Козлов Иван. Долги отдающий

Козлов Иван
Долги отдающий

1

   Я умер в четверг, ближе к вечеру.
   Это произошло крайне просто. Я крутил педали по Третьей Сигнальной кто знает, тот может подтвердить, что на этой улице даже средь бела дня коты могут любовью заниматься, ничто их не потревожит. Перерытая, в щебне, трубах, канализационных дырах, она скорее всего с расчетом на котов и существовала. Мало-мальски уважающий себя «Запорожец» устыдился бы показаться здесь. Ну разве что какой-нибудь заблудившийся водила, чумея от слаломной трассы, пугливо спрашивал редких прохожих: "Как отсюда быстрее выбраться?"
   На велосипеде — и то не просто проехать: руль из рук вырывается.
   Я ехал на велосипеде.
   Заблудившийся водила вылетел из-за домов на Третью Сигнальную и не успел никого ни о чем таком спросить, как ударил меня бампером по переднему колесу. И я воспарил над котами, трубами, над своей двухколесной машиной и его серым «вольво». О чем я думал в эти секунды? О камикадзе. Японцы вот так же глядели вниз и ждали, что их вместе с самолетами сомнет, исковеркает земля. Я был без самолета. Я вошел головой в гору бордюрного камня и услышал, как лопается кожа на лице, как вывертывается в сторону затылка нос. Еще я удивился, что не чувствую никакой боли. Продолжаю соображать, дышать, продолжаю видеть все, только почему-то через красное стекло. Нет, «все» это громко сказано. Я видел лишь лицо женщины, красивое такое лицо, аккуратные губки, голубые большие глаза, белые, как и положено к голубым глазам, волосы. Не спрашивайте, почему через красное стекло я понял, что у ангела белые волосы и голубые глаза. Понял, и точка. Я даже успел услышать ее голос. Она смотрела на меня и пела: "Ой ли, ой ли…" Голос этот затихал, красное стекло мутнело, мутнело, стало наконец непроглядным, и в этот миг показалось, что я опять воспарил.

2

   Я понял, что умер. Потому что когда я пришел в себя и мне показали зеркало, я увидел на кровати совсем другого человека. Человека, которого я не знаю. Так, наверное, бабочка не узнает свою куколку.
   Какой я был? Тяжелый кривой подбородок, достойный только его широкий бараний нос… Урод! От меня не только девчонки — от меня старухи шарахались, крестили в спину, как юродивого. Я думаю, мать с легким сердцем выпроводила меня из дому — на житье к бабушке — тоже поэтому. Ей, одинокой, надо было устраивать свою судьбу, а я пугал своим видом гостей. Легко ли это осознавать, когда тебе двадцать? Когда на медкомиссии слышишь шепот врачей: "Ну, если таких в армию призывать начнем…" Легко, думаете?
   Признаюсь честно, когда я начал приходить в себя, слышать голоса, видеть серые трещины на потолке, когда начал осознавать, что выкарабкался с того света, я пожалел об этом. И жалость была до того огромной, что два горячих гейзера ударили из глаз и потекли кипятком по щекам. Руки мои были еще спеленуты бинтами, и невозможно было вытереть слезы.
   Надо мной наклонился человек в белом, на миг отвернулся, сказал кому-то:
   — Новокаин, — потом уже мне: — Сейчас полегчает. Если Светлана со шприцем до вашей задницы доберется. Попробуйте чуть повернуться, а? Пробуйте, уже надо шевелиться. Ну-ка, поворочайте челюстями. Как вас зовут?
   — Костя, — сказал я и услышал свой голос на удивление отчетливо. Захотелось еще хоть что-то произнести. — Где я?
   Белый человек сделал вид, что обиделся:
   — Интересный вопрос. Думаете, вас в автомастерской могли бы собрать? Там же вечно запчастей не хватает. А без запчастей… Я вам лицо лепил по наитию, так что, вполне возможно, другая модификация получилась. Но тут уж извините: в спешке работал. Хотите взглянуть, что в итоге вышло?
   Так я увидел себя в зеркале. Увидел, закрыл глаза, почувствовал укол шприца. Тотчас захотелось спать. Мысли разбежались, осталась только одна, пульсирующая вместе с кровью в висках: "Господи, хоть бы это не было сном, Господи…" Я, наверное, долго спал, а она все пульсировала и пульсировала. Потом глаза открылись сами, но ничего не увидели. Я испугался, что и врач, и зеркало мне померещились. Застонал, наверное, громко. Потому что слева раздался сонный голос:
   — Сейчас, сейчас, сестру позову. Держись, парень.
   — Не надо. Зеркало дайте.
   — Ишь ты, бред начался. Сейчас сестру позову.
   — Да все нормально, зачем сестра? Я зеркало прошу. Есть?
   — Ты что, парень, офонарел? Три часа ночи!
   — Ну и что! Дайте зеркало.
   Зажегся желтый абажур настольной лампы, скрипнула дверца тумбочки.
   — Бритвенное, маленькое. Сойдет?
   Теперь я увидел говорившего. Голый блестящий череп, зеленоватые глаза, чуть выпяченная нижняя губа. Ему лет сорок пять, может, чуть больше. Пальцы на руках короткие, но крепкие. Ногти ухоженные, блестящие, как бы бесцветным лаком покрытые. Они будто чужие на мужицких пальцах. Пальцы эти сейчас прямо перед моими глазами обнимают бритвенный футляр, в крошечном зеркальном окошке которого я вижу то нос, то глаза, то губы — тонкие, как нарисованные, швы____ Швов много. Не лицо, а покрышка футбольного мяча. Неплохая покрышка.
   — Ты не дрейфь, парень. Илья Сергеевич свое дело знает. В кино скоро сможешь сниматься, играть красавцев любовников. — Лысый рассмеялся добродушно, необидно и тем же тоном спросил: — У тебя, парень, телефон дома есть? Позвонить бы, сказать, что жив-здоров. Ведь сколько дней лежишь, родные небось на ушах стоят. Женат?
   Я покачал головой и ответил на оба вопроса сразу:
   — Некому звонить, — повторил: — Некому, — и прислушался к голосу. С ним что-то произошло. Это я еще днем заметил, когда врач заходил. У меня с рождения искривлена носовая перегородка, потому меня и в школе, и сейчас, на работе, звали Гнусавым. — Я в Москве живу сам по себе. — Господи, нормальный чистый голос!
   — Ясно, студент, скорее всего. Так?
   Мне ужасно хотелось говорить, но я промолчал. После одиннадцатого класса я хотел поступить в театральный, я о театрах много читал, выискивал все, что было напечатано о режиссерах и артистах, но когда пришел на вступительные экзамены… Когда пришел…
   Никогда не забуду этого пухлого радостного мордоворота. Он стоял в толпе абитуриентов у входа в институт, осмотрел меня вылупленными глазками с головы до пят и сказал уже в спину, когда я поднимался по ступенькам: "Конечно, такого примут. Все роли идиотов его будут". И заржал. Хихикнул еще кто-то из девчонок, но остальные промолчали, буравя мою спину взглядами, кто жалостливыми, кто любопытными. Я научился чувствовать спиной взгляды.
   На экзамены я не пошел. Слонялся часа три возле института, так, чтобы все время держать в поле зрения желтые огромные двери и мраморные ступени, поднимающиеся к ним. Потом, смешно вспоминать, как шпион, прикрываясь газетой, долго топал по улицам за мордоворотом. Все боялся, что он спустится в метро или запрыгнет в троллейбус. Но мордоворот, теперь уже с несчастными красными глазами, видно, не спешил домой, чтоб не огорчать родителей, а слонялся по скверу, ел бутерброды, пил пепси — я бы одурел от такого количества еды, а он все усаживался и усаживался за белые пластмассовые столики летних уличных кафе. Злость на него к вечеру уже было совсем прошла, и я почти дружелюбным тоном поинтересовался, догнав парня на зеленой, в подстриженных кустарниках, аллее:
   — Ну и что, от ворот поворот?
   Тот посмотрел на меня почти с ужасом. Животный страх был в его глазах. Значит, он соображал, гад, о чем говорил там, возле института. И я не сдержался. Я ударил его всего два раза: поддых и тут же — в челюсть. И все. Лежачих не бьют. А встанет он нескоро, за это можно было поручиться.
   Топающие в нашем направлении два мужика быстро свернули и прошли прямо по газону на другую аллею. Любовная парочка вспорхнула с ближайшей скамейки и стала стремительно удаляться. Молодая мамаша с коляской замерла, настороженно вцепилась в меня глазами и двинулась с места, лишь когда я прошагал мимо. Я слушал, как дробно застучали ее каблучки по асфальту…
   В общем, не был я студентом. Но говорить об этом соседу по палате не хотелось. Я прикрыл глаза. Желтая настольная лампа потухла.

3

   Илья Сергеевич, о котором упомянул ночью мужик, и действительно оказался врачом. В чем я не разбираюсь, так это в медицине, и мне не совсем понятно, почему надо с трепетом в голосе говорить о том, что тридцатилетний эскулап одновременно и хирург, и косметолог, и терапевт. А сосед говорит об этом именно так: с восхищенным придыханием.
   Я работаю в автосервисе. Я умею водить машины, с закрытыми глазами разберу и соберу любой двигатель, отрихтую кузов, закрашу на нем любую царапину так, что уже не найдешь ее. Потому мне кажется, что и врач, если он хороший врач, обязан делать все…
   — Он — гений. — Федор Савельевич, так зовут моего однопалатника, сидит на кровати и драет надфилем ногти на ногах. Я уже свободно кручу головой, вижу это, и волосатые ноги с полированными ногтями вызывают во мне булькающий смех. Хорошо, что Федор Савельевич принимает его за кашель. — Это я точно тебе, парень, говорю: гений. У них, на Кавказе, медицина как в Китае: тысячи лет насчитывает. У Ильи Сергеевича и прадед, и дед, и отец врачевали. Прадед — тот еще в горах жил, в селении каком-то. Знахарством так славился, что царь разыскал его и перевел в Москву…
   Фамилия нынешнего продолжателя такого славного рода — Бабашвили. Грузин. Большие темные глаза, волосы короткие, вьющиеся, треугольник усов, смугловатая кожа. В палату он заходит редко, но лично мне очень хочется, чтоб это было чаще. Со мной говорит на «вы». Я мало общался с теми, кого называют интеллигентами. А тут — красивая речь, мягкая улыбка. Даже слово «задница» в его устах приобретает вполне нормальное значение, нет в нем ничего постыдного.
   — Показываем задницу, Федор Савельевич… Ну что, через пару месяцев останется только легкий шрамик, через год и следов его не будет. Рекомендую все же задержаться у нас еще на неделю. Света! — Врач поворачивается к высокой красивой девочке в очках с тонкой золотой оправой. — Крем и массаж, массаж и крем. Это — главное. Остальные процедуры тоже не отменяются, прошу, проследите за ними.
   Света сделала какую-то заметку в блокноте.
   Теперь Бабашвили останавливается возле меня. Сцепленные пальцы на уровне груди, веселые миндалевидные глаза.
   — А вы — вы сядьте. Света, помогите сесть, подложите подушку. Вот так. И никакой боли, ничто не тревожит, да? Все бинты снимем завтра, благо косточки ваши целы, только ткани порваны, но они пусть дышат. Голова побаливает? Вот ей, конечно, досталось. Там скобки и склейки… Но не переживайте: все рубцы рассосутся…
   Илья Сергеевич насчет меня Светлане не сказал ничего, зашагал к двери и лишь у порога остановился:
   — Да, я вас очень изменил? Понимаете, работал в спешке. Но теперь вы живы, и мы без суеты все поправим. Только фотографию свою… Постарайтесь, чтоб она была у меня, ну, скажем так, через неделю. Займемся косметикой.
   — Нет! — Мне показалось, что я сказал это очень поспешно. — Нет, повторил уже спокойней. — Я доволен своим лицом. Ничего в нем не надо менять.
   — Вот и прекрасно! — опять мягкая улыбка. — Значит, интуиция меня не подвела. Хотя мог ошибаться. Лицевые травмы были серьезные. Потому и прошу фотографию. Я ведь и наукой немного занимаюсь. Вы не против, чтоб о вас написали?
   Он не стал дожидаться ответа и вышел.
   Разве он мог хотя бы предположить, что обо мне уже писали, и не где-нибудь, а в солидных московских газетах…

4

   Я эти публикации наизусть выучил. Первая называлась "Дерзкое ограбление".
   "Вчера средь бела дня, — говорилось в ней, — ограблен один из столичных ювелирных магазинов. Для Москвы, к сожалению, это уже стало рядовым явлением. Все произошло как в плохих гангстерских фильмах. В обеденный перерыв пятеро в масках, с пистолетами в руках, по-хозяйски, не суетясь, вошли в магазин, перепрыгнули через прилавок и стали собирать в сумку все, что видели их глаза. А глаза, как оказалось, видели не так уж и мало: по предварительным подсчетам, ценностей похищено более чем на триста миллионов рублей. Директор магазина господин Балуш был в это время дома, на больничном, и в магазине на момент ограбления находились лишь две девушки-продавщицы. Они так перепугались, что толком ничего не могли рассказать прибывшему наряду милиции. Во всяком случае, один из сотрудников правоохранительных органов прокомментировал их поведение так: "Работники прилавка дают очень путаные показания. Они не запомнили даже того, как были одеты воры, что говорили между собой, все ли были вооружены. Или от страха все забыли, или…" На этом офицер прервал свою фразу, и нам остается только гадать, что он имел в виду".
   Не все газеты врут. Репортеры просто не знали, что у троих из четверых налетчиков были не пистолеты, а только болванки, которые я сам и сделал. По форме — вылитые «стечкины», а по сути — муляжи. С настоящим «Макаровым» был только Макс, но я этого тогда не знал. Мы же договаривались, что стрельба исключена. Ее и не было. Мы вошли в магазинчик, грохнули витрину, наскоро пересыпали все ее содержимое в спортивную сумку, туда же побросали коробочки, попавшиеся на глаза. И все. Девочки-продавщицы выстукивали зубами дробь под нашими стволами. Я вышел из магазина первым с этой самой спортивной сумкой, у двери сорвал с головы чулок — гадкий какой-то чулок попался, я чуть не задохнулся (носом, из-за своей дурацкой перегородки, дышать не мог), может, поэтому и сбивалось дыхание. А может, так дрейфил? Хотя, не с чего было дрейфить: я в последнее время каждый день ходил в этот магазин и не хуже продавщиц знал, когда здесь меньше всего посетителей, когда на стеклянную дверь вывешивается табличка «Обед», когда включается телевизор и девочки начинают смотреть очередной сериал. Я к нескольким магазинам так присматривался, но выбрал этот…
   Итак, я первым, значит, вышел на улицу, сунул чулок в карман, перебросил сумку с кольцами-брошками через плечо, свернул за угол, сел в «Москвич», ударил по газам…
   Вот и все. Тем же вечером, как мы и договаривались, приехал к Максу, тот забрал сумку, рассказал, что все прошло по плану, без сбоя, все наши разошлись в разные стороны, собираться пока не надо, и товар делить пока не надо, потому что есть на примете оптовик, готовый выложить солидную сумму. А если делить, то кто-нибудь обязательно засветится: милиции известно, что именно надо искать у промышляющих на барахолках золотом и камешками.
   Макс не дурак, с ним нельзя было не согласиться, и потом, ведь это он дал нам саму идею…
   В общем, мы легли на дно. Даже не перезванивались. Я лишь из газеты узнал, на какую сумму мы нагрели ювелирный. Впрочем, деньги меня не тревожили. А вот сам факт, что все вышло, как задумывалось… Гнусавый, Гнусавый… Если кто-то думал, что я способен только морду от людей воротить, тот ошибался! "Милиция ищет… Пока без результатов…" Так писала газета. И результатов этих не будет — в этом я уверен!
   Макс собрал нас всех в пятницу утром. Сказал, что золото пока не сбыл, что дело это серьезное и торопиться с ним не следует, что каждый получит «лимонов» по двадцать пять, выставил на стол бутылку коньяку и шоколад:
   — Много не пьем, завтра одно дельце провернем — выручим еще столько же. А дельце — вообще пустяк…
   Дельце предстояло такое: у одной богатенькой четы изъять на время их чадо — дочь, студентку-первокурсницу. "Ее отец миллиардами ворочает, сколько запросим, столько и даст. В милицию? Не сунется. И рыльце в пушку, и за дочь побоится. Я, когда буду звонить, так его припугну…" Макс уже все, оказывается, обдумал. Нашел квартиру, где можно упрятать «дорогую» студентку, наручники, изучил ее маршрут: в институт ее отец возит, а назад она сама добирается. Лекции в субботу заканчиваются в шестнадцать, к этому времени надо припарковаться недалеко от метро. Машину должен взять я, из тех, которые находятся в ремонте на станции техобслуживания. Сам Макс будет прогуливаться по тротуару, укажет ее Саньку, Санек пристроится за ней, в нужный момент оттеснит к машине, мы ее подхватим, увезем… А Макс останется: покрутится там, чтоб узнать, что усекла публика, сбить любопытных с толку. "Я это умею. Если кто охать начнет, скажу, что знаю эту девку, что ее муж в машине… Придумаю что-нибудь".
   В субботу в семнадцать часов мы доставили студентку Лолу Примакову в нужную квартиру, пристегнули «браслетиком» за руку к трубе парового отопления. Еще через час сюда же прибыл Макс, сообщил, что все сработано чисто, никто на нас не обратил внимания, что он уже позвонил Примакову-старшему, сообщил свои условия, тот их принял безоговорочно, лишь просил, чтоб ничего не произошло с дочерью.
   — Кстати, как она?
   Мы пожали плечами: посмотри, мол, сам.
   Прошли в ванную комнату. У девицы были ошалевшие глаза, она непонимающе хлопала ими и молчала. Вообще ни слова не произнесла, даже рта не открыла, только подбородок мелко дрожал все время.
   — Может, она глухонемая, Макс?
   — Нервный шок. Пройдет. Будем по очереди дежурить возле нее, и не дай Бог кто хоть пальцем… Поняли? Она, как нефть для страны, — наше богатство. — Он засмеялся. — Еда для нее и дежурного в холодильнике. Что еще? Зазвонит телефон — трубку не поднимать, ни на какие стуки дверь не открывать. Вот листок, на нем записано точное время, когда мы будем тут сменять друг друга и когда сюда стану звонить я. Даю каждому по ключу от входной двери…
   Еще Макс сообщил нам, что миллиардер отдаст ему деньги в воскресенье.
   — Как это осуществить — еще не продумал. Ты что посоветуешь, Гнусавый?
   Вообще-то, он всегда звал меня по имени, но тут, видно, задумался о своем и ляпнул не то, что хотел.
   — Извини, Костя… Ты у нас светлая голова, что предложишь?
   Ладно, Гнусавый так Гнусавый. Извинения принимаю, но запомню. А пока спасибо хоть за то, что голову мою тут ценят.
   — Назови ему пять-шесть точек, куда он поочередно должен подъехать с деньгами. Называй их минут за пять до того, как он должен выехать из дому. Пусть везде ждет по минуте. Деньги возьмешь на второй точке.
   — Почему на второй, а не на первой или шестой?
   Я пожал плечами:
   — Трудно объяснить. Наитие у меня, Макс.
   Девчонку мы должны были выпустить в воскресенье же вечером. Завязать ей глаза, отъехать подальше от дома…
   Но случился прокол. Дурацкий прокол! Миллиардер не дал денег. Не потому что ему наплевать на дочь — как раз наоборот! Дочь его, Лола Примакова, благополучно переночевав у подруг или приятелей с субботы на воскресенье, объявилась дома.
   В пустующей же квартире сидела прикованная наручниками к трубе другая девочка. Она уже очухалась, начала говорить, называла себя Настей, но мы, ничего еще не зная о возвращении в семью Лолы, лишь посмеивались: давай, мол, придуривайся!
   Макс позвонил в установленное время, сказал, что все срывается, только это сказал, ничего не пояснил — и приказал стеречь нашу пленницу и дальше. Весь понедельник он не объявлялся, во вторник я купил газету и увидел новую заметку о себе. Короткую заметку на первой полосе. Мол, бандиты замыслили похитить человека с целью выкупа, перепугали родителей, но, как оказалось, это была лишь чья-то шутка: кто-то из знакомых студентки Л. решил разыграть ее предков…
   Макс приехал к обеду. Таким злым мы его не видели. Хотя если на кого ему и надо было злиться, то лишь на себя.
   — Платье точно такое же, понимаете? И рост, и волосы… Я ведь Примакову всего пару раз и видел, а эта похожа, честное слово, похожа! Так фраернуться! Но этот гад все же сообщил в органы! Газету видели? Сообщил! Я накажу его!
   — Стекло из рогатки выбьешь? — спросил я.
   Он зверем зыркнул на меня:
   — Ты молчи… Ты вообще… — осекся, подавил гнев.
   — Что я? Я тут при чем?
   — Ладно, это я так, сгоряча. А насчет рогатки — ты зря. Думаешь, я с пугачом детским в ювелирном был? На, смотри.
   Он вытащил пистолет, отсоединил магазин с патронами и протянул мне. Это был настоящий «макаров».

5

   — Показываем задницу, Федор Савельевич!
   У Федора Савельевича с данным местом проблема: фурункул там у него вскочил. Все бы ничего, пересидел бы Федор Савельевич свою болячку на одной ягодице, пока та сама собой бы не созрела и завяла, да так получилось, что повстречал он, вдовец, женщину… Нет, не женщину — богиню, которая делит с ним пока ложе, но готова и хозяйкой въехать в его квартиру. Ей чуть больше двадцати, участница конкурса красоты, подрабатывала натурщицей, манекенщицей, в стриптиз-баре. Там ее и заприметил Падунец — такова фамилия Федора Савельевича.
   — Я ей даже не признался, по какому поводу в больницу лег. Она считает, у меня что-то серьезное, переживает. — Он довольно хохотнул. — Ты, парень, думаешь, раз она при людях раздевалась, значит, сучка, да? Не надо так думать. Просто жизнь ее ломала. Как когда-то меня…
   Он прищурился, задумавшись, и его округлое лицо стало жестким, появились ранее не заметные морщины. У Падунца теперь очень аккуратная прическа. Настолько аккуратная, что просто угадывается: это парик.
   Падунец говорит о себе коротко: предприниматель. Есть кое-какие средства, и скоро он начинает маленький бизнес: открывает станцию техобслуживания. В двигателях, правда, мало что понимает, но зато умеет решать кадровые вопросы. В Москве подобных станций уже что грибов, конкурировать с другими можно только качеством работы. Лучшая реклама отзывы клиентов. Потому нельзя скупиться, надо приглашать лучших мастеров.
   — Это точно, — соглашаюсь я. — У нас в мастерской от этого очереди.
   — Так ты что, тоже в системе автосервиса? Не слыхал, есть, говорят, в столице такой феномен — Гнусавый? Парень — золотые руки, машины лучше новых становятся. Переманить бы его. Я б ему отвалил…
   — Сколько? — спросил я.
   Федор Савельевич не задумываясь назвал сумму, впятеро превышающую ту, что я имел.
   — Я ему передам.
   — Что, серьезно? — подпрыгнул на кровати сосед. — Слушай, если он будет торговаться, я добавлю, честное слово. Он, говорят, так с красками работает! Сейчас сам знаешь, как к царапине на приличной машине хозяева относятся. Царапина — удар по престижу, и краска не в масть — удар. А у него, говорят, всегда в масть. Я парню условия создам — только работай! Как думаешь, согласится?
   — Согласится, — заверил я.
   Заверил потому, что вспомнил свою мастерскую, своего шефа. Он там сделал комнату для утех, где было все. Баб водил табунами, тер им спины под душем, а мне негде было толком руки помыть. "Тебе на женщин не тратиться, а на водку хватит", — говорил в дни получки. Я вообще-то догадывался, что это я его кормлю, что это не к нему, а ко мне выстраивается очередь, но что мне было делать? Я не умею качать права. Тем более что на водку действительно хватало, больших денег мне никто не предлагал, а женщины мне были не нужны. Страх у меня перед женщинами. Я заметил, как быстро отводят взгляды те, кто видит меня впервые. Это — от брезгливости к моему уродству. И я гнал от себя даже сны о красавицах. Потому что во снах они кричали, завидев меня…
   Сняли бинты, я начал ходить. Первым делом, естественно, — к большому зеркалу, в ванную. Сине-желтые пятна, кровоподтеки, неровные швы — вот главные приметы лица, но оно мне все равно нравится. Это лицо человека, а не гориллы.
   Вышел из палаты. Просторный коридор с пальмами, мягкими кожаными диванами, в фойе — ковры, телевизор. Всего на моем втором этаже — восемь палат, двенадцать больных. Первый этаж — спортзал, бильярдная, бассейн, библиотека. Вокруг нашего двухэтажного особняка — высокий забор, по ту сторону его лес, по эту — клумбы, аллеи, крошечное озерцо с японскими карасями, беседки, увитые плющом. В одной из них, что рядом с озерцом, сидит в спортивном костюме женщина, на плечи спадает волна длинных рыжих волос. Бросает рыбкам крошки хлеба, те ловят их у самой поверхности воды. Я старательно опускаю голову, хочу как можно быстрее пройти мимо.
   — Вы новичок?
   Делать нечего, приходится останавливаться.
   — Дурацкий вопрос, да? Просто хочется с кем-то поговорить. Здесь все полковники да полковники, а мне бы с гусаром поамурничать.
   — И среди гусаров есть полковники, — говорю я, но прекрасно понимаю, что имеет в виду рыжеволосая. Клиенты Ильи Сергеевича, не считая меня, пенсионного возраста, самый молодой — Федор Савельевич.
   — Да? Но вы ведь понимаете, о чем я… — Следует пауза, я совершенно не знаю, как ее прервать, и молчание нарушает женщина. — Боже, такое лицо — и так попортили!
   Испарина мгновенно покрывает лоб. Опять страх. Что она хочет этим сказать?
   — Извините, ну вот такая я бастактная. Хоть и знаю, что шрамы украшают мужчину… И вижу это… Не курите?
   — Курю, но… — ответил я и пожал плечами.
   — Знаю. Вы попали сюда прямо с места аварии, вы студент, родственников в Москве нет. — Она протянула пачку сигарет. — Берите, берите, только гусары денег не берут. За любовь. — Звонкий молодой смех. — Вас зовут Костя, да?
   Я кивнул.
   — Бедненький. Вам так трудно разговаривать, а я пристаю со своими расспросами! Вы молчите. Присаживайтесь рядышком и молчите. Я за двоих говорить буду. Я, как и всякая женщина, очень болтлива. Меня Вика зовут. Я здесь сжигаю жиры. Понимаете? Гонять меня некому, вот и растолстела. Но в развалюхи-то рано записываться. Вот и решила похудеть, покрасиветь, начать новую жизнь. Мне не поздно начинать новую жизнь? С романами, вином, с безумным блеском глаз, а? Молчите, Костя, молчите, это я сама у себя спрашиваю.
   Далекий гул машины. Тут они реже самолетов слышны. Мы с Викой невольно смотрим на калитку. Двое, мужчина и женщина, показываются на аллейке, идут к корпусу.