Страница:
– Нет…
– Значит, нужно замуж.
Ана принялась ходить по крыше. Подруга только глазами водит… Стоит, как назло, между кадками с лимонными деревьями. И кругом ее не обойти, чтоб хоть голову повернула. Статуя! Такие же бывают, что глазами следят. Руфина разве что моргает.
– Придется. Обязательно. Не теперь. Позже.
– Позже? Когда позже, Руфинита? Девчонки вон в четырнадцать-пятнадцать годков под венец идут. Это я в девках засиделась без состояния. А ты всего на год моложе.
Вот оно, движение. Шаг назад. В солнце!
– Два года, милая. До двадцати семи ждать не буду.
– Два года! Ну… тебе будет восемнадцать. Еще ничего. Но почему не сейчас? Ты же даже не выходишь никуда! Чем тебе эти крыша и дворик лучше, чем такие же в доме мужа? А ты, заметь, красивее не станешь.
Ана замолчала. Издала тяжкий вздох, опустила руки и сцепила их в замок. Подруга, как всегда, не изволила понять ни словечка, ни намека. Вот ведь толстокожая! Что ж, придется на ухо прокричать. Тихонько, да сцепив руки в замочек.
– Руфинита, я просто боюсь одна ехать.
– А брат?
– Брат – это брат. Мужчина. И вообще… Ты надежнее. Не хочешь женихов высматривать – не надо. Волков стреляй! Или ты боишься, что тебя насильно замуж выдадут?
– Вот уж нет! Ну, если так, поговорю с отцом. Как думаешь, мое черное для охоты подойдет?
– Какая ты все-таки хорошая!
Вот и вся взрослость Аны де Рибера – до первой радости. Висит у подруги на шее, и не замечает, что та хмурится. И так не до сна, а теперь новые хлопоты. Да если бы только они! Светлячок ушел… Снова сердце сжимают беспричинная печаль и злоба…
Соседка добилась своего, убралась. Увы, снизу раздается новый голос:
– Охота, значит? Славно, донья Руфина.
– Сеньор Венегас? Доброго дня, – выплюнула, будто подавиться пожелала. – Делать тебе нечего, кроме как апельсины стричь?
Венегас – фамилия. Говорят, встречается в Кордове – и в Севилье, потому как в Севилье встречается все, что есть в подлунном мире. Откуда он на деле, неизвестно, о молодости, до солдатчины, не рассказывает. А еще думает, что Руфина на него сердится, если та невзначай называет его «сеньором». Мол, дочь его высокого покровителя и друга намекает, что ей он все-таки чужой, почти человек с улицы. Потому сегодня и получил «сеньора»! Девушка действительно зла, только не на него. Вообще. А еще ей неловко звать человека втрое старше себя одной фамилией.
Окликнуть по имени? Она и не помнит! Или помнит, если немного нахмурит лоб. Мигель, вот как! Но назвать вассала по имени – обидеть, приравняв к наемному слуге. Даже сейчас – слишком! А по фамилии все равно неправильно. Всадить бы тому, кто придумал мелочный этикет, между глаз двухдюймовую пулю из рейтарского пистолета!
– Опять, донья Руфина. Только не апельсины, и не стригу. Да тебе сколько ни говори, все перезабудешь. Ухаживать за деревьями надо постоянно. Сад – искусство, которым и король наш, старый Карл, увлекался, и Филипп, дед нынешнего, собственным по€том почтил… Значит, жениха присматривать будешь?
И этот туда же.
– Сеньор Венегас, вы же слышали разговор! За подружкой присматривать буду да волков бить!
– Ай-ай, у тебя и арбалета-то нет!
– А пистолеты на что, рейтарские?
– Так ольстреди поношенные. Новые, что ли, заказать?
– Зачем? Куда славней те, что прошли:
– Вряд ли у них настолько богатая история, но делал немецкий мастер. Впрочем, верней всего, его к нам попросту привезли на продажу. Истрепал их какой-нибудь гарнизонный вояка, не видавший большой битвы. Вроде меня. А потом они понадобились для твоих любимых близнят. Может, купим новые?
– Все-таки я надеюсь, что у моих вещей более славное прошлое, Венегас!
– А я впервые вижу, когда жадность стихами оправдывают! – Мигель поднял и опустил руки в притворном отчаянии. – Не слишком ли ты экономная?
– Нет.
Перекинула косу через плечо. Теребит ленту.
– Ты сам знаешь. На меня и так уходит в пять раз больше денег, чем на других девушек.
Мигель знает, она права. Жить с даром – дорого, но экономить на жизни – умереть, и умереть гадко. Может быть, даже попасть в ад после смерти! Потому Руфина не будет стесняться скромных нарядов и потертой амуниции.
– Но, может, хоть галун нашьем? Где потерто?
– Нет. Они ведь еще хорошие, просто не новые. Так и ладно, пусть все видят – я не за женихом, я за волками. Ну, ладно, пойду маме расскажу. Уже совестно, что столько ей от меня хлопот! Да и обед отцу пора нести.
Улыбнулась – наконец! – и скрылась внизу.
Мигель пригладил усы. Хочет Руфинита, не хочет, а молодые люди ее увидят. Среди испанских аристократов красота женского тела ценится невысоко – все равно днем ее прятать в платья, под которыми даже не разобрать, беременна дама или нет. А ночью темно… В результате, как говорит Руфинита, «идеальной женской фигурой у нас в Испании почитается конус, у коего диаметр основания относится к высоте как единица к полутора». Куда важней манера двигаться да характер. Вот чего, а характера в Руфине де Теруан – хоть бедным раздавай. Оно и неудивительно: только о тайнах, сеньора, не стоит лишний раз и думать! А то, глядишь, на язык выскочит.
Так или иначе, следует кликнуть жену. Некрасиво выйдет, если сеньорите придется идти по городу с сеньорой Бланкой, будто у ее отца и вассалов нет. Конечно, у супружницы четверо сорванцов на шее, и дел по дому невпроворот, так вот ей и отдых!
Вассал… Иной человек и не числится по форме в свите сильного человека, а только тем и живет, что выполняет, что поручат, и ждет награды – какую дадут. Порой и установленное жалованье не платят, о каждом мараведи приходится напоминать, да как! Даже «целую ваши ноги» в подобном деле считается стилем низким. Вывелось целое племя припадающих к стопам, и это вольные люди, вассалы только королю. Ну, и пустому желудку с холодным очагом.
С Мигелем другая судьба сроднилась, пусть не больно высокая, да чести не в ущерб.
Сперва послужил мечом и пикой католическому королю. Не той пикой, что следует доставить во Фландрию, Господь миловал. Такой, что сохла в Оране, гнила в Сен-Паулу, просаливалась на десятке кораблей. Мозолистым – больше от лопаты, чем от пики – рукам довелось держать и золото, и каменья, но военная удача переменчива, и восемь лет назад солдат приполз в Севилью, повинуясь странному инстинкту, что заставляет человека умирать рядом с себе подобными. Полуживой не от трудов и лихорадки, а от их последствий, Мигель мечтал только о том, чтобы жизнь наконец оборвалась – но вместо старухи с косой увидал знакомые сапоги. Не потому, что лежал, как издыхающий пес, нет, ноги еще держали. Просто вдоль улицы мел колючий пыльный ветер в лицо патрулю, и ворчун Хорхе прикрыл лицо новенькой шляпой. Казакин и штаны на нем были потертые, но не филиппинских времен. Зато сапоги дожили – и в рассуждении, что важный чиновник не станет донашивать чужое, осталось заключить, что одному из товарищей по роте повезло.
Так Мигель стал слугой, пусть и почетным – едва не против желания сеньора. Тогда они сидели на кухне, возле печки – по декабрьским холодам. Донья Бланка – вот кого годы не берут, теперь еще краше сияет недвижной, непонятной севильцам прелестью – все потчевала их простой домашней едой. Хлеб она печет сама. Иначе нельзя, иначе нечего ответить злым языкам, зачем ей отделанное изразцами чудище, когда даже королям для готовки и обогрева довольно очага с жаровней. Старый соратник приглаживал вышедший из моды ус да предлагал помощь в обустройстве. Мол, выбери дело, а вложить в него несколько эскудо я не откажусь. Или снова служи королю – местечко найдется.
Тогда Мигель и решил свою судьбу. Выбрал путь невысокий, но верный.
– Королю я уже отслужил. – И ладонью по колену хлопнул. – Хватит. Ремесел не знаю, учиться поздно. Но я никогда не бросал своих и не гнушался работы. Ты, Хорхе, выбился в большие люди. Не граф или герцог, конечно, – но будь покоен, слуги тебе понадобятся. И нога опять же и вообще – иначе смотреть будут косо. А брать в дом прислугу с улицы ты не хочешь – и прав. Особенно если учесть ремесло доньи Бланки. Так вот я тебе и пригожусь.
– Ты что, готов идти в лакеи?
– Нет. – Взмах кулака у собственного уха. – Я идальго. Но, раз уж ты целым доном заделался, можно и так поступить…
Мигель вытащил наваху, единственное свое оружие. Протянул рукоятью – Хорхе. И спокойно, нараспев, произнес:
– Отныне я ваш человек. – После чего добавил уже обычной скороговоркой: – Если не откажете, конечно.
Не отказали. Получили полезного нахлебника. Одного, но где один человек, там и двое. Отслужив полгода и убедившись, что положение сеньора достаточно прочно, и денежный фьеф – по сути, то же жалованье, но почетное – дон Хорхе платит аккуратно, свежеиспеченный севилец навестил родную деревню, откуда и привез себе жену, спокойную и неразговорчивую.
Примерно тогда же он занялся торговлей. Как секретарь и комиссионер дона Хорхе. Дело с самого начала казалось мало что трудным – позорным. Хорошо, сеньор объяснил, что воротить нос – предрассудок, а на деле существует королевская привилегия на торговлю с колониями. И мимо дворянина на атлантический караван ни бочки вина, ни тюка ткани, ни мешка зерна приткнуть невозможно. Любой крупный купчина или сам относится хотя бы к идальгии, или ссужает титулованное лицо. Старший алькальд над портом, это, конечно, не титул. Но это достаточно веское основание для того, чтобы доверить такому человеку реал-другой.
Хорхе и собственные сбережения вложил не в конвои, а в грузы кораблей-одиночек под флагом герцогов Толедских. Замысел был прост: серебряное зерно, посеянное в Индии, дает урожай сам-три, а то и сам-четыре. Если не падет под градом морского разбоя, перенесет шторма и засуху королевских расходов. Не раз и не два случалось, что король конфисковывал в пользу казны весь груз.
Объяснение всегда было одно: война. Впрочем, Хорхе достаточно быстро уяснил, что риск конфискаций касается товаров дорогих, дающих самую значительную прибыль с тонны веса: серебра, кошенили, красного дерева, шелка. Бывало, король изымал груз пусть поддельного, но едкого и душистого чилийского перца. Тростниковой патоке, какао и буйволовым кожам монаршее оскудение угрозы не несло.
Хорхе смирился с урожаем сам-два – и теперь, годы спустя, имел репутацию абсолютно надежного поставщика. А верный Венегас – его правой руки.
Именно он договаривается с корабельщиками и владельцами складов. Следит, чтобы грузу на судне отвели лучшее место и порчу от соленой воды принял чужой товар. Обычно – о том ворчуну и чистюле Хорхе лучше не знать – казенный. Зато капитан может быть уверен, что с этим грузом на борту он получит лучший из свободных причалов и дружественный присмотр за разгрузкой содержимого трюмов.
Дон де Теруан никогда не владеет ни кораблем, ни всем грузом. «Лучше по одному тюку на ста кораблях, чем сто тюков на одном корабле, – приговаривает сеньор, – беготни больше, зато сон крепче. Пусть у меня одна нога, зато у тебя, дружище, две. Тебе и отдуваться!» Так дело и идет: каждый год что-то доводится терять – не от короля, но от штормов, пиратов и явлений flota de Terra Firme[16] ранее ожидаемого. От последнего цены падают вниз, и приходится ждать, иной раз почти полгода, пока товар разойдется.
Так сам-два превращаются в сам-полтора. Что ж, за восемь лет вассальной службы сеньору комиссионеру довелось увидеть не одну купеческую карьеру, разрушенную погоней за сотнями процентов прибыли – дело же Хорхе де Теруана и Мигеля Венегаса живет. Да, именно так! Мигель теперь не простой приказчик: три года назад осмелел, попросил вместо жалованья долю, не слишком большую, зато понемногу прибавляющую в золотом и серебряном исчислении. В прошлом году Мигель впервые переступил порог севильской Лонхи, сжимая мешочек с образцами какао и пшеницы… По качеству которых принято устанавливать сорт. Приставка «де Теруана» отныне увеличивает цену любого товара! Мигель надеется, что когда-нибудь и его скромная фамилия станет своего рода майоратом – по крайней мере, в Лонхе его уже не зовут иначе, чем сеньор Венегас. Деловая честь имеет зримое выражение в серебре! Воистину дворянская прерогатива, не так ли?
Ушли в прошлое наряды с чужого плеча. Ютиться под одной крышей с хозяйской семьей тоже неудобно, а денег хватило на небольшой, но уютный дом. Тем более не хотелось смущать донью Бланку намеком на свою плодовитость: у жены что ни год, то прибавление. Пусть многих младенчиков Господь прибрал, оставшихся более чем достаточно, чтобы заполнить стены веселым шумом.
От Руфины шум тоже был, своеобразный для девочки. Громкие речи с набитым камнями ртом. Щелчки арбалетной тетивы, тяжелый рокот рейтарских пистолетов. Все. Проказы девочка устраивала в тишине, наказание принимала так же тихо, а рука у Бланки де Теруан хоть и женская, да твердая.
В свое время Мигель несказанно удивился, услыхав с крыши пение виолы. Сперва – неловкое и фальшивое, спустя месяцы и годы – печальное и баюкающее. Что Руфина возьмется за музыку, ожидал, но думал, что та остановит выбор на гитаре или даже бандуррии. Но нет… Рожденная в жаркой Андалусии, маленькая астурийка унаследовала от родителей неистребимую северную тоску.
Время шло, времена менялись.
Теперь всю грязную или тяжелую работу делают приходящие слуги. Водонос, угольщик, дровокол, прачка…
Обычное дело. Большинство семей довольствуется такими слугами потому, что кормить постоянных не по карману. Теруаны – потому, что не терпят в доме тех, кому нельзя доверять. Так что помимо обязанностей торгового представителя у семьи вассалов остались работы, которые они сочли нужным сохранить за собой в знак верности.
Мигель избрал сад, что и приобрел нынешний, вполне ухоженный вид, его стараниями. Некогда это были заросли шиповника, дикие и колючие. Теперь… Гостей пригласить на чашку шоколада под тентом не стыдно. Хоть и самого графа Барахаса.
Жена выбрала обязанность попроще, не такую творческую. Может, из-за постоянной беременности, прерывающейся лишь на роды, может, по обилию собственных хлопот. Она провожает молодую сеньориту, когда та доставляет отцу обед. В первый же раз, несмотря на подходящую к очередному завершению беременность, решительно забрала у черноглазой статуи, тогда еще не угрожавшей перерасти Хиральду, судки.
– Не пристало. В дом занести – это можно, когда дочь отцу прислуживает, это правильно. Но по улице?
Воздела руки, призывая небо в свидетели своей правоты. И добавила:
– Да ты и не умеешь на голове-то носить. Судки – не корзинка, с какой ты на рынок бегаешь. Вот перекособочит тебе юбку, башмачки выглянут…
Руфина сложила руки на груди и подняла бровь. Так и выглядит живой и непоседливый астурийский ребенок.
– Ну, ты же не выйдешь без вертугадена?
– Надо будет – выйду. И еще – ты научишь меня носить на голове вещи?
– Зачем это благородной донье?
Так и не научила. Впрочем, Руфина особо не настаивала. Нашла более интересные занятия. Например, пули калибровать. А в переноске тяжестей взяла на себя обычный для Испании мужской труд: поставить груз женщине на голову. И снять.
Вот и теперь – сгружает судки с головы спутницы медленно и осторожно. Словно и не весят ничего. А там – снова присутствие, веселые приветствия и обычные комплименты. И кабинет отца, который, кажется, не больно и доволен желанием дочери принять участие в охоте.
– Раз ты этого желаешь, – говорит, а сам хмурится, – я немедленно дам знать, что буду, и буду вместе с тобой. А еще пора навестить лошадок, за содержание которых город регулярно вычитает из моего жалованья. Займешься?
Руфина кивает – и только эхо выбитой каблучками дроби напоминает, что в присутствии только что была девушка.
Один из стражников повел носом, сообщил грустно:
– Пахнет лишь мясом да соусом. Как думаете, друзья, отчего и почему донья Руфина духами брезгует?
– А ты знаешь, из чего их делают?
– Нет.
– А она знает…
Дон Терновник в присутствие заявился к вечеру. Снова – минута в минуту. Как раз, чтоб пронаблюдать красные от стыда рожи бежавших прошлой ночью стражей. И восхищенно дослушать устроенную им сеньором альгвазилом выволочку. Оказывается, можно поднатореть в риторике, не заканчивая никаких университетов.
– Ладно, – закончил Санчо, скосив глаза на дверь. – Спасибо, все живы. Но на грядущее, еще раз – что главное для стражника?
– Головой вертеть!
– Надо же, запомнили. Да, Диего, а тебя немного подводят уши. Проверь, нет ли серных пробок.
– Нет их. Осмелюсь напомнить, сеньор Эррера, что я вам не подчинен. А потому сам думаю, как поступить.
– Тогда постарайся делать это побыстрей, ладно?
– Можно.
Диего торжественно прошествовал мимо – к выделенному ему столу. Разбирать отчеты патрулей, у которых не было с собой судьи.
– Сеньор Эррера…
Шепот. Один из быстроногих. Заметили дыры на мантии? Еще бы, парень наверняка их красной ниткой заштопал – да стежками покрупней. Чтоб все бойца видели.
Немедленно направленному на младшего товарища взгляду, однако, оказалось не за что зацепиться. Терновник не стал демонстративно зашивать дырки, как большинство новеньких поступает. Над прорехами явно поработала женская ручка, да преловкая – и не видно почти. Только если знать, где вчера дыры зияли, и присмотреться хорошенько.
Значит, или зазноба постаралась, к которой по ночам с виолой, либо веселый дом навестил. Тамошние обитательницы тоже умеют с иглой обращаться.
Перо скрипело, пока из окна не потянуло прохладой. Тогда младший алькальд встал, неуклюже потянулся, заглянул в кабинет к старшему.
– Дон Хорхе? Вы сегодня сидите над бумагами дольше, чем обычно. Я могу помочь?
– Боюсь, нет. Увы, я подзапустил отчетность – а это очень плохо. Не люблю бумажки. Однако пока стол не опустошу, из-за него не выйду, хоть бы на это вся ночь понадобилась. А ты иди гуляй.
Диего поднял бровь. Подождал, хмыкнул и растворился в сини севильского вечера.
История шестая,
– Значит, нужно замуж.
Ана принялась ходить по крыше. Подруга только глазами водит… Стоит, как назло, между кадками с лимонными деревьями. И кругом ее не обойти, чтоб хоть голову повернула. Статуя! Такие же бывают, что глазами следят. Руфина разве что моргает.
– Придется. Обязательно. Не теперь. Позже.
– Позже? Когда позже, Руфинита? Девчонки вон в четырнадцать-пятнадцать годков под венец идут. Это я в девках засиделась без состояния. А ты всего на год моложе.
Вот оно, движение. Шаг назад. В солнце!
– Два года, милая. До двадцати семи ждать не буду.
– Два года! Ну… тебе будет восемнадцать. Еще ничего. Но почему не сейчас? Ты же даже не выходишь никуда! Чем тебе эти крыша и дворик лучше, чем такие же в доме мужа? А ты, заметь, красивее не станешь.
Ана замолчала. Издала тяжкий вздох, опустила руки и сцепила их в замок. Подруга, как всегда, не изволила понять ни словечка, ни намека. Вот ведь толстокожая! Что ж, придется на ухо прокричать. Тихонько, да сцепив руки в замочек.
– Руфинита, я просто боюсь одна ехать.
– А брат?
– Брат – это брат. Мужчина. И вообще… Ты надежнее. Не хочешь женихов высматривать – не надо. Волков стреляй! Или ты боишься, что тебя насильно замуж выдадут?
– Вот уж нет! Ну, если так, поговорю с отцом. Как думаешь, мое черное для охоты подойдет?
– Какая ты все-таки хорошая!
Вот и вся взрослость Аны де Рибера – до первой радости. Висит у подруги на шее, и не замечает, что та хмурится. И так не до сна, а теперь новые хлопоты. Да если бы только они! Светлячок ушел… Снова сердце сжимают беспричинная печаль и злоба…
Соседка добилась своего, убралась. Увы, снизу раздается новый голос:
– Охота, значит? Славно, донья Руфина.
– Сеньор Венегас? Доброго дня, – выплюнула, будто подавиться пожелала. – Делать тебе нечего, кроме как апельсины стричь?
Венегас – фамилия. Говорят, встречается в Кордове – и в Севилье, потому как в Севилье встречается все, что есть в подлунном мире. Откуда он на деле, неизвестно, о молодости, до солдатчины, не рассказывает. А еще думает, что Руфина на него сердится, если та невзначай называет его «сеньором». Мол, дочь его высокого покровителя и друга намекает, что ей он все-таки чужой, почти человек с улицы. Потому сегодня и получил «сеньора»! Девушка действительно зла, только не на него. Вообще. А еще ей неловко звать человека втрое старше себя одной фамилией.
Окликнуть по имени? Она и не помнит! Или помнит, если немного нахмурит лоб. Мигель, вот как! Но назвать вассала по имени – обидеть, приравняв к наемному слуге. Даже сейчас – слишком! А по фамилии все равно неправильно. Всадить бы тому, кто придумал мелочный этикет, между глаз двухдюймовую пулю из рейтарского пистолета!
– Опять, донья Руфина. Только не апельсины, и не стригу. Да тебе сколько ни говори, все перезабудешь. Ухаживать за деревьями надо постоянно. Сад – искусство, которым и король наш, старый Карл, увлекался, и Филипп, дед нынешнего, собственным по€том почтил… Значит, жениха присматривать будешь?
И этот туда же.
– Сеньор Венегас, вы же слышали разговор! За подружкой присматривать буду да волков бить!
– Ай-ай, у тебя и арбалета-то нет!
– А пистолеты на что, рейтарские?
– Так ольстреди поношенные. Новые, что ли, заказать?
– Зачем? Куда славней те, что прошли:
Сложившиеся в голове строчки вернули настроение – пусть не хорошее, ровное.
И Штадтлон и Луттер,
И Вербен и Лютцен,
Знакомы им Тилли и князь Валленштейн.
Но после походов
Хозяин их продал,
Как видно, чего поновей присмотрел…
– Вряд ли у них настолько богатая история, но делал немецкий мастер. Впрочем, верней всего, его к нам попросту привезли на продажу. Истрепал их какой-нибудь гарнизонный вояка, не видавший большой битвы. Вроде меня. А потом они понадобились для твоих любимых близнят. Может, купим новые?
– Все-таки я надеюсь, что у моих вещей более славное прошлое, Венегас!
– А я впервые вижу, когда жадность стихами оправдывают! – Мигель поднял и опустил руки в притворном отчаянии. – Не слишком ли ты экономная?
– Нет.
Перекинула косу через плечо. Теребит ленту.
– Ты сам знаешь. На меня и так уходит в пять раз больше денег, чем на других девушек.
Мигель знает, она права. Жить с даром – дорого, но экономить на жизни – умереть, и умереть гадко. Может быть, даже попасть в ад после смерти! Потому Руфина не будет стесняться скромных нарядов и потертой амуниции.
– Но, может, хоть галун нашьем? Где потерто?
– Нет. Они ведь еще хорошие, просто не новые. Так и ладно, пусть все видят – я не за женихом, я за волками. Ну, ладно, пойду маме расскажу. Уже совестно, что столько ей от меня хлопот! Да и обед отцу пора нести.
Улыбнулась – наконец! – и скрылась внизу.
Мигель пригладил усы. Хочет Руфинита, не хочет, а молодые люди ее увидят. Среди испанских аристократов красота женского тела ценится невысоко – все равно днем ее прятать в платья, под которыми даже не разобрать, беременна дама или нет. А ночью темно… В результате, как говорит Руфинита, «идеальной женской фигурой у нас в Испании почитается конус, у коего диаметр основания относится к высоте как единица к полутора». Куда важней манера двигаться да характер. Вот чего, а характера в Руфине де Теруан – хоть бедным раздавай. Оно и неудивительно: только о тайнах, сеньора, не стоит лишний раз и думать! А то, глядишь, на язык выскочит.
Так или иначе, следует кликнуть жену. Некрасиво выйдет, если сеньорите придется идти по городу с сеньорой Бланкой, будто у ее отца и вассалов нет. Конечно, у супружницы четверо сорванцов на шее, и дел по дому невпроворот, так вот ей и отдых!
Вассал… Иной человек и не числится по форме в свите сильного человека, а только тем и живет, что выполняет, что поручат, и ждет награды – какую дадут. Порой и установленное жалованье не платят, о каждом мараведи приходится напоминать, да как! Даже «целую ваши ноги» в подобном деле считается стилем низким. Вывелось целое племя припадающих к стопам, и это вольные люди, вассалы только королю. Ну, и пустому желудку с холодным очагом.
С Мигелем другая судьба сроднилась, пусть не больно высокая, да чести не в ущерб.
Сперва послужил мечом и пикой католическому королю. Не той пикой, что следует доставить во Фландрию, Господь миловал. Такой, что сохла в Оране, гнила в Сен-Паулу, просаливалась на десятке кораблей. Мозолистым – больше от лопаты, чем от пики – рукам довелось держать и золото, и каменья, но военная удача переменчива, и восемь лет назад солдат приполз в Севилью, повинуясь странному инстинкту, что заставляет человека умирать рядом с себе подобными. Полуживой не от трудов и лихорадки, а от их последствий, Мигель мечтал только о том, чтобы жизнь наконец оборвалась – но вместо старухи с косой увидал знакомые сапоги. Не потому, что лежал, как издыхающий пес, нет, ноги еще держали. Просто вдоль улицы мел колючий пыльный ветер в лицо патрулю, и ворчун Хорхе прикрыл лицо новенькой шляпой. Казакин и штаны на нем были потертые, но не филиппинских времен. Зато сапоги дожили – и в рассуждении, что важный чиновник не станет донашивать чужое, осталось заключить, что одному из товарищей по роте повезло.
Так Мигель стал слугой, пусть и почетным – едва не против желания сеньора. Тогда они сидели на кухне, возле печки – по декабрьским холодам. Донья Бланка – вот кого годы не берут, теперь еще краше сияет недвижной, непонятной севильцам прелестью – все потчевала их простой домашней едой. Хлеб она печет сама. Иначе нельзя, иначе нечего ответить злым языкам, зачем ей отделанное изразцами чудище, когда даже королям для готовки и обогрева довольно очага с жаровней. Старый соратник приглаживал вышедший из моды ус да предлагал помощь в обустройстве. Мол, выбери дело, а вложить в него несколько эскудо я не откажусь. Или снова служи королю – местечко найдется.
Тогда Мигель и решил свою судьбу. Выбрал путь невысокий, но верный.
– Королю я уже отслужил. – И ладонью по колену хлопнул. – Хватит. Ремесел не знаю, учиться поздно. Но я никогда не бросал своих и не гнушался работы. Ты, Хорхе, выбился в большие люди. Не граф или герцог, конечно, – но будь покоен, слуги тебе понадобятся. И нога опять же и вообще – иначе смотреть будут косо. А брать в дом прислугу с улицы ты не хочешь – и прав. Особенно если учесть ремесло доньи Бланки. Так вот я тебе и пригожусь.
– Ты что, готов идти в лакеи?
– Нет. – Взмах кулака у собственного уха. – Я идальго. Но, раз уж ты целым доном заделался, можно и так поступить…
Мигель вытащил наваху, единственное свое оружие. Протянул рукоятью – Хорхе. И спокойно, нараспев, произнес:
– Отныне я ваш человек. – После чего добавил уже обычной скороговоркой: – Если не откажете, конечно.
Не отказали. Получили полезного нахлебника. Одного, но где один человек, там и двое. Отслужив полгода и убедившись, что положение сеньора достаточно прочно, и денежный фьеф – по сути, то же жалованье, но почетное – дон Хорхе платит аккуратно, свежеиспеченный севилец навестил родную деревню, откуда и привез себе жену, спокойную и неразговорчивую.
Примерно тогда же он занялся торговлей. Как секретарь и комиссионер дона Хорхе. Дело с самого начала казалось мало что трудным – позорным. Хорошо, сеньор объяснил, что воротить нос – предрассудок, а на деле существует королевская привилегия на торговлю с колониями. И мимо дворянина на атлантический караван ни бочки вина, ни тюка ткани, ни мешка зерна приткнуть невозможно. Любой крупный купчина или сам относится хотя бы к идальгии, или ссужает титулованное лицо. Старший алькальд над портом, это, конечно, не титул. Но это достаточно веское основание для того, чтобы доверить такому человеку реал-другой.
Хорхе и собственные сбережения вложил не в конвои, а в грузы кораблей-одиночек под флагом герцогов Толедских. Замысел был прост: серебряное зерно, посеянное в Индии, дает урожай сам-три, а то и сам-четыре. Если не падет под градом морского разбоя, перенесет шторма и засуху королевских расходов. Не раз и не два случалось, что король конфисковывал в пользу казны весь груз.
Объяснение всегда было одно: война. Впрочем, Хорхе достаточно быстро уяснил, что риск конфискаций касается товаров дорогих, дающих самую значительную прибыль с тонны веса: серебра, кошенили, красного дерева, шелка. Бывало, король изымал груз пусть поддельного, но едкого и душистого чилийского перца. Тростниковой патоке, какао и буйволовым кожам монаршее оскудение угрозы не несло.
Хорхе смирился с урожаем сам-два – и теперь, годы спустя, имел репутацию абсолютно надежного поставщика. А верный Венегас – его правой руки.
Именно он договаривается с корабельщиками и владельцами складов. Следит, чтобы грузу на судне отвели лучшее место и порчу от соленой воды принял чужой товар. Обычно – о том ворчуну и чистюле Хорхе лучше не знать – казенный. Зато капитан может быть уверен, что с этим грузом на борту он получит лучший из свободных причалов и дружественный присмотр за разгрузкой содержимого трюмов.
Дон де Теруан никогда не владеет ни кораблем, ни всем грузом. «Лучше по одному тюку на ста кораблях, чем сто тюков на одном корабле, – приговаривает сеньор, – беготни больше, зато сон крепче. Пусть у меня одна нога, зато у тебя, дружище, две. Тебе и отдуваться!» Так дело и идет: каждый год что-то доводится терять – не от короля, но от штормов, пиратов и явлений flota de Terra Firme[16] ранее ожидаемого. От последнего цены падают вниз, и приходится ждать, иной раз почти полгода, пока товар разойдется.
Так сам-два превращаются в сам-полтора. Что ж, за восемь лет вассальной службы сеньору комиссионеру довелось увидеть не одну купеческую карьеру, разрушенную погоней за сотнями процентов прибыли – дело же Хорхе де Теруана и Мигеля Венегаса живет. Да, именно так! Мигель теперь не простой приказчик: три года назад осмелел, попросил вместо жалованья долю, не слишком большую, зато понемногу прибавляющую в золотом и серебряном исчислении. В прошлом году Мигель впервые переступил порог севильской Лонхи, сжимая мешочек с образцами какао и пшеницы… По качеству которых принято устанавливать сорт. Приставка «де Теруана» отныне увеличивает цену любого товара! Мигель надеется, что когда-нибудь и его скромная фамилия станет своего рода майоратом – по крайней мере, в Лонхе его уже не зовут иначе, чем сеньор Венегас. Деловая честь имеет зримое выражение в серебре! Воистину дворянская прерогатива, не так ли?
Ушли в прошлое наряды с чужого плеча. Ютиться под одной крышей с хозяйской семьей тоже неудобно, а денег хватило на небольшой, но уютный дом. Тем более не хотелось смущать донью Бланку намеком на свою плодовитость: у жены что ни год, то прибавление. Пусть многих младенчиков Господь прибрал, оставшихся более чем достаточно, чтобы заполнить стены веселым шумом.
От Руфины шум тоже был, своеобразный для девочки. Громкие речи с набитым камнями ртом. Щелчки арбалетной тетивы, тяжелый рокот рейтарских пистолетов. Все. Проказы девочка устраивала в тишине, наказание принимала так же тихо, а рука у Бланки де Теруан хоть и женская, да твердая.
В свое время Мигель несказанно удивился, услыхав с крыши пение виолы. Сперва – неловкое и фальшивое, спустя месяцы и годы – печальное и баюкающее. Что Руфина возьмется за музыку, ожидал, но думал, что та остановит выбор на гитаре или даже бандуррии. Но нет… Рожденная в жаркой Андалусии, маленькая астурийка унаследовала от родителей неистребимую северную тоску.
Время шло, времена менялись.
Теперь всю грязную или тяжелую работу делают приходящие слуги. Водонос, угольщик, дровокол, прачка…
Обычное дело. Большинство семей довольствуется такими слугами потому, что кормить постоянных не по карману. Теруаны – потому, что не терпят в доме тех, кому нельзя доверять. Так что помимо обязанностей торгового представителя у семьи вассалов остались работы, которые они сочли нужным сохранить за собой в знак верности.
Мигель избрал сад, что и приобрел нынешний, вполне ухоженный вид, его стараниями. Некогда это были заросли шиповника, дикие и колючие. Теперь… Гостей пригласить на чашку шоколада под тентом не стыдно. Хоть и самого графа Барахаса.
Жена выбрала обязанность попроще, не такую творческую. Может, из-за постоянной беременности, прерывающейся лишь на роды, может, по обилию собственных хлопот. Она провожает молодую сеньориту, когда та доставляет отцу обед. В первый же раз, несмотря на подходящую к очередному завершению беременность, решительно забрала у черноглазой статуи, тогда еще не угрожавшей перерасти Хиральду, судки.
– Не пристало. В дом занести – это можно, когда дочь отцу прислуживает, это правильно. Но по улице?
Воздела руки, призывая небо в свидетели своей правоты. И добавила:
– Да ты и не умеешь на голове-то носить. Судки – не корзинка, с какой ты на рынок бегаешь. Вот перекособочит тебе юбку, башмачки выглянут…
Руфина сложила руки на груди и подняла бровь. Так и выглядит живой и непоседливый астурийский ребенок.
– Ну, ты же не выйдешь без вертугадена?
– Надо будет – выйду. И еще – ты научишь меня носить на голове вещи?
– Зачем это благородной донье?
Так и не научила. Впрочем, Руфина особо не настаивала. Нашла более интересные занятия. Например, пули калибровать. А в переноске тяжестей взяла на себя обычный для Испании мужской труд: поставить груз женщине на голову. И снять.
Вот и теперь – сгружает судки с головы спутницы медленно и осторожно. Словно и не весят ничего. А там – снова присутствие, веселые приветствия и обычные комплименты. И кабинет отца, который, кажется, не больно и доволен желанием дочери принять участие в охоте.
– Раз ты этого желаешь, – говорит, а сам хмурится, – я немедленно дам знать, что буду, и буду вместе с тобой. А еще пора навестить лошадок, за содержание которых город регулярно вычитает из моего жалованья. Займешься?
Руфина кивает – и только эхо выбитой каблучками дроби напоминает, что в присутствии только что была девушка.
Один из стражников повел носом, сообщил грустно:
– Пахнет лишь мясом да соусом. Как думаете, друзья, отчего и почему донья Руфина духами брезгует?
– А ты знаешь, из чего их делают?
– Нет.
– А она знает…
Дон Терновник в присутствие заявился к вечеру. Снова – минута в минуту. Как раз, чтоб пронаблюдать красные от стыда рожи бежавших прошлой ночью стражей. И восхищенно дослушать устроенную им сеньором альгвазилом выволочку. Оказывается, можно поднатореть в риторике, не заканчивая никаких университетов.
– Ладно, – закончил Санчо, скосив глаза на дверь. – Спасибо, все живы. Но на грядущее, еще раз – что главное для стражника?
– Головой вертеть!
– Надо же, запомнили. Да, Диего, а тебя немного подводят уши. Проверь, нет ли серных пробок.
– Нет их. Осмелюсь напомнить, сеньор Эррера, что я вам не подчинен. А потому сам думаю, как поступить.
– Тогда постарайся делать это побыстрей, ладно?
– Можно.
Диего торжественно прошествовал мимо – к выделенному ему столу. Разбирать отчеты патрулей, у которых не было с собой судьи.
– Сеньор Эррера…
Шепот. Один из быстроногих. Заметили дыры на мантии? Еще бы, парень наверняка их красной ниткой заштопал – да стежками покрупней. Чтоб все бойца видели.
Немедленно направленному на младшего товарища взгляду, однако, оказалось не за что зацепиться. Терновник не стал демонстративно зашивать дырки, как большинство новеньких поступает. Над прорехами явно поработала женская ручка, да преловкая – и не видно почти. Только если знать, где вчера дыры зияли, и присмотреться хорошенько.
Значит, или зазноба постаралась, к которой по ночам с виолой, либо веселый дом навестил. Тамошние обитательницы тоже умеют с иглой обращаться.
Перо скрипело, пока из окна не потянуло прохладой. Тогда младший алькальд встал, неуклюже потянулся, заглянул в кабинет к старшему.
– Дон Хорхе? Вы сегодня сидите над бумагами дольше, чем обычно. Я могу помочь?
– Боюсь, нет. Увы, я подзапустил отчетность – а это очень плохо. Не люблю бумажки. Однако пока стол не опустошу, из-за него не выйду, хоть бы на это вся ночь понадобилась. А ты иди гуляй.
Диего поднял бровь. Подождал, хмыкнул и растворился в сини севильского вечера.
История шестая,
о том, как прошла городская охота
Пули она калибровала сама. И заряды отмеряла. В кожаных перчатках, чтоб не испортить кожу рук черными пятнами, которые и не отмоешь толком. Увидели бы соседки, на что изведена тончайшая лайка! Впрочем, свою кожу всяко жальче.
Тем более теперь, на людях, перчатки на руках Руфины куда более скромные. Ну да – не красоваться, а бить волков. Пока, впрочем, борзые поднимают больше кроликов. На них и пули жалко! Но гремят выстрелы, и секретарю охоты приходится не покладать пера, записывая, кто из охотников подстрелил «зверя».
Не всем есть дело до пальбы. Большинство дам заняты исключительно тем, чтобы не вылететь из седла – и при этом прилично выглядеть. В старые времена, когда всей Испании было – полоска вдоль океанского берега, занятая маленькими, склочными, но способными объединиться ради крестового похода на мавров королевствами – в те старинные времена женщина либо восседала на ведомой пажом под уздцы лошади в некоем подобии стула с подставкой под ноги, либо напяливала штаны и поднималась в мужское седло.
Увы, нынешние обычаи предлагают нечто среднее – зато безо всякого выбора. Считай, мужское седло наоборот – две луки, одно стремя. Зато нарядно! Никаких «платьев для верховой езды», ради ловли женихов принято надевать лучшие наряды. Значит, и каркас.
Что делает жесткий треугольный вертугаден с платьем дамы, взгромоздившейся в седло? Верно, перекособочивает. А ножки показывать неприлично! Приходится пристегивать к подолу дополнительное полотнище с той же, что у платья, расцветкой и отделкой. И чувствует себя благородная девица разом парусным кораблем и его экипажем. Кораблем – потому, что с парусами. У галеонов тоже есть такой парус, что не выше, а ниже палубы. Ставят его на рее поперек бушприта, называется блинд. Экипажем потому, что мороки с пристежкой куда больше, чем морякам с блиндом. Отстегивай, пристегивай и ухитряйся это делать изящно! Кавалеры смотрят, лучшие в городе.
Вот и хочется Руфине кого-нибудь поскорее подстрелить. Лучше – не кролика.
Ее взгляд ищет знакомых. Вот отец – пока не расчехлял оружия, да ему и не до скачек. Едет шагом рядом с графом Барахасом, о чем-то тихонько беседует. То ли о городских заботах, то ли о старых делах – у графа на плаще алеет меч Сант-Яго, отец сверкает цепью о двадцати восьми звеньях – и подвешенной к ним овечьей фигуркой. Два героя! Увидь подобных «пришедший в разум» дон Алонсо Кихана на смертном одре – дон Кихот восстал бы вновь…
Перуанец дорвался до общества какого-то типа в огромном воротнике-фрезе, на который, верно, ушла половина контрабандного голландского полотна. И дон де Рибера там же! Дела у него, видите ли. А у девушек с некрасивой челюстью, видимо, нет и быть не может иных занятий, кроме как опекать подруг?
Когда-то Руфина гадала, от кого у ее семейства такая награда. Печать. Знак породы. То ли древняя, от последних вестготов, что удержали мавров близ ущелья Ковадонги. То ли старинная, от воинов Джона Гонта. Подумать только, англичане являлись в королевства сии не врагами, но друзьями, союзниками и родственниками! Точно не скажешь, настолько далеко отец с матерью родословные не помнят. А бумаги горят во время мавританских набегов, даже золоченые дворянские грамоты. Что ж, она привыкла гордиться лицом северянки и в ответ на оценивающие взгляды ярких южанок и точеных кастилиек задирать повыше длинный нос.
У Руфины тоже дела! Но приходится ждать, пока на пост к девице на выданье вернется брат или жених.
Увы, первым оказался брат. Сияющий, как полуденное светило.
– Знаете, с кем меня познакомил Гаспар? С генеральным интендантом армады береговой охраны! Впрочем, он совсем не весел – у них много хлопот, придется потесниться. Скоро приходит отозванная из Индий armada de Barlovento[17]. Ей понадобятся причалы и доки. На месяцок. Потом – в Ла-Корунью.
«А потом – в огонь, – закончила Руфина про себя. – А суперинтендант твой их обворует перед смертью. Самое же странное – то, что их вообще отозвали! Два галеона, полдюжины кораблей поменьше. Что они сделают?»
Увидев, как дама нахмурилась, дон де Рибера постарался принять воинственный вид. Защитник!
– Да, некоторое время город будет наводнен неотесанной солдатней из колоний, приличным женщинам из домов лучше бы и не выходить иначе, чем в сопровождении человека с твердой рукой! Твой отец, конечно, сделает все возможное, но…
– Но?
– Но он уже совершил ошибку, назначив в порт алькальдом поэта! Да еще Гонгориной школы. Этот кабан, мало того, что стихи пишет не испанским языком, а на полулатинской непонятчине, так и в порту оттоптал ноги многим приличным людям.
– Эта «непонятчина», вообще-то, и есть литературный испанский, – заметила Руфина.
– Да ты хоть слышала его стихи? Он же пока не печатался. Только в Академии зачитывает. И студентам своим.
– Слышала. Те, в которых он страдает от любви к монашке. Вот ведь не повезло человеку!
– Не повезло. Любить он, кажется, не способен в принципе. Только шляться по заведениям, кои я и упоминать не хочу! А в стихах упражняется на избранную тему.
Руфина вздохнула. Молодой человек кое-что понимает в стихах. К сожалению, выбрал не ту сторону поэтического сообщества!
– Значит, ему просто не попалась такая, что растопила бы в ученом сердце лед наук, – заметила Ана. – Интересно, что бы тогда написал сухарь академик?
– Что-нибудь заумное или похабное. Иного он не умеет.
– А то послание монашке?
– Исключение! Ну, ему стало неловко, что та ему написала великолепное посвящение. Мало, что на книге стихов, превосходящих его собственные на голову, так и само в стихах. И весьма лестных. А остальное… Скажу по секрету – знакомый книготорговец мне сообщил, что его первый сборник, изданный каким-то генуэзским безумцем, называется «Портовые сонеты»! Разумеется, ему удастся продать не больше одного томика!
– А один-то кто купит? – поинтересовалась Руфина. – Если это такая гадость!
– Я, – сообщил де Рибера, – мне интересно, что он там накропал.
В прищуренных глазах Аны сверкнуло: «Мне тоже». Ведь нет ничего более утонченного, чем строгая и возвышенная форма сонета. И ничего более низменного, чем порт. Как это можно совместить?
– Это все занимательно, – подытожила Руфина, – но, сдается мне, что у его сиятельства королевского советника заканчиваются выстрелы. Непорядок!
И тронула лошадь пяткой, чтоб та пошла скорей. Догонять тех, кто стреляет – нестись, очертя голову. Можно и сломать – если попадется кротовая нора! Зато – ветер в лицо, брызги, взлетающие из перегородившего дорогу ручья. Аж в лицо плеснуло! Аж поднялся столб, похожий на белесую радугу! Вслед за брызгами – терпкий пороховой дым. Привычный… и почти неправильный!
Тем более теперь, на людях, перчатки на руках Руфины куда более скромные. Ну да – не красоваться, а бить волков. Пока, впрочем, борзые поднимают больше кроликов. На них и пули жалко! Но гремят выстрелы, и секретарю охоты приходится не покладать пера, записывая, кто из охотников подстрелил «зверя».
Не всем есть дело до пальбы. Большинство дам заняты исключительно тем, чтобы не вылететь из седла – и при этом прилично выглядеть. В старые времена, когда всей Испании было – полоска вдоль океанского берега, занятая маленькими, склочными, но способными объединиться ради крестового похода на мавров королевствами – в те старинные времена женщина либо восседала на ведомой пажом под уздцы лошади в некоем подобии стула с подставкой под ноги, либо напяливала штаны и поднималась в мужское седло.
Увы, нынешние обычаи предлагают нечто среднее – зато безо всякого выбора. Считай, мужское седло наоборот – две луки, одно стремя. Зато нарядно! Никаких «платьев для верховой езды», ради ловли женихов принято надевать лучшие наряды. Значит, и каркас.
Что делает жесткий треугольный вертугаден с платьем дамы, взгромоздившейся в седло? Верно, перекособочивает. А ножки показывать неприлично! Приходится пристегивать к подолу дополнительное полотнище с той же, что у платья, расцветкой и отделкой. И чувствует себя благородная девица разом парусным кораблем и его экипажем. Кораблем – потому, что с парусами. У галеонов тоже есть такой парус, что не выше, а ниже палубы. Ставят его на рее поперек бушприта, называется блинд. Экипажем потому, что мороки с пристежкой куда больше, чем морякам с блиндом. Отстегивай, пристегивай и ухитряйся это делать изящно! Кавалеры смотрят, лучшие в городе.
Вот и хочется Руфине кого-нибудь поскорее подстрелить. Лучше – не кролика.
Ее взгляд ищет знакомых. Вот отец – пока не расчехлял оружия, да ему и не до скачек. Едет шагом рядом с графом Барахасом, о чем-то тихонько беседует. То ли о городских заботах, то ли о старых делах – у графа на плаще алеет меч Сант-Яго, отец сверкает цепью о двадцати восьми звеньях – и подвешенной к ним овечьей фигуркой. Два героя! Увидь подобных «пришедший в разум» дон Алонсо Кихана на смертном одре – дон Кихот восстал бы вновь…
Перуанец дорвался до общества какого-то типа в огромном воротнике-фрезе, на который, верно, ушла половина контрабандного голландского полотна. И дон де Рибера там же! Дела у него, видите ли. А у девушек с некрасивой челюстью, видимо, нет и быть не может иных занятий, кроме как опекать подруг?
Когда-то Руфина гадала, от кого у ее семейства такая награда. Печать. Знак породы. То ли древняя, от последних вестготов, что удержали мавров близ ущелья Ковадонги. То ли старинная, от воинов Джона Гонта. Подумать только, англичане являлись в королевства сии не врагами, но друзьями, союзниками и родственниками! Точно не скажешь, настолько далеко отец с матерью родословные не помнят. А бумаги горят во время мавританских набегов, даже золоченые дворянские грамоты. Что ж, она привыкла гордиться лицом северянки и в ответ на оценивающие взгляды ярких южанок и точеных кастилиек задирать повыше длинный нос.
У Руфины тоже дела! Но приходится ждать, пока на пост к девице на выданье вернется брат или жених.
Увы, первым оказался брат. Сияющий, как полуденное светило.
– Знаете, с кем меня познакомил Гаспар? С генеральным интендантом армады береговой охраны! Впрочем, он совсем не весел – у них много хлопот, придется потесниться. Скоро приходит отозванная из Индий armada de Barlovento[17]. Ей понадобятся причалы и доки. На месяцок. Потом – в Ла-Корунью.
«А потом – в огонь, – закончила Руфина про себя. – А суперинтендант твой их обворует перед смертью. Самое же странное – то, что их вообще отозвали! Два галеона, полдюжины кораблей поменьше. Что они сделают?»
Увидев, как дама нахмурилась, дон де Рибера постарался принять воинственный вид. Защитник!
– Да, некоторое время город будет наводнен неотесанной солдатней из колоний, приличным женщинам из домов лучше бы и не выходить иначе, чем в сопровождении человека с твердой рукой! Твой отец, конечно, сделает все возможное, но…
– Но?
– Но он уже совершил ошибку, назначив в порт алькальдом поэта! Да еще Гонгориной школы. Этот кабан, мало того, что стихи пишет не испанским языком, а на полулатинской непонятчине, так и в порту оттоптал ноги многим приличным людям.
– Эта «непонятчина», вообще-то, и есть литературный испанский, – заметила Руфина.
– Да ты хоть слышала его стихи? Он же пока не печатался. Только в Академии зачитывает. И студентам своим.
– Слышала. Те, в которых он страдает от любви к монашке. Вот ведь не повезло человеку!
– Не повезло. Любить он, кажется, не способен в принципе. Только шляться по заведениям, кои я и упоминать не хочу! А в стихах упражняется на избранную тему.
Руфина вздохнула. Молодой человек кое-что понимает в стихах. К сожалению, выбрал не ту сторону поэтического сообщества!
– Значит, ему просто не попалась такая, что растопила бы в ученом сердце лед наук, – заметила Ана. – Интересно, что бы тогда написал сухарь академик?
– Что-нибудь заумное или похабное. Иного он не умеет.
– А то послание монашке?
– Исключение! Ну, ему стало неловко, что та ему написала великолепное посвящение. Мало, что на книге стихов, превосходящих его собственные на голову, так и само в стихах. И весьма лестных. А остальное… Скажу по секрету – знакомый книготорговец мне сообщил, что его первый сборник, изданный каким-то генуэзским безумцем, называется «Портовые сонеты»! Разумеется, ему удастся продать не больше одного томика!
– А один-то кто купит? – поинтересовалась Руфина. – Если это такая гадость!
– Я, – сообщил де Рибера, – мне интересно, что он там накропал.
В прищуренных глазах Аны сверкнуло: «Мне тоже». Ведь нет ничего более утонченного, чем строгая и возвышенная форма сонета. И ничего более низменного, чем порт. Как это можно совместить?
– Это все занимательно, – подытожила Руфина, – но, сдается мне, что у его сиятельства королевского советника заканчиваются выстрелы. Непорядок!
И тронула лошадь пяткой, чтоб та пошла скорей. Догонять тех, кто стреляет – нестись, очертя голову. Можно и сломать – если попадется кротовая нора! Зато – ветер в лицо, брызги, взлетающие из перегородившего дорогу ручья. Аж в лицо плеснуло! Аж поднялся столб, похожий на белесую радугу! Вслед за брызгами – терпкий пороховой дым. Привычный… и почти неправильный!