Страница:
Это «предположение» вроде бы подтверждается и собственно демографическими данными. Количество людей, имевшихся в стране в начале 1946 года (то есть родившихся не позже 1945-го), 170,5 млн., к началу 1951 года сократилось до 161,3 млн., то есть на 5,3%; между тем количество населения начала 1949 года (то есть после голода) через пять лет, к началу 1954 года, сократилось всего на 4%, — то есть убыль была на 1,3% меньше. А 1,3% от населения 1946 года — это 2,2 млн. человек, то есть даже на 0,7 млн. больше, чем предложенная В. Ф. Зимой цифра умерших от голода (1,5 млн.).
Однако нельзя не учитывать две другие причины сокращения населения в первые послевоенные годы: многие люди умирали тогда от полученных ран (так, к концу войны только в госпиталях находилось более миллиона раненых) и увечий, а кроме того, в это время продолжалась та эмиграция из СССР (главным образом, поляков и немцев), о которой шла речь выше и которая в целом составила 5,5 млн. человек. Поэтому «предположение» В. Ф. Зимы об 1,5 млн. человек, умерших от голода, не исходящее из каких-либо бесспорных данных, нуждается в тщательной проверке.
Но нет сомнения, что послевоенное состояние страны привело к множеству голодных смертей, и в этом с особенной — и горчайшей — остротой выразилось упомянутое выше противоречие между внешним — всемирным — величием победоносной страны и « ничтожеством» ее «внутренней» жизни, что, кстати сказать, было еще одной причиной той крайней засекреченности, закрытости, о которой уже не раз говорилось…
Хорошо помню первую в моей жизни встречу с людьми Запада. Я был тогда учеником 9 класса и увлекался рисованием. В тот день я зарисовывал одну из башен московского Донского монастыря, — это было 17 марта 1947 года (рисунок — с точной датой — сохранился в моем архиве). Неожиданно в безлюдный монастырь вошло для его осмотра несколько французов — молодых мужчин и женщин, очень живых — «жовиальных», роскошно (по крайней мере, на мой взгляд) одетых и источающих запахи духов и одеколонов; они казались пришельцами с иной планеты…230
Мне они, конечно же, были интересны, но и я — очень бедно и уродливо одетый и худой от недостатка питания (мой отец был высококвалифицированным инженером, но жизнь абсолютного большинства населения страны была тогда весьма и весьма скудной231) заинтересовал их хотя бы тем, что был занят «искусством» в безлюдном монастыре. Одна из француженок в какой-то мере владела русским языком, и у нас начался перескакивающий с одного на другое разговор.
Узнав, что передо мной французы, приехавшие на какое-то совещание — не помню, какое именно, я — отчасти ради «эффекта» — удивил их достаточно существенным знанием их родной литературы и истории; затем разговор перешел на Москву, и я, в частности, сказал, что могу показать им те возвышенности, с которых Наполеон смотрел на Москву, вступая в нее 2(14) сентября 1812 года и покидая ее 7(19) октября. У ворот монастыря французов ждала самая шикарная тогда автомашина ЗИС-101, а за рулем сидел довольно мрачный человек, который начал вполголоса допрашивать меня, кто я и откуда. Несмотря на юный возраст, я почуял некую опасность и назвал выдуманные имя и адрес. По всей вероятности, шофер этот был связан с МГБ, а я между тем всю дорогу на Поклонную (тогда еще не срытую, как теперь) и, затем, Воробьевы горы весьма вольно говорил с французами на самые разные темы…
Мою ссылку на эпизод из собственной жизни могут воспринять как нечто несообразное — ведь речь идет об Истории, а не о личной, частной жизни отдельных людей. К сожалению, люди очень редко (или вообще не) задумываются о том, что их собственная, личная жизнь и само их сознание — неотъемлемая (пусть и очень малая) частица Истории во всем ее мощном движении и смысле. Людям кажется, что это движение и этот смысл развертываются где-то за пределами их индивидуальной судьбы, — или, вернее будет сказать, они именно не задумываются о том, что их, казалось бы, сугубо частное, «бытовое» существование насквозь пронизано Историей.
Взять хотя бы то тяжкое противоречие величия и нищеты страны, о котором шла речь. 24 июня 1945 года, в день торжественнейшего Парада Победы, я, вместе с тысячами людей, стоял на набережной Москвы-реки у Большого Каменного моста, и когда до нас дошли возвращавшиеся по набережной с Красной площади шеренги фронтовиков, из всех уст согласно вырвался какой-то сверхчеловеческий — никогда в жизни более мною не слышанный — ликующий вопль… И никогда больше не видел я солдат, идущих столь торжественным и вместе с тем столь вольным (ведь шли люди фронта, а не строя) шагом. Это было захватывающим душу и неопровержимым воплощением величия нашей Победы, нашей страны.
Но вскоре же, тем же летом 1945-го, я, тогда пятнадцатилетний, шел с ближайшим другом моей юности Евгением Скрынниковым (ныне — известный художник) по Калужской232 площади, а навстречу нам брели исхудалые дети в лохмотьях, безнадежно протягивая свои грязные ладошки к не имеющим лишнего куска хлеба или рубля встречным людям. И мой вольнодумный друг ядовито процитировал общеизвестную тогда фразу: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
В то время этот «приговор» представлялся моему юному сознанию всецело справедливым, ибо слишком резко ударяли по глазам картины бедствий и голода, несовместимые с громкими обещаниями и славословиями. Я даже не пожелал тогда вступить в комсомол, хотя в Москве это было почти обязательным для моих сверстников, и стал «членом ВЛКСМ» только в двадцатилетнем возрасте, в 1950 году. Но об этом — ниже, а пока отмечу только, что юношеское — в основе своей чисто эмоциональное — восприятие резкого разрыва между тем образом страны, который внедряла официальная идеология, и реальным ее состоянием обусловило своего рода отторжение от современности. Я уходил от нее в средневековую Москву, пушкинскую эпоху, мир Тютчева, поэзию начала ХХ века, — из-за чего, в частности, категорически не принял известный доклад А. А. Жданова в августе 1946 года, где эта поэзия поносилась.
Но вглядимся в противоречие величия и нищеты. Со временем я начал сознавать, что дело обстояло гораздо сложнее, чем представлялось мне в юности. К сожалению, многие и до сего дня решают проблему и чрезвычайно просто и, так сказать, крайне сурово. В 1992 году в Париже была издана книга преподавателя истории Московского пединститута (ныне — педуниверситета) В. П. Попова (родившегося, между прочим, как раз в 1945 году) «Крестьянство и государство (1945-1953)», в которой крайне низкие «нормы» распределения хлеба в послевоенной деревне объясняются по сути дела злой волей государства. В частности, приведен документ, согласно которому в 1945 году в Пензенской области на душу сельского населения выделялось всего 82,5 кг хлеба — то есть 226 г на день…233
Но ведь урожай 1945 года составил 43,7 млн. тонн234 — в два с лишним раза меньше, чем в 1940-м (95,6 млн. тонн), — из которых к тому же, как сообщает сам В. П. Попов, 16,9 млн. тонн было выделено в запасной фонд (с. 129), т. е. для потребления осталось всего 30,4 млн. тонн. Это значит, что на душу населения пришлось в среднем 178 кг на год, то есть всего 488 г на день. Если учесть, что сельское население так или иначе имело — в сравнении с горожанами и, тем более, с огромной армией (12,8 млн. человек в середине 1945 года) — дополнительные источники продовольствия (умело возделанные деревенские огороды, домашний скот и птица, рыбная ловля, собирание грибов, ягод и т. п.), вполне «справедливо» было превосходство — «за счет» сельских жителей — норм распределения хлеба среди горожан и солдат (от 300 до 800 г в день).
Правда, В. П. Попов возмущается не самой по себе столь ничтожной «нормой» выдачи хлеба жителям села, а тем, что, как он пишет, "государство располагало необходимыми (выделено мною. — В.К.) запасами зерна, которые могло и было обязано использовать для помощи голодающим районам" (с. 129). Но это непродуманное и, прошу извинить за резкость, безответственное суждение; характерно, что в самом тексте В. П. Попова закономерно возникло «противоречие»: он сам называет запасы «необходимыми», но тут же настаивает, что государство-де «могло» отменить эту «необходимость», — хотя тогда нельзя было не думать и о явной угрозе войны с недавними «союзниками», и о каком-либо стихийном бедствии, которое и в самом деле разразилось в следующем году в виде грозной засухи, и если бы «запасы» 1945 года были к середине 1946 года «использованы», то есть проедены, голод приобрел бы, наверное, совсем уж катастрофический характер…
А в предисловии к цитированной книге В. П. Попова, написанном А. И. Солженицыным, выражено крайнее негодование именно в связи с тем, что (см. выше) «признается „норма“ потребления зерна колхозником — 200 граммов в день… Да была ли в истории где-либо, когда — такая власть: неуклонно ведущая свой народ к вымиранию?..» (с. 5, 6).
Из этих слов неизбежно вытекает, что власть, стремясь «выморить» народ, не давала ему якобы имевшийся у нее в достатке хлеб… Но, во-первых, в таком случае необходимо было объяснить, почему власть стремилась уничтожить крестьянство (без которого страна — да и сама власть — не могла бы существовать), а во-вторых, показать, куда же девали не предоставляемый народу хлеб?
На первый вопрос едва ли можно найти вразумительный ответ, но по второму вопросу в «обличительной» публицистике последнего времени не раз утверждалось, что хлеб пожирала «номенклатура».
В упомянутой книге В. Ф. Зимы о голоде 1946-1947 годов есть главка в духе этой самой публицистики — «Благополучие для номенклатуры», однако, опровергая, по сути дела, свой собственный обличительный запал, историк на основе бесспорных документов сообщает, что даже "руководящие работники… отнесенные… к 1-й группе" не очень уж объедались: "Хлеб ограничивался из расчета по 1 кг в день и не более", а "на среднем уровне управленческой пирамиды хлеб нормировался и выдавался по группам, приравненным к рабочим 1-й и 2-й категории" (с. 56. Выделено мною. — В.К.)
Притом, нельзя не учитывать, что никакая власть не может допустить полуголодного состояния ее носителей, от деятельности которых зависит (хотя бы потенциально) весь ход жизни страны, а кроме того, «номенклатура» — весьма незначительная часть населения; в известном резко критическом трактате Михаила Восленского «Номенклатура» подсчитано, что она составляла максимум 0,4% населения страны235, и если каждый ее представитель в 1945-1947 годах получал в среднем «лишних» 500 г хлеба в день, отъятие и распределение среди населения в целом этих «излишков» дало бы совершенно микроскопический результат — примерно 2 грамма (!) хлеба в день на душу населения страны…
Да и вообще нет оснований говорить об особом «благополучии номенклатуры» в первые послевоенные годы (позднейшие времена — дело другое). Власть осуществляла, без сомнения, чрезмерные затраты на "большую политику", но, так сказать, в бытовой сфере режим строгой экономии соблюдался на всех уровнях.
В связи с этим позволю себе опять-таки сослаться на личный опыт. Незадолго до окончания мною (в июне 1948-го) 16-й московской школы рядом с ней начал заселяться жилой «спецдом» Совета Министров СССР, построенный по проекту знаменитого И. В. Жолтовского236 (Большая Калужская ул. — ныне Ленинский просп., дом № 11). И в моем классе появились сыновья «номенклатуры», в том числе юноша с редким именем Рутений (уменьшительное — Рута) Кабанов. Само его имя — деталь, так сказать, историческая, ибо в первые два десятилетия после 1917-го детей называли, в частности, «научно-техническими» именами: Рутений — это 44-й элемент менделеевской таблицы; отец Руты в год его рождения учился в Московском электромашиностроительном институте, а сей элемент имеет важное применение в электроприборах.
Этот отец моего соученика и приятеля, И. Г. Кабанов (1898-1972), в 1937-м стал одним из наркомов РСФСР, а ко времени вселения в новую квартиру на Большой Калужской был одним из главных союзных министров — электропромышленности и депутатом Верховного Совета СССР; на ХIХ съезде партии он стал кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, то есть вошел в совсем уж малое количество верховных правителей страны (как сказано, всего лишь 36 членов и кандидатов в члены Президиума)237.
Тем не менее я, не раз бывавший в гостях у его сына, могу засвидетельствовать, сколь скромным было жилище этого носителя высшей власти страны. Он обитал с женой, сыном, дочерью (также школьницей) и обязательной тогда в привилегированных семьях «домработницей» в двухкомнатной квартире с «совмещенным санузлом» (в то время, впрочем, это представлялось изысканной новинкой). Правда, одна из двух комнат квартиры была весьма просторной (рассчитанной, вероятно, на большие «приемы» у министра), и в ней имелась перегородка на колесиках, задвигавшаяся вечером, — дабы сын и дочь министра спали во вроде бы отдельных помещениях…
Помню, что мне-то, жившему в «коммуналке» на три семьи, квартира министра казалась превосходной, но сегодня нельзя не придти к выводу, что в послевоенные годы страна экономила на всем — в том числе и на быте верховных правителей. Я не исключаю, что позднее, когда я уже не посещал Руту Кабанова, его отец получил намного более обширное жилище, но факт остается фактом: виденная мною квартира одного из верховных правителей много говорит и о послевоенном состоянии страны вообще, и о том, как тогда вела себя власть. Огромные — и, надо прямо сказать, совершенно непомерные в то время для страны — средства тратились (о чем еще будет речь) на мировую политику, но не на самих политиков…
В частности, определенная часть хлеба вывозилась за границу — в страны Восточной Европы, в том числе в восточную Германию(!), что делалось, без сомнения, не по экономическим, а по чисто политическим соображениям. Правда, вывоз хлеба был не столь уж значителен — 1,7 млн. тонн в 1946 году. Если бы этот хлеб был распределен среди населения страны, прибавка к ежедневному пайку составила бы на одного человека всего лишь 27 г238 (1,7 млрд. кг на 170 млн. населения — 10 кг в год). И все же мне, признаюсь, крайне трудно примириться с этой политикой, мне тяжело читать опубликованный в 1960 году приказ, подписанный 11 мая 1945 года самим Г. К. Жуковым:
"Во исполнение постановления ГОКО (Государственного Комитета Обороны под председательством Сталина. — В.К.) от 8 мая 1945 г. Военный совет 1-го Белорусского фронта — ПОСТАНОВЛЯЕТ:
…Исходя из установленного постановлением ГОКО количества продовольствия, подлежащего передаче с 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов для снабжения населения города Берлина на 5-месячный период: зерна для выработки крупы и муки 105000 т, мясопродуктов — 4500 т, сахара — 6000 т интенданту фронта полковнику тов. Ткачеву выделить из ресурсов фронта в счет указанных количеств в период с 15 мая по 15 июня с/г.:
Муки… 41000 т
Крупы… 5000 т
Мяса… 6500 т…" и т. д.239
Отмечу, что «нормы» выдачи продовольствия на душу берлинского населения в ряде отношений превышали те, которые имели место в тогдашней России…
При рациональном подходе к делу можно, конечно, признать, что, во-первых, нельзя было допустить голодного мора и хаоса в оккупированном нами восточном Берлине, что, во-вторых, СССР должен был еще получить достаточно ценные репарации и, в частности, добиться работы немцев в наших интересах, для чего следовало спасать их (немцев) от вымирания, и т. п.
Но вместе с тем хорошо известно, что США, чье сельское хозяйство не только не пострадало от войны, но, напротив, процветало, готовы были кормить восточных немцев, и главная причина изъятия продовольствия из голодной России для прокорма населения страны, еще вчера бывшей смертельным врагом, — причина сугубо политическая: дело шло об установлении и сохранении господства в Восточной Германии (как и Восточной Европе в целом).
И, повторюсь, я не могу примириться с этой политикой — несмотря на любые ее обоснования. Но к этой проблематике мы еще вернемся. Здесь же еще раз подчеркну, что вообще-то своего рода «политический налог» на население СССР, выражавшийся в вывозе хлеба за рубеж, был не столь уж громадным (10 кг в год на человека). И полуголодная или просто голодная послевоенная жизнь абсолютного большинства населения была обусловлена «объективными» причинами, а не «злодейством» властей, которым возмущаются ныне те или иные идеологи. Ведь в целом, как уже сказано, на душу населения в 1945 году имелось не более 488 г хлеба на день. При этом следует еще учитывать, что немалую часть урожая было необходимо отдавать на корм имевшимся в 1946 году 14 млн. лошадей (необходимых тогда для сельскохозяйственных работ) и 23 млн. дающим молоко коров240, ибо без определенной зерновой прибавки к траве и сену эти существа едва ли выжили бы и животноводство в стране вообще бы погибло… Поэтому и 488 г хлеба в среднем на душу населения в день — существенно завышенная цифра, из которой следует вычесть зерно, потребленное домашними животными, а также птицей…
Выше была ссылка на сведения о распределении хлеба в 1945 году в Пензенской области, и в этих сведениях указано, что 3600 тонн зерна пошло на корм скоту (Попов В. П., цит. соч., с. 135). Особенно много зерна требовалось для прокорма свиней и домашней птицы, которые никак не могли обойтись травяной пищей. Согласно уже упоминавшимся сведениям 1945 года по Пензенской области, одна свинья потребляла за год 80,4 кг зерна — то есть почти столько же, сколько отпускалось людям! И вот очень выразительные цифры: с 1941 по 1946 год количество питавшихся, в основном, травой и сеном коров сократилось не столь уж значительно: с 27,8 млн. до 22,9 млн. голов, а свиней — с 27,5 до 10,6 млн. (там же), то есть более чем в два с половиной раза, — ибо невозможно было тратить потребное им значительное количество зерна (между тем количество неприхотливых коз осталось почти прежним — 11,7 млн. в 1941-м, 11,5 млн. в 1945-м). Не менее характерно и резкое сокращение количества домашней птицы, что ясно из уменьшившейся в два с половиной раза яйцепродукции: 12,2 млрд. в 1940 году и всего 4,9 млрд. в 1945-м…241
Возможно, найдутся читатели, которым эти подсчеты количества собранного зерна, а также свиней, коз, кур и соображения об их «рационе» представятся чем-то слишком «мелким», не соответствующим размышлению о ходе Истории; однако тогда, в 1946-1947-м годах, от всего этого прямо и непосредственно зависело само существование народа, и я уверен, что те из моих читателей, которые жили в то время, ясно понимают первостепенное значение приведенных мной «прозаических» цифр и их истолкования…
Только что изложенные факты и выводы, как нетрудно предвидеть, будут восприняты в качестве попытки «обелить», «реабилитировать» правителей послевоенного времени (прежде всего, понятно, Сталина), притом одни воспримут это с недовольством или даже негодованием, а другие, напротив, одобрительно либо с восхищением, — ибо в последние годы количество «поклонников» Сталина явно растет.
Но обе эти вероятные реакции будут неоправданными, ибо я исхожу из убеждения (которое не раз высказывал на протяжении своего сочинения), что роль Сталина крайне преувеличивается как его поклонниками, так и — в равной мере — ненавистниками.
Уж если на то пошло, действительно громадное значение имел не сам Сталин, а миф о Сталине, который играл особенно большую роль во время войны, ибо миллионы людей верили, что во главе страны — всезнающий и всесильный человек, ведущий их к Победе. Это со всей ясностью выразилось, например, в последних словах восемнадцатилетней девушки из священнического рода Зои Космодемьянской, бесстрашно отправившейся в тыл врага и повешенной 29 ноября 1941 года в деревне Петрищево, расположенной в 85 км к западу от Москвы: «Сталин придет!» И суть дела здесь, конечно же, не в самом вожде, но в вере и опиравшемся на нее поведении множества людей (разумеется, не все разделяли эту веру, но она все же была достоянием миллионов). И, повторюсь, эта жившая в людях вера, этот миф, «объективированный» в их действиях, имел гораздо большее значение, чем сам Сталин.
Вообще, все основное, что совершалось в стране, было порождено объективным — в конечном счете, необходимым, неизбежным — ходом истории, а не личной мыслью и волей Сталина. И, говоря о том, что голодная жизнь послевоенного времен и была обусловлена тогдашним состоянием сельского хозяйства, а не абсурдным намерением власти «выморить» крестьянство, я стремился не «оправдать» власть, а уяснить историческую реальность тех лет.
Но проблема имеет и другой — и очень существенный — аспект: в последнее время достаточно настойчиво высказывалось мнение, согласно которому Сталин и режим в целом поступили совершенно неразумно и просто преступно, заставив страну, находившуюся после войны в столь тяжелом положении, играть заведомо непосильную для нее роль на мировой арене. Утверждают даже, что не следовало переступать государственную границу СССР, удовлетворившись изгнанием врага из пределов страны.
В высшей степени характерный пример: в 1996 году широко известный литературный критик и публицист Лев Аннинский в своей тогдашней телепрограмме «Уходящая натура» беседовал с очень популярным в 1960-1970-х годах писателем Георгием Владимовым (Волосевичем), который в 1983 году эмигрировал в ФРГ, и последний заявил, что СССР надо было в конце войны остановиться на границе. Важно не само это заявление нынешнего жителя ФРГ, а тот факт, что Лев Аннинский, как он мне сообщил, твердо возразил Владимову, однако его слова не были допущены хозяевами телеканала в передачу!
Рассуждения, согласно которым остановка на границе была бы гораздо более «позитивным» решением, — типичный образчик подмены понимания реальной истории пресловутым «если бы… то…» и, в конечном счете, — совершенно бесплодного умствования. В частности, в СССР имелось в 1945 году очень мало людей, готовых «удовлетвориться» изгнанием врага; лозунг «На Берлин!» был непререкаемым в умах и душах людей самых разных социальных слоев и убеждений.
Александр Твардовский в глубоко лирическом стихотворении, написанном в 1947 году, выразил, без сомнения, общенародное восприятие конца войны:
Победа 1945 года была многогранной, слагалась из побед военной, политической, идеологической и т. д. — но каждая из этих побед вела и к определенным бедам… Начнем хотя бы с того, что после 9 мая культ вождя стал уже поистине безграничным и в количественном, ибо он охватил теперь подавляющее большинство населения, и в качественном отношении, превратившись в своего рода идолопоклонство, которое, так сказать, вполне закономерно «увенчалось» фактическим жертвоприношением идолу — гибелью множества людей в ходе сталинских похорон 9 марта 1953 года…
Но, пожалуй, еще более существенные последствия имел другой результат Победы — полное «оправдание» всего того, что свершалось в стране с 1917 года. Часто и правильно говорится о том, что Сталин и власть в целом во время войны стремились опереться не столько на советский период истории страны и коммунистическую идеологию, сколько на всю многовековую Россию и патриотизм как таковой, без конкретной политической окраски. Но почти не говорится о том, что вскоре же после Победы, 9 февраля 1946 года, Сталин произнес речь, в которой заявил:
"Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству, нашему правительству, нашей Коммунистической партии и подвела итоги их работы… Наша победа означает прежде всего, что победил наш советский общественный строй…"242 и т. д.
Однако нельзя не учитывать две другие причины сокращения населения в первые послевоенные годы: многие люди умирали тогда от полученных ран (так, к концу войны только в госпиталях находилось более миллиона раненых) и увечий, а кроме того, в это время продолжалась та эмиграция из СССР (главным образом, поляков и немцев), о которой шла речь выше и которая в целом составила 5,5 млн. человек. Поэтому «предположение» В. Ф. Зимы об 1,5 млн. человек, умерших от голода, не исходящее из каких-либо бесспорных данных, нуждается в тщательной проверке.
Но нет сомнения, что послевоенное состояние страны привело к множеству голодных смертей, и в этом с особенной — и горчайшей — остротой выразилось упомянутое выше противоречие между внешним — всемирным — величием победоносной страны и « ничтожеством» ее «внутренней» жизни, что, кстати сказать, было еще одной причиной той крайней засекреченности, закрытости, о которой уже не раз говорилось…
Хорошо помню первую в моей жизни встречу с людьми Запада. Я был тогда учеником 9 класса и увлекался рисованием. В тот день я зарисовывал одну из башен московского Донского монастыря, — это было 17 марта 1947 года (рисунок — с точной датой — сохранился в моем архиве). Неожиданно в безлюдный монастырь вошло для его осмотра несколько французов — молодых мужчин и женщин, очень живых — «жовиальных», роскошно (по крайней мере, на мой взгляд) одетых и источающих запахи духов и одеколонов; они казались пришельцами с иной планеты…230
Мне они, конечно же, были интересны, но и я — очень бедно и уродливо одетый и худой от недостатка питания (мой отец был высококвалифицированным инженером, но жизнь абсолютного большинства населения страны была тогда весьма и весьма скудной231) заинтересовал их хотя бы тем, что был занят «искусством» в безлюдном монастыре. Одна из француженок в какой-то мере владела русским языком, и у нас начался перескакивающий с одного на другое разговор.
Узнав, что передо мной французы, приехавшие на какое-то совещание — не помню, какое именно, я — отчасти ради «эффекта» — удивил их достаточно существенным знанием их родной литературы и истории; затем разговор перешел на Москву, и я, в частности, сказал, что могу показать им те возвышенности, с которых Наполеон смотрел на Москву, вступая в нее 2(14) сентября 1812 года и покидая ее 7(19) октября. У ворот монастыря французов ждала самая шикарная тогда автомашина ЗИС-101, а за рулем сидел довольно мрачный человек, который начал вполголоса допрашивать меня, кто я и откуда. Несмотря на юный возраст, я почуял некую опасность и назвал выдуманные имя и адрес. По всей вероятности, шофер этот был связан с МГБ, а я между тем всю дорогу на Поклонную (тогда еще не срытую, как теперь) и, затем, Воробьевы горы весьма вольно говорил с французами на самые разные темы…
Мою ссылку на эпизод из собственной жизни могут воспринять как нечто несообразное — ведь речь идет об Истории, а не о личной, частной жизни отдельных людей. К сожалению, люди очень редко (или вообще не) задумываются о том, что их собственная, личная жизнь и само их сознание — неотъемлемая (пусть и очень малая) частица Истории во всем ее мощном движении и смысле. Людям кажется, что это движение и этот смысл развертываются где-то за пределами их индивидуальной судьбы, — или, вернее будет сказать, они именно не задумываются о том, что их, казалось бы, сугубо частное, «бытовое» существование насквозь пронизано Историей.
Взять хотя бы то тяжкое противоречие величия и нищеты страны, о котором шла речь. 24 июня 1945 года, в день торжественнейшего Парада Победы, я, вместе с тысячами людей, стоял на набережной Москвы-реки у Большого Каменного моста, и когда до нас дошли возвращавшиеся по набережной с Красной площади шеренги фронтовиков, из всех уст согласно вырвался какой-то сверхчеловеческий — никогда в жизни более мною не слышанный — ликующий вопль… И никогда больше не видел я солдат, идущих столь торжественным и вместе с тем столь вольным (ведь шли люди фронта, а не строя) шагом. Это было захватывающим душу и неопровержимым воплощением величия нашей Победы, нашей страны.
Но вскоре же, тем же летом 1945-го, я, тогда пятнадцатилетний, шел с ближайшим другом моей юности Евгением Скрынниковым (ныне — известный художник) по Калужской232 площади, а навстречу нам брели исхудалые дети в лохмотьях, безнадежно протягивая свои грязные ладошки к не имеющим лишнего куска хлеба или рубля встречным людям. И мой вольнодумный друг ядовито процитировал общеизвестную тогда фразу: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
В то время этот «приговор» представлялся моему юному сознанию всецело справедливым, ибо слишком резко ударяли по глазам картины бедствий и голода, несовместимые с громкими обещаниями и славословиями. Я даже не пожелал тогда вступить в комсомол, хотя в Москве это было почти обязательным для моих сверстников, и стал «членом ВЛКСМ» только в двадцатилетнем возрасте, в 1950 году. Но об этом — ниже, а пока отмечу только, что юношеское — в основе своей чисто эмоциональное — восприятие резкого разрыва между тем образом страны, который внедряла официальная идеология, и реальным ее состоянием обусловило своего рода отторжение от современности. Я уходил от нее в средневековую Москву, пушкинскую эпоху, мир Тютчева, поэзию начала ХХ века, — из-за чего, в частности, категорически не принял известный доклад А. А. Жданова в августе 1946 года, где эта поэзия поносилась.
* * *
Но вглядимся в противоречие величия и нищеты. Со временем я начал сознавать, что дело обстояло гораздо сложнее, чем представлялось мне в юности. К сожалению, многие и до сего дня решают проблему и чрезвычайно просто и, так сказать, крайне сурово. В 1992 году в Париже была издана книга преподавателя истории Московского пединститута (ныне — педуниверситета) В. П. Попова (родившегося, между прочим, как раз в 1945 году) «Крестьянство и государство (1945-1953)», в которой крайне низкие «нормы» распределения хлеба в послевоенной деревне объясняются по сути дела злой волей государства. В частности, приведен документ, согласно которому в 1945 году в Пензенской области на душу сельского населения выделялось всего 82,5 кг хлеба — то есть 226 г на день…233
Но ведь урожай 1945 года составил 43,7 млн. тонн234 — в два с лишним раза меньше, чем в 1940-м (95,6 млн. тонн), — из которых к тому же, как сообщает сам В. П. Попов, 16,9 млн. тонн было выделено в запасной фонд (с. 129), т. е. для потребления осталось всего 30,4 млн. тонн. Это значит, что на душу населения пришлось в среднем 178 кг на год, то есть всего 488 г на день. Если учесть, что сельское население так или иначе имело — в сравнении с горожанами и, тем более, с огромной армией (12,8 млн. человек в середине 1945 года) — дополнительные источники продовольствия (умело возделанные деревенские огороды, домашний скот и птица, рыбная ловля, собирание грибов, ягод и т. п.), вполне «справедливо» было превосходство — «за счет» сельских жителей — норм распределения хлеба среди горожан и солдат (от 300 до 800 г в день).
Правда, В. П. Попов возмущается не самой по себе столь ничтожной «нормой» выдачи хлеба жителям села, а тем, что, как он пишет, "государство располагало необходимыми (выделено мною. — В.К.) запасами зерна, которые могло и было обязано использовать для помощи голодающим районам" (с. 129). Но это непродуманное и, прошу извинить за резкость, безответственное суждение; характерно, что в самом тексте В. П. Попова закономерно возникло «противоречие»: он сам называет запасы «необходимыми», но тут же настаивает, что государство-де «могло» отменить эту «необходимость», — хотя тогда нельзя было не думать и о явной угрозе войны с недавними «союзниками», и о каком-либо стихийном бедствии, которое и в самом деле разразилось в следующем году в виде грозной засухи, и если бы «запасы» 1945 года были к середине 1946 года «использованы», то есть проедены, голод приобрел бы, наверное, совсем уж катастрофический характер…
А в предисловии к цитированной книге В. П. Попова, написанном А. И. Солженицыным, выражено крайнее негодование именно в связи с тем, что (см. выше) «признается „норма“ потребления зерна колхозником — 200 граммов в день… Да была ли в истории где-либо, когда — такая власть: неуклонно ведущая свой народ к вымиранию?..» (с. 5, 6).
Из этих слов неизбежно вытекает, что власть, стремясь «выморить» народ, не давала ему якобы имевшийся у нее в достатке хлеб… Но, во-первых, в таком случае необходимо было объяснить, почему власть стремилась уничтожить крестьянство (без которого страна — да и сама власть — не могла бы существовать), а во-вторых, показать, куда же девали не предоставляемый народу хлеб?
На первый вопрос едва ли можно найти вразумительный ответ, но по второму вопросу в «обличительной» публицистике последнего времени не раз утверждалось, что хлеб пожирала «номенклатура».
В упомянутой книге В. Ф. Зимы о голоде 1946-1947 годов есть главка в духе этой самой публицистики — «Благополучие для номенклатуры», однако, опровергая, по сути дела, свой собственный обличительный запал, историк на основе бесспорных документов сообщает, что даже "руководящие работники… отнесенные… к 1-й группе" не очень уж объедались: "Хлеб ограничивался из расчета по 1 кг в день и не более", а "на среднем уровне управленческой пирамиды хлеб нормировался и выдавался по группам, приравненным к рабочим 1-й и 2-й категории" (с. 56. Выделено мною. — В.К.)
Притом, нельзя не учитывать, что никакая власть не может допустить полуголодного состояния ее носителей, от деятельности которых зависит (хотя бы потенциально) весь ход жизни страны, а кроме того, «номенклатура» — весьма незначительная часть населения; в известном резко критическом трактате Михаила Восленского «Номенклатура» подсчитано, что она составляла максимум 0,4% населения страны235, и если каждый ее представитель в 1945-1947 годах получал в среднем «лишних» 500 г хлеба в день, отъятие и распределение среди населения в целом этих «излишков» дало бы совершенно микроскопический результат — примерно 2 грамма (!) хлеба в день на душу населения страны…
Да и вообще нет оснований говорить об особом «благополучии номенклатуры» в первые послевоенные годы (позднейшие времена — дело другое). Власть осуществляла, без сомнения, чрезмерные затраты на "большую политику", но, так сказать, в бытовой сфере режим строгой экономии соблюдался на всех уровнях.
В связи с этим позволю себе опять-таки сослаться на личный опыт. Незадолго до окончания мною (в июне 1948-го) 16-й московской школы рядом с ней начал заселяться жилой «спецдом» Совета Министров СССР, построенный по проекту знаменитого И. В. Жолтовского236 (Большая Калужская ул. — ныне Ленинский просп., дом № 11). И в моем классе появились сыновья «номенклатуры», в том числе юноша с редким именем Рутений (уменьшительное — Рута) Кабанов. Само его имя — деталь, так сказать, историческая, ибо в первые два десятилетия после 1917-го детей называли, в частности, «научно-техническими» именами: Рутений — это 44-й элемент менделеевской таблицы; отец Руты в год его рождения учился в Московском электромашиностроительном институте, а сей элемент имеет важное применение в электроприборах.
Этот отец моего соученика и приятеля, И. Г. Кабанов (1898-1972), в 1937-м стал одним из наркомов РСФСР, а ко времени вселения в новую квартиру на Большой Калужской был одним из главных союзных министров — электропромышленности и депутатом Верховного Совета СССР; на ХIХ съезде партии он стал кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, то есть вошел в совсем уж малое количество верховных правителей страны (как сказано, всего лишь 36 членов и кандидатов в члены Президиума)237.
Тем не менее я, не раз бывавший в гостях у его сына, могу засвидетельствовать, сколь скромным было жилище этого носителя высшей власти страны. Он обитал с женой, сыном, дочерью (также школьницей) и обязательной тогда в привилегированных семьях «домработницей» в двухкомнатной квартире с «совмещенным санузлом» (в то время, впрочем, это представлялось изысканной новинкой). Правда, одна из двух комнат квартиры была весьма просторной (рассчитанной, вероятно, на большие «приемы» у министра), и в ней имелась перегородка на колесиках, задвигавшаяся вечером, — дабы сын и дочь министра спали во вроде бы отдельных помещениях…
Помню, что мне-то, жившему в «коммуналке» на три семьи, квартира министра казалась превосходной, но сегодня нельзя не придти к выводу, что в послевоенные годы страна экономила на всем — в том числе и на быте верховных правителей. Я не исключаю, что позднее, когда я уже не посещал Руту Кабанова, его отец получил намного более обширное жилище, но факт остается фактом: виденная мною квартира одного из верховных правителей много говорит и о послевоенном состоянии страны вообще, и о том, как тогда вела себя власть. Огромные — и, надо прямо сказать, совершенно непомерные в то время для страны — средства тратились (о чем еще будет речь) на мировую политику, но не на самих политиков…
В частности, определенная часть хлеба вывозилась за границу — в страны Восточной Европы, в том числе в восточную Германию(!), что делалось, без сомнения, не по экономическим, а по чисто политическим соображениям. Правда, вывоз хлеба был не столь уж значителен — 1,7 млн. тонн в 1946 году. Если бы этот хлеб был распределен среди населения страны, прибавка к ежедневному пайку составила бы на одного человека всего лишь 27 г238 (1,7 млрд. кг на 170 млн. населения — 10 кг в год). И все же мне, признаюсь, крайне трудно примириться с этой политикой, мне тяжело читать опубликованный в 1960 году приказ, подписанный 11 мая 1945 года самим Г. К. Жуковым:
"Во исполнение постановления ГОКО (Государственного Комитета Обороны под председательством Сталина. — В.К.) от 8 мая 1945 г. Военный совет 1-го Белорусского фронта — ПОСТАНОВЛЯЕТ:
…Исходя из установленного постановлением ГОКО количества продовольствия, подлежащего передаче с 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов для снабжения населения города Берлина на 5-месячный период: зерна для выработки крупы и муки 105000 т, мясопродуктов — 4500 т, сахара — 6000 т интенданту фронта полковнику тов. Ткачеву выделить из ресурсов фронта в счет указанных количеств в период с 15 мая по 15 июня с/г.:
Муки… 41000 т
Крупы… 5000 т
Мяса… 6500 т…" и т. д.239
Отмечу, что «нормы» выдачи продовольствия на душу берлинского населения в ряде отношений превышали те, которые имели место в тогдашней России…
При рациональном подходе к делу можно, конечно, признать, что, во-первых, нельзя было допустить голодного мора и хаоса в оккупированном нами восточном Берлине, что, во-вторых, СССР должен был еще получить достаточно ценные репарации и, в частности, добиться работы немцев в наших интересах, для чего следовало спасать их (немцев) от вымирания, и т. п.
Но вместе с тем хорошо известно, что США, чье сельское хозяйство не только не пострадало от войны, но, напротив, процветало, готовы были кормить восточных немцев, и главная причина изъятия продовольствия из голодной России для прокорма населения страны, еще вчера бывшей смертельным врагом, — причина сугубо политическая: дело шло об установлении и сохранении господства в Восточной Германии (как и Восточной Европе в целом).
И, повторюсь, я не могу примириться с этой политикой — несмотря на любые ее обоснования. Но к этой проблематике мы еще вернемся. Здесь же еще раз подчеркну, что вообще-то своего рода «политический налог» на население СССР, выражавшийся в вывозе хлеба за рубеж, был не столь уж громадным (10 кг в год на человека). И полуголодная или просто голодная послевоенная жизнь абсолютного большинства населения была обусловлена «объективными» причинами, а не «злодейством» властей, которым возмущаются ныне те или иные идеологи. Ведь в целом, как уже сказано, на душу населения в 1945 году имелось не более 488 г хлеба на день. При этом следует еще учитывать, что немалую часть урожая было необходимо отдавать на корм имевшимся в 1946 году 14 млн. лошадей (необходимых тогда для сельскохозяйственных работ) и 23 млн. дающим молоко коров240, ибо без определенной зерновой прибавки к траве и сену эти существа едва ли выжили бы и животноводство в стране вообще бы погибло… Поэтому и 488 г хлеба в среднем на душу населения в день — существенно завышенная цифра, из которой следует вычесть зерно, потребленное домашними животными, а также птицей…
Выше была ссылка на сведения о распределении хлеба в 1945 году в Пензенской области, и в этих сведениях указано, что 3600 тонн зерна пошло на корм скоту (Попов В. П., цит. соч., с. 135). Особенно много зерна требовалось для прокорма свиней и домашней птицы, которые никак не могли обойтись травяной пищей. Согласно уже упоминавшимся сведениям 1945 года по Пензенской области, одна свинья потребляла за год 80,4 кг зерна — то есть почти столько же, сколько отпускалось людям! И вот очень выразительные цифры: с 1941 по 1946 год количество питавшихся, в основном, травой и сеном коров сократилось не столь уж значительно: с 27,8 млн. до 22,9 млн. голов, а свиней — с 27,5 до 10,6 млн. (там же), то есть более чем в два с половиной раза, — ибо невозможно было тратить потребное им значительное количество зерна (между тем количество неприхотливых коз осталось почти прежним — 11,7 млн. в 1941-м, 11,5 млн. в 1945-м). Не менее характерно и резкое сокращение количества домашней птицы, что ясно из уменьшившейся в два с половиной раза яйцепродукции: 12,2 млрд. в 1940 году и всего 4,9 млрд. в 1945-м…241
Возможно, найдутся читатели, которым эти подсчеты количества собранного зерна, а также свиней, коз, кур и соображения об их «рационе» представятся чем-то слишком «мелким», не соответствующим размышлению о ходе Истории; однако тогда, в 1946-1947-м годах, от всего этого прямо и непосредственно зависело само существование народа, и я уверен, что те из моих читателей, которые жили в то время, ясно понимают первостепенное значение приведенных мной «прозаических» цифр и их истолкования…
* * *
Только что изложенные факты и выводы, как нетрудно предвидеть, будут восприняты в качестве попытки «обелить», «реабилитировать» правителей послевоенного времени (прежде всего, понятно, Сталина), притом одни воспримут это с недовольством или даже негодованием, а другие, напротив, одобрительно либо с восхищением, — ибо в последние годы количество «поклонников» Сталина явно растет.
Но обе эти вероятные реакции будут неоправданными, ибо я исхожу из убеждения (которое не раз высказывал на протяжении своего сочинения), что роль Сталина крайне преувеличивается как его поклонниками, так и — в равной мере — ненавистниками.
Уж если на то пошло, действительно громадное значение имел не сам Сталин, а миф о Сталине, который играл особенно большую роль во время войны, ибо миллионы людей верили, что во главе страны — всезнающий и всесильный человек, ведущий их к Победе. Это со всей ясностью выразилось, например, в последних словах восемнадцатилетней девушки из священнического рода Зои Космодемьянской, бесстрашно отправившейся в тыл врага и повешенной 29 ноября 1941 года в деревне Петрищево, расположенной в 85 км к западу от Москвы: «Сталин придет!» И суть дела здесь, конечно же, не в самом вожде, но в вере и опиравшемся на нее поведении множества людей (разумеется, не все разделяли эту веру, но она все же была достоянием миллионов). И, повторюсь, эта жившая в людях вера, этот миф, «объективированный» в их действиях, имел гораздо большее значение, чем сам Сталин.
Вообще, все основное, что совершалось в стране, было порождено объективным — в конечном счете, необходимым, неизбежным — ходом истории, а не личной мыслью и волей Сталина. И, говоря о том, что голодная жизнь послевоенного времен и была обусловлена тогдашним состоянием сельского хозяйства, а не абсурдным намерением власти «выморить» крестьянство, я стремился не «оправдать» власть, а уяснить историческую реальность тех лет.
Но проблема имеет и другой — и очень существенный — аспект: в последнее время достаточно настойчиво высказывалось мнение, согласно которому Сталин и режим в целом поступили совершенно неразумно и просто преступно, заставив страну, находившуюся после войны в столь тяжелом положении, играть заведомо непосильную для нее роль на мировой арене. Утверждают даже, что не следовало переступать государственную границу СССР, удовлетворившись изгнанием врага из пределов страны.
В высшей степени характерный пример: в 1996 году широко известный литературный критик и публицист Лев Аннинский в своей тогдашней телепрограмме «Уходящая натура» беседовал с очень популярным в 1960-1970-х годах писателем Георгием Владимовым (Волосевичем), который в 1983 году эмигрировал в ФРГ, и последний заявил, что СССР надо было в конце войны остановиться на границе. Важно не само это заявление нынешнего жителя ФРГ, а тот факт, что Лев Аннинский, как он мне сообщил, твердо возразил Владимову, однако его слова не были допущены хозяевами телеканала в передачу!
Рассуждения, согласно которым остановка на границе была бы гораздо более «позитивным» решением, — типичный образчик подмены понимания реальной истории пресловутым «если бы… то…» и, в конечном счете, — совершенно бесплодного умствования. В частности, в СССР имелось в 1945 году очень мало людей, готовых «удовлетвориться» изгнанием врага; лозунг «На Берлин!» был непререкаемым в умах и душах людей самых разных социальных слоев и убеждений.
Александр Твардовский в глубоко лирическом стихотворении, написанном в 1947 году, выразил, без сомнения, общенародное восприятие конца войны:
Но наиболее глубокая суть проблемы, которую вообще не осознают авторы, пытающиеся сегодня предлагать «правильное» решение (надо было, мол, в 1945 году не ввязываться в судьбы целого мира, а заботиться о своей разоренной и голодающей стране), в другом. Приверженцы «сослагательных», «альтернативных» рассуждений об истории основываются в конечном счете на заведомо ложном — и в сущности примитивном — «прогрессистском» мышлении (о котором уже неоднократно говорилось в моем сочинении). В таком мышлении, помимо прочего, «позитивные» последствия какого-либо события изолируются от его неизбежных негативных последствий, — что с особенной ясностью видно в рассуждениях, превозносящих то или иное достижение в сфере техники, но не касающихся его неизбежных негативных для природы и человека последствий.
…Ехал я под Берлином
В сорок пятом году.
Фронт катился на запад,
Спал и ел на ходу.
В шесть рядов магистралью —
Не вмещает, узка! —
Громыхаючи сталью,
Шли на запад войска.
Шла несметная сила,
Разрастаясь в пути,
И мосты наводила
По себе впереди.
Шла, исполнена гнева,
В тот, в решающий бой…
И гудящее небо,
Точно щит, над собой
Высоко проносила…
"Погляди, какова
Мать родная, Россия,
Москва, Москва!.."
Победа 1945 года была многогранной, слагалась из побед военной, политической, идеологической и т. д. — но каждая из этих побед вела и к определенным бедам… Начнем хотя бы с того, что после 9 мая культ вождя стал уже поистине безграничным и в количественном, ибо он охватил теперь подавляющее большинство населения, и в качественном отношении, превратившись в своего рода идолопоклонство, которое, так сказать, вполне закономерно «увенчалось» фактическим жертвоприношением идолу — гибелью множества людей в ходе сталинских похорон 9 марта 1953 года…
Но, пожалуй, еще более существенные последствия имел другой результат Победы — полное «оправдание» всего того, что свершалось в стране с 1917 года. Часто и правильно говорится о том, что Сталин и власть в целом во время войны стремились опереться не столько на советский период истории страны и коммунистическую идеологию, сколько на всю многовековую Россию и патриотизм как таковой, без конкретной политической окраски. Но почти не говорится о том, что вскоре же после Победы, 9 февраля 1946 года, Сталин произнес речь, в которой заявил:
"Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству, нашему правительству, нашей Коммунистической партии и подвела итоги их работы… Наша победа означает прежде всего, что победил наш советский общественный строй…"242 и т. д.