Страница:
– Хорошо, сеньор Эррера. Тем более патруль мы уже не соберем.
– Это точно. И вот что – бросай своего сеньора Эрреру! Для тебя – Санчо.
– Польщен честью.
– Взаимно. Кстати, в будущем сам захаживай. Думаю, несколько тренировок со мной пойдут тебе на пользу.
Хлопнул нового товарища по плечу. Теперь Диего стал ему именно младшим товарищем, которого следует учить и натаскивать, а не гнать и отваживать. Такова уж натура Санчо: на сделанное ему добро он может махнуть рукой, но коли уж самому довелось оказать кому услугу… Он не даст этого забыть. Самым простым способом: став добрым другом и совершенно незаменимым человеком.
Утро еще не разомкнуло оковы городских стен, а дом сеньора Эрреры в предместье. Ворота закрыты. Решение?
По уставу – подойти к караульному, показать черный с серебряным набалдашником жезл альгвазила и воспользоваться предназначенной для служилых людей калиткой.
Вот только на воротах каждого проходящего в специальную книгу пишут. Совету же Севильи вовсе не следует знать, что этой ночью в городе разбит портовый патруль, а стражники пробирались домой поодиночке. Да, на деле патруля и не было, несколько ночных прохожих, возвращающихся домой со службы – но не по сути судит улица, а как заблагорассудится. И как именно заблагорассудится, тоже ясно. Слухи делают те, кто заодно с волками, а не овчарками, так повелось всегда и везде.
А подробности дон Хорхе узнает. Не из тех дополнительных ушей, что, бывает, по ночам в дом алькальда заглядывают, а из отчета самого Санчо.
Так что, ради сохранения грозной славы, придется окунуться в места со славой дурной. Однако обладающие приятным свойством – в них старая мавританская стена особенно тонка.
И уж там господина альгвазила отлично знают: инспекция публичных домов входит в его обязанности. Разумеется, к гостю выходит хозяин притона, неизменно ходящий пусть не под костром, но под плетьми. Впрочем, порт без шлюх невозможен. Настолько, что смирилась даже всемогущая инквизиция. Смирилась и предпочла порочный промысел строго регламентировать.
Прислуга, готовая принять у клиентов плащи и шпаги, замирает в недоумении. Зато объявляется владелец заведения. По виду – почтенный купец или секретарь влиятельной персоны. В общем, один из представителей племени апикарадо, людишек, что из подлого сословия выбились, к благородному же пристали не более чем лошадиный каштан к сапогу.
– Сеньор Санчо! Рад вас видеть. Впрочем, прежде вы инспекции проводили только в субботу днем! О! Дон де Эспиноса! Давненько не захаживали… А зря, у меня есть девочки, которые о ваших подвигах пока только наслышаны. Неужели вы, ко всем достоинствам, еще и врач? Или вы сегодня клиенты?
– Никоим образом не клиенты, – отрезал альгвазил. – Именно что инспектора. Желаем проверить, все ли еще мучает городскую стену бессонница.
– Безусловно, мучает. Именно поэтому у нас вино не дороже, чем в Триане.
– Отлично. Кстати, Диего, какими это талантами ты отличился в сих стенах?
Школяр покраснел.
– Старая история. Меня тут год не видели.
– Но помнят! Выкладывай. Все равно узнают.
– По дороге, хорошо?
– Идет, – Санчо повернулся к содержателю блудилища. – Милейший, собери-ка мне ужин на полдюжины персон. Ну и человека, который все это доволочет до моего дома, выдели.
– Извольте чуть подождать… Эй, слышал? Быстро! И посчитай цену для сеньоров при исполнении не обычным образом, а как в простом трактире.
Слуга исчез.
– Зачем нам носильщик? – удивился Диего. – Нам нужно столько снеди, что вдвоем не утащить? На двоих же?
– На каких двоих? Это ты один, меня гораздо больше. Если считать с женой и детьми. Которые, если отец приходит с дежурства, немедленно просыпаются…
Ждать пришлось недолго. К двум тяжелым корзинам прилагался невзрачный человечек, чем-то похожий на ослика – то ли ростом, то ли нарочито глупым выражением лица, то ли способностью неспешно тащить груз, равный собственному весу.
– Ну, и где история?
– Не при этом же, – Диего кивнул назад, – или ты хочешь знать то же, что и все?
– Для начала.
– Тогда – знай, что в логово порока я заглянул всего разок. Подробностей не упомню, меня туда заволокла компания хмельных студентов, когда голова шла кругом. Иначе я бы просто не пошел. Не помню, в общем, ничего – ну, кроме того, что кошель опустел. Зато с тех пор во всяком квартале, по которому я ночкой с виолой пройду, ставни запирают, а девиц сажают под замок, – Диего приподнял уголки губ. – Совершенно, кстати, напрасно: мои земляки в университете уверяют, что спится под мою музыку куда крепче, чем под лекции про звездное небо.
– И это все?
– Пока все.
Санчо глянул в лукаво искрящиеся глаза. Конечно, факел… А еще гордость, яркая, мальчишеская. Похоже, сегодня парень научился совмещать скромность и достоинство.
Впрочем, это не все: кое-что он помнит и не прочь похвастаться – с глазу на глаз. Хорошо. Дом рядом. Тянуть с собой бордельного служителя так и так не следует. А потому надо поделить тяжести и требовать продолжения истории.
Диего привычно повесил корзину на локоть. Что значит холостяк да небогатый – на рынок послать некого, а по трактирам столоваться денег нет. Есть, конечно, и бедные студенты – но такой прилипала больше съест по дороге, чем принесет благодетелю. Валленштейн, помнится, об такого шпагу сломал, а святой Игнатий – ногу. Во второй раз. Терновник прячет в ладони подбородок, отчего лицо его стало несколько детским. Думает, как лучше рассказать свои настоящие похождения. Не будет же он врать человеку, который его только что спас!
– Что случилось на деле? – начал наконец. – Как я и говорил, года через три студенческой жизни меня затянули в это заведение. Я сопротивлялся, к стыду моему, слабо. Вино любого бойца превратит в чучело для отработки ударов – как мы сегодня и видели.
– Но почему к стыду? Кто без греха?
– Видишь ли, у меня есть невеста. Чуть ли не от рождения. Я, как поступал в университет, клятвенно пообещал ее родителям, что до свадьбы буду беречься не хуже девицы. Ни с кем и никогда. Ни со шлюхой, ни с герцогиней. Дурная хворь им в роду не нужна. Мол, приспичит – являйся да торопи со свадебкой.
А тут – приволокли, иначе и не скажешь, в этот самый бардак, сунули девкам. Мол, сделайте мужика. Не то, мол, про земляка пойдут слухи, вроде тех, что Кеведо про Гонгору распустить пытался. После такого уйти я не смог – тогда. Тем более как раз написал сильву-другую в подражание великому кордовцу…
– Вот незадача! – хохотнул Санчо. – Я в стихах ни бельмеса, но всегда держал сторону Кеведо… Который вроде наш.
– Ну, по мне – так сейчас никого лучше не осталось. Разве де Риоха… Но дело не в этом, а в том, что талант Франсиско Кеведо сидит в человеке, которому я б руки не подал. Вот доказательство: тогда он сидел в тюрьме за пасквили на славного нашего короля Филиппа, храни его Господь! Столько лет при дворе кормился, и сытней, чем многие. Со скуки, верно, написал десяток ядовитых виршей и на Гонгору, даром что тот служил королевским капелланом. В иных обзывал успешливого соперника иудеем, в иных – упирал на склонность к азартным играм, в третьих – обвинял в греческом пристрастии.
– То есть в мужеложстве?
– Именно. Ну и куда мне деваться было? С серебром я простился сразу, со всем и заранее – и, разумеется, оказался прав. Помню, как шпагу в угол сунули – вот ее вернули в целости. А дальше – как отрезало. Не помню ничего. Зато отчего-то с тех пор полагаю женщин, коим я достался, пусть и падшими, но добрыми и душевными. Что интересно, они меня тоже помнят – крепко и хорошо, если верить приятелям-завсегдатаям. Теперь, боюсь, без визита к врачу к невесте меня не подпустят. Между прочим, ребята с медицинского уважают сеньора Торквемаду, который осмотры не регламентировал, а перевел всех шлюх в Кастилии к чертям на дым, но я с некоторых пор предпочитаю ему сеньора Лойолу, который дал бедным девицам кусок хлеба, чтоб им не приходилось торговать собой. Когда с одной стороны – костер, а с другой – живот не подводит, всякая останется честной. И пусть дурная хворь и именуется французской[15], но приволок ее на полуостров Колумб! Прямо с торжеств по поводу открытия новых земель и началось: проваленные носы, лохмы гниющего мяса. Теперь наловчились втирать ртуть, зараза поутихла. Да, что это я о медицине? Не моя епархия! Зато с тех пор меня сравнивают чаще с графом Вильямединой, чем с самим Гонгорой. Оно и верно, если б не твоя рука, я бы сегодня, точно как граф, закончил жизнь в ночи и молчании… В стихах звучит романтично, а на деле – страшно. И нелепо как-то.
Диего затих. Только шаги, гулкие от узости стен. Наконец Санчо нарушил молчание.
– Для того и существуют друзья. Но, если правду? Как скоро ты закончился?
– Ты о чем?
Санчо хохотнул.
– При следующей инспекции я поспрашиваю девок, они мне и расскажут.
– Не расскажут.
– Это еще почему?
– Потому, что алькальд закроет заведение еще верней альгвазила.
– Верно… Ну ты и жук!
– На вашем фоне, сеньор, – простой навозник.
– Не годится. Навозники черные. А ты зеленый.
– Тогда саранча.
– Ты такой проглот?
– Точно.
– Придется прятать от тебя жену. Ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом.
– Тогда у меня великий пост и больной желудок.
– Не стоит жертв, друг.
– Какие жертвы? На ночь много есть вредно. И вообще, объедание друзей – манера мошенника, а я судья!
Но вот тяжелые корзины сгружены наземь, и ключ поворачивается в замке.
– Я не герцог и не граф, – альгвазил словно извиняется, – у меня в доме нет тысячи глаз, чтоб уследить за вором. Приходится замыкать двери, хоть это и по-купечески. Эх, надо бы смазать, да все недосуг… Жену бы не разбудить…
Как ни осторожничал, калитка скрипнула. На звук откликнулся звонкий, молодой голос:
– Это кто не спит? Ох, говорила мне мама – не ходи за альгвазила, не будет тебе жизни: ночью улицы обходит, утром будит, в полдень спит, вечерком отчет строчит. А жена с детьми – словно сироты, только поздороваться! Вот и приходится мне, горемычной, пораньше вставать… Ой, да ты не один!
Высунувшаяся в окошко женщина являет типичный образ замужней андалусийки, но за обильными формами строгой хозяйки и матери семейства все еще угадывается скрытый внутри временем образ гибкой севильской девчушки, озорной и ласковой. Сеньора Марина поймала взгляд Диего. Улыбнулась, словно ответила: «На самом деле я такая. А остальное – годы, дети да много вкусной еды».
Сеньор Эррера между тем завел оправдания.
– Стал бы я сам с собой беседы разводить… Встречай гостя, Марина. Вот мой новый сослуживец и друг, дон Диего де Эспиноса.
– Ты рассказывал. – Жена альгвазила исчезла в окне, чтоб мгновение спустя появиться на пороге. – Здравствуйте, дон Диего. Хорошо, гостя-то встречу. А вот тебя отправлю по трактирам. Я-то ничего не наготовила! А если уж ты взялся принимать гостей, так изволь, чтоб стол ломился!
– Уже. Не могу же я оставить жену наедине с чужим мужчиной, пусть и другом. Диего, затаскивай добычу.
Увидев горы снеди, жена алькальда сменила гнев на милость.
– За что я тебя и люблю, – объявила, – что тебя и разнести не за что. Вот поверите ли, дон де Эспиноса, – я андалусийка, и я не терплю скандалов.
– Охотно верю. И – просто Диего.
Сеньора Эррера спала с лица.
– Что случилось?
– Ничего. Сама видишь, оба живы, целы. Просто подвернулся повод смыться из патруля раньше времени.
Но что укроется от женского взгляда? Даже то, чего мужчины не заметили.
– И этот повод – дырка на мантии дона Диего? От рапиры?
– Я просто напоролся впотьмах на какую-то штуку. Их много в порту…
Санчо поморщился. Диего врет – и краснеет. Кстати, когда про бордельные похождения разливался, не краснел… Тяжело придется парню, как женится, а женится он скоро. Бакалавр права, альгвазил, невеста есть. Станет ли ее родня ждать, пока он найдет себе другую или подхватит дурную болячку в непотребном заведении? Зато самому Санчо приходится плохо сейчас.
– Штуковина, верно, была закутана в плащ и недурно фехтовала?
– Лучше меня, но хуже вашего мужа, – признался Диего, – который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.
– Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.
Исчезла в глубине дома.
– Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.
– Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка – отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.
– Почему? Я буду сад разглядывать.
Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг – а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды – и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы – не вырвешься.
В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада – та же.
– Кстати, почему не розы?
– Не знаю, – Санчо отвлекся от раскуривания трубки. – Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.
На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та – не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье – того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским – отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.
– Ну, вы и красавица, донья Марина! – Диего игру на виоле руками изобразил.
– Красавица, – подтвердил Санчо, – а как иначе?
«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.
– Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.
– За что я тебя и люблю, – заметил Санчо. – Ну что, к столу?
Увидев который, Диего только руками развел.
– Я столько не съем. Саранча сильна только числом.
– Ничего, помощники найдутся… Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.
История пятая,
– Это точно. И вот что – бросай своего сеньора Эрреру! Для тебя – Санчо.
– Польщен честью.
– Взаимно. Кстати, в будущем сам захаживай. Думаю, несколько тренировок со мной пойдут тебе на пользу.
Хлопнул нового товарища по плечу. Теперь Диего стал ему именно младшим товарищем, которого следует учить и натаскивать, а не гнать и отваживать. Такова уж натура Санчо: на сделанное ему добро он может махнуть рукой, но коли уж самому довелось оказать кому услугу… Он не даст этого забыть. Самым простым способом: став добрым другом и совершенно незаменимым человеком.
Утро еще не разомкнуло оковы городских стен, а дом сеньора Эрреры в предместье. Ворота закрыты. Решение?
По уставу – подойти к караульному, показать черный с серебряным набалдашником жезл альгвазила и воспользоваться предназначенной для служилых людей калиткой.
Вот только на воротах каждого проходящего в специальную книгу пишут. Совету же Севильи вовсе не следует знать, что этой ночью в городе разбит портовый патруль, а стражники пробирались домой поодиночке. Да, на деле патруля и не было, несколько ночных прохожих, возвращающихся домой со службы – но не по сути судит улица, а как заблагорассудится. И как именно заблагорассудится, тоже ясно. Слухи делают те, кто заодно с волками, а не овчарками, так повелось всегда и везде.
А подробности дон Хорхе узнает. Не из тех дополнительных ушей, что, бывает, по ночам в дом алькальда заглядывают, а из отчета самого Санчо.
Так что, ради сохранения грозной славы, придется окунуться в места со славой дурной. Однако обладающие приятным свойством – в них старая мавританская стена особенно тонка.
И уж там господина альгвазила отлично знают: инспекция публичных домов входит в его обязанности. Разумеется, к гостю выходит хозяин притона, неизменно ходящий пусть не под костром, но под плетьми. Впрочем, порт без шлюх невозможен. Настолько, что смирилась даже всемогущая инквизиция. Смирилась и предпочла порочный промысел строго регламентировать.
Прислуга, готовая принять у клиентов плащи и шпаги, замирает в недоумении. Зато объявляется владелец заведения. По виду – почтенный купец или секретарь влиятельной персоны. В общем, один из представителей племени апикарадо, людишек, что из подлого сословия выбились, к благородному же пристали не более чем лошадиный каштан к сапогу.
– Сеньор Санчо! Рад вас видеть. Впрочем, прежде вы инспекции проводили только в субботу днем! О! Дон де Эспиноса! Давненько не захаживали… А зря, у меня есть девочки, которые о ваших подвигах пока только наслышаны. Неужели вы, ко всем достоинствам, еще и врач? Или вы сегодня клиенты?
– Никоим образом не клиенты, – отрезал альгвазил. – Именно что инспектора. Желаем проверить, все ли еще мучает городскую стену бессонница.
– Безусловно, мучает. Именно поэтому у нас вино не дороже, чем в Триане.
– Отлично. Кстати, Диего, какими это талантами ты отличился в сих стенах?
Школяр покраснел.
– Старая история. Меня тут год не видели.
– Но помнят! Выкладывай. Все равно узнают.
– По дороге, хорошо?
– Идет, – Санчо повернулся к содержателю блудилища. – Милейший, собери-ка мне ужин на полдюжины персон. Ну и человека, который все это доволочет до моего дома, выдели.
– Извольте чуть подождать… Эй, слышал? Быстро! И посчитай цену для сеньоров при исполнении не обычным образом, а как в простом трактире.
Слуга исчез.
– Зачем нам носильщик? – удивился Диего. – Нам нужно столько снеди, что вдвоем не утащить? На двоих же?
– На каких двоих? Это ты один, меня гораздо больше. Если считать с женой и детьми. Которые, если отец приходит с дежурства, немедленно просыпаются…
Ждать пришлось недолго. К двум тяжелым корзинам прилагался невзрачный человечек, чем-то похожий на ослика – то ли ростом, то ли нарочито глупым выражением лица, то ли способностью неспешно тащить груз, равный собственному весу.
– Ну, и где история?
– Не при этом же, – Диего кивнул назад, – или ты хочешь знать то же, что и все?
– Для начала.
– Тогда – знай, что в логово порока я заглянул всего разок. Подробностей не упомню, меня туда заволокла компания хмельных студентов, когда голова шла кругом. Иначе я бы просто не пошел. Не помню, в общем, ничего – ну, кроме того, что кошель опустел. Зато с тех пор во всяком квартале, по которому я ночкой с виолой пройду, ставни запирают, а девиц сажают под замок, – Диего приподнял уголки губ. – Совершенно, кстати, напрасно: мои земляки в университете уверяют, что спится под мою музыку куда крепче, чем под лекции про звездное небо.
– И это все?
– Пока все.
Санчо глянул в лукаво искрящиеся глаза. Конечно, факел… А еще гордость, яркая, мальчишеская. Похоже, сегодня парень научился совмещать скромность и достоинство.
Впрочем, это не все: кое-что он помнит и не прочь похвастаться – с глазу на глаз. Хорошо. Дом рядом. Тянуть с собой бордельного служителя так и так не следует. А потому надо поделить тяжести и требовать продолжения истории.
Диего привычно повесил корзину на локоть. Что значит холостяк да небогатый – на рынок послать некого, а по трактирам столоваться денег нет. Есть, конечно, и бедные студенты – но такой прилипала больше съест по дороге, чем принесет благодетелю. Валленштейн, помнится, об такого шпагу сломал, а святой Игнатий – ногу. Во второй раз. Терновник прячет в ладони подбородок, отчего лицо его стало несколько детским. Думает, как лучше рассказать свои настоящие похождения. Не будет же он врать человеку, который его только что спас!
– Что случилось на деле? – начал наконец. – Как я и говорил, года через три студенческой жизни меня затянули в это заведение. Я сопротивлялся, к стыду моему, слабо. Вино любого бойца превратит в чучело для отработки ударов – как мы сегодня и видели.
– Но почему к стыду? Кто без греха?
– Видишь ли, у меня есть невеста. Чуть ли не от рождения. Я, как поступал в университет, клятвенно пообещал ее родителям, что до свадьбы буду беречься не хуже девицы. Ни с кем и никогда. Ни со шлюхой, ни с герцогиней. Дурная хворь им в роду не нужна. Мол, приспичит – являйся да торопи со свадебкой.
А тут – приволокли, иначе и не скажешь, в этот самый бардак, сунули девкам. Мол, сделайте мужика. Не то, мол, про земляка пойдут слухи, вроде тех, что Кеведо про Гонгору распустить пытался. После такого уйти я не смог – тогда. Тем более как раз написал сильву-другую в подражание великому кордовцу…
– Вот незадача! – хохотнул Санчо. – Я в стихах ни бельмеса, но всегда держал сторону Кеведо… Который вроде наш.
– Ну, по мне – так сейчас никого лучше не осталось. Разве де Риоха… Но дело не в этом, а в том, что талант Франсиско Кеведо сидит в человеке, которому я б руки не подал. Вот доказательство: тогда он сидел в тюрьме за пасквили на славного нашего короля Филиппа, храни его Господь! Столько лет при дворе кормился, и сытней, чем многие. Со скуки, верно, написал десяток ядовитых виршей и на Гонгору, даром что тот служил королевским капелланом. В иных обзывал успешливого соперника иудеем, в иных – упирал на склонность к азартным играм, в третьих – обвинял в греческом пристрастии.
– То есть в мужеложстве?
– Именно. Ну и куда мне деваться было? С серебром я простился сразу, со всем и заранее – и, разумеется, оказался прав. Помню, как шпагу в угол сунули – вот ее вернули в целости. А дальше – как отрезало. Не помню ничего. Зато отчего-то с тех пор полагаю женщин, коим я достался, пусть и падшими, но добрыми и душевными. Что интересно, они меня тоже помнят – крепко и хорошо, если верить приятелям-завсегдатаям. Теперь, боюсь, без визита к врачу к невесте меня не подпустят. Между прочим, ребята с медицинского уважают сеньора Торквемаду, который осмотры не регламентировал, а перевел всех шлюх в Кастилии к чертям на дым, но я с некоторых пор предпочитаю ему сеньора Лойолу, который дал бедным девицам кусок хлеба, чтоб им не приходилось торговать собой. Когда с одной стороны – костер, а с другой – живот не подводит, всякая останется честной. И пусть дурная хворь и именуется французской[15], но приволок ее на полуостров Колумб! Прямо с торжеств по поводу открытия новых земель и началось: проваленные носы, лохмы гниющего мяса. Теперь наловчились втирать ртуть, зараза поутихла. Да, что это я о медицине? Не моя епархия! Зато с тех пор меня сравнивают чаще с графом Вильямединой, чем с самим Гонгорой. Оно и верно, если б не твоя рука, я бы сегодня, точно как граф, закончил жизнь в ночи и молчании… В стихах звучит романтично, а на деле – страшно. И нелепо как-то.
Диего затих. Только шаги, гулкие от узости стен. Наконец Санчо нарушил молчание.
– Для того и существуют друзья. Но, если правду? Как скоро ты закончился?
– Ты о чем?
Санчо хохотнул.
– При следующей инспекции я поспрашиваю девок, они мне и расскажут.
– Не расскажут.
– Это еще почему?
– Потому, что алькальд закроет заведение еще верней альгвазила.
– Верно… Ну ты и жук!
– На вашем фоне, сеньор, – простой навозник.
– Не годится. Навозники черные. А ты зеленый.
– Тогда саранча.
– Ты такой проглот?
– Точно.
– Придется прятать от тебя жену. Ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом.
– Тогда у меня великий пост и больной желудок.
– Не стоит жертв, друг.
– Какие жертвы? На ночь много есть вредно. И вообще, объедание друзей – манера мошенника, а я судья!
Но вот тяжелые корзины сгружены наземь, и ключ поворачивается в замке.
– Я не герцог и не граф, – альгвазил словно извиняется, – у меня в доме нет тысячи глаз, чтоб уследить за вором. Приходится замыкать двери, хоть это и по-купечески. Эх, надо бы смазать, да все недосуг… Жену бы не разбудить…
Как ни осторожничал, калитка скрипнула. На звук откликнулся звонкий, молодой голос:
– Это кто не спит? Ох, говорила мне мама – не ходи за альгвазила, не будет тебе жизни: ночью улицы обходит, утром будит, в полдень спит, вечерком отчет строчит. А жена с детьми – словно сироты, только поздороваться! Вот и приходится мне, горемычной, пораньше вставать… Ой, да ты не один!
Высунувшаяся в окошко женщина являет типичный образ замужней андалусийки, но за обильными формами строгой хозяйки и матери семейства все еще угадывается скрытый внутри временем образ гибкой севильской девчушки, озорной и ласковой. Сеньора Марина поймала взгляд Диего. Улыбнулась, словно ответила: «На самом деле я такая. А остальное – годы, дети да много вкусной еды».
Сеньор Эррера между тем завел оправдания.
– Стал бы я сам с собой беседы разводить… Встречай гостя, Марина. Вот мой новый сослуживец и друг, дон Диего де Эспиноса.
– Ты рассказывал. – Жена альгвазила исчезла в окне, чтоб мгновение спустя появиться на пороге. – Здравствуйте, дон Диего. Хорошо, гостя-то встречу. А вот тебя отправлю по трактирам. Я-то ничего не наготовила! А если уж ты взялся принимать гостей, так изволь, чтоб стол ломился!
– Уже. Не могу же я оставить жену наедине с чужим мужчиной, пусть и другом. Диего, затаскивай добычу.
Увидев горы снеди, жена алькальда сменила гнев на милость.
– За что я тебя и люблю, – объявила, – что тебя и разнести не за что. Вот поверите ли, дон де Эспиноса, – я андалусийка, и я не терплю скандалов.
– Охотно верю. И – просто Диего.
Сеньора Эррера спала с лица.
– Что случилось?
– Ничего. Сама видишь, оба живы, целы. Просто подвернулся повод смыться из патруля раньше времени.
Но что укроется от женского взгляда? Даже то, чего мужчины не заметили.
– И этот повод – дырка на мантии дона Диего? От рапиры?
– Я просто напоролся впотьмах на какую-то штуку. Их много в порту…
Санчо поморщился. Диего врет – и краснеет. Кстати, когда про бордельные похождения разливался, не краснел… Тяжело придется парню, как женится, а женится он скоро. Бакалавр права, альгвазил, невеста есть. Станет ли ее родня ждать, пока он найдет себе другую или подхватит дурную болячку в непотребном заведении? Зато самому Санчо приходится плохо сейчас.
– Штуковина, верно, была закутана в плащ и недурно фехтовала?
– Лучше меня, но хуже вашего мужа, – признался Диего, – который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.
– Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.
Исчезла в глубине дома.
– Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.
– Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка – отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.
– Почему? Я буду сад разглядывать.
Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг – а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды – и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы – не вырвешься.
В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада – та же.
– Кстати, почему не розы?
– Не знаю, – Санчо отвлекся от раскуривания трубки. – Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.
На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та – не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье – того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским – отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.
– Ну, вы и красавица, донья Марина! – Диего игру на виоле руками изобразил.
– Красавица, – подтвердил Санчо, – а как иначе?
«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.
– Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.
– За что я тебя и люблю, – заметил Санчо. – Ну что, к столу?
Увидев который, Диего только руками развел.
– Я столько не съем. Саранча сильна только числом.
– Ничего, помощники найдутся… Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.
История пятая,
в которой доходят вести о городской охоте
Раньше дочь всегда провожала отца на службу. Ладошкой из окна помашет – уже радость. Но времена поменялись, и теперь Хорхе, прежде чем направить свои стопы в присутствие судебное, заглядывает к дочери в комнату. Тихо, стараясь не звякать эспадроном и не топать слишком громко. Пусть Бланка уверяет, что девочке хоть из пистолета над ухом пали, все одно – не добудишься. За день так устает, что могла б свалиться на пол или даже на землю – и не заметить отличий. Постель для нее место, где можно наконец позволить ногам подкоситься и векам – рухнуть на глаза. И, переделав все, что должно, – пропустить ускользнувшую сквозь пальцы мелочь. Например, не воткнуть в подушечку иголку. И оставить на столе лист бумаги in octavo с несколькими неровными строчками.
Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната – только ее, «не трогайте ничего, пожалуйста», «ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное», «сама все уберу, вот сейчас», но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется, – такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.
Еще один взгляд – даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.
Но – пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.
Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.
– Спит, как солому продавши, – сообщил, – аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь…
Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.
– Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить… Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей…
– Не видишь? – удивилась Бланка. – А на службе?
– Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все – работа ткача, белошвейки, кружевниц… А от своей кровиночки разве голос.
Боль – плата за ловкость – отошла. В парадной можно и поскрипеть.
– А ведь ты ее ревнуешь, – заметила Бланка, – потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.
– Она сама не хочет, – развел Хорхе руками, – пишет: «Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!»
– Найдешь хорошего человека – захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни….
– То она может и удивить тебя, Бланка. Умным и храбрым девочкам часто нравятся мужчины, у которых ни мозгов, ни души, только смазливые рожи. Их истории я узнаю из дел. И это меня все больше волнует.
– Не беспокойся, уж если б наша дочь не знала, чем следует питаться девушке, не желающей любви, я б ее и к окошку не подпускала! Да и она все понимает. Опять же, она достаточно занята, чтобы ее волновало хоть что-то, кроме насущных дел. А нам следует думать о днях более отдаленных.
– Знаю.
– Муж мой, у тебя голова на полпути из весны в зиму. Как дамасский клинок – полоса белая, полоса черная. А мои травы могут придать сил и затянуть рану, но не сделают тебя вечным! Да и меня. Я ведь, грешная, как седой волосок вырву, всякий раз думаю: а не подкрасить ли голову? А то ты себе помоложе найдешь.
– Какая разница? Я никогда не стану лишь продолжением стола в присутствии, и ты это прекрасно знаешь. Однажды мне не повезет при ночном обходе… Да, я не все перевалил на молодежь! И не собираюсь… Все понимаю. Но – еще два года, Бланка. Хотя бы два года. Ей – воли, мне – права заглянуть утром в ее комнату и пожелать светлых снов.
Дон Хорхе поспешно шагнул через порог, превращаясь из мужа и отца в сеньора старшего алькальда над портом.
Руфина открыла глаза – словно в детство вернулась. Во времена, когда просто жила и радовалась каждому мгновению, ведь ни одно не приходит без подарка. До того, как выбрала себе судьбу. Как это бывает – уже и позабыла… Так время вспомнить! Сквозь комнату пролегла ощутимо весомая золотистая балка густого солнечного света. Толще и солидней тех, что крышу поддерживают. Плоскую, беленую, мавританскую. Которая вся – один большой балкон. И на которой…
Вот это да! Светляк подрос! Стал большой, уже не точка, черточка света. Сидит на солнечном луче. Пока рядом – хорошо, улетит – будет грустно. Когда он надолго исчез в прошлый раз, Руфина даже обрадовалась: не придется горевать и злиться на весь мир, когда мотылек уходит. Протянула руку – погладить. Знала, что пальцы встретят только воздух, но когда это мешало игре?
Бух!
Та половина окна, что занята деревянным ставнем, содрогнулась. Пришлось набросить на плечи шаль, оттянуть тяжелую доску кверху.
– Привет. Можно к тебе, поболтать?
Соседушка. Дружит оттого, что на фоне Руфины – красивая. Зато у нее нет ни дара, ни тайны!
– А ты не могла найти булыжник побольше? И по стеклам, по стеклам!
– Надо бы. Последнее время к тебе как ни придешь – или вовсе глухо, или мать выглянет. «Руфинита занята!» И больше ничего. Да и по стеклам надо… Наверняка тогда твой отец повздыхает да вставит большие. А не мелочь в решеточке. Так я зайду?
И увижу секрет? Ну… днем, на крыше, под ярким солнышком, да не зная, чего высматривать – ничего Ана не увидит!
– Конечно. Только мне еще одеваться.
– Аааа… – понятливо тянет донья Ана. Раз вечно занятая хлопотунья спит днем – занята была ночкой. Не слушанием серенад, за неимением балкона, с крыши. И тем более не любезничанием с поклонником через оконную решетку на первом этаже. Наверняка матери помогала зелья варить.
Что ж, это означает – недолгое ожидание в дворике. Что-нибудь вкусненькое. Пусть не стоит толстеть до замужества, но у доньи Бланки готовка приворотная. Не устоять. Смирное ожидание, пока с крыши не махнет рукой подруга. От дверей – к лестнице, не оборачиваясь по сторонам, чтоб лишний раз напомнить – соседка любопытна, да в меру. Секретов высматривать не будет.
Секреты есть, их сеньоре Бланке многие по сей день простить не могут. Особенно те, кому она в помощи отказывала, после позорного столба. Шипят, да донье де Рибера что с того? Раз матушка водиться с соседями разрешила, значит, все у них в порядке. Демонов не вызывают, девственниц не подделывают. Может, и могли бы, но блюдут честь отца и мужа.
Что деньги… Это ведь на самом деле не так уж и просто, сказать в глаза: «Ты не бросал в меня брюквой. Но у стен много глаз, а ночь темна только для доброго дела. Так что пусть твой ребенок умрет – а моего мужа снова изберут алькальдом». Можно не говорить прямо. Можно отослать к врачу с университетской степенью. И так и так – для бедняка приговор. Один визит бакалавра медицины стоит не меньше сотни реалов. Хирург дешевле, но что он может? Руку-ногу отпилить и пустить кровь.
Так что крыша соседского дома – очень неплохое место, чтоб провести часок-другой. И пусть небо печет голову так, что, того и гляди, мантилья загорится – там, наверху, тень. Ну или будет тень.
Руфина в легком домашнем платье, глаза сжаты в щелки от льющегося сверху жара, дергает рычаги valeria, штуковины, расправляющей над крышей тент. Говорит, такими римляне пользовались. Удивительно. Всегда казалось, что за квиритов всю работу делали рабы. Много красивых невольников с мускулистыми руками.
Оказывается – довольно одной девушки. Правда, сильной. Медленно, словно туча, наползает полотнище.
– Руфинита, а ты, наверное, и с арбалетом здорово управляешься?
– С детства не пользовалась. Хороший пистоль бьет не хуже. Молодец, что напомнила. Нужно пуль наделать. Давно в стрельбе не упражнялась.
– Значит, стреляешь ты все-таки хорошо.
– Ну, отец говорит, что можно и лучше.
– Твой отец! – всплеск рук. – Он фландрский вояка. Да если ты просто умеешь зарядить и выстрелить – уже довольно. Мне хватит.
– Для чего?
– А, ты не знаешь! Город устраивает большую охоту. Война – войной, но общество должно собираться.
Руфина наконец оторвалась от своих приводов и блоков. Сразу стало приятней – сверху злые лучи не достают, зато ветерок налетает, принося прохладу взамен поднимающегося от черепицы жара. Уголок, правда, остался – именно там, на грани тени и света, и стоит подруга.
– Есть церковь.
– Ну что ты такое говоришь? В церкви молиться надо, а не женихов себе выглядывать.
Во Франции вообще балы устраивают. Надо же людям друг на друга посмотреть! Увы, с танцами у благородного сословия Испании плохо. Остается охота, главное развлечение благородных кавалеров и дам.
– Может быть, может быть. Вот только где это общество, и где мы? Впрочем, число волков в Эстремадуре, и верно, стоит подсократить. А то в предместья заглядывают.
Если это говорит дочь старшего алькальда над портом, понимай – ему жаловались алькальды предместий. Донья Ана поспешно перекрестилась.
– Не рассказывай ужасов!
– А что? В прошлую войну волки заходили на улицы, собак жрали. Людей покусали многих. Ничего, стража управилась.
– Ох, надеюсь, теперь до такого не дойдет. В любом случае, если за дело берется граф Барахас, серых станет поменьше… Но это неважно! Важно, что я тоже охочусь!
– Да?
– Да! Род де Рибера хороший, приглашения нам посылают. Только лошадь нужна, и сбруя с седлом, для меня и для брата, и арбалет… А у нас денег не было… Слушай, а ведь твоего отца тоже обойти не должны!
– Так приглашают, наверное. Ему надо?
– Это надо тебе! Ты замуж собираешься?
Ана подперла бок рукой. Вывернув запястье, да об ребра каркасной юбки. Не вульгарно, как торговка на базаре, но как знатная дама. Вторая рука в жесте римского оратора простерлась к подруге.
– Лучше скажи, откуда у вас деньги. Неужели твой отец продал-таки свой кусок пустыни и вложил деньги в очередной конвой к Островам?
– Нет, – Ана немного потухла. – Ну не может он продать майорат! Деньги дал сеньор Нуньес. Чтобы попасть на охоту. Он будет числиться моим женихом – и так попадет в общество. Ну, а мне – лошадь, седло и платье для верховой езды.
– Зачем платье? – удивилась Руфина. – Обычное подходит.
– Ты это знаешь. Я, – отмахнулась Ана. – А вот перуанец серебро выложил… Ну так что мне, отцу эти реалы подарить? Ведь спустит без толку. Стой! Ты сбила разговор в сторону! – обвиняюще ткнула пальцем. – Мы говорили про то, что тебе пора искать жениха! Ты что, в монастырь собралась?
Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната – только ее, «не трогайте ничего, пожалуйста», «ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное», «сама все уберу, вот сейчас», но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется, – такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.
Еще один взгляд – даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.
Но – пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.
Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.
– Спит, как солому продавши, – сообщил, – аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь…
Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.
– Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить… Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей…
– Не видишь? – удивилась Бланка. – А на службе?
– Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все – работа ткача, белошвейки, кружевниц… А от своей кровиночки разве голос.
Боль – плата за ловкость – отошла. В парадной можно и поскрипеть.
– А ведь ты ее ревнуешь, – заметила Бланка, – потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.
– Она сама не хочет, – развел Хорхе руками, – пишет: «Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!»
– Найдешь хорошего человека – захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни….
– То она может и удивить тебя, Бланка. Умным и храбрым девочкам часто нравятся мужчины, у которых ни мозгов, ни души, только смазливые рожи. Их истории я узнаю из дел. И это меня все больше волнует.
– Не беспокойся, уж если б наша дочь не знала, чем следует питаться девушке, не желающей любви, я б ее и к окошку не подпускала! Да и она все понимает. Опять же, она достаточно занята, чтобы ее волновало хоть что-то, кроме насущных дел. А нам следует думать о днях более отдаленных.
– Знаю.
– Муж мой, у тебя голова на полпути из весны в зиму. Как дамасский клинок – полоса белая, полоса черная. А мои травы могут придать сил и затянуть рану, но не сделают тебя вечным! Да и меня. Я ведь, грешная, как седой волосок вырву, всякий раз думаю: а не подкрасить ли голову? А то ты себе помоложе найдешь.
– Какая разница? Я никогда не стану лишь продолжением стола в присутствии, и ты это прекрасно знаешь. Однажды мне не повезет при ночном обходе… Да, я не все перевалил на молодежь! И не собираюсь… Все понимаю. Но – еще два года, Бланка. Хотя бы два года. Ей – воли, мне – права заглянуть утром в ее комнату и пожелать светлых снов.
Дон Хорхе поспешно шагнул через порог, превращаясь из мужа и отца в сеньора старшего алькальда над портом.
Руфина открыла глаза – словно в детство вернулась. Во времена, когда просто жила и радовалась каждому мгновению, ведь ни одно не приходит без подарка. До того, как выбрала себе судьбу. Как это бывает – уже и позабыла… Так время вспомнить! Сквозь комнату пролегла ощутимо весомая золотистая балка густого солнечного света. Толще и солидней тех, что крышу поддерживают. Плоскую, беленую, мавританскую. Которая вся – один большой балкон. И на которой…
Вот это да! Светляк подрос! Стал большой, уже не точка, черточка света. Сидит на солнечном луче. Пока рядом – хорошо, улетит – будет грустно. Когда он надолго исчез в прошлый раз, Руфина даже обрадовалась: не придется горевать и злиться на весь мир, когда мотылек уходит. Протянула руку – погладить. Знала, что пальцы встретят только воздух, но когда это мешало игре?
Бух!
Та половина окна, что занята деревянным ставнем, содрогнулась. Пришлось набросить на плечи шаль, оттянуть тяжелую доску кверху.
– Привет. Можно к тебе, поболтать?
Соседушка. Дружит оттого, что на фоне Руфины – красивая. Зато у нее нет ни дара, ни тайны!
– А ты не могла найти булыжник побольше? И по стеклам, по стеклам!
– Надо бы. Последнее время к тебе как ни придешь – или вовсе глухо, или мать выглянет. «Руфинита занята!» И больше ничего. Да и по стеклам надо… Наверняка тогда твой отец повздыхает да вставит большие. А не мелочь в решеточке. Так я зайду?
И увижу секрет? Ну… днем, на крыше, под ярким солнышком, да не зная, чего высматривать – ничего Ана не увидит!
– Конечно. Только мне еще одеваться.
– Аааа… – понятливо тянет донья Ана. Раз вечно занятая хлопотунья спит днем – занята была ночкой. Не слушанием серенад, за неимением балкона, с крыши. И тем более не любезничанием с поклонником через оконную решетку на первом этаже. Наверняка матери помогала зелья варить.
Что ж, это означает – недолгое ожидание в дворике. Что-нибудь вкусненькое. Пусть не стоит толстеть до замужества, но у доньи Бланки готовка приворотная. Не устоять. Смирное ожидание, пока с крыши не махнет рукой подруга. От дверей – к лестнице, не оборачиваясь по сторонам, чтоб лишний раз напомнить – соседка любопытна, да в меру. Секретов высматривать не будет.
Секреты есть, их сеньоре Бланке многие по сей день простить не могут. Особенно те, кому она в помощи отказывала, после позорного столба. Шипят, да донье де Рибера что с того? Раз матушка водиться с соседями разрешила, значит, все у них в порядке. Демонов не вызывают, девственниц не подделывают. Может, и могли бы, но блюдут честь отца и мужа.
Что деньги… Это ведь на самом деле не так уж и просто, сказать в глаза: «Ты не бросал в меня брюквой. Но у стен много глаз, а ночь темна только для доброго дела. Так что пусть твой ребенок умрет – а моего мужа снова изберут алькальдом». Можно не говорить прямо. Можно отослать к врачу с университетской степенью. И так и так – для бедняка приговор. Один визит бакалавра медицины стоит не меньше сотни реалов. Хирург дешевле, но что он может? Руку-ногу отпилить и пустить кровь.
Так что крыша соседского дома – очень неплохое место, чтоб провести часок-другой. И пусть небо печет голову так, что, того и гляди, мантилья загорится – там, наверху, тень. Ну или будет тень.
Руфина в легком домашнем платье, глаза сжаты в щелки от льющегося сверху жара, дергает рычаги valeria, штуковины, расправляющей над крышей тент. Говорит, такими римляне пользовались. Удивительно. Всегда казалось, что за квиритов всю работу делали рабы. Много красивых невольников с мускулистыми руками.
Оказывается – довольно одной девушки. Правда, сильной. Медленно, словно туча, наползает полотнище.
– Руфинита, а ты, наверное, и с арбалетом здорово управляешься?
– С детства не пользовалась. Хороший пистоль бьет не хуже. Молодец, что напомнила. Нужно пуль наделать. Давно в стрельбе не упражнялась.
– Значит, стреляешь ты все-таки хорошо.
– Ну, отец говорит, что можно и лучше.
– Твой отец! – всплеск рук. – Он фландрский вояка. Да если ты просто умеешь зарядить и выстрелить – уже довольно. Мне хватит.
– Для чего?
– А, ты не знаешь! Город устраивает большую охоту. Война – войной, но общество должно собираться.
Руфина наконец оторвалась от своих приводов и блоков. Сразу стало приятней – сверху злые лучи не достают, зато ветерок налетает, принося прохладу взамен поднимающегося от черепицы жара. Уголок, правда, остался – именно там, на грани тени и света, и стоит подруга.
– Есть церковь.
– Ну что ты такое говоришь? В церкви молиться надо, а не женихов себе выглядывать.
Во Франции вообще балы устраивают. Надо же людям друг на друга посмотреть! Увы, с танцами у благородного сословия Испании плохо. Остается охота, главное развлечение благородных кавалеров и дам.
– Может быть, может быть. Вот только где это общество, и где мы? Впрочем, число волков в Эстремадуре, и верно, стоит подсократить. А то в предместья заглядывают.
Если это говорит дочь старшего алькальда над портом, понимай – ему жаловались алькальды предместий. Донья Ана поспешно перекрестилась.
– Не рассказывай ужасов!
– А что? В прошлую войну волки заходили на улицы, собак жрали. Людей покусали многих. Ничего, стража управилась.
– Ох, надеюсь, теперь до такого не дойдет. В любом случае, если за дело берется граф Барахас, серых станет поменьше… Но это неважно! Важно, что я тоже охочусь!
– Да?
– Да! Род де Рибера хороший, приглашения нам посылают. Только лошадь нужна, и сбруя с седлом, для меня и для брата, и арбалет… А у нас денег не было… Слушай, а ведь твоего отца тоже обойти не должны!
– Так приглашают, наверное. Ему надо?
– Это надо тебе! Ты замуж собираешься?
Ана подперла бок рукой. Вывернув запястье, да об ребра каркасной юбки. Не вульгарно, как торговка на базаре, но как знатная дама. Вторая рука в жесте римского оратора простерлась к подруге.
– Лучше скажи, откуда у вас деньги. Неужели твой отец продал-таки свой кусок пустыни и вложил деньги в очередной конвой к Островам?
– Нет, – Ана немного потухла. – Ну не может он продать майорат! Деньги дал сеньор Нуньес. Чтобы попасть на охоту. Он будет числиться моим женихом – и так попадет в общество. Ну, а мне – лошадь, седло и платье для верховой езды.
– Зачем платье? – удивилась Руфина. – Обычное подходит.
– Ты это знаешь. Я, – отмахнулась Ана. – А вот перуанец серебро выложил… Ну так что мне, отцу эти реалы подарить? Ведь спустит без толку. Стой! Ты сбила разговор в сторону! – обвиняюще ткнула пальцем. – Мы говорили про то, что тебе пора искать жениха! Ты что, в монастырь собралась?