Страница:
— Я ей учебники достала, — вроде бы соглашаясь со мной, говорит Вика. Она фанатка: зубрит, головы не поднимает. Вчера, кстати, первый экзамен сдала, на четверку. Я ей платье свое давала. Мы, оказывается, один размер носим. Она такая хорошенькая в этом платье!
— Это ты к чему? Что из нас хорошая пара получится?
Вика молчит, но я чувствую, что именно это она и имеет в виду.
— Я перед Настей теперь чист, понимаешь? Освободил ее, что еще надо? Компенсировать моральные издержки?
— А хотя бы и так! У нее, может, на всю жизнь останутся в памяти те дни, когда она к трубе была прикована.
— Если так, то я вовеки не искуплю своей вины.
— А ты думал, так легко зачеркивать то, что было?
Мы впервые с Викой говорим на таких тонах. Это похоже на ссору. Я сдаюсь.
— Что ты предлагаешь?
— Помогать девочке столько, сколько мы можем.
— Вика, — говорю я. — Ты святая.
— Не издевайся, пожалуйста.
— И не думаю, — целую ее руку. — Я люблю тебя, честное слово.
Она зарывается пальчиками в мой чуб.
— Я старая. Наши отношения — это ненадолго и несерьезно. Рассеются тучи, ты хорошенько рассмотришь меня и уйдешь. Пока же нас только невезуха объединяет.
— Тучи рассеются не скоро. Мы успеем жизнь прожить…
Поздно вечером, когда уже собрался уходить домой, меня пригласил на пару слов Федор Савельевич.
— Позавчера статеечка одна была, любопытная, скажу тебе, статеечка. Сахар в чай бросать?
Я протестующе мотнул головой.
— Так вот, мужики по пьяни ножом друг друга поширяли, читал, нет?
— Сейчас столько об этом пишут. — Я почувствовал, как плохо мне удается выговаривать эти слова спокойно.
— Да, много. Вот и тут. Максимов, Корин… — Он испытующе посмотрел на меня. — Ты не знал их случайно?
— С какой стати я их должен знать?
— Не знал, значит… Странно, парень, получается. Ты мне рассказывал на днях о кольцах да брошках из ювелирного, а я по своим каналам узнаю, что магазин этот брал Макс… Я ведь, Костя, говорил уже тебе, что срок мотал, с тех пор и остались у меня связи того уровня. Мужики, которым милиция по осведомленности в подметки не годится. Они мне и шепнули, кто был на самом деле этот мясник.
— Кто?
— Ученичок одного солидного товарища… Ты знаешь, кто такой вор в законе? Нет? Одно скажу: с ним шутки плохи. А продавец вздумал-таки пошутить: не сразу признался, что магазин взял. И признался только тогда, когда у него коробку с драгоценностями увели. Совета запросил, падла.
— Падла, — согласился я. — Но ведь магазины сейчас грабят чуть ли не каждый день, Федор Савельевич. И если вы думаете, что я хоть как-то причастен к каждому…
Падунец хохотнул и заговорщицки подмигнул мне:
— Запомни, парень: если я говорю… И потом, даю тебе слово, никто, кроме меня, об этом не знает.
— А что это тебя так волнует, Федор Савельевич? Ты же вроде сказал, что завязал, начал новую жизнь?
— Начал. Поэтому все тебе и выкладываю. Так, говоришь, директору магазина триста миллионов вернул?
— Говорю.
— Ну-ну. А соседка, говоришь, блинами тебя кормит?
— Это-то тут при чем?
— Так, к слову. Просто я в самом деле подумал, что ты в деньгах нуждаешься, парень.
— Нуждаюсь, — сказал я уже сердито. — И если не буду получать свое, найду другую работу.
Посерьезнел и Падунец:
— Ладно, парень, забудем и замнем.
От метро к дому я шел пешком. Путь неблизкий, но хотелось подышать свежим воздухом и кое о чем поразмыслить. Что именно успел сказать Макс авторитету? Назвал мою фамилию? Почему заинтересовался всей этой историей Падунец? Ах да, тут понятно: по пьянке я не удержал язык за зубами. Значит, не умею пить, надо бросать… Поняв, что все мои вопросы останутся без ответов, поскольку я уже не узнаю, какой именно разговор состоялся у Макса со "старшим коллегой", я решил выкинуть все из головы и уснуть. Да, в дверь могут постучать в любую минуту, но нельзя же жить в постоянном страхе?!
В дверь постучали, то бишь позвонили. Я выхватил из-под матраса пистолет, на цыпочках приблизился к глазку.
На лестничной площадке стояла баба Варя.
— Костя, ты прости, что я так поздно. Я раньше наведывалась, да тебя не было. Ты не заглянешь ко мне?
— Сломалось что, баба Варя?
Я ей часто то утюг ремонтирую, то пылесос, то телевизор.
— Да нет, семьдесят семь лет мне сегодня стукнуло. Грешно одной отмечать-то. Дочь, внуки телеграммы прислали, но сами же далеко. А у меня наливка, блины твои любимые, пирог. Пойдем.
Седая, полненькая, улыбчивая старушка, лучшая подруга моей бабушки. И голос у нее такой же: звонкий, девичий:
— Ты, Костя, после операции прямо красавцем стал. Женился бы, а? Девочка, которую ты приводил, славненькая. Пара бы из вас была!.. Я люблю вот таких девчонок — некрашеных, русоволосых. И бабушка твоя, Сергеевна, их любила.
— А как ты к рыжим относишься, баба Варя?
— А чего! И среди них есть люди хорошие…
Два дня назад с такой просьбой обратился разбитной парень цыганского вида: приехал на «шестерке». Была голубая — стала кумачовой. Сегодня он же прикатил «девятку». Брат увидел — понравилось: давай и ему революционный лимузин сотвори!" А чего не сотворить, если платят? Жалко только: ее родной — темно-синий — без помарочки, будто вчера с конвейера.
На серый «вольво» я поначалу не обратил внимания. Ну подъехал и подъехал, стоит и стоит. Федор Савельевич обычно принимал клиентов в кабинете, но тут, что меня удивило, совсем не начальственно выскочил и на полусогнутых заспешил к машине. Я поднял голову и через лобовое стекло узнал водителя. Тот самый, Толик — "ой ли", — стукнувший меня на Третьей Сигнальной. Толик равнодушно скользнул по мне взглядом — так смотрят на серую бетонную стену, ни за что не цепляясь — и поднял голову на подбежавшего Падунца. Меня он или не узнал, или, что скорее всего, не захотел узнать. Падунцу руки не подал, но хотя бы чуть кивнул. Что-то коротко сказал, не вынимая изо рта сигарету. Мой шеф откачнулся к левому крылу, заприметил, видно, на нем что-то интересное, махнул мне рукой: подойди, мол.
Я эту машину готов вылизать и обмыть так, как никакую другую. Я даже готов поцеловать в бампер эту машину, в то его место, куда врезалось когда-то велосипедное колесо. А уж помочь ей подлечить раненое крыло — это не только профессиональный долг, это жест друга.
Краска на нем была стесана, скорее всего, притершейся вплотную четырехколесной родственницей, причем стесана на совесть, до основания. Колер такой я подберу, даже блеском не будет выделяться. Потерпи, родненькая, потерпи…
Толик наконец вышел из салона и стоял теперь за моей спиной, дым сигареты раздражающе действовал на меня.
— Не сверли затылок.
— Это ты мне? — удивленно спросил он.
— Тебе. Я очень не люблю, когда заходят сзади.
Я закончил работу, распрямился и только теперь взглянул на хозяина «вольво». Он, как когда-то у озерца с карасями, крутит на пальце золотую тонкую цепочку, губы чуть вздрагивают в улыбке:
— Учту, авось на будущее сгодится.
Толик осматривает мою работу, глаза остаются по-прежнему сонные, неживые, но я все же угадываю, что видом крыла он доволен. Садится за баранку, поворачивает ключ зажигания, мотор оживает, но шумит не так, как мне хотелось бы.
— Выключи, — говорю я и иду к капоту. — Зажигание надо подрегулировать.
Он глушит двигатель, выходит из салона и теперь уже останавливается по другую сторону машины, наблюдает, что я делаю. А делов-то — пара пустяков. Я захлопываю капот.
— Как Эмма себя чувствует?
— Как надо. — Он открывает дверцу и, прежде чем сесть, говорит: — Я учту кое-что из твоих советов. Но и ты учти. Не говори никогда со мной приказным тоном и не задавай вопросов. Хотя, признаться, я доволен…
Чем он остался доволен, я так и не понял: «вольво» сорвался с места, выскочил на дорогу и тут же затерялся в потоке машин.
Подбежал Федор Савельевич:
— О чем вы говорили?
— Да так, о ремонте машин. Ты, кстати, с него деньги взял? С него можно и больше, как за срочный.
Падунец покрутил пальцем у виска:
— Ты что, парень! На деньги Толика и его папаши мы с тобой только и существуем: свои когда еще заработаем!
— А какой ему интерес вкладывать в эту мастерскую «бабки»?
— Так ведь знает, что ему все вернется, с процентами. Знаешь, как его кормят доходы от таких вложений? Он ювелирные магазины грабить не будет, он может скупить их на корню и не заметить, что в кармане меньше тугриков стало.
— Честный бизнес? — спрашиваю я.
— Если учесть, что у нас за рубли сажают, а не за миллионы, то честный.
Мы загораем на Волге под Дубной, добрались сюда на электричке. Варим уху, пьем вино: отмечаем поступление Насти в институт. Падунец расщедрился и отпустил меня на два дня. "Ценю тебя, парень, и понимаю, что при таком адском труде нужен отдых". Платит он мне каждую неделю, и неплохо платит, как и обещал. Вообще я, кажется, не ошибся в нем: деловой мужик, хваткий. С техникой он, понятное дело, работать не умеет и не хочет, вместо этого сидит, шлифует ногти до зеркального блеска, но зато достает все, что надо.
Мы живем на острове, куда нас завез за бутылку водки лодочник и пообещал за такую же бутылку вывезти отсюда завтра к обеду. Сейчас первый вечер нашей робинзонады. Солнце уже налилось кровью, висит над горизонтом. Сладкий дым костра уходит строго вверх.
— Когда уха будет готова? — спрашивает Вика.
— Еще минут пятнадцать.
— Тогда мы искупнемся. Раздевайся, Настя.
И сама сбрасывает купальник, абсолютно нагая идет в обход костра к воде так, чтобы во всей красе предстать перед моими очами.
— Да нет, я в купальнике пойду, — стеснительно щебечет студентка.
Вика останавливается прямо против меня. Я любуюсь ею через дрожащий экран горячего воздуха. Вот она стряхивает с груди хвоинку, вызывающе смотрит на меня, а говорит Насте:
— Ну и напрасно, сушиться потом долго придется, ночи здесь сырые. Или ты Костика стесняешься?
Позирует, рыжая мадонна, поглаживает себя по бедрам. А почему бы и не попозировать с такой-то фигурой?
Настя не решилась снять все, осталась в плавочках, быстро семенит к воде по колючей тропинке, прикрывая ладошками груди. Я понимаю Вику, она хочет сказать: сравни меня с девочкой и еще раз убедись, что я у тебя самая-самая… А я и не хочу Вику ни с кем сравнивать…
Потом мы ели из одного котелка славнейшую тройную уху и запивали ее сухим вином. Настя опьянела. Всхлипывая, она в сотый раз повторяла, что никогда не встречала таких чудесных людей, которые из-за нее многим жертвуют, терпят неудобства.
— Вы ведь меня от смерти спасли, Константин! Этот… Эта скотина… Ублюдок… И тут вы ворвались, он вас увидел и упал. Представляешь, Вика, он увидел Константина и упал! Я, сколько буду жить, буду это помнить!
— Ты не «выкай» ему, — улыбается хитро Вика. — Вы же ровесники. Выпей на брудершафт, поцелуй его…
Ах Вика, ах ты славная моя ревнивая женщина! Да не буду я ни с кем целоваться, кроме тебя, никто, кроме тебя, мне не нужен!
— Настя, — говорю я, — ты ложись спать, в палатке все уже постелено. Ты забудь, что было! Мы выехали сюда, чтобы поздравить тебя с поступлением в институт, с началом новой жизни, и потому все старое и плохое забудь. Пусть оно к тебе никогда не вернется. Мы с Викой, Настя, тоже начинаем в некотором смысле с нуля, поэтому выпей и за нас… Теперь иди…
Вика закутала свое голое тело в махровое полотенце, сидит, прислонившись ко мне, подбрасывает в огонь зеленый лапник, отгоняя дымом комаров.
— Костик, если бы ты знал, как я хочу быть счастливой! Вот сегодня я счастливая. Спасибо, что ты притащил нас сюда. А за Настю прости, я с ней зло поступила, да? Но я баба, а бабу за это надо прощать. У нее, кстати, хорошая фигурка. Заметил?
— Я смотрел только на твою.
Она довольно прижимается к моему плечу.
— Господи, как я, оказывается, люблю природу!
— Мы купим с тобой дом в заброшенной деревне, будем ходить по грибы и выращивать картошку. Да, еще купим серый «вольво», чтоб время от времени ездить в Москву.
— Почему «вольво», и почему серый?
— Меня такой сбил. И в машине сидела, кстати, красивая счастливая пара.
— Это те, которые к тебе в больницу приезжали? Толик и Эмма?
— Да. Мне кажется, у них руки не в грязи, живут в свое удовольствие.
— А ты их хорошо знаешь?
— Нет, но мне так кажется.
— В удовольствие живут. У него отец — авторитет, у нее — вор в законе. Знаешь, какая у них свадьба была? Москва таких, наверное, еще не видела. К ресторану подъехали на карете с племенными рысаками, потом этих рысаков поили из ведра шампанским. Чистые руки…
— Грешно считать чужие деньги. На вора Толик, к примеру, не похож.
— Да, старушек он не грабит. И отец его тоже не этим промышляет. У отца другой бизнес: его люди машины воруют и перепродают.
— Это как?
— Не знаю как, я же не из их компании. Угоняют, где-то перекрашивают, перебивают номера, сдают скупщикам.
Я недоверчиво взглянул на Вику:
— Откуда тебе все это известно?
— От моего Белакова. Он, когда выпьет, откровенничать часто начинает. Кстати, и Белаков на свадьбе Толика и Эммы гулял.
— Он, политик, и ходит к ворам?
— Не будет ходить, чем кормиться станет?.. Ладно, Костик, в такую ночь нашли мы с тобой о чем говорить. Давай и вправду дом в деревне купим, забудем все… Дом и машину любой марки, любого цвета.
— Каждый новый сезон мы будем ее красить в новый цвет. Летом — в красный…
И тут я замолчал. Я вспомнил цыгана, пригнавшего в мастерскую два «Жигуленка» — «шестерку» и «девятку».
"Угоняют, перекрашивают…"
Да нет, это другой случай. Падунец ведь завязал, недаром же он полирует ногти — следит, чтоб руки оставались чисты. Это другой случай. Не надо подозревать всех и каждого. И вообще, даже думать об этом не надо в такую ночь, при такой луне, с такой женщиной…
Если Федор Савельевич хоть чуть причастен к автомобильным ворам — уйду сразу же, решаю я и ставлю на грязной теме точку. Лезу к Вике под махровое полотенце.
— Мы купим в деревне дом… Мы останемся чисты…
Было уже поздно, механики работали при лампах.
— Помочь не надо? — спросил я.
— Свари кофе.
На тостере разогрел бутерброды с сыром, аджикой, позвал ребят: перекусите, мол, пока не остыло. Поинтересовался, много ли работы. Оказалось, порядочно. Завтра с утра меня ждет «Волжанка», из блондинки хочет стать брюнеткой.
— Побитая?
— Да нет, как новенькая.
Я вышел из кухни, подошел к машине. Игрушка. Поднял капот. Все верно. Как же я, дурак, раньше не мог догадаться?
На двигателе свежий срез — номер перебит.
Я тут же поехал к Падунцу объясняться. Дверь открыла кошка Зоя, по всей вероятности, недавно вылезшая из ванны. Влажные волосы, банный румянец, никакой косметики, сережек и колечек. Короткий махровый халат настолько небрежно схвачен пояском, что при желании можно увидеть, откуда у человека растут ноги.
— Костя? Заходи, я только-только чай заварила. Федор Савельевич с минуты на минуту подойдет, так что подождешь его. Хочешь перед чаем немного коньяка?
Что-то она слишком словоохотлива со мной сегодня и добра. Обычно мы в разговоры друг с другом не вступаем, лишь обмениваемся лучезарными змеиными взглядами.
— Спасибо, я решил завязать.
— Жаль, жаль.
Она усаживается напротив меня, и халатик при этом так топорщится и расходится, что и спину разглядеть можно. Впрочем, у Зои все одинаково — что спина, что грудь.
— Жаль не потому, что ты пить бросаешь, просто хотела пооткровенничать с тобой, а на сухую беседа не завяжется.
— А вдруг? — говорю я. — Бывают темы, объединяющие и врагов.
— Вот-вот, врагов. Почему ты меня ненавидишь, Кузнецов?
— Это громко сказано. Я не питаю ненависти ни к кому на всем белом свете.
— Ты всего-навсего терпеть меня не можешь, да?
— Все не так, — елейно улыбаюсь я. — У меня испорченные гастрономические вкусы. Я, к примеру, не ем ананасы, просто не ем, безразличен к ним, понимаешь?
— Я не предлагаю, чтоб ты меня съел, хотя… — еле уловимое движение, пола халатика вообще сползла с ноги. — Хотя, может быть, и не отказалась бы. Но мы делаем одно дело, и оно требует нашей солидарности…
— Постой-постой, — перебил я. — Какое одно дело?
— Я вместе с Падунцом являюсь владелицей автомастерской, следовательно, могу как-то влиять…
Я откровенно зевнул:
— Ночь рыбалил, не выспался, так что прости. Оставим этот серьезный разговор до лучших времен. Федора Савельевича я, видно, не дождусь?
— Некоторые производственные вопросы могу решить и я. — Это уже сказано сухо, официально. Ножка исчезла под халатом, ворот его запахнут теперь до горла.
Это вряд ли, думаю я. Но в целом Зоя права, не надо так явно окрысиваться. Все-таки «шефиня», а с начальством портить отношения последнее дело.
— У меня такое чувство, что мы все же найдем общий язык и смиримся, говорю я, вставая из-за стола. Улыбка моя при этом, наверное, так лучезарна, что женщина клюет на нее как на удочку:
— А может, и сдружимся.
Чувствую, что опять сейчас начнется стриптиз, и быстренько ретируюсь. Конечно, жаль, что не довелось встретиться с Федором Савельевичем. Но так или иначе, завтра к нему на работу я уже не выхожу. Это дело принципа. Не хочу мараться.
Полупустой трамвай везет меня до площади, теперь надо пересечь ее, пройти небольшой сквер — и я дома: от сквера до подъезда метров триста.
Но в самом начале этой трехсотметровки — толпа людей, окружившая легковушку. Определить нетрудно: «японец», такого же цвета и марки, как у Падунца. Но мало ли их, схожих… К толпе приближается синий проблесковый маячок милицейской колымаги. Видно, серьезная авария, такую машину жалко разбивать.
Профессиональное любопытство заставляет меня подойти ближе.
"Японец" целехонек, ни одной царапины. Рядом с открытой дверцей лежит на асфальте лицом к небу человек. В центре лба — темная дыра. В свете фар блестит еще не засохшая кровь.
Я отдаю себе отчет, что с Федором Савельевичем не поговорю теперь ни завтра, ни вообще когда-нибудь. С асфальта Падунец больше не встанет.
Я сижу за тем самым столом, где мы недавно ели ее пирог, и слушаю вопросы капитана Кукушкина: "Где был накануне? Когда вернулся? Когда последний раз видел соседку?.."
Подробности ее смерти мне уже известны, от него же. Сильный удар в висок — много ли надо старой женщине?! Ударил так бабу Варю Падунец. Соседка, которая живет этажом ниже, видела, как он выбежал из комнаты с темной коробкой в руках и помчался вниз. Соседка стояла возле мусоросборника. Естественно, проявила любопытство. Но разве ночью много увидишь? Вспышка огонька, хлопок выстрела — да, а кто стрелял, куда стрелявший делся, этого она не знает. Потом соседка поднялась к бабе Варе, застала ту на полу, позвонила в милицию.
— Свидетели говорят, что ты был с ней дружен, это так? — спрашивает капитан.
Конечно, так. Сейчас мне кажется, что я второй раз потерял свою родную бабушку.
— И с Падунцом, значит, ты тоже знаком? При каких обстоятельствах познакомились?
— Вместе лежали в больнице, он пригласил в свою контору на работу.
— Ты знал, что он был судим? За разбой, кстати, сидел.
— В общих чертах. Он только упоминал, что по молодости на лесоповале был, в зоне.
— Вспомни, Кузнецов, Падунец тебя когда-нибудь расспрашивал о Варваре Карповне Кривцовой?
Я делаю вид, что вспоминаю. Кукушкин, видно, хочет мне в этом помочь.
— Может, ты когда-то проговорился, что живет с тобой богатая соседка, что есть у нее шкатулка с дорогими ювелирными изделиями?
— Какая богатая? — возражаю я. — У нее на хлеб и на молоко денег не хватало. Я ей часто и муку приносил, и гречку.
Капитан делает какие-то пометки в блокноте.
— А шкатулку у нее ты видел? Темную большую шкатулку…
— Видел. Шкатулка сама по себе интересная, трофейная. Муж бабы Вари из Германии ее привез. Там потайная кнопочка есть, без нее шкатулку не откроешь.
— А если нажмешь на кнопочку, откроешь, то что увидишь?
— Фотографии старые, письма, счета телефонные. Да, обручальное кольцо мужа она там хранила. Обычное кольцо, мне даже кажется, не золотое: тусклое очень. Но как память… Серьги ее еще там лежали, подарок от мамы к свадьбе. Серебряные. Ничего особенного.
— А это тебе откуда известно?
— Она их мне каждый вечер готова была показывать. Старая одинокая женщина, выговориться ей надо…
— А видел эту шкатулку кто-нибудь еще из соседей?
— Наверное.
— "Наверное", — недовольно передразнил меня Кукушкин. — От этого ответа, Кузнецов, очень многое зависит. А если ты врешь? Если у Кривцовой брусок золота там, скажем, лежал? И ты сознательно или несознательно навел на соседку профессионального вора и разбойника? Ведь страннейшее совпадение просматривается, Кузнецов: твоя посредническая роль просматривается.
— Даже коршуны не хватают воробьев, которые вьют гнезда на одном с ними дереве, — бурчу я. — Я же не дурак, товарищ капитан, чтоб соседей обворовывать.
— Ладно, — уже примирительно говорит Кукушкин. — Успокою тебя. Видели соседки шкатулку, не было в ней ничего… Зачем же он тогда ее убил, а?
Ах, опер, опер, я-то знаю зачем и почему. Не поверил Падунец, что распрощался я с сокровищами из ювелирного магазина, думал, прячу их у дорогой своей соседушки. Как ни чистил-шлифовал он коготки, как ни мыл руки, как ни клялся начать новую жизнь, а перед миллионами не смог устоять. Баба Варя, видно, не отдавала шкатулку, она действительно была ее драгоценностью, вот он и махнул кулаком… Открыть шкатулку не смог, побежал с ней к своей машине, а там его уже ждали… Кто? И кому нужна была смерть Федора Савельевича?
— Будем копать, — вздыхает капитан. Закрывает блокнот, прячет авторучку. — Кузнецов, я ведь не шутил, когда к себе на работу приглашал. У тебя есть время подумать.
— Скучно у вас, товарищ капитан. Начальник, вот как вы, ходит, бумажки пишет, водила его за рулем спит и подработать не сможет.
Кукушкина моя фраза, видно, обидела:
— Бумажки… Ты знаешь, что такое бумажки? Вот из-за бумажки какой-то и соседка твоя убита: хранила ведь в ларце то, что преступника заинтересовало. Логично?
— Карту острова сокровищ? — спрашиваю я.
— Может быть, может быть, — задумчиво говорит опер. — И сокровищ этих было много, иначе бы твоего Падунца не пристрелили.
Пистолет, отобранный мной у Макса, хранился в матраце. Я специально сделал потайной карман. Подними матрац, даже встряхни его — ничего не увидишь. Так вот, пистолет исчез. Наручники лежали в кармане старого осеннего пальто, в шкафу, можно сказать, на видном месте. Лежали и лежат. «Макарову» же приделали ноги.
Я, возможно, и не вспомнил бы про оружие, не прочти я утреннюю газету. Рядом, одна за одной, шли на полосе две заметки. Вот первая. "Вор у вора украл…":
"Ранее судимый за разбойные нападения, а ныне хозяин автомастерской Падунец, вспомнив прежнее ремесло, нанес ночной визит некой бабуле, у которой и разжиться-то толком нечем было. Он убил ее, забрал ценности, но уже на улице сам подвергся нападению неизвестных. Причем застрелен был вор из пистолета, принадлежавшего когда-то работнику милиции, убитому при исполнении своих обязанностей около года назад на одной из улиц Москвы.
Что могло лежать в шкатулке? Одна из версий следователя, который ведет это уголовное дело, кажется нам близкой к истине. Преступников интересовало не золото и бриллианты, а документы на квартиру. Скорее всего, они заставили старушку подписать и кое-какие бумаги, поскольку на столе лежали авторучка и чистые листы. Ведь всем известно, что жилье сейчас — бизнес нечистоплотных…"
Я прочел заметку и, никак не связывая пистолет убитого год назад милиционера со своим, все же кинулся к матрацу. Потом сидел и утешал себя: «Макаров» — табельное оружие мента, так почему у меня должен быть тот самый? Я понимал, что из двух зол выбирал сейчас меньшее, что само по себе исчезновение оружия — уже очень плохо, но попытался записаться в оптимисты: могло быть хуже. К примеру, пистолет могли обнаружить у Падунца, и Кукушкин взял бы отпечатки моих пальцев. Или стрелявший мог бы оставить ствол возле трупа, и меня бы тогда могли обвинить в убийстве. Но раз не оставил, значит, стрелял из другого оружия…
Понимая, что соображаю я дилетантски, попытался отвлечься и стал читать вторую заметку"…А этот — сам у себя!":
— Это ты к чему? Что из нас хорошая пара получится?
Вика молчит, но я чувствую, что именно это она и имеет в виду.
— Я перед Настей теперь чист, понимаешь? Освободил ее, что еще надо? Компенсировать моральные издержки?
— А хотя бы и так! У нее, может, на всю жизнь останутся в памяти те дни, когда она к трубе была прикована.
— Если так, то я вовеки не искуплю своей вины.
— А ты думал, так легко зачеркивать то, что было?
Мы впервые с Викой говорим на таких тонах. Это похоже на ссору. Я сдаюсь.
— Что ты предлагаешь?
— Помогать девочке столько, сколько мы можем.
— Вика, — говорю я. — Ты святая.
— Не издевайся, пожалуйста.
— И не думаю, — целую ее руку. — Я люблю тебя, честное слово.
Она зарывается пальчиками в мой чуб.
— Я старая. Наши отношения — это ненадолго и несерьезно. Рассеются тучи, ты хорошенько рассмотришь меня и уйдешь. Пока же нас только невезуха объединяет.
— Тучи рассеются не скоро. Мы успеем жизнь прожить…
26
А газеты, оказывается, читаю не только я.Поздно вечером, когда уже собрался уходить домой, меня пригласил на пару слов Федор Савельевич.
— Позавчера статеечка одна была, любопытная, скажу тебе, статеечка. Сахар в чай бросать?
Я протестующе мотнул головой.
— Так вот, мужики по пьяни ножом друг друга поширяли, читал, нет?
— Сейчас столько об этом пишут. — Я почувствовал, как плохо мне удается выговаривать эти слова спокойно.
— Да, много. Вот и тут. Максимов, Корин… — Он испытующе посмотрел на меня. — Ты не знал их случайно?
— С какой стати я их должен знать?
— Не знал, значит… Странно, парень, получается. Ты мне рассказывал на днях о кольцах да брошках из ювелирного, а я по своим каналам узнаю, что магазин этот брал Макс… Я ведь, Костя, говорил уже тебе, что срок мотал, с тех пор и остались у меня связи того уровня. Мужики, которым милиция по осведомленности в подметки не годится. Они мне и шепнули, кто был на самом деле этот мясник.
— Кто?
— Ученичок одного солидного товарища… Ты знаешь, кто такой вор в законе? Нет? Одно скажу: с ним шутки плохи. А продавец вздумал-таки пошутить: не сразу признался, что магазин взял. И признался только тогда, когда у него коробку с драгоценностями увели. Совета запросил, падла.
— Падла, — согласился я. — Но ведь магазины сейчас грабят чуть ли не каждый день, Федор Савельевич. И если вы думаете, что я хоть как-то причастен к каждому…
Падунец хохотнул и заговорщицки подмигнул мне:
— Запомни, парень: если я говорю… И потом, даю тебе слово, никто, кроме меня, об этом не знает.
— А что это тебя так волнует, Федор Савельевич? Ты же вроде сказал, что завязал, начал новую жизнь?
— Начал. Поэтому все тебе и выкладываю. Так, говоришь, директору магазина триста миллионов вернул?
— Говорю.
— Ну-ну. А соседка, говоришь, блинами тебя кормит?
— Это-то тут при чем?
— Так, к слову. Просто я в самом деле подумал, что ты в деньгах нуждаешься, парень.
— Нуждаюсь, — сказал я уже сердито. — И если не буду получать свое, найду другую работу.
Посерьезнел и Падунец:
— Ладно, парень, забудем и замнем.
От метро к дому я шел пешком. Путь неблизкий, но хотелось подышать свежим воздухом и кое о чем поразмыслить. Что именно успел сказать Макс авторитету? Назвал мою фамилию? Почему заинтересовался всей этой историей Падунец? Ах да, тут понятно: по пьянке я не удержал язык за зубами. Значит, не умею пить, надо бросать… Поняв, что все мои вопросы останутся без ответов, поскольку я уже не узнаю, какой именно разговор состоялся у Макса со "старшим коллегой", я решил выкинуть все из головы и уснуть. Да, в дверь могут постучать в любую минуту, но нельзя же жить в постоянном страхе?!
В дверь постучали, то бишь позвонили. Я выхватил из-под матраса пистолет, на цыпочках приблизился к глазку.
На лестничной площадке стояла баба Варя.
— Костя, ты прости, что я так поздно. Я раньше наведывалась, да тебя не было. Ты не заглянешь ко мне?
— Сломалось что, баба Варя?
Я ей часто то утюг ремонтирую, то пылесос, то телевизор.
— Да нет, семьдесят семь лет мне сегодня стукнуло. Грешно одной отмечать-то. Дочь, внуки телеграммы прислали, но сами же далеко. А у меня наливка, блины твои любимые, пирог. Пойдем.
Седая, полненькая, улыбчивая старушка, лучшая подруга моей бабушки. И голос у нее такой же: звонкий, девичий:
— Ты, Костя, после операции прямо красавцем стал. Женился бы, а? Девочка, которую ты приводил, славненькая. Пара бы из вас была!.. Я люблю вот таких девчонок — некрашеных, русоволосых. И бабушка твоя, Сергеевна, их любила.
— А как ты к рыжим относишься, баба Варя?
— А чего! И среди них есть люди хорошие…
27
Когда я куплю машину, то, может быть, тоже начну беситься с жиру. К примеру, ежемесячно менять ее окраску. Или хотя бы ежесезонно. Зимой мои «Жигули» будут белыми, весной зелеными, летом красными… Сейчас лето, и потому я не жалею красной краски для тех, кто просит: "Перелицуй по собственному усмотрению".Два дня назад с такой просьбой обратился разбитной парень цыганского вида: приехал на «шестерке». Была голубая — стала кумачовой. Сегодня он же прикатил «девятку». Брат увидел — понравилось: давай и ему революционный лимузин сотвори!" А чего не сотворить, если платят? Жалко только: ее родной — темно-синий — без помарочки, будто вчера с конвейера.
На серый «вольво» я поначалу не обратил внимания. Ну подъехал и подъехал, стоит и стоит. Федор Савельевич обычно принимал клиентов в кабинете, но тут, что меня удивило, совсем не начальственно выскочил и на полусогнутых заспешил к машине. Я поднял голову и через лобовое стекло узнал водителя. Тот самый, Толик — "ой ли", — стукнувший меня на Третьей Сигнальной. Толик равнодушно скользнул по мне взглядом — так смотрят на серую бетонную стену, ни за что не цепляясь — и поднял голову на подбежавшего Падунца. Меня он или не узнал, или, что скорее всего, не захотел узнать. Падунцу руки не подал, но хотя бы чуть кивнул. Что-то коротко сказал, не вынимая изо рта сигарету. Мой шеф откачнулся к левому крылу, заприметил, видно, на нем что-то интересное, махнул мне рукой: подойди, мол.
Я эту машину готов вылизать и обмыть так, как никакую другую. Я даже готов поцеловать в бампер эту машину, в то его место, куда врезалось когда-то велосипедное колесо. А уж помочь ей подлечить раненое крыло — это не только профессиональный долг, это жест друга.
Краска на нем была стесана, скорее всего, притершейся вплотную четырехколесной родственницей, причем стесана на совесть, до основания. Колер такой я подберу, даже блеском не будет выделяться. Потерпи, родненькая, потерпи…
Толик наконец вышел из салона и стоял теперь за моей спиной, дым сигареты раздражающе действовал на меня.
— Не сверли затылок.
— Это ты мне? — удивленно спросил он.
— Тебе. Я очень не люблю, когда заходят сзади.
Я закончил работу, распрямился и только теперь взглянул на хозяина «вольво». Он, как когда-то у озерца с карасями, крутит на пальце золотую тонкую цепочку, губы чуть вздрагивают в улыбке:
— Учту, авось на будущее сгодится.
Толик осматривает мою работу, глаза остаются по-прежнему сонные, неживые, но я все же угадываю, что видом крыла он доволен. Садится за баранку, поворачивает ключ зажигания, мотор оживает, но шумит не так, как мне хотелось бы.
— Выключи, — говорю я и иду к капоту. — Зажигание надо подрегулировать.
Он глушит двигатель, выходит из салона и теперь уже останавливается по другую сторону машины, наблюдает, что я делаю. А делов-то — пара пустяков. Я захлопываю капот.
— Как Эмма себя чувствует?
— Как надо. — Он открывает дверцу и, прежде чем сесть, говорит: — Я учту кое-что из твоих советов. Но и ты учти. Не говори никогда со мной приказным тоном и не задавай вопросов. Хотя, признаться, я доволен…
Чем он остался доволен, я так и не понял: «вольво» сорвался с места, выскочил на дорогу и тут же затерялся в потоке машин.
Подбежал Федор Савельевич:
— О чем вы говорили?
— Да так, о ремонте машин. Ты, кстати, с него деньги взял? С него можно и больше, как за срочный.
Падунец покрутил пальцем у виска:
— Ты что, парень! На деньги Толика и его папаши мы с тобой только и существуем: свои когда еще заработаем!
— А какой ему интерес вкладывать в эту мастерскую «бабки»?
— Так ведь знает, что ему все вернется, с процентами. Знаешь, как его кормят доходы от таких вложений? Он ювелирные магазины грабить не будет, он может скупить их на корню и не заметить, что в кармане меньше тугриков стало.
— Честный бизнес? — спрашиваю я.
— Если учесть, что у нас за рубли сажают, а не за миллионы, то честный.
28
Излет лета. Желтые цветы на лесной опушке, желтые кувшинки в воде, желтый открытый купальник на Вике. У Насти купальник пестрый, но и там есть желтые тона.Мы загораем на Волге под Дубной, добрались сюда на электричке. Варим уху, пьем вино: отмечаем поступление Насти в институт. Падунец расщедрился и отпустил меня на два дня. "Ценю тебя, парень, и понимаю, что при таком адском труде нужен отдых". Платит он мне каждую неделю, и неплохо платит, как и обещал. Вообще я, кажется, не ошибся в нем: деловой мужик, хваткий. С техникой он, понятное дело, работать не умеет и не хочет, вместо этого сидит, шлифует ногти до зеркального блеска, но зато достает все, что надо.
Мы живем на острове, куда нас завез за бутылку водки лодочник и пообещал за такую же бутылку вывезти отсюда завтра к обеду. Сейчас первый вечер нашей робинзонады. Солнце уже налилось кровью, висит над горизонтом. Сладкий дым костра уходит строго вверх.
— Когда уха будет готова? — спрашивает Вика.
— Еще минут пятнадцать.
— Тогда мы искупнемся. Раздевайся, Настя.
И сама сбрасывает купальник, абсолютно нагая идет в обход костра к воде так, чтобы во всей красе предстать перед моими очами.
— Да нет, я в купальнике пойду, — стеснительно щебечет студентка.
Вика останавливается прямо против меня. Я любуюсь ею через дрожащий экран горячего воздуха. Вот она стряхивает с груди хвоинку, вызывающе смотрит на меня, а говорит Насте:
— Ну и напрасно, сушиться потом долго придется, ночи здесь сырые. Или ты Костика стесняешься?
Позирует, рыжая мадонна, поглаживает себя по бедрам. А почему бы и не попозировать с такой-то фигурой?
Настя не решилась снять все, осталась в плавочках, быстро семенит к воде по колючей тропинке, прикрывая ладошками груди. Я понимаю Вику, она хочет сказать: сравни меня с девочкой и еще раз убедись, что я у тебя самая-самая… А я и не хочу Вику ни с кем сравнивать…
Потом мы ели из одного котелка славнейшую тройную уху и запивали ее сухим вином. Настя опьянела. Всхлипывая, она в сотый раз повторяла, что никогда не встречала таких чудесных людей, которые из-за нее многим жертвуют, терпят неудобства.
— Вы ведь меня от смерти спасли, Константин! Этот… Эта скотина… Ублюдок… И тут вы ворвались, он вас увидел и упал. Представляешь, Вика, он увидел Константина и упал! Я, сколько буду жить, буду это помнить!
— Ты не «выкай» ему, — улыбается хитро Вика. — Вы же ровесники. Выпей на брудершафт, поцелуй его…
Ах Вика, ах ты славная моя ревнивая женщина! Да не буду я ни с кем целоваться, кроме тебя, никто, кроме тебя, мне не нужен!
— Настя, — говорю я, — ты ложись спать, в палатке все уже постелено. Ты забудь, что было! Мы выехали сюда, чтобы поздравить тебя с поступлением в институт, с началом новой жизни, и потому все старое и плохое забудь. Пусть оно к тебе никогда не вернется. Мы с Викой, Настя, тоже начинаем в некотором смысле с нуля, поэтому выпей и за нас… Теперь иди…
Вика закутала свое голое тело в махровое полотенце, сидит, прислонившись ко мне, подбрасывает в огонь зеленый лапник, отгоняя дымом комаров.
— Костик, если бы ты знал, как я хочу быть счастливой! Вот сегодня я счастливая. Спасибо, что ты притащил нас сюда. А за Настю прости, я с ней зло поступила, да? Но я баба, а бабу за это надо прощать. У нее, кстати, хорошая фигурка. Заметил?
— Я смотрел только на твою.
Она довольно прижимается к моему плечу.
— Господи, как я, оказывается, люблю природу!
— Мы купим с тобой дом в заброшенной деревне, будем ходить по грибы и выращивать картошку. Да, еще купим серый «вольво», чтоб время от времени ездить в Москву.
— Почему «вольво», и почему серый?
— Меня такой сбил. И в машине сидела, кстати, красивая счастливая пара.
— Это те, которые к тебе в больницу приезжали? Толик и Эмма?
— Да. Мне кажется, у них руки не в грязи, живут в свое удовольствие.
— А ты их хорошо знаешь?
— Нет, но мне так кажется.
— В удовольствие живут. У него отец — авторитет, у нее — вор в законе. Знаешь, какая у них свадьба была? Москва таких, наверное, еще не видела. К ресторану подъехали на карете с племенными рысаками, потом этих рысаков поили из ведра шампанским. Чистые руки…
— Грешно считать чужие деньги. На вора Толик, к примеру, не похож.
— Да, старушек он не грабит. И отец его тоже не этим промышляет. У отца другой бизнес: его люди машины воруют и перепродают.
— Это как?
— Не знаю как, я же не из их компании. Угоняют, где-то перекрашивают, перебивают номера, сдают скупщикам.
Я недоверчиво взглянул на Вику:
— Откуда тебе все это известно?
— От моего Белакова. Он, когда выпьет, откровенничать часто начинает. Кстати, и Белаков на свадьбе Толика и Эммы гулял.
— Он, политик, и ходит к ворам?
— Не будет ходить, чем кормиться станет?.. Ладно, Костик, в такую ночь нашли мы с тобой о чем говорить. Давай и вправду дом в деревне купим, забудем все… Дом и машину любой марки, любого цвета.
— Каждый новый сезон мы будем ее красить в новый цвет. Летом — в красный…
И тут я замолчал. Я вспомнил цыгана, пригнавшего в мастерскую два «Жигуленка» — «шестерку» и «девятку».
"Угоняют, перекрашивают…"
Да нет, это другой случай. Падунец ведь завязал, недаром же он полирует ногти — следит, чтоб руки оставались чисты. Это другой случай. Не надо подозревать всех и каждого. И вообще, даже думать об этом не надо в такую ночь, при такой луне, с такой женщиной…
Если Федор Савельевич хоть чуть причастен к автомобильным ворам — уйду сразу же, решаю я и ставлю на грязной теме точку. Лезу к Вике под махровое полотенце.
— Мы купим в деревне дом… Мы останемся чисты…
29
Расстались на Савеловском: Вика повезла Настю на свою подпольную квартиру, а я решил заскочить в мастерскую. Не то чтоб по делу соскучился, но захотел проверить одну свою версию.Было уже поздно, механики работали при лампах.
— Помочь не надо? — спросил я.
— Свари кофе.
На тостере разогрел бутерброды с сыром, аджикой, позвал ребят: перекусите, мол, пока не остыло. Поинтересовался, много ли работы. Оказалось, порядочно. Завтра с утра меня ждет «Волжанка», из блондинки хочет стать брюнеткой.
— Побитая?
— Да нет, как новенькая.
Я вышел из кухни, подошел к машине. Игрушка. Поднял капот. Все верно. Как же я, дурак, раньше не мог догадаться?
На двигателе свежий срез — номер перебит.
Я тут же поехал к Падунцу объясняться. Дверь открыла кошка Зоя, по всей вероятности, недавно вылезшая из ванны. Влажные волосы, банный румянец, никакой косметики, сережек и колечек. Короткий махровый халат настолько небрежно схвачен пояском, что при желании можно увидеть, откуда у человека растут ноги.
— Костя? Заходи, я только-только чай заварила. Федор Савельевич с минуты на минуту подойдет, так что подождешь его. Хочешь перед чаем немного коньяка?
Что-то она слишком словоохотлива со мной сегодня и добра. Обычно мы в разговоры друг с другом не вступаем, лишь обмениваемся лучезарными змеиными взглядами.
— Спасибо, я решил завязать.
— Жаль, жаль.
Она усаживается напротив меня, и халатик при этом так топорщится и расходится, что и спину разглядеть можно. Впрочем, у Зои все одинаково — что спина, что грудь.
— Жаль не потому, что ты пить бросаешь, просто хотела пооткровенничать с тобой, а на сухую беседа не завяжется.
— А вдруг? — говорю я. — Бывают темы, объединяющие и врагов.
— Вот-вот, врагов. Почему ты меня ненавидишь, Кузнецов?
— Это громко сказано. Я не питаю ненависти ни к кому на всем белом свете.
— Ты всего-навсего терпеть меня не можешь, да?
— Все не так, — елейно улыбаюсь я. — У меня испорченные гастрономические вкусы. Я, к примеру, не ем ананасы, просто не ем, безразличен к ним, понимаешь?
— Я не предлагаю, чтоб ты меня съел, хотя… — еле уловимое движение, пола халатика вообще сползла с ноги. — Хотя, может быть, и не отказалась бы. Но мы делаем одно дело, и оно требует нашей солидарности…
— Постой-постой, — перебил я. — Какое одно дело?
— Я вместе с Падунцом являюсь владелицей автомастерской, следовательно, могу как-то влиять…
Я откровенно зевнул:
— Ночь рыбалил, не выспался, так что прости. Оставим этот серьезный разговор до лучших времен. Федора Савельевича я, видно, не дождусь?
— Некоторые производственные вопросы могу решить и я. — Это уже сказано сухо, официально. Ножка исчезла под халатом, ворот его запахнут теперь до горла.
Это вряд ли, думаю я. Но в целом Зоя права, не надо так явно окрысиваться. Все-таки «шефиня», а с начальством портить отношения последнее дело.
— У меня такое чувство, что мы все же найдем общий язык и смиримся, говорю я, вставая из-за стола. Улыбка моя при этом, наверное, так лучезарна, что женщина клюет на нее как на удочку:
— А может, и сдружимся.
Чувствую, что опять сейчас начнется стриптиз, и быстренько ретируюсь. Конечно, жаль, что не довелось встретиться с Федором Савельевичем. Но так или иначе, завтра к нему на работу я уже не выхожу. Это дело принципа. Не хочу мараться.
Полупустой трамвай везет меня до площади, теперь надо пересечь ее, пройти небольшой сквер — и я дома: от сквера до подъезда метров триста.
Но в самом начале этой трехсотметровки — толпа людей, окружившая легковушку. Определить нетрудно: «японец», такого же цвета и марки, как у Падунца. Но мало ли их, схожих… К толпе приближается синий проблесковый маячок милицейской колымаги. Видно, серьезная авария, такую машину жалко разбивать.
Профессиональное любопытство заставляет меня подойти ближе.
"Японец" целехонек, ни одной царапины. Рядом с открытой дверцей лежит на асфальте лицом к небу человек. В центре лба — темная дыра. В свете фар блестит еще не засохшая кровь.
Я отдаю себе отчет, что с Федором Савельевичем не поговорю теперь ни завтра, ни вообще когда-нибудь. С асфальта Падунец больше не встанет.
30
Больше никогда в жизни я не поговорю и с бабой Варей.Я сижу за тем самым столом, где мы недавно ели ее пирог, и слушаю вопросы капитана Кукушкина: "Где был накануне? Когда вернулся? Когда последний раз видел соседку?.."
Подробности ее смерти мне уже известны, от него же. Сильный удар в висок — много ли надо старой женщине?! Ударил так бабу Варю Падунец. Соседка, которая живет этажом ниже, видела, как он выбежал из комнаты с темной коробкой в руках и помчался вниз. Соседка стояла возле мусоросборника. Естественно, проявила любопытство. Но разве ночью много увидишь? Вспышка огонька, хлопок выстрела — да, а кто стрелял, куда стрелявший делся, этого она не знает. Потом соседка поднялась к бабе Варе, застала ту на полу, позвонила в милицию.
— Свидетели говорят, что ты был с ней дружен, это так? — спрашивает капитан.
Конечно, так. Сейчас мне кажется, что я второй раз потерял свою родную бабушку.
— И с Падунцом, значит, ты тоже знаком? При каких обстоятельствах познакомились?
— Вместе лежали в больнице, он пригласил в свою контору на работу.
— Ты знал, что он был судим? За разбой, кстати, сидел.
— В общих чертах. Он только упоминал, что по молодости на лесоповале был, в зоне.
— Вспомни, Кузнецов, Падунец тебя когда-нибудь расспрашивал о Варваре Карповне Кривцовой?
Я делаю вид, что вспоминаю. Кукушкин, видно, хочет мне в этом помочь.
— Может, ты когда-то проговорился, что живет с тобой богатая соседка, что есть у нее шкатулка с дорогими ювелирными изделиями?
— Какая богатая? — возражаю я. — У нее на хлеб и на молоко денег не хватало. Я ей часто и муку приносил, и гречку.
Капитан делает какие-то пометки в блокноте.
— А шкатулку у нее ты видел? Темную большую шкатулку…
— Видел. Шкатулка сама по себе интересная, трофейная. Муж бабы Вари из Германии ее привез. Там потайная кнопочка есть, без нее шкатулку не откроешь.
— А если нажмешь на кнопочку, откроешь, то что увидишь?
— Фотографии старые, письма, счета телефонные. Да, обручальное кольцо мужа она там хранила. Обычное кольцо, мне даже кажется, не золотое: тусклое очень. Но как память… Серьги ее еще там лежали, подарок от мамы к свадьбе. Серебряные. Ничего особенного.
— А это тебе откуда известно?
— Она их мне каждый вечер готова была показывать. Старая одинокая женщина, выговориться ей надо…
— А видел эту шкатулку кто-нибудь еще из соседей?
— Наверное.
— "Наверное", — недовольно передразнил меня Кукушкин. — От этого ответа, Кузнецов, очень многое зависит. А если ты врешь? Если у Кривцовой брусок золота там, скажем, лежал? И ты сознательно или несознательно навел на соседку профессионального вора и разбойника? Ведь страннейшее совпадение просматривается, Кузнецов: твоя посредническая роль просматривается.
— Даже коршуны не хватают воробьев, которые вьют гнезда на одном с ними дереве, — бурчу я. — Я же не дурак, товарищ капитан, чтоб соседей обворовывать.
— Ладно, — уже примирительно говорит Кукушкин. — Успокою тебя. Видели соседки шкатулку, не было в ней ничего… Зачем же он тогда ее убил, а?
Ах, опер, опер, я-то знаю зачем и почему. Не поверил Падунец, что распрощался я с сокровищами из ювелирного магазина, думал, прячу их у дорогой своей соседушки. Как ни чистил-шлифовал он коготки, как ни мыл руки, как ни клялся начать новую жизнь, а перед миллионами не смог устоять. Баба Варя, видно, не отдавала шкатулку, она действительно была ее драгоценностью, вот он и махнул кулаком… Открыть шкатулку не смог, побежал с ней к своей машине, а там его уже ждали… Кто? И кому нужна была смерть Федора Савельевича?
— Будем копать, — вздыхает капитан. Закрывает блокнот, прячет авторучку. — Кузнецов, я ведь не шутил, когда к себе на работу приглашал. У тебя есть время подумать.
— Скучно у вас, товарищ капитан. Начальник, вот как вы, ходит, бумажки пишет, водила его за рулем спит и подработать не сможет.
Кукушкина моя фраза, видно, обидела:
— Бумажки… Ты знаешь, что такое бумажки? Вот из-за бумажки какой-то и соседка твоя убита: хранила ведь в ларце то, что преступника заинтересовало. Логично?
— Карту острова сокровищ? — спрашиваю я.
— Может быть, может быть, — задумчиво говорит опер. — И сокровищ этих было много, иначе бы твоего Падунца не пристрелили.
31
Не знаю, кто был в моей квартире в день гибели бабы Вари. Ничего не перевернуто вверх дном, ничего даже с места не сдвинуто, но кто-то был.Пистолет, отобранный мной у Макса, хранился в матраце. Я специально сделал потайной карман. Подними матрац, даже встряхни его — ничего не увидишь. Так вот, пистолет исчез. Наручники лежали в кармане старого осеннего пальто, в шкафу, можно сказать, на видном месте. Лежали и лежат. «Макарову» же приделали ноги.
Я, возможно, и не вспомнил бы про оружие, не прочти я утреннюю газету. Рядом, одна за одной, шли на полосе две заметки. Вот первая. "Вор у вора украл…":
"Ранее судимый за разбойные нападения, а ныне хозяин автомастерской Падунец, вспомнив прежнее ремесло, нанес ночной визит некой бабуле, у которой и разжиться-то толком нечем было. Он убил ее, забрал ценности, но уже на улице сам подвергся нападению неизвестных. Причем застрелен был вор из пистолета, принадлежавшего когда-то работнику милиции, убитому при исполнении своих обязанностей около года назад на одной из улиц Москвы.
Что могло лежать в шкатулке? Одна из версий следователя, который ведет это уголовное дело, кажется нам близкой к истине. Преступников интересовало не золото и бриллианты, а документы на квартиру. Скорее всего, они заставили старушку подписать и кое-какие бумаги, поскольку на столе лежали авторучка и чистые листы. Ведь всем известно, что жилье сейчас — бизнес нечистоплотных…"
Я прочел заметку и, никак не связывая пистолет убитого год назад милиционера со своим, все же кинулся к матрацу. Потом сидел и утешал себя: «Макаров» — табельное оружие мента, так почему у меня должен быть тот самый? Я понимал, что из двух зол выбирал сейчас меньшее, что само по себе исчезновение оружия — уже очень плохо, но попытался записаться в оптимисты: могло быть хуже. К примеру, пистолет могли обнаружить у Падунца, и Кукушкин взял бы отпечатки моих пальцев. Или стрелявший мог бы оставить ствол возле трупа, и меня бы тогда могли обвинить в убийстве. Но раз не оставил, значит, стрелял из другого оружия…
Понимая, что соображаю я дилетантски, попытался отвлечься и стал читать вторую заметку"…А этот — сам у себя!":