Страница:
Р. Д. Орлова - прямо скажем, не очень-то уж разумно - даже и в 1979 году с очевидным сочувствием, даже любованием писала о "пламенной активности вечного комсомольца Ивана Чичерова", который в конце 1950-х начале 1960-х годов разоблачал Эльсберга. Двумя десятилетиями ранее именно такие "пламенно активные" комсомольцы и коммунисты разоблачали бесчисленных "врагов". И нельзя не сказать, что "пламенная активность" Чичерова была в конечном счете "пробуждена" разоблачительным хрущевским докладом на XX съезде и последующими партийными директивами этого характера. Это очевидно из следующего. Сталин в 1937 году в очередной раз "поддержал" Михаила Булгакова, и Чичеров, как явствует из дневника Е. С. Булгаковой, стал всячески "обхаживать" писателя; но Елена Сергеевна записала 25 февраля 1938 года: "Этот Чичеров-тип! Он в 1926 году, чуть ли не через два дня после премьеры "Турбиных", подписал, вместе с другими, заявление в газете с требованием снятия "Турбиных"..."
Уже много лет назад, вскоре после смерти Сталина, Анна Ахматова произнесла слова, которые до сих пор многие любят цитировать: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили"279.
Анне Андреевне принадлежит немало метких суждений, но эти ее слова явно упрощают реальность 1937-го и позднейших годов: две противоположные "стороны", о которых она говорила, сплошь и рядом совмещались в одном и том же человеке... Так, в 1960-х годах немалую популярность приобрели сочинения литератора Бориса Дьякова о пережитой им судьбе заключенного, но позднее по документам выяснилось, что до того, как его "посадили", он сам "посадил" десятки людей... Или другой пример. В первое издание уже упомянутого "Непридуманного" (1991) Льва Разгона вошел небольшой раздел "Военные", в центре которого - судьба двоюродного брата автора, Израиля Разгона высокопоставленного армейского политработника, расстрелянного в конце 1937 года. В рассказе создается прямо-таки героический образ, речь идет о выдающихся "уме, честности и бесстрашии Израиля", о его благородной дружбе с легендарным героем гражданской войны Иваном Кожановым и т.п.280 Однако, переиздавая свое сочинение через три года, в 1994-м, Л. Разгон явно вынужден был выбросить этот краткий раздел (менее 20 страниц) из своей книги (все ее другие составные части вошли во второе издание), поскольку по документам было установлено, что именно его кузен Израиль Разгон "посадил" своего друга Ивана Кожанова, о чем как раз в 1991 году было сообщено в печати...281
Прежде чем идти далее, нельзя не остановиться на возбуждающем страсти вопросе, который, по всей вероятности, уже возник в сознании читателей. Почему в обсуждение феномена "1937-й год" вовлеклось столь много еврейских имен?
Правда, реакция на это обилие еврейских имен будет, без сомнения, совершенно иной у разных читателей. Одни скажут, что вот, мол, евреи в 1937 году устроили в стране очередную кровавую мясорубку. Но здесь я не могу не повторить то, о чем уже говорил выше. Русский человек, не лишенный разума и честности, должен возмущаться прежде всего и главным образом теми русскими, которые участвовали в терроре на своей родной земле, а не евреями и вообще людьми других национальностей! Вина этих русских гораздо более тяжкая и позорная, чем вина любых "чужаков"! К этой теме, впрочем, нам еще придется обращаться.
Но неизбежна и другая реакция на обилие еврейских имен в разговоре о 1937 годе: эти имена, мол, тенденциозно выпячены в "антисемитских" целях. И неправильно было бы закрыть глаза на эту сторону дела, причем не только (и даже не столько) ради опровержения упреков в "антисемитской" тенденциозности, но и - прежде всего! - ради всестороннего уяснения реальной политической ситуации 1930-х годов. Выше цитировалось исследование израильского политолога М. С. Агурского, который не "побоялся" напомнить, что к 1922 году в верховном органе власти - Политбюро - состояли три (из общего количества пяти членов) еврея. Между тем в 1930-х годах в составе Политбюро (тогда - десять членов) имелся только один еврей - Каганович. Об этом очень часто говорится в сочинениях о тех временах с целью показать, что евреи тогда уже не играли первостепенной роли в политике.
Всецело естественный процесс постепенного "продвижения" во власть представителей "основного" населения страны действительно совершался, но колоссальная роль евреев в верховной власти первых послереволюционных лет привела к чрезвычайно весомым результатам, - о чем недвусмысленно писал тот же М. С. Агурский. В его уже не раз цитированной книге есть специальное "приложение" под заглавием "Демографические сдвиги после революции", где прежде всего, как он сам сформулировал, "идет речь о массовом перемещении евреев из бывшей черты оседлости в центральную Россию", и особенно интенсивно - в Москву: "В 1920 г., - констатирует М. С. Агурский, - здесь насчитывалось 28 тыс. евреев, то есть 2,2% населения, в 1923 г. - 5,5%, а в 1926г. - 6,5% населения. К 1926 г. в Москву приехали около 100 тыс. евреев"(с. 265).
Имеет смысл сослаться и на сочинение другого, гораздо более значительного еврейского идеолога - В. Е. Жаботинского. На рубеже 1920 1930-х годов он привел в своей статье "Антисемитизм в Сов. России" следующие сведения: "В Москве до 200 000 евреев, все пришлый элемент. А возьмите... телефонную книжку и посмотрите, сколько в ней Певзнеров, Левиных, Рабиновичей... Телефон - это свидетельство: или достатка, или хорошего служебного положения"282.
Из обстоятельного справочника "Население Москвы", составленного демографом Морицем Яковлевичем Выдро, можно узнать, что если в 1912 году в Москве проживали 6,4 тысячи евреев, то всего через два десятилетия, в 1933 году, - 241,7 тысячи, то есть почти в сорок раз больше! 283 Причем население Москвы в целом выросло за эти двадцать лет всего только в два с небольшим раза (с 1 млн. 618 тыс. до 3 млн. 663 тыс.).
В сознание многих людей - о чем уже шла речь - давно внедрено представление, что евреи тем самым вырывались, "освобождались" из чуть ли не "концлагеря" - "черты оседлости". Но вот, например, И. Э. Бабель записывает в дневнике об исчезавших на его глазах еврейских местечках в "черте оседлости": "Какая мощная и прелестная жизнь нации здесь была..."284 Через много лет, в 1960-х, М. М. Бахтин рассказал мне о своей только что состоявшейся беседе с широко известным в свое время писателем Рувимом Фраерманом, который был старше Бабеля и еще лучше знал еврейскую жизнь в "черте оседлости". Р. И. Фраерман (1891-1972) с глубокой горечью говорил о том, что в пределах этой самой "черты" в течение столетий сложились своеобразное национальное бытие и неповторимая культура, которые теперь, увы, безвозвратно утрачены...
Однако среди родившихся позднее, чем Бабель и Фраерман, евреев господствовало иное мнение. Я рассказал тогда же о сетованиях Фраермана близко знакомому мне поэту Борису Абрамовичу Слуцкому (1919-1986), и он не без гнева воскликнул: "Ну, Вадим, вам не удастся загнать нас обратно в гетто!" Подобное "намерение", разумеется, даже и не могло бы прийти мне в голову - уже хотя бы в силу его полнейшей утопичности. Тем не менее "реакция" Слуцкого была, несомненно, типичной для евреев, которые не могли иметь представления о реальной жизни в "черте оседлости", - несмотря даже на то, что жизнь эта нашла художественное и, более того, поэтическое воплощение, скажем, в прозе Шолом-Алейхема и живописи Шагала.
Могут, впрочем, возразить, что в произведениях Шолом-Алейхема и Шагала воссозданы не только "поэзия" жизни еврейских "местечек", но и ее тяготы и страдания. Однако такое возражение совершенно неосновательно, ибо литература и живопись того же времени, запечатлевшие русскую жизнь, ничуть не менее драматичны и даже трагедийны; собственно говоря, "поэзия бытия" и немыслима без тягот и страданий...
Но обратимся непосредственно к еврейскому "перемещению" 1920-начала 1930-х годов. Сотни тысяч евреев после 1917 года бесповоротно уходили из тех городов и городков на западных землях России, где их предки жили в течение столетий, и устремлялись в центр России; только в Москву переселились к 1933 году, как мы видели, около четверти миллиона евреев!
Это своего рода "великое переселение", естественно, не могло не иметь самых существенных последствий. "Очень большое число евреев", резюмировал в своем исследовании М. С. Агурский, оказалось "в ряде жизненно важных областей государственной, экономической, социальной жизни" (цит. соч., с. 260).
Стоит сказать о том, что многие из пишущих об истории считают ненужной или даже вредящей истине самое постановку вопроса о роли "национального фактора" и, особенно, о роли евреев в истории России. Так, например, в 1992 году Г. А. Бордюгов и В. А. Козлов в своей совместной книге "История и конъюнктура" заявили: "Мы собственными глазами видели, как в 1988 г. некоторые люди, опираясь на статью В. Кожинова "Правда и истина" ("Наш современник", 1988, № 4), составляли списки партийных работников 20-х-30-х годов с указанием их псевдонимов и фамилий и подсчитывали количество евреев в составе руководящих партийных органов. Очевидно, они считали, что это и есть та самая главная правда, та самая истина, до которой следует докапываться. Такие "простые" ответы были очень соблазнительны для неразвитого сознания, но это было нечто весьма и весьма чуждое как правде, так и истине. Заметим, что "простые ответы" часто возникают и от растерянности, и от незнания. Но есть незнание, которое ведет людей в библиотеки. А есть воинствующее невежество, которое зовет людей "бить жидов, спасать Россию"..."285
К сожалению, подобные рассуждения отнюдь не редкость, и потому следует разобраться в их существе. Начну с конца. В течение последнего десятилетия (1988-1997) о весомой, а в отдельные периоды даже исключительно весомой роли евреев в трагической истории России 1910-х-1930-х годов писали и говорили очень многие авторы и ораторы, однако нельзя привести ни единого факта "битья жидов" - хотя межнациональных побоищ за это время в стране было сколько угодно... Бордюгов и Козлов, по всей вероятности, скажут, что такое все же могло бы случиться, и поэтому нельзя, мол, касаться столь "опасной" темы. При этом - хотели этого или не хотели наши авторы неизбежно подразумевается, что нарушивший сей запрет человек предстает пусть хотя бы "объективно", "невольно" - в качестве опаснейшего врага евреев, ибо люди с "неразвитым сознанием", прочитав его статью, примут решение "бить жидов".
Кстати сказать, согласившись с этим мнением, придется признать антисемитами М. Агурского и Д. Самойлова-Кауфмана (см. цитаты из его сочинения ниже), которые, не боясь острых углов, размышляли о непомерном "обилии" евреев в составе послеоктябрьской власти...
И что бы там ни говорилось, в изучении истории нет и не может быть "запретных" тем, а помимо того нельзя не видеть, что замалчивание реальной роли евреев во властных "органах" в 1937 году дает возможность многим современным авторам и ораторам грубейшим образом искажать суть тогдашнего террора: его пытаются толковать (это, кстати сказать, начал делать еще в 1930-х годах Троцкий) как "антисемитский" (поскольку тогда погибло множество евреев). И конечно же, необходимо внести ясность в эту проблему.
* * *
Конкретная "доля" евреев в важнейших, по определению М. Агурского, "областях жизни" 1930-х годов не выяснена со всей достоверностью, и вокруг этой проблемы нередко возникают сегодня горячие споры. Так, например, страстный борец против "антисемитизма" журналистка Евгения Альбац, признавая в своей книге об "органах", что "среди следователей НКВД-МГБ - и среди самых страшных в том числе - вообще было много евреев" (уже точно установленные факты никак не позволяют это игнорировать), все же утверждает: "...в процентном отношении - к общей численности еврейского народа в стране - евреев в НКВД было не больше, чем, скажем, русских или латышей"286.
Архивы ОГПУ-НКВД, в сущности, еще не изучены. Однако, что касается верховного руководства НКВД в середине 1930-х годов, оно доподлинно известно, ибо 29 ноября 1935 года в газете "Известия" было опубликовано сообщение о присвоении "работникам НКВД" высших званий - Генерального комиссара и комиссаров госбезопасности 1-го и 2-го рангов (соответствовали армейским званиям маршала и командармов 1-го и 2-го рангов, - то есть, по-нынешнему, маршала, генерала армии и генерал-полковника). И из 20 человек, получивших тогда эти верховные звания ГБ, больше половины (включая самого Генерального комиссара) были евреи287, 4 (всего лишь!) русские, 2 - латыши, а также 1 поляк, 1 немец (прибалтийский) и 1 грузин.
Из этих двух десятков людей, которые - подобно множеству других деятелей того времени - были и палачами, и затем жертвами, уцелел тогда (чтобы быть расстрелянным позднее, в 1953 году) только грузи)! С. А. Гоглидзе. По ясно, что утверждение Е. Альбац о "процентном соотношении" в свете этой информации оказывается заведомо несостоятельным.
Стоит привести здесь прямо-таки поразительное заявление по поводу обилия евреев в "органах", сделанное принципиальным "юдофилом" А. М. Горьким еще в 1922 году: "Я верю, что назначение евреев на опаснейшие и ответственные посты часто можно объяснить провокацией: так как в ЧК удалось пролезть многим черносотенцам, то эти реакционные должностные лица постарались, чтобы евреи были назначены на опаснейшие и неприятнейшие посты"288.
Закономерно, что Горький начал со слов "я верю" (а не "я знаю"), и, разумеется, он не смог бы назвать даже хотя бы одно имя из тех "многих черносотенцев", которые, сумев "пролезть" в ЧК, якобы заняли там положение, дающее им возможность назначать евреев на "ответственные посты"! К тому же - как уже было показано выше - суть дела состояла в назначении на такие посты не именно и только евреев, а вообще "чужаков", которые смотрели на русскую жизнь как бы со стороны и могли в тех или иных ситуациях "не щадить" никого и ничего... Часто можно столкнуться с утверждениями, что ВЧК и затем ГПУ вообще, мол, "еврейское" дело. Однако до середины 1920-х годов на самых высоких постах в этих "учреждениях" (постах председателя ВЧК-ОГПУ и его заместителей) евреев не было; главную роль в "органах" играли тогда поляки и прибалты (Дзержинский, Петере, Менжинский, Уншлихт и др.), то есть, по существу, "иностранцы". Только в 1924 году еврей Ягода становится 2-м заместителем председателя ОГПУ, в 1926-м возвышается до 1-го зама, а 2-м замом назначается тогда еврей Трилиссер. А вот в середине 1930-х годов и глава НКВД, и его 1-й зам (Агранов) - евреи.
Впрочем, Е. Альбац может возразить, что, помимо самого верхнего "этажа", имелось множество руководящих сотрудников ОГПУ-НКВД, которые непосредственно осуществляли репрессии, и следует учитывать "национальные пропорции" не только на самом верху.
Документами, которые дали бы возможность точно выяснить эти "пропорции", мы пока не располагаем. Правда, не так давно киевский журнал "Паше минуле" опубликовал обширный свод "документов из истории НКВД УССР" (1993, № 1, с.39-150), свидетельствующих, что на Украине евреи играли в репрессивных "органах" безусловно преобладающую роль. Но нас интересует центр страны, Москва, куда после 1917 года шел, по определению М. С. Агурского, "огромный приток еврейского населения" и множество евреев заняло чрезвычайно весомое положение "в ряде жизненно важных областей", к которым, понятно, относилось и ОГПУ-НКВД.
В самое последнее время ведущий специалист Государственного архива Российской Федерации Александр Кокурин и сотрудник общества "Мемориал" Никита Петров опубликовали статистические данные о национальном составе НКВД в 1937 году, - правда, только о периферийных его сотрудниках; приводимые цифры предваряет следующее уклончивое разъяснение: "Статистические данные о состоянии (на 1 марта 1937 года) оперативных кадров УГБ (то есть местных "управлений Госбезопасности". - Д. К.) НКВД/УНКВД (кадры ГУГБ289 Центра сюда не входят) выглядят так: общая численность - 23 857 человек... русские - 5 570 человек... евреи - 1776 человек..."290
При этом остается совершенно неясным, каков был удельный вес тех и других среди "руководителей". Количество сотрудников "низших" званий (сержант ГБ, младший лейтенант, лейтенант) или вообще не имевших звания составляло 22 271 человек (имеются в виду местные УГБ) - то есть 93,4 процента (от 23 857 человек), а количество сотрудников (опять-таки местных) с более или менее высокими званиями - от старшего лейтенанта ГБ (соответствовало нынешнему майору) до комиссара ГБ 1-го ранга (соответствовало генералу армии) - всего лишь 1585 человек, то есть 6,6 процента.
И архивисты должны были бы, конечно, сообщить, какая часть из 1776 евреев, являвшихся к марту 1937 года (то есть как раз ко времени широких репрессий) сотрудниками местных управлений ГБ, принадлежала к 22 271 носителю "низших" званий (и вообще не имевшим званий), а какая - к 1585 носителям высших. Публикаторы сведении, похоже, предпочли затушевать это соотношение...
Еще более важны, конечно, данные о национальном составе Главного управления ГБ (в Москве), которые в публикуемый материал вообще "не вошли" (по всей вероятности, опять-таки из-за опасений публикаторов быть обвиненными в "антисемитизме").
Но точно известно, что в 1934-1936 годах во главе "центра" НКВД стояли два еврея и один русский (нарком Г. Г. Ягода и его заместители: 1-й - еврей Я. С. Агранов и 2-й - русский Г. Е. Прокофьев). В конце 1936 года впервые в истории ВЧК-ОГПУ-НКВД (о смысле этого - ниже) главой стал русский, Н. И. Ежов, Агранов остался 1-м замом, а из трех действовавших с конца 1936-го новых замов - М. Д. Бермана, Л. Н. Бельского (Левина) и М. П. Фриновского только последний не был, возможно, евреем (точных сведений о его национальности у меня нет). Далее, "Главное управление ГБ Центра" состояло к 1937 году из 10 "отделов" (охраны, оперативного, контрразведывательного, секретно-политического, особого и т.д.), и начальниками по меньшей мере 7 (!) из этих 10 отделов были евреи291.
И все же вполне достоверной и полной картины национального состава НКВД пока не имеется - хотя вместе с тем едва ли есть основания сомневаться, что дело обстояло тогда так же, как и в других "жизненно важных" областях.
Чтобы показать, сколь значительной была в 1930-х годах роль людей еврейского происхождения в жизни столицы СССР, обратимся к такой, без сомнения, важной области, как литература, - к доподлинно известному нам национальному составу Московской организации ССП (Союза советских писателей), точнее, наиболее ".влиятельной" ее части.
На первый взгляд может показаться, что это "перескакивание" от ОГПУ-НКВД к ССП неоправданно. Но можно привести целый ряд доводов, убеждающих в логичности такого сопоставления. Для начала вспомним хотя бы о том, что среди деятелей литературы того времени было немало людей, имевших опыт работы в ВЧК-ОГПУ-НКВД, - скажем, И. Э. Бабель, О. М. Брик, А. Веселый (Н. И. Кочкуров), Б. Волин (Б. М. Фрадкин), И. Ф. Жига, Г. Лелевич (Л. Г. Калмансон), Н. Г. Свирин, А. И. Тарасов-Родионов и т.д.
Далее, своего рода "единство" с ОГПУ продемонстрировала большая группа писателей, побывавшая в августе 1933 года в концлагере Беломорканала, чтобы воспеть затем работу "чекистов" в широко известной книге, где выступили тридцать пять писателей во главе с А. М. Горьким.
Уместно привести также позднейшие (конца 1950-х-начала 1960-х годов) рассуждения писателя В. С. Гроссмана о И. Э. Бабеле и других: "Зачем он встречал Новый год в семье Ежова?.. Почему таких необыкновенных людей - его (Бабеля. - В.К.), Маяковского, Багрицкого - так влекло к себе ГПУ? Что это - обаяние силы, власти?"292
Особой "загадки" здесь нет, ибо Бабель сам служил в ВЧК, одним из наиболее близких Маяковскому людей был следователь ВЧК-ОГПУ и друг зампреда ОГПУ Агранова Осип Брик, Багрицкий же с чувством восклицал в стихах:
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы...
и т.д.
Уже из этого, полагаю, ясно, что "сопоставление" ОГПУ-НКВД и ССП того времени не является чем-то несообразным. Что же касается национального состава "ведущей" части писателей Москвы, о нем есть точные сведения. Речь идет при этом не вообще о писателях, а о тех из них, которые имели тогда достаточно высокий официальный статус и потому в 1934 году стали делегатами всячески прославлявшегося писательского съезда, торжественно заседавшего шестнадцать дней - с 17 августа по 1 сентября.
Московская делегация была самой многолюдной: из общего числа около 600 делегатов съезда (со всей страны, от всех национальностей) к ней принадлежала почти треть-91 человек. (Следует иметь в виду, что в опубликованном тогда "мандатной комиссией" съезда подсчете указана цифра 175, но здесь же оговорено: "не все анкеты удалось полностью обработать", и, согласно поименному списку делегатов, от Москвы участвовало в съезде на 16 человек больше)293.
Национальный состав московских делегатов таков: русские - 92, евреи 72, а большинство остальных - это жившие в Москве иностранные "революционные" авторы (5 поляков, 3 венгра, 2 немца, 2 латыша, 1 грек, 1 итальянец; в кадрах НКВД, как мы видели, тоже было немало иностранцев). И если учесть, что население Москвы насчитывало к 1934 году 3 млн. 205 тыс. русских и 241,7 тыс. евреев, "пропорция" получается следующая: один делегат-русский приходился (3205 тыс.: 92) на 34,8 тысячи русских жителей Москвы, а один делегат-еврей (241,7 тыс.: 72) - на 3,3 тысячи московских евреев... Из этого, в сущности, следует, что евреи тогда были в десять раз более способны занять весомое положение в литературе, нежели русские, хотя ведь именно русские за предшествующие Революции сто лет создали одну из величайших и богатейших литератур мира!..
Но проблема проясняется, если вспомнить, что делегатами съезда 1934 года не являлись, например, Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Павел Васильев, Николай Заболоцкий, Сергей Клычков, Николай Клюев (он был арестован за полгода до съезда), Михаил Кузмин, Андрей Платонов, - без которых нельзя себе представить русскую литературу того времени, - а также множество других значительных писателей.
Стихослагатель Безыменский заявил на съезде: "В стихах типа Клюева и Клычкова... мы видим... воспевание косности и рутины при охаивании всего... большевистского... Под видом "инфантилизма" и нарочитого юродства Заболоцкий издевался над нами... Стихи П. Васильева в большинстве своем поднимают и живописуют образы кулаков..."294
Не было, понятно, на съезде и наиболее выдающихся русских мыслителей, органически связанных (как это вообще присуще русской мысли) с литературой, - Михаила Бахтина, Алексея Лосева, Павла Флоренского, которые к тому времени были репрессированы... На съезде задавали тон совсем другие "идеологи" - Иоганн Альтман, Михаил Кольцов (Фридлянд), Исай Лежнев (Альтшулер), Карл Радек (Собельсон) и т.п.
Виктор Шкловский провозгласил на одном из первых заседаний съезда: "Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы судить его как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе, как изменника"295.
В данном случае в типичной для Шкловского претенциозной риторике выразился весьма существенный смысл: литературу необходимо отсечь от Достоевского и, в конечном счете, от всего наиболее глубокого в русской литературе.
Накануне съезда вышла книга его активного делегата И. Лежнева (Альтшулера) "Записки современника", где было немало проклятий в адрес Достоевского и выдвигалось четкое требование: "...пора бросить набившие оскомину пустые разговоры о добре и зле по Толстому и Достоевскому"296. Вскоре И. Лежнев при содействии Давида Заславского добился - вопреки даже воле самого Горького! - запрета издания "Бесов" Достоевского (запрет этот действовал затем более двадцати лет).
Как уже сказано, меня наверняка обвинят в тенденциозном подборе имен и фактов, предпринятом в "антисемитских" целях. Однако ситуация 1930-х годов такова, что подобные обвинения могут предъявлять либо совершенно бесчестные, либо попросту не блещущие умом оппоненты. Чтобы доказать это, обращусь к суждениям одного обладавшего ясным умом писателя, размышлявшего впоследствии - на рубеже 1970-х-1980-х годов - о "вхождении" евреев в русскую жизнь и культуру. Он четко отграничил две принципиально различные "волны" в "русском еврействе" - дореволюционную и послереволюционную.
В первой "волне" так или иначе имело место (цитирую) "вживание еврейского элемента в сферу русской интеллигенции". Но после 1917 года "через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, прошедшие только начальную ступень ассимиляции... не переваренные, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму... Это была вторая волна зачинателей русского еврейства, социально гораздо более разноперая, с гораздо большими претензиями, с гораздо меньшими понятиями. Не переваренный этот элемент стал значительной частью населения русского города... Тут были... многочисленные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью. Еврейские интеллигенты шли в Россию (имеется в виду Россия до 1917 года. - В.К.) с понятием об обязанностях перед культурой. Функционеры шли с ощущением прав, с требованием прав... Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали"297.
Перед нами совершенно верный "диагноз", к которому мало что можно добавить. А любителям выискивать в таких размышлениях "антисемитизм" сообщаю, что снова цитирую рассуждения Давида Самуиловича Кауфмана (1920-1990) - поэта, известного под именем Д. Самойлов. В порядке уточнения скажу только, что, во-первых, людям, о коих он говорит, не только не было "жаль" русской культуры; она в ее глубоком смысле была им чужда или даже враждебна. А кроме того, они в значительной или даже в полной мере оторвались и от той культуры, носителями которой были их отцы и деды.
Уже много лет назад, вскоре после смерти Сталина, Анна Ахматова произнесла слова, которые до сих пор многие любят цитировать: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили"279.
Анне Андреевне принадлежит немало метких суждений, но эти ее слова явно упрощают реальность 1937-го и позднейших годов: две противоположные "стороны", о которых она говорила, сплошь и рядом совмещались в одном и том же человеке... Так, в 1960-х годах немалую популярность приобрели сочинения литератора Бориса Дьякова о пережитой им судьбе заключенного, но позднее по документам выяснилось, что до того, как его "посадили", он сам "посадил" десятки людей... Или другой пример. В первое издание уже упомянутого "Непридуманного" (1991) Льва Разгона вошел небольшой раздел "Военные", в центре которого - судьба двоюродного брата автора, Израиля Разгона высокопоставленного армейского политработника, расстрелянного в конце 1937 года. В рассказе создается прямо-таки героический образ, речь идет о выдающихся "уме, честности и бесстрашии Израиля", о его благородной дружбе с легендарным героем гражданской войны Иваном Кожановым и т.п.280 Однако, переиздавая свое сочинение через три года, в 1994-м, Л. Разгон явно вынужден был выбросить этот краткий раздел (менее 20 страниц) из своей книги (все ее другие составные части вошли во второе издание), поскольку по документам было установлено, что именно его кузен Израиль Разгон "посадил" своего друга Ивана Кожанова, о чем как раз в 1991 году было сообщено в печати...281
Прежде чем идти далее, нельзя не остановиться на возбуждающем страсти вопросе, который, по всей вероятности, уже возник в сознании читателей. Почему в обсуждение феномена "1937-й год" вовлеклось столь много еврейских имен?
Правда, реакция на это обилие еврейских имен будет, без сомнения, совершенно иной у разных читателей. Одни скажут, что вот, мол, евреи в 1937 году устроили в стране очередную кровавую мясорубку. Но здесь я не могу не повторить то, о чем уже говорил выше. Русский человек, не лишенный разума и честности, должен возмущаться прежде всего и главным образом теми русскими, которые участвовали в терроре на своей родной земле, а не евреями и вообще людьми других национальностей! Вина этих русских гораздо более тяжкая и позорная, чем вина любых "чужаков"! К этой теме, впрочем, нам еще придется обращаться.
Но неизбежна и другая реакция на обилие еврейских имен в разговоре о 1937 годе: эти имена, мол, тенденциозно выпячены в "антисемитских" целях. И неправильно было бы закрыть глаза на эту сторону дела, причем не только (и даже не столько) ради опровержения упреков в "антисемитской" тенденциозности, но и - прежде всего! - ради всестороннего уяснения реальной политической ситуации 1930-х годов. Выше цитировалось исследование израильского политолога М. С. Агурского, который не "побоялся" напомнить, что к 1922 году в верховном органе власти - Политбюро - состояли три (из общего количества пяти членов) еврея. Между тем в 1930-х годах в составе Политбюро (тогда - десять членов) имелся только один еврей - Каганович. Об этом очень часто говорится в сочинениях о тех временах с целью показать, что евреи тогда уже не играли первостепенной роли в политике.
Всецело естественный процесс постепенного "продвижения" во власть представителей "основного" населения страны действительно совершался, но колоссальная роль евреев в верховной власти первых послереволюционных лет привела к чрезвычайно весомым результатам, - о чем недвусмысленно писал тот же М. С. Агурский. В его уже не раз цитированной книге есть специальное "приложение" под заглавием "Демографические сдвиги после революции", где прежде всего, как он сам сформулировал, "идет речь о массовом перемещении евреев из бывшей черты оседлости в центральную Россию", и особенно интенсивно - в Москву: "В 1920 г., - констатирует М. С. Агурский, - здесь насчитывалось 28 тыс. евреев, то есть 2,2% населения, в 1923 г. - 5,5%, а в 1926г. - 6,5% населения. К 1926 г. в Москву приехали около 100 тыс. евреев"(с. 265).
Имеет смысл сослаться и на сочинение другого, гораздо более значительного еврейского идеолога - В. Е. Жаботинского. На рубеже 1920 1930-х годов он привел в своей статье "Антисемитизм в Сов. России" следующие сведения: "В Москве до 200 000 евреев, все пришлый элемент. А возьмите... телефонную книжку и посмотрите, сколько в ней Певзнеров, Левиных, Рабиновичей... Телефон - это свидетельство: или достатка, или хорошего служебного положения"282.
Из обстоятельного справочника "Население Москвы", составленного демографом Морицем Яковлевичем Выдро, можно узнать, что если в 1912 году в Москве проживали 6,4 тысячи евреев, то всего через два десятилетия, в 1933 году, - 241,7 тысячи, то есть почти в сорок раз больше! 283 Причем население Москвы в целом выросло за эти двадцать лет всего только в два с небольшим раза (с 1 млн. 618 тыс. до 3 млн. 663 тыс.).
В сознание многих людей - о чем уже шла речь - давно внедрено представление, что евреи тем самым вырывались, "освобождались" из чуть ли не "концлагеря" - "черты оседлости". Но вот, например, И. Э. Бабель записывает в дневнике об исчезавших на его глазах еврейских местечках в "черте оседлости": "Какая мощная и прелестная жизнь нации здесь была..."284 Через много лет, в 1960-х, М. М. Бахтин рассказал мне о своей только что состоявшейся беседе с широко известным в свое время писателем Рувимом Фраерманом, который был старше Бабеля и еще лучше знал еврейскую жизнь в "черте оседлости". Р. И. Фраерман (1891-1972) с глубокой горечью говорил о том, что в пределах этой самой "черты" в течение столетий сложились своеобразное национальное бытие и неповторимая культура, которые теперь, увы, безвозвратно утрачены...
Однако среди родившихся позднее, чем Бабель и Фраерман, евреев господствовало иное мнение. Я рассказал тогда же о сетованиях Фраермана близко знакомому мне поэту Борису Абрамовичу Слуцкому (1919-1986), и он не без гнева воскликнул: "Ну, Вадим, вам не удастся загнать нас обратно в гетто!" Подобное "намерение", разумеется, даже и не могло бы прийти мне в голову - уже хотя бы в силу его полнейшей утопичности. Тем не менее "реакция" Слуцкого была, несомненно, типичной для евреев, которые не могли иметь представления о реальной жизни в "черте оседлости", - несмотря даже на то, что жизнь эта нашла художественное и, более того, поэтическое воплощение, скажем, в прозе Шолом-Алейхема и живописи Шагала.
Могут, впрочем, возразить, что в произведениях Шолом-Алейхема и Шагала воссозданы не только "поэзия" жизни еврейских "местечек", но и ее тяготы и страдания. Однако такое возражение совершенно неосновательно, ибо литература и живопись того же времени, запечатлевшие русскую жизнь, ничуть не менее драматичны и даже трагедийны; собственно говоря, "поэзия бытия" и немыслима без тягот и страданий...
Но обратимся непосредственно к еврейскому "перемещению" 1920-начала 1930-х годов. Сотни тысяч евреев после 1917 года бесповоротно уходили из тех городов и городков на западных землях России, где их предки жили в течение столетий, и устремлялись в центр России; только в Москву переселились к 1933 году, как мы видели, около четверти миллиона евреев!
Это своего рода "великое переселение", естественно, не могло не иметь самых существенных последствий. "Очень большое число евреев", резюмировал в своем исследовании М. С. Агурский, оказалось "в ряде жизненно важных областей государственной, экономической, социальной жизни" (цит. соч., с. 260).
Стоит сказать о том, что многие из пишущих об истории считают ненужной или даже вредящей истине самое постановку вопроса о роли "национального фактора" и, особенно, о роли евреев в истории России. Так, например, в 1992 году Г. А. Бордюгов и В. А. Козлов в своей совместной книге "История и конъюнктура" заявили: "Мы собственными глазами видели, как в 1988 г. некоторые люди, опираясь на статью В. Кожинова "Правда и истина" ("Наш современник", 1988, № 4), составляли списки партийных работников 20-х-30-х годов с указанием их псевдонимов и фамилий и подсчитывали количество евреев в составе руководящих партийных органов. Очевидно, они считали, что это и есть та самая главная правда, та самая истина, до которой следует докапываться. Такие "простые" ответы были очень соблазнительны для неразвитого сознания, но это было нечто весьма и весьма чуждое как правде, так и истине. Заметим, что "простые ответы" часто возникают и от растерянности, и от незнания. Но есть незнание, которое ведет людей в библиотеки. А есть воинствующее невежество, которое зовет людей "бить жидов, спасать Россию"..."285
К сожалению, подобные рассуждения отнюдь не редкость, и потому следует разобраться в их существе. Начну с конца. В течение последнего десятилетия (1988-1997) о весомой, а в отдельные периоды даже исключительно весомой роли евреев в трагической истории России 1910-х-1930-х годов писали и говорили очень многие авторы и ораторы, однако нельзя привести ни единого факта "битья жидов" - хотя межнациональных побоищ за это время в стране было сколько угодно... Бордюгов и Козлов, по всей вероятности, скажут, что такое все же могло бы случиться, и поэтому нельзя, мол, касаться столь "опасной" темы. При этом - хотели этого или не хотели наши авторы неизбежно подразумевается, что нарушивший сей запрет человек предстает пусть хотя бы "объективно", "невольно" - в качестве опаснейшего врага евреев, ибо люди с "неразвитым сознанием", прочитав его статью, примут решение "бить жидов".
Кстати сказать, согласившись с этим мнением, придется признать антисемитами М. Агурского и Д. Самойлова-Кауфмана (см. цитаты из его сочинения ниже), которые, не боясь острых углов, размышляли о непомерном "обилии" евреев в составе послеоктябрьской власти...
И что бы там ни говорилось, в изучении истории нет и не может быть "запретных" тем, а помимо того нельзя не видеть, что замалчивание реальной роли евреев во властных "органах" в 1937 году дает возможность многим современным авторам и ораторам грубейшим образом искажать суть тогдашнего террора: его пытаются толковать (это, кстати сказать, начал делать еще в 1930-х годах Троцкий) как "антисемитский" (поскольку тогда погибло множество евреев). И конечно же, необходимо внести ясность в эту проблему.
* * *
Конкретная "доля" евреев в важнейших, по определению М. Агурского, "областях жизни" 1930-х годов не выяснена со всей достоверностью, и вокруг этой проблемы нередко возникают сегодня горячие споры. Так, например, страстный борец против "антисемитизма" журналистка Евгения Альбац, признавая в своей книге об "органах", что "среди следователей НКВД-МГБ - и среди самых страшных в том числе - вообще было много евреев" (уже точно установленные факты никак не позволяют это игнорировать), все же утверждает: "...в процентном отношении - к общей численности еврейского народа в стране - евреев в НКВД было не больше, чем, скажем, русских или латышей"286.
Архивы ОГПУ-НКВД, в сущности, еще не изучены. Однако, что касается верховного руководства НКВД в середине 1930-х годов, оно доподлинно известно, ибо 29 ноября 1935 года в газете "Известия" было опубликовано сообщение о присвоении "работникам НКВД" высших званий - Генерального комиссара и комиссаров госбезопасности 1-го и 2-го рангов (соответствовали армейским званиям маршала и командармов 1-го и 2-го рангов, - то есть, по-нынешнему, маршала, генерала армии и генерал-полковника). И из 20 человек, получивших тогда эти верховные звания ГБ, больше половины (включая самого Генерального комиссара) были евреи287, 4 (всего лишь!) русские, 2 - латыши, а также 1 поляк, 1 немец (прибалтийский) и 1 грузин.
Из этих двух десятков людей, которые - подобно множеству других деятелей того времени - были и палачами, и затем жертвами, уцелел тогда (чтобы быть расстрелянным позднее, в 1953 году) только грузи)! С. А. Гоглидзе. По ясно, что утверждение Е. Альбац о "процентном соотношении" в свете этой информации оказывается заведомо несостоятельным.
Стоит привести здесь прямо-таки поразительное заявление по поводу обилия евреев в "органах", сделанное принципиальным "юдофилом" А. М. Горьким еще в 1922 году: "Я верю, что назначение евреев на опаснейшие и ответственные посты часто можно объяснить провокацией: так как в ЧК удалось пролезть многим черносотенцам, то эти реакционные должностные лица постарались, чтобы евреи были назначены на опаснейшие и неприятнейшие посты"288.
Закономерно, что Горький начал со слов "я верю" (а не "я знаю"), и, разумеется, он не смог бы назвать даже хотя бы одно имя из тех "многих черносотенцев", которые, сумев "пролезть" в ЧК, якобы заняли там положение, дающее им возможность назначать евреев на "ответственные посты"! К тому же - как уже было показано выше - суть дела состояла в назначении на такие посты не именно и только евреев, а вообще "чужаков", которые смотрели на русскую жизнь как бы со стороны и могли в тех или иных ситуациях "не щадить" никого и ничего... Часто можно столкнуться с утверждениями, что ВЧК и затем ГПУ вообще, мол, "еврейское" дело. Однако до середины 1920-х годов на самых высоких постах в этих "учреждениях" (постах председателя ВЧК-ОГПУ и его заместителей) евреев не было; главную роль в "органах" играли тогда поляки и прибалты (Дзержинский, Петере, Менжинский, Уншлихт и др.), то есть, по существу, "иностранцы". Только в 1924 году еврей Ягода становится 2-м заместителем председателя ОГПУ, в 1926-м возвышается до 1-го зама, а 2-м замом назначается тогда еврей Трилиссер. А вот в середине 1930-х годов и глава НКВД, и его 1-й зам (Агранов) - евреи.
Впрочем, Е. Альбац может возразить, что, помимо самого верхнего "этажа", имелось множество руководящих сотрудников ОГПУ-НКВД, которые непосредственно осуществляли репрессии, и следует учитывать "национальные пропорции" не только на самом верху.
Документами, которые дали бы возможность точно выяснить эти "пропорции", мы пока не располагаем. Правда, не так давно киевский журнал "Паше минуле" опубликовал обширный свод "документов из истории НКВД УССР" (1993, № 1, с.39-150), свидетельствующих, что на Украине евреи играли в репрессивных "органах" безусловно преобладающую роль. Но нас интересует центр страны, Москва, куда после 1917 года шел, по определению М. С. Агурского, "огромный приток еврейского населения" и множество евреев заняло чрезвычайно весомое положение "в ряде жизненно важных областей", к которым, понятно, относилось и ОГПУ-НКВД.
В самое последнее время ведущий специалист Государственного архива Российской Федерации Александр Кокурин и сотрудник общества "Мемориал" Никита Петров опубликовали статистические данные о национальном составе НКВД в 1937 году, - правда, только о периферийных его сотрудниках; приводимые цифры предваряет следующее уклончивое разъяснение: "Статистические данные о состоянии (на 1 марта 1937 года) оперативных кадров УГБ (то есть местных "управлений Госбезопасности". - Д. К.) НКВД/УНКВД (кадры ГУГБ289 Центра сюда не входят) выглядят так: общая численность - 23 857 человек... русские - 5 570 человек... евреи - 1776 человек..."290
При этом остается совершенно неясным, каков был удельный вес тех и других среди "руководителей". Количество сотрудников "низших" званий (сержант ГБ, младший лейтенант, лейтенант) или вообще не имевших звания составляло 22 271 человек (имеются в виду местные УГБ) - то есть 93,4 процента (от 23 857 человек), а количество сотрудников (опять-таки местных) с более или менее высокими званиями - от старшего лейтенанта ГБ (соответствовало нынешнему майору) до комиссара ГБ 1-го ранга (соответствовало генералу армии) - всего лишь 1585 человек, то есть 6,6 процента.
И архивисты должны были бы, конечно, сообщить, какая часть из 1776 евреев, являвшихся к марту 1937 года (то есть как раз ко времени широких репрессий) сотрудниками местных управлений ГБ, принадлежала к 22 271 носителю "низших" званий (и вообще не имевшим званий), а какая - к 1585 носителям высших. Публикаторы сведении, похоже, предпочли затушевать это соотношение...
Еще более важны, конечно, данные о национальном составе Главного управления ГБ (в Москве), которые в публикуемый материал вообще "не вошли" (по всей вероятности, опять-таки из-за опасений публикаторов быть обвиненными в "антисемитизме").
Но точно известно, что в 1934-1936 годах во главе "центра" НКВД стояли два еврея и один русский (нарком Г. Г. Ягода и его заместители: 1-й - еврей Я. С. Агранов и 2-й - русский Г. Е. Прокофьев). В конце 1936 года впервые в истории ВЧК-ОГПУ-НКВД (о смысле этого - ниже) главой стал русский, Н. И. Ежов, Агранов остался 1-м замом, а из трех действовавших с конца 1936-го новых замов - М. Д. Бермана, Л. Н. Бельского (Левина) и М. П. Фриновского только последний не был, возможно, евреем (точных сведений о его национальности у меня нет). Далее, "Главное управление ГБ Центра" состояло к 1937 году из 10 "отделов" (охраны, оперативного, контрразведывательного, секретно-политического, особого и т.д.), и начальниками по меньшей мере 7 (!) из этих 10 отделов были евреи291.
И все же вполне достоверной и полной картины национального состава НКВД пока не имеется - хотя вместе с тем едва ли есть основания сомневаться, что дело обстояло тогда так же, как и в других "жизненно важных" областях.
Чтобы показать, сколь значительной была в 1930-х годах роль людей еврейского происхождения в жизни столицы СССР, обратимся к такой, без сомнения, важной области, как литература, - к доподлинно известному нам национальному составу Московской организации ССП (Союза советских писателей), точнее, наиболее ".влиятельной" ее части.
На первый взгляд может показаться, что это "перескакивание" от ОГПУ-НКВД к ССП неоправданно. Но можно привести целый ряд доводов, убеждающих в логичности такого сопоставления. Для начала вспомним хотя бы о том, что среди деятелей литературы того времени было немало людей, имевших опыт работы в ВЧК-ОГПУ-НКВД, - скажем, И. Э. Бабель, О. М. Брик, А. Веселый (Н. И. Кочкуров), Б. Волин (Б. М. Фрадкин), И. Ф. Жига, Г. Лелевич (Л. Г. Калмансон), Н. Г. Свирин, А. И. Тарасов-Родионов и т.д.
Далее, своего рода "единство" с ОГПУ продемонстрировала большая группа писателей, побывавшая в августе 1933 года в концлагере Беломорканала, чтобы воспеть затем работу "чекистов" в широко известной книге, где выступили тридцать пять писателей во главе с А. М. Горьким.
Уместно привести также позднейшие (конца 1950-х-начала 1960-х годов) рассуждения писателя В. С. Гроссмана о И. Э. Бабеле и других: "Зачем он встречал Новый год в семье Ежова?.. Почему таких необыкновенных людей - его (Бабеля. - В.К.), Маяковского, Багрицкого - так влекло к себе ГПУ? Что это - обаяние силы, власти?"292
Особой "загадки" здесь нет, ибо Бабель сам служил в ВЧК, одним из наиболее близких Маяковскому людей был следователь ВЧК-ОГПУ и друг зампреда ОГПУ Агранова Осип Брик, Багрицкий же с чувством восклицал в стихах:
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы...
и т.д.
Уже из этого, полагаю, ясно, что "сопоставление" ОГПУ-НКВД и ССП того времени не является чем-то несообразным. Что же касается национального состава "ведущей" части писателей Москвы, о нем есть точные сведения. Речь идет при этом не вообще о писателях, а о тех из них, которые имели тогда достаточно высокий официальный статус и потому в 1934 году стали делегатами всячески прославлявшегося писательского съезда, торжественно заседавшего шестнадцать дней - с 17 августа по 1 сентября.
Московская делегация была самой многолюдной: из общего числа около 600 делегатов съезда (со всей страны, от всех национальностей) к ней принадлежала почти треть-91 человек. (Следует иметь в виду, что в опубликованном тогда "мандатной комиссией" съезда подсчете указана цифра 175, но здесь же оговорено: "не все анкеты удалось полностью обработать", и, согласно поименному списку делегатов, от Москвы участвовало в съезде на 16 человек больше)293.
Национальный состав московских делегатов таков: русские - 92, евреи 72, а большинство остальных - это жившие в Москве иностранные "революционные" авторы (5 поляков, 3 венгра, 2 немца, 2 латыша, 1 грек, 1 итальянец; в кадрах НКВД, как мы видели, тоже было немало иностранцев). И если учесть, что население Москвы насчитывало к 1934 году 3 млн. 205 тыс. русских и 241,7 тыс. евреев, "пропорция" получается следующая: один делегат-русский приходился (3205 тыс.: 92) на 34,8 тысячи русских жителей Москвы, а один делегат-еврей (241,7 тыс.: 72) - на 3,3 тысячи московских евреев... Из этого, в сущности, следует, что евреи тогда были в десять раз более способны занять весомое положение в литературе, нежели русские, хотя ведь именно русские за предшествующие Революции сто лет создали одну из величайших и богатейших литератур мира!..
Но проблема проясняется, если вспомнить, что делегатами съезда 1934 года не являлись, например, Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Павел Васильев, Николай Заболоцкий, Сергей Клычков, Николай Клюев (он был арестован за полгода до съезда), Михаил Кузмин, Андрей Платонов, - без которых нельзя себе представить русскую литературу того времени, - а также множество других значительных писателей.
Стихослагатель Безыменский заявил на съезде: "В стихах типа Клюева и Клычкова... мы видим... воспевание косности и рутины при охаивании всего... большевистского... Под видом "инфантилизма" и нарочитого юродства Заболоцкий издевался над нами... Стихи П. Васильева в большинстве своем поднимают и живописуют образы кулаков..."294
Не было, понятно, на съезде и наиболее выдающихся русских мыслителей, органически связанных (как это вообще присуще русской мысли) с литературой, - Михаила Бахтина, Алексея Лосева, Павла Флоренского, которые к тому времени были репрессированы... На съезде задавали тон совсем другие "идеологи" - Иоганн Альтман, Михаил Кольцов (Фридлянд), Исай Лежнев (Альтшулер), Карл Радек (Собельсон) и т.п.
Виктор Шкловский провозгласил на одном из первых заседаний съезда: "Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы судить его как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе, как изменника"295.
В данном случае в типичной для Шкловского претенциозной риторике выразился весьма существенный смысл: литературу необходимо отсечь от Достоевского и, в конечном счете, от всего наиболее глубокого в русской литературе.
Накануне съезда вышла книга его активного делегата И. Лежнева (Альтшулера) "Записки современника", где было немало проклятий в адрес Достоевского и выдвигалось четкое требование: "...пора бросить набившие оскомину пустые разговоры о добре и зле по Толстому и Достоевскому"296. Вскоре И. Лежнев при содействии Давида Заславского добился - вопреки даже воле самого Горького! - запрета издания "Бесов" Достоевского (запрет этот действовал затем более двадцати лет).
Как уже сказано, меня наверняка обвинят в тенденциозном подборе имен и фактов, предпринятом в "антисемитских" целях. Однако ситуация 1930-х годов такова, что подобные обвинения могут предъявлять либо совершенно бесчестные, либо попросту не блещущие умом оппоненты. Чтобы доказать это, обращусь к суждениям одного обладавшего ясным умом писателя, размышлявшего впоследствии - на рубеже 1970-х-1980-х годов - о "вхождении" евреев в русскую жизнь и культуру. Он четко отграничил две принципиально различные "волны" в "русском еврействе" - дореволюционную и послереволюционную.
В первой "волне" так или иначе имело место (цитирую) "вживание еврейского элемента в сферу русской интеллигенции". Но после 1917 года "через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, прошедшие только начальную ступень ассимиляции... не переваренные, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму... Это была вторая волна зачинателей русского еврейства, социально гораздо более разноперая, с гораздо большими претензиями, с гораздо меньшими понятиями. Не переваренный этот элемент стал значительной частью населения русского города... Тут были... многочисленные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью. Еврейские интеллигенты шли в Россию (имеется в виду Россия до 1917 года. - В.К.) с понятием об обязанностях перед культурой. Функционеры шли с ощущением прав, с требованием прав... Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали"297.
Перед нами совершенно верный "диагноз", к которому мало что можно добавить. А любителям выискивать в таких размышлениях "антисемитизм" сообщаю, что снова цитирую рассуждения Давида Самуиловича Кауфмана (1920-1990) - поэта, известного под именем Д. Самойлов. В порядке уточнения скажу только, что, во-первых, людям, о коих он говорит, не только не было "жаль" русской культуры; она в ее глубоком смысле была им чужда или даже враждебна. А кроме того, они в значительной или даже в полной мере оторвались и от той культуры, носителями которой были их отцы и деды.