ли, считает, что отметка незаслуженная, что она химию на "отлично" не знает.
В голосе Шуры неодобрение.
Зоя опускает подбородок в ладони и переводит невеселые, потемневшие глаза с Шуры на меня.
- Ну да, - говорит она. - Никакой радости мне это "отлично" не доставило. Я ходила-ходила, думала-думала, потом подошла к Вере Александровне и говорю: "Я ваш предмет на "отлично" не знаю". А она посмотрела на меня и отвечает: "Раз вы так говорите, значит, будете знать. Будем считать, что "отлично" я вам поставила авансом".
- И уж наверно подумала, что ты притворяешься! - сердито говорит Шура.
- Нет, она так не подумала! - Зоя резко выпрямляется, горячий румянец заливает ее щеки.
- Если Вера Александровна справедливый и умный человек и если она хоть немного знает своих учеников, она о Зое так не подумает, - вступаюсь я, видя, как задели и огорчили Зою Шурины слова.
... В тот же вечер, когда Зоя зачем-то ушла из дому, Шура опять заговорил о происшествии с отметкой по химии.
- Мам, я ведь не зря сегодня Зою ругал, - начал он с необычайной серьезностью. Он стоял спиной к окну, упираясь обеими руками в край подоконника, сдвинув брови; между бровями появилась косая сердитая морщинка. - Ты пойми, мам: Зоя иной раз поступает так, что никто не может этого понять. Вот с этой отметкой. Любой в классе был бы рад получить "отлично", и никто бы даже не подумал рассуждать, заслуженная отметка или не заслуженная. Химичка поставила - и все. Нет, Зоя какая-то уж через меру строгая! Или вот, смотри: на днях Борька Фоменков написал сочинение - хорошее, умное. Но он за собой знает: у него всегда много ошибок. Так он взял и приписал в конце: "Без грамматической ошибки я русской речи не люблю". Все смеялись, а Зоя осуждала. Это, говорит, его работа, его дело, и тут не место шуткам... Мне что обидно, - горячо продолжал Шура, - ведь она же понимает шутки и посмеяться любит, а вот в школе об этом, по-моему, даже никто не догадывается. Стоит кому-нибудь набузить... ну, в общем, наозорничать, поправился он, заметив мой взгляд, - и даже не сильно, а совсем немножко - и Зоя уже сразу читает нотацию. Или тоже вчера - ты даже не знаешь, какой шум поднялся в классе! Был диктант. Одна девочка спрашивает у Зои, как пишется: "в течение" или "в течении". И Зоя ей не ответила, ты подумай только! В переменку весь класс разделился - половина на половину - чуть не в драку: одни кричат, что Зойка плохой товарищ, другие - что она принципиальная...
- А ты что кричал?
- Я-то ничего не кричал. Но только имей в виду: я бы на ее месте никогда не отказал товарищу.
С минуту мы оба молчали.
- Послушай, Шура, - заговорила я, - когда у Зои не выходит задача, а у тебя все решено, Зоя просит тебя помочь ей?
- Нет, не просит.
- Помнишь, как она раз просидела до четырех часов утра, а все-таки сама решила ту запутанную задачу по алгебре?
- Помню.
- Я думаю, что человек, который так требовательно, так строго относится к самому себе, имеет право требовательно относиться и к другим. Я знаю, ребята считают так: подсказка - дело святое. У нас в гимназии это было законом. Но это старый плохой закон. Я не уважаю тех, кто живет на подсказках и шпаргалках. И я уважаю Зою за то, что у нее есть мужество сказать об этом прямо.
- Ну да, некоторые ребята тоже так говорили, что, мол, Зоя прямой человек и говорит то, что думает. Вот Петька сказал так: "Если я не понимаю, она мне всегда все объясняет, никогда не отказывается, а во время контрольной подсказывать нечестно". Но все-таки...
- Что же "все-таки"?
- Все-таки это не по-товарищески!
- Знаешь, Шура, если бы Зоя отказывалась помочь, объяснить - вот это было бы не по-товарищески. А отказать в подсказке, - по-моему, это и есть честный поступок.
Я видела, что мои слова не убедили Шуру. Он долго еще стоял у окна, не читая перелистывал книгу, и я понимала, что спор с самим собой продолжается.
* * *
Кое-что в рассказе Шуры растревожило и меня.
Зоя - живая, веселая девушка. Она любит театр и, если смотрит какой-нибудь спектакль без нас, всегда так выразительно и горячо рассказывает о виденном и слышанном, что нам с Шурой кажется, будто мы сами видели пьесу. Сквозь ее постоянную серьезность нередко прорывается неудержимый юмор, унаследованный от отца, и тогда мы весь вечер смеемся, вспоминая разные забавные случаи. Иногда Зоя разговаривает своим обычным тоном и вдруг едва заметно изменит голос, выражение лица... Сама она при этом никогда не улыбнется, а мы с Шурой хохочем до слез, узнавая человека, о котором зашла речь.
Вот Зоя чуть согнулась, поджала губы и говорит степенно, с долгими паузами:
- А я, милые мои, вот что вам скажу, уж вы не обессудьте... Вы, молодые, не верите, а только уж если кошка перебежит дорогу - быть беде...
И перед нами, как живая, встаёт старушка - соседка по прежней квартире.
- Верно, верно: Акулина Борисовна! - кричит Шура.
Вот Зоя нахмурилась и произносит строго, отрывисто:
- Почему непорядок? Немедленно прекратить! Иначе буду принужден принять меры!
И мы со смехом узнаем школьного сторожа в Осиновых Гаях.
Чувство юмора редко покидает ее, и она умеет говорить смешные вещи, оставаясь серьезной.
Зоя любит гостей. Когда к нам заходит дядя Сережа, или моя сестра Ольга, или кто-нибудь из моих товарищей по работе, Зоя не знает, куда усадить, чем накормить. Она оживленно хлопочет, непременно угостит своей стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше. Она хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.
Но вот в школе, среди сверстников, Зоя часто кажется замкнутой и необщительной. И это тревожит меня.
- Почему ты ни с кем не дружишь? - как-то спросила я.
- А ты разве мне не друг? А Шура не друг? Да и с Ирой мы в дружбе. Зоя помолчала и добавила с улыбкой: - Это у Шуры полкласса друзей. А я так не могу.
НАЕДИНЕ С СОБОЙ
- Зоя, ты что пишешь?
- Просто так.
Это значит: Зоя сидит за дневником.
Толстая тетрадь в клетку, в коленкоровом переплете. Зоя достает ее изредка, записывает немного.
- Дай почитать, - просит Шура.
Зоя качает головой.
- Ну ладно же! Родному брату не показываешь?
Шура чуть-чуть играет: его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.
- Родной брат прочитает, а потом будет смеяться, знаю я тебя, отвечает Зоя. А потом говорит мне тихо: - Тебе можно.
... Это был странный дневник. Он совсем не походил на тот, что вела Зоя в двенадцать лет. Она не излагала в нем никаких событий. Иногда она записывала только несколько слов, иногда - фразу из книги, иногда стихотворную строчку. Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о чем думает, чем тревожится моя девочка.
Среди других я нашла такую запись:
"Дружба - это значит делиться всем, всем! Иметь общие Мысли, общие помыслы. Делиться радостью и горем. Мне кажется, неправду пишут в книгах, что дружат люди только противоположных характеров. Это неверно: чем больше общего, тем лучше. Я хотела бы иметь такого друга, которому могла бы поверять все. Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть мы и однолетки".
Были в дневнике строчки Маяковского:
Но мне
люди,
и те, что обидели,
вы мне всего дороже и ближе.
А потом слова Николая Островского:
"Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".
Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь вычитала):
"Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает".
"Уважай себя, не переоценивай. Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой. Не кричи, что тебя не уважают, не ценят. Больше работай над собой, и больше будет уверенности".
Я закрыла тетрадь со странным и сложным чувством. На этих страницах пробивались еще очень юная, не сложившаяся, ищущая мысль - словно человек искал дорогу, выходил на верную тропу, а потом снова сбивался, плутал и опять выбирался на правильный путь. Это было большое, чистое зеркало, где отражалось каждое движение ума и сердца. И я решила: не буду больше читать Зоин дневник. Полезно человеку побыть наедине с самим собой, заглянуть в себя, подумать обо всем подальше от постороннего глаза, даже если это глаз матери.
- Спасибо, что веришь мне, - сказала я Зое. - Но дневник - твой, и никому его читать не надо.
"САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕТСЯ"
Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол. Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, все ли она запомнила и усвоила.
Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:
- Теперь я вижу, что наши ребята уважают Зою. Там еще некоторые готовятся в комсомол, так они все время к ней: объясни, да расскажи, да как это понять. И потом, комитет комсомола дал ей такую характеристику, как никому: и добросовестная, и надежная, и достойная, и все, что тебе угодно. И на общем собрании было очень торжественно. Зоя вышла, рассказала биографию, потом ей задавали всякие вопросы, а потом стали обсуждать ее кандидатуру. И все, ну, просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю общественную работу выполняет, отстающим помогает...
Помню, Зоя писала автобиографию. Вся она уместилась на одной страничке, и Зоя очень сокрушалась.
- Совсем не о чем писать, - повторяла она. - Ну, родилась, ну, поступила в школу, ну, учусь... А что сделала? Ничего!
... В тот день Шура волновался, по-моему, не меньше, чем сама Зоя. Не помню, когда еще я видела его таким. Он ждал Зою у райкома. Вступавших в тот вечер было много, а Зою вызвали одной из последних. "Едва дождался!" рассказывал он после.
Я тоже не могла дождаться. То и дело смотрела в окно - не идут ли они, но за окном сгустилась ночная тьма, и в ней ничего нельзя было различить. Тогда я вышла на улицу и медленно пошла в ту сторону, откуда должны были прийти ребята. Не успела я сделать несколько шагов, как они налетели на меня, задыхающиеся, возбужденные.
- Приняли! Приняли! На все вопросы ответила! - кричали они наперебой.
Мы снова поднялись к себе, и Зоя, раскрасневшаяся, счастливая, стала рассказывать все, как было:
- Секретарь райкома такой молодой, веселый. Задавал много вопросов: что такое комсомол, потом про события в Испании, потом спросил, какие труды Маркса я знаю. Я сказала, что читала только "Манифест Коммунистической партии". А под конец он говорит: "А что самое важное в уставе, как по-твоему?" Я подумала и говорю: "Самое главное: комсомолец должен быть готов отдать Родине все свои силы, а если нужно - и жизнь". Ведь правда же это самое главное?.. Тогда он и говорит: "Ну, а хорошо учиться, выполнять комсомольские поручения?" Я удивилась и отвечаю: "Ну, это само собой разумеется". Тогда он отдернул занавеску, показал на небо и говорит: "Что там?" Я, опять удивилась, отвечаю: "Ничего нет". - "А видишь, говорит, сколько звезд? Красиво? Ты их даже не заметила сразу, а все потому, что они сами собой разумеются. И еще одно запомни: все большое и хорошее в жизни складывается из малого, незаметного. Ты об этом не забывай!" Хорошо сказал, да?
- Очень хорошо! - в один голос ответили мы с Шурой.
- Потом он спросил, - продолжала Зоя, - "Ты читала речь Ленина на Третьем съезде комсомола?" - "Конечно!" - отвечаю. " "А хорошо ее помнишь?" - "По-моему, наизусть". - "Ну, если наизусть, скажи самое памятное место". И я сказала: "И вот, поколение, которому теперь 15 лет и которое через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе, должно все задачи своего учения ставить так, чтобы каждый день в любой деревне, в любом городе молодежь решала практически ту или иную задачу общего труда, пускай самую маленькую, пускай самую простую".
- Зоя, а ты не помнишь, когда ты в первый раз услышала о том, что говорил Владимир Ильич на Третьем съезде? - спросила я, почти уверенная, что она не сумеет ответить.
Но я ошиблась.
- Нам рассказывали летом, в лагере, - не задумываясь, ответила Зоя. Помнишь, у костра...
Потом мы сидели и пили чай, и Зоя вспоминала всё новые и новые подробности того, как ее принимали. А собираясь спать, сказала:
- Мне кажется, что в чем-то я теперь стала другая, новая...
- Ну что ж, давай познакомимся, - ответила я о невольной улыбкой, но по Зоиным глазам увидела, что она в этот час не примет шутку, и прибавила: Понимаю, Зоя.
ДОМ ПО СТАРОПЕТРОВСКОМУ ПРОЕЗДУ
Герцен сказал как-то: "Ничто так не облагораживает юность, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес". Когда я вспоминаю, как воспитывались мои дети и их школьные друзья, я вижу: да, это делало их юность одухотворенной и прекрасной. Все, что совершалось в стране и за ее пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.
Страна крепла, строилась, росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура - не зрители, а деятельные участники всего, что творилось вокруг. И вновь выстроенный завод, и смелая мысль советского ученого, и успехи советских музыкантов на международном конкурсе - все это было частью и их жизни, было неотделимо и от их личной судьбы. Все это было важно, близко моим ребятам, на все они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.
Беседа с секретарем райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день - день ее второго рождения, - стало для нее законом.
Зоя всегда, на удивленье точно и добросовестно, выполняла свои обязанности. Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и всю душу. Словно теперь она заново поняла: ее работа - часть той великой общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.
Очень скоро после ее вступления в комсомол Зою избрали групоргом. Она тотчас же составила список комсомольских поручений: "Каждый должен что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?" Она расспросила, кто чем интересуется, кто какую работу хочет вести. "Тогда лучше будет работать", справедливо заметила она в разговоре со мною. Впрочем, она и прежде внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что способен и кто что может. Список поручений получился длинный и подробный: один отвечал за учебную работу, другой - за физкультурную, третий - за стенную газету... Дело нашлось всем. Зоя и еще несколько комсомольцев должны были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому проезду.
- Это трудно, - сказала я, - очень трудно. Да и далеко ходить, а бросить будет неловко. Ты подумала об этом?
- Ну что ты! - вспыхнула Зоя. - "Бросить"! Уж если мы взялись...
В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд. Вернувшись, она рассказала, что ее ученица - пожилая женщина, которая совсем не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.
- Подумай, даже подписать свое имя как следует не умеет! - говорила Зоя. - У нее дел по горло - и хозяйство и дети, но учиться она станет, я уверена. Меня встретила приветливо, называла дочкой...
Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней до поздней ночи. Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто ни дождь, ни снег, ни усталость - не могло ей помешать.
- Если случится землетрясение, она все равно пойдет. Будет пожар - она все равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, - говорил Шура.
И хоть в голосе его подчас звучали и досада и насмешка, однако он часто выходил встречать Зою после ее уроков, потому что осень стояла дождливая, ненастная, и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по грязи. Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить ее. Пусть Зоя чувствует, что значит брат - защитник, опора, мужчина в семье!
Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.
- Смотрите, какие мускулы! - любил он повторять.
И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:
- Правда, мама, потрогай, какие мускулы, - как железо!
... Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал Консерватории. Исполнялась Пятая симфония Чайковского. Зоя очень любила ее, не раз слышала и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.
- Чем музыку больше слушаешь, тем сильнее она действует. Я уж сколько раз в этом убеждалась, - сказала она однажды.
Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула, поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда, когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чем-то нечаянно забытом.
- Мама, а ведь это в четверг! - огорченно сказала она. - Я не могу пойти. Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.
- Что за чепуха! - возмутился Шура. - Ну, не придешь один раз, какая трагедия!
- Что ты! Нет, ничего не выйдет. Не могу же я, чтоб она меня напрасно ждала.
- Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.
- Нет, не могу. Взялся за гуж - так не говори, что не дюж. Она меня ждет заниматься, а я пойду на концерт? Нет, нельзя.
Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.
- Ну и характер! Ну и характер! - твердил Шура и в этом возгласе смешивались возмущение и невольное уважение к сестре.
ПОД НОВЫЙ ГОД
... Наступил новый, 1939 год.
Придя из школы, Зоя рассказала, что девочки в классе пишут друг другу новогодние пожелания. Записку с пожеланием надо сжечь, а пепел проглотить, как только кремлевские часы пробьют двенадцать.
- Ну, уж и выдумали! - фыркнул Шура.
- Глотать-то я, пожалуй, не стану, - засмеялась Зоя, - вряд ли это вкусно, а прочитать - прочту.
Она достала из кармана тщательно свернутую и заклеенную записочку, надорвала и прочла вслух:
- "Зоенька, не суди людей так строго. Не принимай все так близко к сердцу. Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние и полагаться на них нельзя. Слова, сказанные ими, оставляй без внимания. Таково мое пожелание к Новому году".
С каждым словом Зоя все больше хмурилась, а дочитав, резко отбросила записку.
- Если так думать о людях, то зачем жить? - сказала она.
... К новогоднему школьному балу-маскараду Зоя готовилась с увлечением. Девочки решили нарядиться в костюмы национальностей, населяющих Советский Союз. Мы долго думали, кем нарядиться Зое.
Так проходят долгие семь лет. И вот Чернышевский накануне освобождения. Какое письмо пишет он своей жене, Ольге Сократовне!
"Милый мой друг. Радость моя, единственная любовь и мысль моя... пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя... 10-го августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему... Скоро все начнет поправляться. С нынешней же осени..."
Каждое слово дышит уверенностью в скором свидании, надеждой на встречу. А вместо этого - ссылка в Вилюйск и еще долгие, бесконечные тринадцать лет одиночества. Холодная, суровая зима тянется полгода, вокруг - болота, тундра. Это самая тяжелая пора заключения, даже не освещенная надеждой на освобождение. Ничего впереди. Одиночество, ночь, снег...
И вот тогда к Чернышевскому приезжает полковник Винников и передает ему предложение правительства: подать прошение о помиловании. В награду обещано освобождение, возвращение на родину.
"В чем же я должен просить помилования? - говорит в ответ Чернышевский. - Это вопрос... Мне кажется, я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды... От подачи прошения я положительно отказываюсь..."
И снова медленно тянется время. День за днем, год за годом уходит жизнь.
У него деятельный, могучий ум, который так жаждет работы и творчества, так умеет предвидеть! Рука, написавшая гневные и страстные прокламации, обращенные к русским крестьянам. Голос, который призывал Герцена, чтоб его "Колокол" не благовестил, а звал Русь к топору. Всю свою жизнь он посвятил одному, стремился к одной цели: чтобы угнетенный народ обрел свободу. Он и невесте сказал когда-то: "Я не принадлежу себе, я избрал такой путь, который грозит мне тюрьмой и крепостью". И этот человек обречен на самую страшную для него муку - на бездействие. Он не может даже пожать руку умирающему другу, сказать ему прощальное слово.
Некрасов умирал. Весть об этом была для Чернышевского жестоким ударом. "Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет дышать, - пишет он Пыпину, - скажи ему, что я горячо любил его, как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем..."
Три месяца шло это письмо и застало Некрасова еще живым. "Скажите Николаю Гавриловичу, - просил умирающий, - что я очень благодарю его. Я теперь утешен: его слова дороже мне, чем чьи-либо слова..."
После двадцати лет каторги и ссылки Чернышевский наконец возвращается на родину. Он весь - нетерпение, весь - порыв, он мчится не останавливаясь, не давая себе в этом длинном и тяжком пути ни часу отдыха. Наконец он в Астрахани. И тут снова жестокий удар: Чернышевский лишен возможности работать. Кто же, какой журнал станет печатать статьи "политического преступника"? И опять бездействие, опять вокруг безмолвие и пустота...
Незадолго до смерти Чернышевского с ним виделся Короленко. Николай Гаврилович не позволял жалеть себя, вспоминает Короленко: "Он всегда отлично владел собою и если страдал - а мог ли он не страдать очень жестоко! - то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью".
... Зоя прочла нам свое сочинение вслух. Мы оба - и я и Шура - сказали то, что думали: "Очень хорошо!"
- Знаешь, - добавил Шура, шагая по комнате, - я когда-нибудь непременно напишу большую картину. Она будет называться: "Гражданская казнь Чернышевского".
- А Герцен ведь так и писал, - быстро сказала Зоя. - Знаешь, он писал: неужели никто не нарисует такой картины - Чернышевский у позорного столба? Он говорил, что этот холст обличит... как это он сказал?.. обличит тупых злодеев, привязывающих человеческую мысль к позорному столбу.
- Я все вижу, - едва дослушав ее, продолжал Шура. - И девушку, которая бросила ему цветы, и офицера, который крикнул: "Прощай!" И Чернышевского вижу... Знаешь, в ту минуту, когда палач переломил у него над головой шпагу, Чернышевского поставили на колени, но все равно - лицо у него такое... понимаешь, сразу видно, что он не покорен и никогда не покорится!
На другой день, едва я появилась в дверях, Шура закричал:
- Мама, Вера Сергеевна вызывала Зою! И ты только подумай: спросила как раз про жизнь и деятельность Чернышевского!
- И что же?
- Отлично! Отлично! Весь класс прямо заслушался, даже я - уж на что мне все это знакомо! И Вера Сергеевна была очень довольна.
За сочинение Зоя тоже получила "отлично".
- Заслуженная отметка, - сказала я.
- Еще бы! - откликнулся Шура.
Казалось бы, "отлично" за сочинение - вот завершение Зоиной работы. Но это было не так. Встреча с Чернышевским, знакомство с его судьбой и с его книгами значили очень много для Зои. Его жизнь стала для нее высокой мерой поступков и мыслей. Таков был настоящий итог Зоиной работы над сочинением по литературе.
"ОТЛИЧНО" ПО ХИМИИ
Зоя училась очень хорошо, хотя многие предметы давались ей с трудом. Над математикой и физикой она просиживала иногда до глубокой ночи и ни за что не хотела, чтобы Шура ей помог.
Сколько раз бывало так: вечер, Шура давно приготовил уроки, а Зоя все еще за столом.
- Ты что делаешь?
- Алгебру. Задача не выходит.
- Дай я тебе покажу.
- Нет, я сама додумаюсь.
Проходит полчаса, час.
- Я иду спать! - сердито говорит Шура. - Вот решение. Смотри, я кладу сюда.
Зоя даже не поворачивает головы. Шура, с досадой махнув рукой, укладывается спать. Зоя сидит долго. Если ее одолевает сон, она ополаскивает лицо холодной водой и снова садится к столу. Решение задачи лежит рядом, стоит только руку протянуть, но Зоя и не глядит в ту сторону.
На другой день она получает по математике "отлично", и это никого в классе не удивляет. Но мы-то с Шурой знаем, чего ей стоят эти "отлично".
... Шура, способный и все схватывающий быстро, часто готовил уроки небрежно и, случалось, приносил домой "посредственно". И каждая посредственная отметка брата огорчала Зою сильнее, чем его самого:
- Это работа твоя, понимаешь? Ты не имеешь права недобросовестно относиться к своей работе!
Шура только морщился и охал, слушая ее, потом не выдерживал:
- Что же, по-твоему, я не способен понять всю эту премудрость?
- Если способен - докажи! Перелистал книжку и бросил? Нет, ты начал, так дойди до конца! Тогда скажешь: способен. Не люблю я, когда делают кое-как. Это просто отвратительно!
* * *
- Зоя, ты почему такая хмурая?
- Получила "отлично" по химии, - нехотя отвечает Зоя.
На моем лице такое изумление, что Шура не выдерживает и громко хохочет.
- Тебя огорчает отличная отметка? - спрашиваю я, не веря своим ушам и глазам.
- Сейчас я тебе все объясню, - говорит Шура, потому что Зоя упорно молчит. - Она, видишь ли, считает, что отметка незаслуженная, что она химию на "отлично" не знает.
В голосе Шуры неодобрение.
Зоя опускает подбородок в ладони и переводит невеселые, потемневшие глаза с Шуры на меня.
- Ну да, - говорит она. - Никакой радости мне это "отлично" не доставило. Я ходила-ходила, думала-думала, потом подошла к Вере Александровне и говорю: "Я ваш предмет на "отлично" не знаю". А она посмотрела на меня и отвечает: "Раз вы так говорите, значит, будете знать. Будем считать, что "отлично" я вам поставила авансом".
- И уж наверно подумала, что ты притворяешься! - сердито говорит Шура.
- Нет, она так не подумала! - Зоя резко выпрямляется, горячий румянец заливает ее щеки.
- Если Вера Александровна справедливый и умный человек и если она хоть немного знает своих учеников, она о Зое так не подумает, - вступаюсь я, видя, как задели и огорчили Зою Шурины слова.
... В тот же вечер, когда Зоя зачем-то ушла из дому, Шура опять заговорил о происшествии с отметкой по химии.
- Мам, я ведь не зря сегодня Зою ругал, - начал он с необычайной серьезностью. Он стоял спиной к окну, упираясь обеими руками в край подоконника, сдвинув брови; между бровями появилась косая сердитая морщинка. - Ты пойми, мам: Зоя иной раз поступает так, что никто не может этого понять. Вот с этой отметкой. Любой в классе был бы рад получить "отлично", и никто бы даже не подумал рассуждать, заслуженная отметка или не заслуженная. Химичка поставила - и все. Нет, Зоя какая-то уж через меру строгая! Или вот, смотри: на днях Борька Фоменков написал сочинение - хорошее, умное. Но он за собой знает: у него всегда много ошибок. Так он взял и приписал в конце: "Без грамматической ошибки я русской речи не люблю". Все смеялись, а Зоя осуждала. Это, говорит, его работа, его дело, и тут не место шуткам... Мне что обидно, - горячо продолжал Шура, - ведь она же понимает шутки и посмеяться любит, а вот в школе об этом, по-моему, даже никто не догадывается. Стоит кому-нибудь набузить... ну, в общем, наозорничать, поправился он, заметив мой взгляд, - и даже не сильно, а совсем немножко - и Зоя уже сразу читает нотацию. Или тоже вчера - ты даже не знаешь, какой шум поднялся в классе! Был диктант. Одна девочка спрашивает у Зои, как пишется: "в течение" или "в течении". И Зоя ей не ответила, ты подумай только! В переменку весь класс разделился - половина на половину - чуть не в драку: одни кричат, что Зойка плохой товарищ, другие - что она принципиальная...
- А ты что кричал?
- Я-то ничего не кричал. Но только имей в виду: я бы на ее месте никогда не отказал товарищу.
С минуту мы оба молчали.
- Послушай, Шура, - заговорила я, - когда у Зои не выходит задача, а у тебя все решено, Зоя просит тебя помочь ей?
- Нет, не просит.
- Помнишь, как она раз просидела до четырех часов утра, а все-таки сама решила ту запутанную задачу по алгебре?
- Помню.
- Я думаю, что человек, который так требовательно, так строго относится к самому себе, имеет право требовательно относиться и к другим. Я знаю, ребята считают так: подсказка - дело святое. У нас в гимназии это было законом. Но это старый плохой закон. Я не уважаю тех, кто живет на подсказках и шпаргалках. И я уважаю Зою за то, что у нее есть мужество сказать об этом прямо.
- Ну да, некоторые ребята тоже так говорили, что, мол, Зоя прямой человек и говорит то, что думает. Вот Петька сказал так: "Если я не понимаю, она мне всегда все объясняет, никогда не отказывается, а во время контрольной подсказывать нечестно". Но все-таки...
- Что же "все-таки"?
- Все-таки это не по-товарищески!
- Знаешь, Шура, если бы Зоя отказывалась помочь, объяснить - вот это было бы не по-товарищески. А отказать в подсказке, - по-моему, это и есть честный поступок.
Я видела, что мои слова не убедили Шуру. Он долго еще стоял у окна, не читая перелистывал книгу, и я понимала, что спор с самим собой продолжается.
* * *
Кое-что в рассказе Шуры растревожило и меня.
Зоя - живая, веселая девушка. Она любит театр и, если смотрит какой-нибудь спектакль без нас, всегда так выразительно и горячо рассказывает о виденном и слышанном, что нам с Шурой кажется, будто мы сами видели пьесу. Сквозь ее постоянную серьезность нередко прорывается неудержимый юмор, унаследованный от отца, и тогда мы весь вечер смеемся, вспоминая разные забавные случаи. Иногда Зоя разговаривает своим обычным тоном и вдруг едва заметно изменит голос, выражение лица... Сама она при этом никогда не улыбнется, а мы с Шурой хохочем до слез, узнавая человека, о котором зашла речь.
Вот Зоя чуть согнулась, поджала губы и говорит степенно, с долгими паузами:
- А я, милые мои, вот что вам скажу, уж вы не обессудьте... Вы, молодые, не верите, а только уж если кошка перебежит дорогу - быть беде...
И перед нами, как живая, встаёт старушка - соседка по прежней квартире.
- Верно, верно: Акулина Борисовна! - кричит Шура.
Вот Зоя нахмурилась и произносит строго, отрывисто:
- Почему непорядок? Немедленно прекратить! Иначе буду принужден принять меры!
И мы со смехом узнаем школьного сторожа в Осиновых Гаях.
Чувство юмора редко покидает ее, и она умеет говорить смешные вещи, оставаясь серьезной.
Зоя любит гостей. Когда к нам заходит дядя Сережа, или моя сестра Ольга, или кто-нибудь из моих товарищей по работе, Зоя не знает, куда усадить, чем накормить. Она оживленно хлопочет, непременно угостит своей стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше. Она хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.
Но вот в школе, среди сверстников, Зоя часто кажется замкнутой и необщительной. И это тревожит меня.
- Почему ты ни с кем не дружишь? - как-то спросила я.
- А ты разве мне не друг? А Шура не друг? Да и с Ирой мы в дружбе. Зоя помолчала и добавила с улыбкой: - Это у Шуры полкласса друзей. А я так не могу.
НАЕДИНЕ С СОБОЙ
- Зоя, ты что пишешь?
- Просто так.
Это значит: Зоя сидит за дневником.
Толстая тетрадь в клетку, в коленкоровом переплете. Зоя достает ее изредка, записывает немного.
- Дай почитать, - просит Шура.
Зоя качает головой.
- Ну ладно же! Родному брату не показываешь?
Шура чуть-чуть играет: его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.
- Родной брат прочитает, а потом будет смеяться, знаю я тебя, отвечает Зоя. А потом говорит мне тихо: - Тебе можно.
... Это был странный дневник. Он совсем не походил на тот, что вела Зоя в двенадцать лет. Она не излагала в нем никаких событий. Иногда она записывала только несколько слов, иногда - фразу из книги, иногда стихотворную строчку. Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о чем думает, чем тревожится моя девочка.
Среди других я нашла такую запись:
"Дружба - это значит делиться всем, всем! Иметь общие Мысли, общие помыслы. Делиться радостью и горем. Мне кажется, неправду пишут в книгах, что дружат люди только противоположных характеров. Это неверно: чем больше общего, тем лучше. Я хотела бы иметь такого друга, которому могла бы поверять все. Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть мы и однолетки".
Были в дневнике строчки Маяковского:
Но мне
люди,
и те, что обидели,
вы мне всего дороже и ближе.
А потом слова Николая Островского:
"Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".
Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь вычитала):
"Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает".
"Уважай себя, не переоценивай. Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой. Не кричи, что тебя не уважают, не ценят. Больше работай над собой, и больше будет уверенности".
Я закрыла тетрадь со странным и сложным чувством. На этих страницах пробивались еще очень юная, не сложившаяся, ищущая мысль - словно человек искал дорогу, выходил на верную тропу, а потом снова сбивался, плутал и опять выбирался на правильный путь. Это было большое, чистое зеркало, где отражалось каждое движение ума и сердца. И я решила: не буду больше читать Зоин дневник. Полезно человеку побыть наедине с самим собой, заглянуть в себя, подумать обо всем подальше от постороннего глаза, даже если это глаз матери.
- Спасибо, что веришь мне, - сказала я Зое. - Но дневник - твой, и никому его читать не надо.
"САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕТСЯ"
Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол. Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, все ли она запомнила и усвоила.
Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:
- Теперь я вижу, что наши ребята уважают Зою. Там еще некоторые готовятся в комсомол, так они все время к ней: объясни, да расскажи, да как это понять. И потом, комитет комсомола дал ей такую характеристику, как никому: и добросовестная, и надежная, и достойная, и все, что тебе угодно. И на общем собрании было очень торжественно. Зоя вышла, рассказала биографию, потом ей задавали всякие вопросы, а потом стали обсуждать ее кандидатуру. И все, ну, просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю общественную работу выполняет, отстающим помогает...
Помню, Зоя писала автобиографию. Вся она уместилась на одной страничке, и Зоя очень сокрушалась.
- Совсем не о чем писать, - повторяла она. - Ну, родилась, ну, поступила в школу, ну, учусь... А что сделала? Ничего!
... В тот день Шура волновался, по-моему, не меньше, чем сама Зоя. Не помню, когда еще я видела его таким. Он ждал Зою у райкома. Вступавших в тот вечер было много, а Зою вызвали одной из последних. "Едва дождался!" рассказывал он после.
Я тоже не могла дождаться. То и дело смотрела в окно - не идут ли они, но за окном сгустилась ночная тьма, и в ней ничего нельзя было различить. Тогда я вышла на улицу и медленно пошла в ту сторону, откуда должны были прийти ребята. Не успела я сделать несколько шагов, как они налетели на меня, задыхающиеся, возбужденные.
- Приняли! Приняли! На все вопросы ответила! - кричали они наперебой.
Мы снова поднялись к себе, и Зоя, раскрасневшаяся, счастливая, стала рассказывать все, как было:
- Секретарь райкома такой молодой, веселый. Задавал много вопросов: что такое комсомол, потом про события в Испании, потом спросил, какие труды Маркса я знаю. Я сказала, что читала только "Манифест Коммунистической партии". А под конец он говорит: "А что самое важное в уставе, как по-твоему?" Я подумала и говорю: "Самое главное: комсомолец должен быть готов отдать Родине все свои силы, а если нужно - и жизнь". Ведь правда же это самое главное?.. Тогда он и говорит: "Ну, а хорошо учиться, выполнять комсомольские поручения?" Я удивилась и отвечаю: "Ну, это само собой разумеется". Тогда он отдернул занавеску, показал на небо и говорит: "Что там?" Я, опять удивилась, отвечаю: "Ничего нет". - "А видишь, говорит, сколько звезд? Красиво? Ты их даже не заметила сразу, а все потому, что они сами собой разумеются. И еще одно запомни: все большое и хорошее в жизни складывается из малого, незаметного. Ты об этом не забывай!" Хорошо сказал, да?
- Очень хорошо! - в один голос ответили мы с Шурой.
- Потом он спросил, - продолжала Зоя, - "Ты читала речь Ленина на Третьем съезде комсомола?" - "Конечно!" - отвечаю. " "А хорошо ее помнишь?" - "По-моему, наизусть". - "Ну, если наизусть, скажи самое памятное место". И я сказала: "И вот, поколение, которому теперь 15 лет и которое через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе, должно все задачи своего учения ставить так, чтобы каждый день в любой деревне, в любом городе молодежь решала практически ту или иную задачу общего труда, пускай самую маленькую, пускай самую простую".
- Зоя, а ты не помнишь, когда ты в первый раз услышала о том, что говорил Владимир Ильич на Третьем съезде? - спросила я, почти уверенная, что она не сумеет ответить.
Но я ошиблась.
- Нам рассказывали летом, в лагере, - не задумываясь, ответила Зоя. Помнишь, у костра...
Потом мы сидели и пили чай, и Зоя вспоминала всё новые и новые подробности того, как ее принимали. А собираясь спать, сказала:
- Мне кажется, что в чем-то я теперь стала другая, новая...
- Ну что ж, давай познакомимся, - ответила я о невольной улыбкой, но по Зоиным глазам увидела, что она в этот час не примет шутку, и прибавила: Понимаю, Зоя.
ДОМ ПО СТАРОПЕТРОВСКОМУ ПРОЕЗДУ
Герцен сказал как-то: "Ничто так не облагораживает юность, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес". Когда я вспоминаю, как воспитывались мои дети и их школьные друзья, я вижу: да, это делало их юность одухотворенной и прекрасной. Все, что совершалось в стране и за ее пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.
Страна крепла, строилась, росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура - не зрители, а деятельные участники всего, что творилось вокруг. И вновь выстроенный завод, и смелая мысль советского ученого, и успехи советских музыкантов на международном конкурсе - все это было частью и их жизни, было неотделимо и от их личной судьбы. Все это было важно, близко моим ребятам, на все они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.
Беседа с секретарем райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день - день ее второго рождения, - стало для нее законом.
Зоя всегда, на удивленье точно и добросовестно, выполняла свои обязанности. Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и всю душу. Словно теперь она заново поняла: ее работа - часть той великой общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.
Очень скоро после ее вступления в комсомол Зою избрали групоргом. Она тотчас же составила список комсомольских поручений: "Каждый должен что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?" Она расспросила, кто чем интересуется, кто какую работу хочет вести. "Тогда лучше будет работать", справедливо заметила она в разговоре со мною. Впрочем, она и прежде внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что способен и кто что может. Список поручений получился длинный и подробный: один отвечал за учебную работу, другой - за физкультурную, третий - за стенную газету... Дело нашлось всем. Зоя и еще несколько комсомольцев должны были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому проезду.
- Это трудно, - сказала я, - очень трудно. Да и далеко ходить, а бросить будет неловко. Ты подумала об этом?
- Ну что ты! - вспыхнула Зоя. - "Бросить"! Уж если мы взялись...
В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд. Вернувшись, она рассказала, что ее ученица - пожилая женщина, которая совсем не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.
- Подумай, даже подписать свое имя как следует не умеет! - говорила Зоя. - У нее дел по горло - и хозяйство и дети, но учиться она станет, я уверена. Меня встретила приветливо, называла дочкой...
Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней до поздней ночи. Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто ни дождь, ни снег, ни усталость - не могло ей помешать.
- Если случится землетрясение, она все равно пойдет. Будет пожар - она все равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, - говорил Шура.
И хоть в голосе его подчас звучали и досада и насмешка, однако он часто выходил встречать Зою после ее уроков, потому что осень стояла дождливая, ненастная, и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по грязи. Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить ее. Пусть Зоя чувствует, что значит брат - защитник, опора, мужчина в семье!
Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.
- Смотрите, какие мускулы! - любил он повторять.
И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:
- Правда, мама, потрогай, какие мускулы, - как железо!
... Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал Консерватории. Исполнялась Пятая симфония Чайковского. Зоя очень любила ее, не раз слышала и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.
- Чем музыку больше слушаешь, тем сильнее она действует. Я уж сколько раз в этом убеждалась, - сказала она однажды.
Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула, поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда, когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чем-то нечаянно забытом.
- Мама, а ведь это в четверг! - огорченно сказала она. - Я не могу пойти. Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.
- Что за чепуха! - возмутился Шура. - Ну, не придешь один раз, какая трагедия!
- Что ты! Нет, ничего не выйдет. Не могу же я, чтоб она меня напрасно ждала.
- Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.
- Нет, не могу. Взялся за гуж - так не говори, что не дюж. Она меня ждет заниматься, а я пойду на концерт? Нет, нельзя.
Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.
- Ну и характер! Ну и характер! - твердил Шура и в этом возгласе смешивались возмущение и невольное уважение к сестре.
ПОД НОВЫЙ ГОД
... Наступил новый, 1939 год.
Придя из школы, Зоя рассказала, что девочки в классе пишут друг другу новогодние пожелания. Записку с пожеланием надо сжечь, а пепел проглотить, как только кремлевские часы пробьют двенадцать.
- Ну, уж и выдумали! - фыркнул Шура.
- Глотать-то я, пожалуй, не стану, - засмеялась Зоя, - вряд ли это вкусно, а прочитать - прочту.
Она достала из кармана тщательно свернутую и заклеенную записочку, надорвала и прочла вслух:
- "Зоенька, не суди людей так строго. Не принимай все так близко к сердцу. Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние и полагаться на них нельзя. Слова, сказанные ими, оставляй без внимания. Таково мое пожелание к Новому году".
С каждым словом Зоя все больше хмурилась, а дочитав, резко отбросила записку.
- Если так думать о людях, то зачем жить? - сказала она.
... К новогоднему школьному балу-маскараду Зоя готовилась с увлечением. Девочки решили нарядиться в костюмы национальностей, населяющих Советский Союз. Мы долго думали, кем нарядиться Зое.