Страница:
– Вероятно, нет, – раздался голос снизу, – а впрочем, вы о ком? Если обо мне, то интересно: нужен ли Севилье альгвазил, который приступает к санкциям до истечения легального срока?
Громко и очень четко, несмотря на то что говорящий на горский манер съедает некоторые буквы. Варгас перегнулся через перила – посмотреть, на что похож новенький. И не остался разочарован, обнаружив меж двустворчатых дверей молодого человека, как будто явившегося из другого времени. Длинная, до пола, зеленая мантия, мягкий берет с павлиньим пером… Отменный предмет для шуток.
– Сударь, а вы не промахнулись парой десятков лет? Нынче есть указ против роскоши.
– Разумеется, есть. Но поскольку я бакалавр права и подсуден лишь университету, мне остается только вздыхать и исполнять университетские постановления за прошлый век. А те предписывают мантию и берет. Никак не регулируя цвета. Впрочем, в связи с общим спросом на черное сукно, зеленый бархат настолько упал в цене, что я еще и сэкономил.
Кроме материи – еще на кройке и шитье. Говорим – мантия, подразумеваем – ряса. Которая странно топорщится, будто сбоку палку вставили. Значит, там у него карман, в кармане – шпага!
– А скажите, сударь, наш старый ворчун…
– Скажу, – улыбка, – завтра.
Молодой человек неторопливо прошествовал в кабинет «старого ворчуна» дона Хорхе. Наступила тишина. Стража ждет вердикта. Сеньор Варгас театрально изображает раздумье, приложив руку ко лбу и расхаживая из стороны в сторону. Наконец изрекает:
– Зеленый, – сообщил он, – и колючий. И звать его отныне – Терновник.
– Думаешь, приживется?
– А что, не видно?
Впрочем, шипастый куст скоро выкатился из кабинета. Только тогда все и заметили – насколько он еще молод. Мальчишка! Большеголовый, лобастый. В руках – черный с серебром жезл. В глазах щенячья радость. Дорвался.
– Я назначен к участку Санчо де Эрреры, – объявляет и на радостях даже окончания не жрет, – не подскажете, где найти этого кабальеро?
– Здесь. Я Санчо. Просто Эррера, безо всяких «де». И не кабальеро, а идальго[6]. Мне чужих титулов не нужно. Что касается твоего назначения – рад. Мне чертовски нужен законник в патруле. Чтоб не тащить всякую шваль в присутствие[7]. Так или иначе – сегодня гуляй. А завтра с утра приходи – согласуем график дежурств.
– Хорошо.
Зеленый кубарем скатился по лестнице и исчез за дверьми. Тут отворилась дверь «ворчуна».
– Санчо, загляни-ка. Есть разговор.
Альгвазил Эррера подмигнул окружающим, мол, я знал, что тут все не просто так, и отправился к начальству на ковер.
Ковер в кабинете старшего алькальда, и верно, имеется. Впрочем, на нем Санчо не пороть будут, но беседовать. Начальство бутылочку местного раскупорить изволило. Право: во-первых, дальние вина дороговаты, во-вторых, местные хороши. Кто не слыхал про виноградники Хереса?
Под стаканчик доброго вина и разговор добреет. Не заметишь, как поддакивать начнешь.
– Именно, дон Хорхе! Истинная правда, сеньор старший алькальд! Уж на меня всегда положиться можно.
Сеньор старший алькальд и к делу пока не перешел. Тушуется, что странновато. Даже сеньором де Эрреру обозвал. А Санчо, как и сказал Терновнику, не «дон», и не «де». И пусть злые языки треплют, что и идальго он весьма сомнительный – зато шепотком и тихонько, ибо те, что осмеливались изречь подобное в глаза бравому альгвазилу, умолкли навечно. Впрочем, сейчас Санчо доволен. И продолжает свою тираду:
– Я всегда говорил – если как следует подумать, любая задача решается. Школяр – неплохое решение! Он попробует наш хлеб и поймет, стоит ли пихать ближних локтями ради этого черствого куска. А я получу, наконец, законника. Пусть и на время.
«А вы не заплатите ему ни гроша, и жалованье младшего алькальда ляжет вам в карман», – это Санчо договорил про себя. На старшего алькальда, дона Хорхе де Теруана, обиды держать не приходится. Если он и урвал десяток-другой набитых свинцом мараведи у Севильи, так не в ущерб делу: за каждое подставное лицо сам хомут тянет. Теперь же и вовсе ловко придумал: взять в подручные, вроде подмастерья, школяра-законника. И платить не нужно, и работы меньше.
Правда, сразу совать школяра – не то что в порт, в район ночлежек – верный способ отбить у молодого человека всякое желание к дальнейшей службе. Грязь, кровь и никакого дохода, кроме жалованья, – такое место у Санчо Эрреры. Попросту оттого, что у обитателей вверенных его попечению кварталов водится разве португальская монета, красная, как жгучий перец. Медь рудников Браганзы, что наступает впереди лиссабонских мятежников, выметая серебро из рук бедняка верней, чем Церковь и казна.
– Санчо, сказать честно, я не хочу, чтоб парень надолго задержался в нашей компании. Но, что поделать, он уже бакалавр права! В шестнадцать-то лет. Взбрелось молокососу посмотреть, что же такое закон, не с точки зрения корпящего над кодексами школяра, а глазами того, кто этим самым законом живет…
– Хотите показать ему пекло? Ну, это ко мне, верно.
Санчо хитро щурится. Пусть дон Хорхе человек разумный и много раз это показал. Но у альгвазила своя голова на плечах имеется. Она и сообразит – нужен ли севильскому порту молодой алькальд или нет.
Утро – понятие растяжимое. Терновый куст явился в присутствие незадолго до полудня, являя собой странный контраст свежести – в одежде, и легкой усталости – на лице. То ли ночь не спал, то ли с утра успел утомиться.
– Вот и хорошо! – Санчо довольно хлопнул себя по лбу. – Будешь ходить с патрулями сразу после сиесты. Время довольно спокойное… Но мало ли что!
Конечно, оставались вечерние и ночные патрули. Но совать неподготовленного человека носом в дерьмо… Тем более от человека этого не пахнет. Ничем, кроме воды и щелока. А нос у Санчо тренированный – не одно дело помог раскрыть, а уж сколько раз уберег брюхо от поноса – и не сосчитать. Бывало, товарищи едят да нахваливают, альгвазил же Эррера нос воротит. Потом всем плохо, но по разным причинам. Товарищи животом маются, альгвазил пытается участок на своем горбу тащить. Ну, теперь знают: носу начальника можно доверять.
Нос говорит – дон Терновник не пахнет ничем, и это подозрительно. А потому его и на ночной обход брать рано. Пусть пока днем поработает. По городскому уставу, конечно, младший алькальд должен выходить в ночную стражу. Очень уж это удобно для стражи, когда и полицейская сила, и судья имеются на месте.
Потому как тюрьма… Нет, тюрьма – это отдельная песня. И ее дону чистюле тоже слушать рано. Пока – пусть походит с младшим альгвазилом да парой стражников по порту днем. Глядишь, и покажет себя. Тогда и будем решать, воспитывать ли в парне отвращение к судебной службе или приучать помаленьку к ее тяготам и радостям.
Дон Диего назначение в дневной патруль по порту воспринял спокойно. А почему нет? Все предметы вычитаны, кроме астрономии, можно и перерыв сделать. Остатки студенты доучат сами, по конспектам. И не выдадут. Магистра свободных искусств де Эспиноса, ставшего неделю назад бакалавром права, они на руках таскать готовы – год с лишком, как он начал вести практики, а там и лекции вводных искусств, и все это время не просто разрешает вести записи на занятиях – читает медленно и разборчиво да переспрашивает, все ли успели записать.
Что до подготовки тезиса к следующему диспуту, так для этого любое время годится. В том числе и патрульное. Меряя шагами широкие грязные улицы – не на пешехода рассчитанные и не на верхового – на разъезд пароконных упряжек, вполне можно слагать в уме, как стихи, статьи, параграфы и пункты. А по сторонам глазеть – зачем? Справа, слева, спереди и сзади – везде стражники. И лужи первыми пересчитают, и на ломовую телегу выругаются, и время достать шпагу обеспечат.
Хватать и не пущщать – их дело. А дело дона Диего – давать санкцию, если что. А то и приговор отвесить здесь же, на улице. Кто не согласен, пусть апеллирует в аудиенсию.[8]
Так что портовый район младший альгвазил изучает больше по шуму и запахам – а это неумолчный грохот ломовых телег, как будто весь город встал на колеса. Везут все: и улов рыбацких суденышек, и пряности Леванта, и хлопок из восточных Индий. Везут все, что должна поглотить Севилья, испробовать на вкус – и отрыгнуть на поживу остальному миру. В самой Испании останется негусто, и даже Мадриду с Толедо придется довольствоваться тем, что ему оставят Лондон и Антверпен, Милан и Неаполь, Генуя и Рим.
А еще порт – это запах прелого дерева, несвежей воды, рыбы, пота – человеческого по преимуществу, но лошадиного, ослиного и воловьего тоже, сырого железа и поверх всего – дегтя.
Стражники поняли, что Терновник не настроен ни беседовать – что скучно, ни командовать – что хорошо. Зыркает исподлобья, и только. Шагают привычной дорогой, пока глухие стены не размыкаются и в глаза не бьет двойное солнце – то, что в небе, и то, что в реке. Новоиспеченный судья прикрывает лицо ладонью, щурится. Зато – очнулся и готов действовать. Невдалеке слышны голоса, слишком громкие для мирного течения дел.
– Что такое? – Диего очнулся и готов действовать. – Надо глянуть.
– Таможня наживается, – сообщил один из стражников и дернул себя за ухо. – Всегда есть желающие покричать, прежде чем расстаться с деньгами, а у перуанцев всегда есть деньги.
– Да? А как вы определили, что тот корабль – из Перу?[9]
– Просто, сеньор. Это «Энкарнасион», он всегда ходит в Картахену и всегда в одиночку. Видите на мачте бело-голубой вымпел? Герб герцогов Альварес-и-Толедо. У них есть привилегия торговать с Индиями вне ежегодных флотов и вне всяких поборов, кроме «квинто». Родня Колумба – привилегия еще от него досталась. Сохранилась потому, что старший сын открывателя Индий женился на королевской племяннице.
А еще корабль не слишком велик, и в состоянии подняться по Гвадалквивиру. Но…
– Что же там за шум? Нашли контрабанду?
– Поверьте, раз уж корабль не трясли в Кадисе, значит, команда, капитан и судовладелец все лишнее сплавили, пока поднимались вверх по течению.
– А кто тогда недоволен?
– Наверное, из пассажиров кто.
– Подойдем?
– Можно… – протянул стражник. – Хотя, по мне, смотреть, как другие наживаются – не лучшее веселье.
Перуанец оказался всего один, но какой! Лазоревый колет с серебряным шитьем, огромные, ниже колен, штаны того же колера, ярко-красные штиблеты, очевидно, защищающие от превратностей морского путешествия шелковые чулки. Пуговицы на штиблетах серебряные, по двенадцати на каждой стороне.
– … и не кричите, и не машите на меня руками, – привычно выговаривает путешественнику таможенник, – а платите деньги. Меня устроят твердые песо, по весу равные всей мишуре. Ну или спарывайте эту роскошь. Да, и со штиблет тоже. И пряжки на башмаках не забудьте. Тоже серебро, тоже нечеканенное…
И у какого школяра хватит терпения не принять такой вызов?
– Зачем же всю? Согласно закону о «квинто», от любого дохода, полученного в королевских владениях в обеих Америках, налога в казну следует ровно пятая часть. Господа, я Диего де Эспиноса, дежурный алькальд над портом.
Таможенник словно в рыбу превратился: глаза выпучил, ртом воздух хватает. Да и перуанец – не лучше. Лицо стало одного цвета с колетом. Только клинышек бороды и чернеет. Первым в себя пришел все-таки таможенник.
– Дежурный алькальд над портом? Что за новости? Но если и так – шел бы своей дорогой и не мешал работать.
– То есть обирать людей. Королю двадцать процентов, в карман вчетверо больше? Это не по-христиански. Сеньор, бросьте Иуде его сребреники!
Таможенника передернуло. Чего Диего и добивался. Неважно, какая кровь в нем течет, – пары доносов в инквизицию достаточно для открытия дела. А если хоть один из них писан официальным лицом, вроде младшего алькальда, дело завертится наверняка. Да и перуанец может поработать перышком.
– Проходите, – буркнул таможенник перуанцу, – чтоб я вас не видел.
Решил, что тот законнику – родственник или знакомый. Вот за него и порадели.
– Теперь вы обокрали короля. Я не намерен вас арестовывать, но считаю необходимым доложить о вашей неспособности занимать нынешнее место.
– Ты что, хочешь, чтобы я дал денег тебе? – таможенник удивлен. Перуанец у того за спиной оттянул веки пальцами вниз, показывая: «Этот тип опасен, не купись».
– Ничуть. Как я уже говорил, выжать деньги из Таможни может только инквизиция. Тем более взяток я не беру. Впрочем, мое молчание купить нетрудно.
– Как же? – сжал кулак.
– Со мной не заедаться. И не тыкать, кстати. Я в порту надолго. И мне здесь нужен порядок.
Поправил берет с павлиньим пером, махнул стражникам и был таков. Впрочем, скоро его догнал перуанец. И ничего он не смешной. Просто одет, как севильцы двадцать лет назад. Моды до Перу доходят медленно. Знакам экономии путь в страну, из которой исходит серебро мира, уж очень против ветра.
– А вы меня выручили. Право, услышав: «дон Дьего», я малость струхнул.
– Отчего же?
– Ну как же? Написал же наш испанский Гомер, дон Луис де Гонгора-и-Арготе, – перуанец прокашлялся и продекламировал:
– Ошиблись, выходит?
– И очень этому рад, – настолько, что целует пальцы, словно сообщая об изысканном вкусе нового блюда. – Не возражаете, если я вас угощу? Заодно вы мне подскажете местечко, где прилично готовят.
Не «подскажите», а «подскажете». Даже не приказ – констатация факта. Захотелось нахала одернуть. Напомнить, кто минуту назад смотрел на таможенника, как бычок на тореро. И броситься хочется, и конец известен. Он вообще похож на быка – отчасти – упрямым наклоном головы и красной сеткой в белках усталых глаз, отчасти – мощной короткой шеей. Что ж, зато он хотя бы помнит Гонгору… А то повадились уличные певцы приписывать летрильи[10] умершего поэта живому, да злейшему врагу. Так что дон Диего предпочел проскочившее в речи перуанца хамство не заметить.
– С удовольствием, но после обхода. Насчет готовят – берите любое не слишком дешевое заведение на Сенной улице. То есть такое, куда ходит профессура. Выглядят, как я, но постарше. Ну и – рассчитывайте больше на моих коллег. Я не лучший законник в Севилье, но лучших следует искать среди кастильцев… Сам тоже заскочу и посижу, но у меня вечером занятия по астрономии.
– Так это студенческая шутка? Вы не настоящий алькальд?
Перуанец погас. Кажется, поблагодарить человека для него дело третье. Что ж, таких в Севилье не четверть и не половина. Там, где денег груда, не дружба, а остуда…
– Совершенно настоящий. Бакалавр права. Значит, и магистр искусств. И веду начала астрономии, потому как читать лекции по праву мне еще не скоро. Нужно защитить тезис лиценциата…
– Прекрасно, – перуанец снова доволен, – кстати, меня зовут Гаспар. Гаспар Нуньес, и, клянусь честью, эту фамилию в Андалусии еще запомнят! Значит, Сенная улица?
– Точно. Лучше выберите то заведение, что сразу слева от ворот университета. Ближе к вечеру мы туда заявимся, так или иначе – придется мне отмечать первый обход. Там я с удовольствием с вами побеседую. О жизни в колониях, о поэзии – и о Севилье, родной чужбине, будь она проклята…
Дон Диего щурится на два солнца – одно в небе, другое в воде. Резкий кивок, щелчок каблуков – патруль следует дальше. Наводить порядок! Пока это не расчистка авгиевых конюшен, всего лишь обмахивание пыли. Но… лиха беда начало, не так ли?
История вторая,
Громко и очень четко, несмотря на то что говорящий на горский манер съедает некоторые буквы. Варгас перегнулся через перила – посмотреть, на что похож новенький. И не остался разочарован, обнаружив меж двустворчатых дверей молодого человека, как будто явившегося из другого времени. Длинная, до пола, зеленая мантия, мягкий берет с павлиньим пером… Отменный предмет для шуток.
– Сударь, а вы не промахнулись парой десятков лет? Нынче есть указ против роскоши.
– Разумеется, есть. Но поскольку я бакалавр права и подсуден лишь университету, мне остается только вздыхать и исполнять университетские постановления за прошлый век. А те предписывают мантию и берет. Никак не регулируя цвета. Впрочем, в связи с общим спросом на черное сукно, зеленый бархат настолько упал в цене, что я еще и сэкономил.
Кроме материи – еще на кройке и шитье. Говорим – мантия, подразумеваем – ряса. Которая странно топорщится, будто сбоку палку вставили. Значит, там у него карман, в кармане – шпага!
– А скажите, сударь, наш старый ворчун…
– Скажу, – улыбка, – завтра.
Молодой человек неторопливо прошествовал в кабинет «старого ворчуна» дона Хорхе. Наступила тишина. Стража ждет вердикта. Сеньор Варгас театрально изображает раздумье, приложив руку ко лбу и расхаживая из стороны в сторону. Наконец изрекает:
– Зеленый, – сообщил он, – и колючий. И звать его отныне – Терновник.
– Думаешь, приживется?
– А что, не видно?
Впрочем, шипастый куст скоро выкатился из кабинета. Только тогда все и заметили – насколько он еще молод. Мальчишка! Большеголовый, лобастый. В руках – черный с серебром жезл. В глазах щенячья радость. Дорвался.
– Я назначен к участку Санчо де Эрреры, – объявляет и на радостях даже окончания не жрет, – не подскажете, где найти этого кабальеро?
– Здесь. Я Санчо. Просто Эррера, безо всяких «де». И не кабальеро, а идальго[6]. Мне чужих титулов не нужно. Что касается твоего назначения – рад. Мне чертовски нужен законник в патруле. Чтоб не тащить всякую шваль в присутствие[7]. Так или иначе – сегодня гуляй. А завтра с утра приходи – согласуем график дежурств.
– Хорошо.
Зеленый кубарем скатился по лестнице и исчез за дверьми. Тут отворилась дверь «ворчуна».
– Санчо, загляни-ка. Есть разговор.
Альгвазил Эррера подмигнул окружающим, мол, я знал, что тут все не просто так, и отправился к начальству на ковер.
Ковер в кабинете старшего алькальда, и верно, имеется. Впрочем, на нем Санчо не пороть будут, но беседовать. Начальство бутылочку местного раскупорить изволило. Право: во-первых, дальние вина дороговаты, во-вторых, местные хороши. Кто не слыхал про виноградники Хереса?
Под стаканчик доброго вина и разговор добреет. Не заметишь, как поддакивать начнешь.
– Именно, дон Хорхе! Истинная правда, сеньор старший алькальд! Уж на меня всегда положиться можно.
Сеньор старший алькальд и к делу пока не перешел. Тушуется, что странновато. Даже сеньором де Эрреру обозвал. А Санчо, как и сказал Терновнику, не «дон», и не «де». И пусть злые языки треплют, что и идальго он весьма сомнительный – зато шепотком и тихонько, ибо те, что осмеливались изречь подобное в глаза бравому альгвазилу, умолкли навечно. Впрочем, сейчас Санчо доволен. И продолжает свою тираду:
– Я всегда говорил – если как следует подумать, любая задача решается. Школяр – неплохое решение! Он попробует наш хлеб и поймет, стоит ли пихать ближних локтями ради этого черствого куска. А я получу, наконец, законника. Пусть и на время.
«А вы не заплатите ему ни гроша, и жалованье младшего алькальда ляжет вам в карман», – это Санчо договорил про себя. На старшего алькальда, дона Хорхе де Теруана, обиды держать не приходится. Если он и урвал десяток-другой набитых свинцом мараведи у Севильи, так не в ущерб делу: за каждое подставное лицо сам хомут тянет. Теперь же и вовсе ловко придумал: взять в подручные, вроде подмастерья, школяра-законника. И платить не нужно, и работы меньше.
Правда, сразу совать школяра – не то что в порт, в район ночлежек – верный способ отбить у молодого человека всякое желание к дальнейшей службе. Грязь, кровь и никакого дохода, кроме жалованья, – такое место у Санчо Эрреры. Попросту оттого, что у обитателей вверенных его попечению кварталов водится разве португальская монета, красная, как жгучий перец. Медь рудников Браганзы, что наступает впереди лиссабонских мятежников, выметая серебро из рук бедняка верней, чем Церковь и казна.
– Санчо, сказать честно, я не хочу, чтоб парень надолго задержался в нашей компании. Но, что поделать, он уже бакалавр права! В шестнадцать-то лет. Взбрелось молокососу посмотреть, что же такое закон, не с точки зрения корпящего над кодексами школяра, а глазами того, кто этим самым законом живет…
– Хотите показать ему пекло? Ну, это ко мне, верно.
Санчо хитро щурится. Пусть дон Хорхе человек разумный и много раз это показал. Но у альгвазила своя голова на плечах имеется. Она и сообразит – нужен ли севильскому порту молодой алькальд или нет.
Утро – понятие растяжимое. Терновый куст явился в присутствие незадолго до полудня, являя собой странный контраст свежести – в одежде, и легкой усталости – на лице. То ли ночь не спал, то ли с утра успел утомиться.
– Вот и хорошо! – Санчо довольно хлопнул себя по лбу. – Будешь ходить с патрулями сразу после сиесты. Время довольно спокойное… Но мало ли что!
Конечно, оставались вечерние и ночные патрули. Но совать неподготовленного человека носом в дерьмо… Тем более от человека этого не пахнет. Ничем, кроме воды и щелока. А нос у Санчо тренированный – не одно дело помог раскрыть, а уж сколько раз уберег брюхо от поноса – и не сосчитать. Бывало, товарищи едят да нахваливают, альгвазил же Эррера нос воротит. Потом всем плохо, но по разным причинам. Товарищи животом маются, альгвазил пытается участок на своем горбу тащить. Ну, теперь знают: носу начальника можно доверять.
Нос говорит – дон Терновник не пахнет ничем, и это подозрительно. А потому его и на ночной обход брать рано. Пусть пока днем поработает. По городскому уставу, конечно, младший алькальд должен выходить в ночную стражу. Очень уж это удобно для стражи, когда и полицейская сила, и судья имеются на месте.
Потому как тюрьма… Нет, тюрьма – это отдельная песня. И ее дону чистюле тоже слушать рано. Пока – пусть походит с младшим альгвазилом да парой стражников по порту днем. Глядишь, и покажет себя. Тогда и будем решать, воспитывать ли в парне отвращение к судебной службе или приучать помаленьку к ее тяготам и радостям.
Дон Диего назначение в дневной патруль по порту воспринял спокойно. А почему нет? Все предметы вычитаны, кроме астрономии, можно и перерыв сделать. Остатки студенты доучат сами, по конспектам. И не выдадут. Магистра свободных искусств де Эспиноса, ставшего неделю назад бакалавром права, они на руках таскать готовы – год с лишком, как он начал вести практики, а там и лекции вводных искусств, и все это время не просто разрешает вести записи на занятиях – читает медленно и разборчиво да переспрашивает, все ли успели записать.
Что до подготовки тезиса к следующему диспуту, так для этого любое время годится. В том числе и патрульное. Меряя шагами широкие грязные улицы – не на пешехода рассчитанные и не на верхового – на разъезд пароконных упряжек, вполне можно слагать в уме, как стихи, статьи, параграфы и пункты. А по сторонам глазеть – зачем? Справа, слева, спереди и сзади – везде стражники. И лужи первыми пересчитают, и на ломовую телегу выругаются, и время достать шпагу обеспечат.
Хватать и не пущщать – их дело. А дело дона Диего – давать санкцию, если что. А то и приговор отвесить здесь же, на улице. Кто не согласен, пусть апеллирует в аудиенсию.[8]
Так что портовый район младший альгвазил изучает больше по шуму и запахам – а это неумолчный грохот ломовых телег, как будто весь город встал на колеса. Везут все: и улов рыбацких суденышек, и пряности Леванта, и хлопок из восточных Индий. Везут все, что должна поглотить Севилья, испробовать на вкус – и отрыгнуть на поживу остальному миру. В самой Испании останется негусто, и даже Мадриду с Толедо придется довольствоваться тем, что ему оставят Лондон и Антверпен, Милан и Неаполь, Генуя и Рим.
А еще порт – это запах прелого дерева, несвежей воды, рыбы, пота – человеческого по преимуществу, но лошадиного, ослиного и воловьего тоже, сырого железа и поверх всего – дегтя.
Стражники поняли, что Терновник не настроен ни беседовать – что скучно, ни командовать – что хорошо. Зыркает исподлобья, и только. Шагают привычной дорогой, пока глухие стены не размыкаются и в глаза не бьет двойное солнце – то, что в небе, и то, что в реке. Новоиспеченный судья прикрывает лицо ладонью, щурится. Зато – очнулся и готов действовать. Невдалеке слышны голоса, слишком громкие для мирного течения дел.
– Что такое? – Диего очнулся и готов действовать. – Надо глянуть.
– Таможня наживается, – сообщил один из стражников и дернул себя за ухо. – Всегда есть желающие покричать, прежде чем расстаться с деньгами, а у перуанцев всегда есть деньги.
– Да? А как вы определили, что тот корабль – из Перу?[9]
– Просто, сеньор. Это «Энкарнасион», он всегда ходит в Картахену и всегда в одиночку. Видите на мачте бело-голубой вымпел? Герб герцогов Альварес-и-Толедо. У них есть привилегия торговать с Индиями вне ежегодных флотов и вне всяких поборов, кроме «квинто». Родня Колумба – привилегия еще от него досталась. Сохранилась потому, что старший сын открывателя Индий женился на королевской племяннице.
А еще корабль не слишком велик, и в состоянии подняться по Гвадалквивиру. Но…
– Что же там за шум? Нашли контрабанду?
– Поверьте, раз уж корабль не трясли в Кадисе, значит, команда, капитан и судовладелец все лишнее сплавили, пока поднимались вверх по течению.
– А кто тогда недоволен?
– Наверное, из пассажиров кто.
– Подойдем?
– Можно… – протянул стражник. – Хотя, по мне, смотреть, как другие наживаются – не лучшее веселье.
Перуанец оказался всего один, но какой! Лазоревый колет с серебряным шитьем, огромные, ниже колен, штаны того же колера, ярко-красные штиблеты, очевидно, защищающие от превратностей морского путешествия шелковые чулки. Пуговицы на штиблетах серебряные, по двенадцати на каждой стороне.
– … и не кричите, и не машите на меня руками, – привычно выговаривает путешественнику таможенник, – а платите деньги. Меня устроят твердые песо, по весу равные всей мишуре. Ну или спарывайте эту роскошь. Да, и со штиблет тоже. И пряжки на башмаках не забудьте. Тоже серебро, тоже нечеканенное…
И у какого школяра хватит терпения не принять такой вызов?
– Зачем же всю? Согласно закону о «квинто», от любого дохода, полученного в королевских владениях в обеих Америках, налога в казну следует ровно пятая часть. Господа, я Диего де Эспиноса, дежурный алькальд над портом.
Таможенник словно в рыбу превратился: глаза выпучил, ртом воздух хватает. Да и перуанец – не лучше. Лицо стало одного цвета с колетом. Только клинышек бороды и чернеет. Первым в себя пришел все-таки таможенник.
– Дежурный алькальд над портом? Что за новости? Но если и так – шел бы своей дорогой и не мешал работать.
– То есть обирать людей. Королю двадцать процентов, в карман вчетверо больше? Это не по-христиански. Сеньор, бросьте Иуде его сребреники!
Таможенника передернуло. Чего Диего и добивался. Неважно, какая кровь в нем течет, – пары доносов в инквизицию достаточно для открытия дела. А если хоть один из них писан официальным лицом, вроде младшего алькальда, дело завертится наверняка. Да и перуанец может поработать перышком.
– Проходите, – буркнул таможенник перуанцу, – чтоб я вас не видел.
Решил, что тот законнику – родственник или знакомый. Вот за него и порадели.
– Теперь вы обокрали короля. Я не намерен вас арестовывать, но считаю необходимым доложить о вашей неспособности занимать нынешнее место.
– Ты что, хочешь, чтобы я дал денег тебе? – таможенник удивлен. Перуанец у того за спиной оттянул веки пальцами вниз, показывая: «Этот тип опасен, не купись».
– Ничуть. Как я уже говорил, выжать деньги из Таможни может только инквизиция. Тем более взяток я не беру. Впрочем, мое молчание купить нетрудно.
– Как же? – сжал кулак.
– Со мной не заедаться. И не тыкать, кстати. Я в порту надолго. И мне здесь нужен порядок.
Поправил берет с павлиньим пером, махнул стражникам и был таков. Впрочем, скоро его догнал перуанец. И ничего он не смешной. Просто одет, как севильцы двадцать лет назад. Моды до Перу доходят медленно. Знакам экономии путь в страну, из которой исходит серебро мира, уж очень против ветра.
– А вы меня выручили. Право, услышав: «дон Дьего», я малость струхнул.
– Отчего же?
– Ну как же? Написал же наш испанский Гомер, дон Луис де Гонгора-и-Арготе, – перуанец прокашлялся и продекламировал:
Право, я решил, что попал из огня в полымя!
«Севильский порт. Таможня. Суматоха.
К досмотру все – от шляпы до штиблет
Ту опись я храню, как амулет:
От дона Дьего снова жду подвоха».
– Ошиблись, выходит?
– И очень этому рад, – настолько, что целует пальцы, словно сообщая об изысканном вкусе нового блюда. – Не возражаете, если я вас угощу? Заодно вы мне подскажете местечко, где прилично готовят.
Не «подскажите», а «подскажете». Даже не приказ – констатация факта. Захотелось нахала одернуть. Напомнить, кто минуту назад смотрел на таможенника, как бычок на тореро. И броситься хочется, и конец известен. Он вообще похож на быка – отчасти – упрямым наклоном головы и красной сеткой в белках усталых глаз, отчасти – мощной короткой шеей. Что ж, зато он хотя бы помнит Гонгору… А то повадились уличные певцы приписывать летрильи[10] умершего поэта живому, да злейшему врагу. Так что дон Диего предпочел проскочившее в речи перуанца хамство не заметить.
– С удовольствием, но после обхода. Насчет готовят – берите любое не слишком дешевое заведение на Сенной улице. То есть такое, куда ходит профессура. Выглядят, как я, но постарше. Ну и – рассчитывайте больше на моих коллег. Я не лучший законник в Севилье, но лучших следует искать среди кастильцев… Сам тоже заскочу и посижу, но у меня вечером занятия по астрономии.
– Так это студенческая шутка? Вы не настоящий алькальд?
Перуанец погас. Кажется, поблагодарить человека для него дело третье. Что ж, таких в Севилье не четверть и не половина. Там, где денег груда, не дружба, а остуда…
– Совершенно настоящий. Бакалавр права. Значит, и магистр искусств. И веду начала астрономии, потому как читать лекции по праву мне еще не скоро. Нужно защитить тезис лиценциата…
– Прекрасно, – перуанец снова доволен, – кстати, меня зовут Гаспар. Гаспар Нуньес, и, клянусь честью, эту фамилию в Андалусии еще запомнят! Значит, Сенная улица?
– Точно. Лучше выберите то заведение, что сразу слева от ворот университета. Ближе к вечеру мы туда заявимся, так или иначе – придется мне отмечать первый обход. Там я с удовольствием с вами побеседую. О жизни в колониях, о поэзии – и о Севилье, родной чужбине, будь она проклята…
Дон Диего щурится на два солнца – одно в небе, другое в воде. Резкий кивок, щелчок каблуков – патруль следует дальше. Наводить порядок! Пока это не расчистка авгиевых конюшен, всего лишь обмахивание пыли. Но… лиха беда начало, не так ли?
История вторая,
в которой выясняется главный источник благосостояния семьи де Теруан
Руфина идет по улице и злится.
Еще с утра все было хорошо. Хотелось петь, кружиться, комнату заполнял свет… Пока не вошла мама. Увидела безмятежное счастье на лице дочери – сама аж почернела. Спросила:
– Снова?
Руфина поняла сразу. Скосила глаза – четыре года не приходилось, но как – не забыла. Точно, свечение. Маленькое, как мотылек, яркое, как облитый водой камешек в полдень. Старалась не спугнуть, но сердце сжала тоска, и мотылек упорхнул, оставив после себя лишь пустоту.
Маленькая, безобидная, сотканная из воздуха блестка – за которой встает отсвет костра. Четыре года назад тяжело больную девочку предупредил сам архиепископ: духи бывают не только добрые. Еще Иоанн Богослов предупредил, что будут лжепророки и лжесвятые. Так и бывает. Сначала – сотканная из воздуха блестка, потом – желание проповедовать, потом… Очень часто – арест, суд, приговор. При раскаянии – удавка прежде костра или темная келья в монастырской тюрьме – навсегда!
Потому следует все рассказать его преосвященству, архиепископу Севильскому, тайно… Один раз спас – духи отстали на долгих четыре года. Теперь Руфина взрослей и сильней, ее труднее сбить с пути. А все равно нужно навестить собор! До того – жить так, будто ничего не произошло. Ну, не считая того, что кто-то крепко испортил алькальдовой дочери настроение!
Пока же следует жить как жила. Например, сходить на рынок…
Теперь, когда искорка ушла, Руфину злит все, что прежде легко терпела. Чапины – высокая платформа, на них она выше колокольни! – а так шлепанцы шлепанцами, летят в угол. Хорошо, есть новенькие туфли, с носком и задником. Отныне – только такие! Но раз уж подошвы попирают камни мостовой, значит – лицо завешано кружевом, и от этого не деться никуда! Покрывало, смейтесь, весит больше украшенных перьями шляп благородных донов. И если некий кабальеро случайно выйдет из дому без шляпы, он не рискует ни осмеянием, ни костюмом, разве голубь какой постарается. Известно, широкополая шляпа для того и назначена, чтоб, попав под выливаемый из окна поганый горшок, благородный человек лишь шляпу отряхнул. Но в городе существует канализация, и за те подвиги, которые в Европе, за Пиренеями, кажутся обыкновением, на полуострове следует такое наказание, что виновному – хоть в инквизицию беги в лютеранстве сознаваться. В первый раз не сожгут, зато светским властям не выдадут.
О, горожане сопротивлялись! Мадрид и вовсе восставал. Но король поставил на своем – и вот уж тридцать лет, как в городе не видали моровых поветрий.
Мало веса на голове, мало того, что видно из-за завесы плохо, так она еще и траурная! Ну да, война, веселиться ни к чему. Добрые христиане, живя в беленых домах, ходя по узким кривым улочкам, напевая тягучие заунывные песни, белый цвет продолжают считать роскошным и праздничным. Да какая разница, сколько стоит желудевый сок, которым чернят сукна, и сколько – отбеливание, когда черная накидка ловит, кажется, все лучи, которые солнце посылает на город!
Значит, вставать нужно раненько, пока солнце не кусается. Плескаться в холодной воде, подогретой не по карману, да и эту самой таскать приходится. Рано, слуг еще нет, маме уже тяжело. Потом одеваться. Испанский корсет, рамка из досок – не для Руфины. Своя спина не хуже доски, и грудь с животом тоже.
Вертугаден, рамку из ивовых прутьев и кожаных ремней, приходится к поясу прицепить, иначе при ходьбе туфли будет видно. Считается неприличным! Почему Изабелла Кастильская этой гадости не носила, а почитается за образец нравственности и женского достоинства? А ведь, судя по старым картинам, у нее под юбками если что и есть, так небольшая войлочная подкладка. Чтоб складок не было.
В общем – мавров прогнали, а нравы остались.
Размер кринолина большинство дам определяет исходя из моды – Руфина сделала это исходя из ширины своего шага. Шире – неудобно, в иную улочку и не войдешь. Уже – придется семенить.
Одно у этой штуки преимущество – никто и не догадается, что сложено в карман. Редкий случай: мода принесла полезную штуку. Кошель на поясе – цель для вора. А в карман еще нужно суметь незаметно залезть. Разобраться среди отделений. Не заорать, напоровшись на иголку – она там есть, и не одна. В общем, искусство шарить по чужим карманам воровским миром Севильи еще не освоено.
Платье застегивает мама. Сзади. Пусть это простенькая одежка для рынка, шнуровка спереди, как у служанок, для доньи недопустима. А еще недопустимо показываться на улице без достойного сопровождения.
Тут девушкам, бедным, но благородным, приходится хитрить. Одной ходить нехорошо. Даже вдвоем – не вполне прилично. Нужно сопровождение… Хотя чем в случае, скажем, похищения поможет пожилая дуэнья? Смотря какая? Так наваха в кармане может и у девицы найтись. У Руфины найдется.
Постоянной дуэньи у Руфины нет – и не надо! Для приличий есть жена отцовского помощника по торговым делам. Рынок – тоже коммерция, пусть и маленькая. Другое дело, что та может сопроводить не каждый день.
Так что, раз Руфина идет на рынок, значит, рядом с ней не только сопровождающая, но и Ана де Рибера. Соседушка. Непоседа. Тоже донья. Семейка ее успела сделать обычный для Севильи кульбит: «дед-купец, дворянин-отец, сын-кутила, внуку не хватило». Подружка – правнучка. Доходов нет, родители вбили себе в головы, что дворянину достойно только жрать и спать. То есть воевать и служить государю на статской службе тоже вполне достойно, но на первое не хватает пороху, а на второе – мозгов. Семейство не успело стать настолько влиятельным, чтоб заполучить синекуру.
Приходится сеньорите Ане ходить на рынок с соседкой и общей, на двоих, «дуэньей» – то Руфининой, то своей, да еще радоваться, что хоть куда-то из дому выбралась – гостей в обедневшем доме не бывает, самих де Рибера приглашают редко. Так что сидит, бедняжка, у зарешеченного оконца, ждет жениха. Ана на год старше Руфины. Семнадцать лет – почти старая дева!
Уже назавтра в окошко доньи Аны стукнул камешек. Выглянула, осторожно, из-под мантильи, но сразу: горит надеждой увидеть воздыхателя. Увы ей, под зарешеченным окном соседка и дуэнья. Уже собрались… Прищурилась, увидев на Руфине лучшее платье цвета вороньего глаза. Отменнейшее сукно, но никакой отделки: все деньги ушли на ткань и пошив. Голова завернута в кружево, как у всех приличных дам в этом городе. Подруга уверяет, что на севере не так. Но кому нужен нищий север?
– Доброе утро! Все спишь? А меня мама посылает в Собор. Составишь компанию?
Собор – это центр города. С одной стороны, себя показать. С другой – там без кареты девушку не заметят. Ну, разве в самой церкви. Зато на астурийку оглядываться будут: во-первых, уж больно рослая, во-вторых, у нее сквозь мантилью каштановое просвечивает. Для коренного андалусийца всякие волосы, что не черны как смоль, исполнены неизъяснимой притягательности.
– Ладно. Подождешь, пока соберусь?
– Конечно.
Это долго, но неизбежно, потому подруга поймет и простит. В крайнем случае, назовет копушей. Но при чем тут «копуша», когда нужно решить, что будет лучше смотреться на фоне Руфининой черноты: цвет голубиной шейки или гвоздичный? Хотелось бы поярче, но раз при дворе изгнали цвета, приходится выбирать из оттенков серого. Или почти серого. А черный… Роскошный цвет, но или сереет быстро, или стоит дорого. То-то у Руфины ни колечка, ни ленточки.
Сегодня у сеньориты де Рибера хорошее настроение. Даже надушилась – а ведь настоящие, на мускусе и амбре, духи очень дороги. Отец подарил ей два года назад пузырек на день ангела – много хвасталась, да редко расходовала сокровище. Теперь прижимается поближе к подруге. Мол, пусть и на Руфину малость перейдет. Так и идут – парочка впереди, добрый цербер – чуть сзади. Стесняться нечего, они не одни такие.
Толпа на рынке четко делится на половинки: торговцы и покупатели. Словно два разных народа, а то и вовсе животные разной породы. Горожане – и те, кто тащит в город снедь. Редко-редко мелькнет дама с прислугой, одетой простонародно, как и торговки. Ну а ежели чей управляющий явится, так он разодет ежели не по-дворянски, так уж не хуже иного купца.
Рабочим на рынке делать нечего – их кормят хозяева. Богатый мастер – угонится и за модой. А те, кто перебивается без законного средства к существованию, ходят в ряды, среди которых не встречаются небогатые доньи.
Зря Ана по сторонам оглядывается, здесь богатого жениха не заметишь. Разве такого, что, часом, заменяет обед обедней и собирает после пирушки кости от окороков, дабы сдать их мяснику с целью изготовления новых. Старая кость, мясо из частей туши подешевле… А то и вовсе из буйволятины! Что ж, страдать желудку, но со стороны подделку не отличить от настоящего свиного окорока. Вот и хвастается друг перед другом нищета. У прочих на рынок ходят либо слуги, либо жены. А сами заняты службой или делом.
Еще с утра все было хорошо. Хотелось петь, кружиться, комнату заполнял свет… Пока не вошла мама. Увидела безмятежное счастье на лице дочери – сама аж почернела. Спросила:
– Снова?
Руфина поняла сразу. Скосила глаза – четыре года не приходилось, но как – не забыла. Точно, свечение. Маленькое, как мотылек, яркое, как облитый водой камешек в полдень. Старалась не спугнуть, но сердце сжала тоска, и мотылек упорхнул, оставив после себя лишь пустоту.
Маленькая, безобидная, сотканная из воздуха блестка – за которой встает отсвет костра. Четыре года назад тяжело больную девочку предупредил сам архиепископ: духи бывают не только добрые. Еще Иоанн Богослов предупредил, что будут лжепророки и лжесвятые. Так и бывает. Сначала – сотканная из воздуха блестка, потом – желание проповедовать, потом… Очень часто – арест, суд, приговор. При раскаянии – удавка прежде костра или темная келья в монастырской тюрьме – навсегда!
Потому следует все рассказать его преосвященству, архиепископу Севильскому, тайно… Один раз спас – духи отстали на долгих четыре года. Теперь Руфина взрослей и сильней, ее труднее сбить с пути. А все равно нужно навестить собор! До того – жить так, будто ничего не произошло. Ну, не считая того, что кто-то крепко испортил алькальдовой дочери настроение!
Пока же следует жить как жила. Например, сходить на рынок…
Теперь, когда искорка ушла, Руфину злит все, что прежде легко терпела. Чапины – высокая платформа, на них она выше колокольни! – а так шлепанцы шлепанцами, летят в угол. Хорошо, есть новенькие туфли, с носком и задником. Отныне – только такие! Но раз уж подошвы попирают камни мостовой, значит – лицо завешано кружевом, и от этого не деться никуда! Покрывало, смейтесь, весит больше украшенных перьями шляп благородных донов. И если некий кабальеро случайно выйдет из дому без шляпы, он не рискует ни осмеянием, ни костюмом, разве голубь какой постарается. Известно, широкополая шляпа для того и назначена, чтоб, попав под выливаемый из окна поганый горшок, благородный человек лишь шляпу отряхнул. Но в городе существует канализация, и за те подвиги, которые в Европе, за Пиренеями, кажутся обыкновением, на полуострове следует такое наказание, что виновному – хоть в инквизицию беги в лютеранстве сознаваться. В первый раз не сожгут, зато светским властям не выдадут.
О, горожане сопротивлялись! Мадрид и вовсе восставал. Но король поставил на своем – и вот уж тридцать лет, как в городе не видали моровых поветрий.
Мало веса на голове, мало того, что видно из-за завесы плохо, так она еще и траурная! Ну да, война, веселиться ни к чему. Добрые христиане, живя в беленых домах, ходя по узким кривым улочкам, напевая тягучие заунывные песни, белый цвет продолжают считать роскошным и праздничным. Да какая разница, сколько стоит желудевый сок, которым чернят сукна, и сколько – отбеливание, когда черная накидка ловит, кажется, все лучи, которые солнце посылает на город!
Значит, вставать нужно раненько, пока солнце не кусается. Плескаться в холодной воде, подогретой не по карману, да и эту самой таскать приходится. Рано, слуг еще нет, маме уже тяжело. Потом одеваться. Испанский корсет, рамка из досок – не для Руфины. Своя спина не хуже доски, и грудь с животом тоже.
Вертугаден, рамку из ивовых прутьев и кожаных ремней, приходится к поясу прицепить, иначе при ходьбе туфли будет видно. Считается неприличным! Почему Изабелла Кастильская этой гадости не носила, а почитается за образец нравственности и женского достоинства? А ведь, судя по старым картинам, у нее под юбками если что и есть, так небольшая войлочная подкладка. Чтоб складок не было.
В общем – мавров прогнали, а нравы остались.
Размер кринолина большинство дам определяет исходя из моды – Руфина сделала это исходя из ширины своего шага. Шире – неудобно, в иную улочку и не войдешь. Уже – придется семенить.
Одно у этой штуки преимущество – никто и не догадается, что сложено в карман. Редкий случай: мода принесла полезную штуку. Кошель на поясе – цель для вора. А в карман еще нужно суметь незаметно залезть. Разобраться среди отделений. Не заорать, напоровшись на иголку – она там есть, и не одна. В общем, искусство шарить по чужим карманам воровским миром Севильи еще не освоено.
Платье застегивает мама. Сзади. Пусть это простенькая одежка для рынка, шнуровка спереди, как у служанок, для доньи недопустима. А еще недопустимо показываться на улице без достойного сопровождения.
Тут девушкам, бедным, но благородным, приходится хитрить. Одной ходить нехорошо. Даже вдвоем – не вполне прилично. Нужно сопровождение… Хотя чем в случае, скажем, похищения поможет пожилая дуэнья? Смотря какая? Так наваха в кармане может и у девицы найтись. У Руфины найдется.
Постоянной дуэньи у Руфины нет – и не надо! Для приличий есть жена отцовского помощника по торговым делам. Рынок – тоже коммерция, пусть и маленькая. Другое дело, что та может сопроводить не каждый день.
Так что, раз Руфина идет на рынок, значит, рядом с ней не только сопровождающая, но и Ана де Рибера. Соседушка. Непоседа. Тоже донья. Семейка ее успела сделать обычный для Севильи кульбит: «дед-купец, дворянин-отец, сын-кутила, внуку не хватило». Подружка – правнучка. Доходов нет, родители вбили себе в головы, что дворянину достойно только жрать и спать. То есть воевать и служить государю на статской службе тоже вполне достойно, но на первое не хватает пороху, а на второе – мозгов. Семейство не успело стать настолько влиятельным, чтоб заполучить синекуру.
Приходится сеньорите Ане ходить на рынок с соседкой и общей, на двоих, «дуэньей» – то Руфининой, то своей, да еще радоваться, что хоть куда-то из дому выбралась – гостей в обедневшем доме не бывает, самих де Рибера приглашают редко. Так что сидит, бедняжка, у зарешеченного оконца, ждет жениха. Ана на год старше Руфины. Семнадцать лет – почти старая дева!
Уже назавтра в окошко доньи Аны стукнул камешек. Выглянула, осторожно, из-под мантильи, но сразу: горит надеждой увидеть воздыхателя. Увы ей, под зарешеченным окном соседка и дуэнья. Уже собрались… Прищурилась, увидев на Руфине лучшее платье цвета вороньего глаза. Отменнейшее сукно, но никакой отделки: все деньги ушли на ткань и пошив. Голова завернута в кружево, как у всех приличных дам в этом городе. Подруга уверяет, что на севере не так. Но кому нужен нищий север?
– Доброе утро! Все спишь? А меня мама посылает в Собор. Составишь компанию?
Собор – это центр города. С одной стороны, себя показать. С другой – там без кареты девушку не заметят. Ну, разве в самой церкви. Зато на астурийку оглядываться будут: во-первых, уж больно рослая, во-вторых, у нее сквозь мантилью каштановое просвечивает. Для коренного андалусийца всякие волосы, что не черны как смоль, исполнены неизъяснимой притягательности.
– Ладно. Подождешь, пока соберусь?
– Конечно.
Это долго, но неизбежно, потому подруга поймет и простит. В крайнем случае, назовет копушей. Но при чем тут «копуша», когда нужно решить, что будет лучше смотреться на фоне Руфининой черноты: цвет голубиной шейки или гвоздичный? Хотелось бы поярче, но раз при дворе изгнали цвета, приходится выбирать из оттенков серого. Или почти серого. А черный… Роскошный цвет, но или сереет быстро, или стоит дорого. То-то у Руфины ни колечка, ни ленточки.
Сегодня у сеньориты де Рибера хорошее настроение. Даже надушилась – а ведь настоящие, на мускусе и амбре, духи очень дороги. Отец подарил ей два года назад пузырек на день ангела – много хвасталась, да редко расходовала сокровище. Теперь прижимается поближе к подруге. Мол, пусть и на Руфину малость перейдет. Так и идут – парочка впереди, добрый цербер – чуть сзади. Стесняться нечего, они не одни такие.
Толпа на рынке четко делится на половинки: торговцы и покупатели. Словно два разных народа, а то и вовсе животные разной породы. Горожане – и те, кто тащит в город снедь. Редко-редко мелькнет дама с прислугой, одетой простонародно, как и торговки. Ну а ежели чей управляющий явится, так он разодет ежели не по-дворянски, так уж не хуже иного купца.
Рабочим на рынке делать нечего – их кормят хозяева. Богатый мастер – угонится и за модой. А те, кто перебивается без законного средства к существованию, ходят в ряды, среди которых не встречаются небогатые доньи.
Зря Ана по сторонам оглядывается, здесь богатого жениха не заметишь. Разве такого, что, часом, заменяет обед обедней и собирает после пирушки кости от окороков, дабы сдать их мяснику с целью изготовления новых. Старая кость, мясо из частей туши подешевле… А то и вовсе из буйволятины! Что ж, страдать желудку, но со стороны подделку не отличить от настоящего свиного окорока. Вот и хвастается друг перед другом нищета. У прочих на рынок ходят либо слуги, либо жены. А сами заняты службой или делом.