Страница:
— Меня мамка дома ждет, — плаксиво сказал Жорка. — Отпустите!
— Может быть, с нами пообедаешь? — предложил капитан.
— Меня и рядом-то не было, когда она взорвалась, — снова захныкал Жорка. Он решил, что капитан намекает на казенные харчи, то есть на кутузку.
— Я разве тебя держу? — сказал дядя Вася. — Иди к своей мамке.
Жорка провел кулаком под носом, захлопал рыжими ресницами.
— А часовой? — спросил он.
— Иди, — сказал дядя Вася.
Рыжий, не глядя на ребят, на цыпочках засеменил к двери. Осторожно отворил, проскользнул в щель.
— Ну, а вы, знаю, народ не гордый, — дядя Вася взглянул на часы. — Обедать!
В просторной столовой за длинным столом сидели солдаты. Капитан усадил ребят за маленький стол, а сам пошел на кухню. Вернулся вместе с высоким поваром в белом халате и в пилотке.
— Солдатский борщ вас устраивает? — спросил повар.
— Не плохо бы, — сказал Гусь и облизнулся.
— За мной, — скомандовал повар. — Держите равнение на кухню.
Он налил им по полной тарелке жирного борща, нарезал хлеба. Все это пришлось самим тащить на стол.
— На второе гречневая каша, — сказал повар и весело подмигнул: — Тарелки не скушайте… Где новые возьму? Карапузы.
Каша была с маслом, вкусная. Юрка выскреб тарелку дочиста и отправился на кухню за добавкой. Повар поддел черпаком солидную порцию, шмякнул на тарелку, сверху щедро полил маслом.
— Я гляжу, парень, ты широкоплеч… в брюхо, — сказал он.
— Ты сморчки ел, дядя? — спросил Гусь.
— Сморчки? — повар покачал головой. — А что это такое?
— Грибы такие в лесу растут… Попробуй.
Юрка забрал чашку и поспешил на место. Капитан со Стасиком, отложив в сторону ложки, разговаривали.
— Был я в Эрмитаже, Русском музее, — говорил капитан. — Картины-то вывезли?
— Спрятали, — сказал Стасик. — А памятник Петру в землю закопали.
— Коней с Аничкова моста убрали?
— Закопали, — сказал Стасик. — Ни одна бомба не достанет.
Юрка всю кашу не стал есть. Вообще-то ему уже есть не хотелось. И так после первой чашки живот раздуло. Это для Дика. Но вот беда — некуда положить. В столовой ничего подходящего не видно. Солдаты ушли и даже кусочка бумаги на столе не оставили. Пришлось Юрке стащить с головы пилотку и туда вывалить кашу.
— Про запас? — поинтересовался дядя Вася.
— Дику.
— Зачем же ты обмундирование портишь?
— В руках понесу, что ли? — сказал Юрка.
Капитан позвал повара.
— Обеспечь парню посудину. Собака у него, овчарка. Я тебя попрошу, Сотник, разные там кости, отходы оставлять. Он, — дядя Вася кивнул на Юрку, — приходить будет.
— Не надо посудину, — обрадованно сказал Гусь, — я за ведром сбегаю.
— Сразу уж бочку тащи… — улыбнулся длинный повар. Он принес из кухни картонную коробку с костями и комками подгорелой каши. — Донесешь? Или машину вызвать?
— Хорошо бы на машине… — в тон ему ответил Юрка.
Он вывалил в коробку кашу, заторопился домой.
— Погоди, — сказал дядя Вася. Юрка сразу скис. Он совсем забыл, что их привели сюда под конвоем. И не кашу с маслом есть…
— Что-то я таких грибов не знаю, — высунул повар нос из кухни. — Какие они из себя?
— От сморчков помереть можно, дядя, — сказал Юрка.
— Поганки?
— Яд в них какой-то.
Они снова пришли в кабинет. Капитан не стал их отчитывать. Заложив руки за широкий командирский ремень, он ходил по комнате. И заговорил совсем о другом.
— Скоро в школу? — спросил он.
— В здешней школе все стекла выбиты, — сказал Стасик.
— А ну ее, школу, — махнул рукой Гусь. — Пускай девчонки ходят.
— А мальчишки?
— Война ведь, — сказал Юрка.
— Ах глупцы! — вдруг рассердился дядя Вася. — Война… Ну и что же? Жизнь-то не остановилась? Кончится война. За что люди на фронтах умирают?
— За Родину, — сказал Юрка. — Сколько раз по радио говорили.
— Война — это слезы, голод, смерть… Стасик знает, что такое война.
— У меня тоже мамку убили, — сразу потускнев, сказал Юрка.
— Учиться, мальчишки, надо, — сказал дядя Вася. — Войне конец придет. Не век же ей быть! А кто все заново строить будет? Дома, театры, дворцы? Вы, мальчишки, будете строить.
— Я не буду строить, — сказал Гусь. — Я летчиком-истребителем буду.
— А если вообще никогда больше войны не будет? Люди перестанут делать пушки, танки, самолеты. Тогда кем ты будешь?
— А граница? Охранять-то надо.
— Зачем охранять, если у людей не будет дурных намерений. Пускай приходят к нам в гости, а мы к ним.
— И немцы? — спросил Стасик.
— А почему бы и нет?
Стасик поднял свою курчавую лобастую голову, тоскливо посмотрел капитану в глаза.
— Они мою маму убили.
— Он нарочно, Стась, — сказал Юрка. — Шутит.
Капитан присел на низкий широкий подоконник. Против окна рос молодой тополь. Зеленоватая кора на стволе была нежной, гладкой. Листья, словно в ладонь, собирали на своей маленькой поверхности солнце.
— Идите сюда, — позвал капитан.
Из окна открывался вид на сосновый бор. Он начинался сразу за колючей проволокой, которой была обнесена гарнизонная территория. У самой проволоки косила женщина. Белая косынка сбилась у нее на затылок, подол юбки был подоткнут. Она несмело махала косой, боясь зацепить за камень.
— Косит, — сказал капитан. — А почему? — И сам ответил: — Муж на войне. И так сейчас везде… Вернется ли он? Как говорится, один бог знает. А жизнь идет. Вот и взялась женщина за косу. И не только за косу — за винтовку. Жить бы да радоваться, а мы воюем. Вот кончится война. Вернутся уцелевшие домой, а там — пепел. Немцы, французы, румыны, венгры, чехи — все задумаются: во имя чего это? Что дала им война? Голод, разруху, смерть. Поумнеют после войны и там… Я хочу, Гусь, чтобы ты не о военной профессии думал, а о гражданской. Надо строить, а не разрушать цивилизацию.
Капитан вдруг умолк, задумчиво глядя в окно. Солнце било прямо в лицо, и он сощурился.
— Цивилизация… — тихонько повторил Юрка. — Стась, что это такое?
— Это… — Стасик замялся и посмотрел на капитана, — это музеи, театры… Ну, культура.
— Я никогда не был в музеях, — сказал Гусь. — И в театрах тоже. А ты был?
Стасик кивнул.
— Плевать я хотел на театры, — вызывающе сказал Юрка. — И на музеи тоже. Я кино уважаю.
Стасик промолчал.
— Театр — это чепуха. Когда эшелон разбомбило, я видел эти штуки… Ну, на которых все нарисовано.
— Декорации, — подсказал Стасик.
— Ага, эти самые. На большущей простыне нарисован дом с окнами. А деревья сделаны из бумаги… В кино все настоящее. Уважаю кино.
— Скорей бы война кончилась, — сказал Стасик.
— Я бы сразу сто штук булок съел… Маленьких, по тридцать шесть копеек, — сказал Гусь. — Я их в школе на переменках покупал. Вкусная штука. Уважаю маленькие булки. Большие тоже ничего. По семьдесят две копейки.
— Французские?
— Наши, — сказал Юрка. — В нашей пекарне пекли. Их мама покупала.
— Это французские, — улыбнулся Стасик. — Напротив нашего дома была булочная. Я сам покупал… Потом снаряд попал. Только в булочной ничего не было. Пусто.
На столе в пластмассовой коробке глухо заурчал полевой телефон.
— Так… Так… Так… — три раза подряд сказал в трубку капитан. — Сам выеду… Хорошо.
Он сунул трубку в ящик, посмотрел на ребят. Они сразу замолчали.
Юрка приподнял крышку коробки, достал желтую кость и зачем-то понюхал.
Капитан перевел взгляд с мальчишек на мешочек с толом. Стасик вытянул худую шею. Лицо его стало виноватым.
Юрка сосредоточенно перебирал в коробке кости.
— Здорово рвануло, — сказал дядя Вася. — Я из окна столб пыли увидел.
Мальчишки молчали.
— У людей и без вас нервы на взводе… а вы…
Дядя Вася взял мешочек со взрывчаткой, взвесил в руке и снова положил на стол.
— Заходите, — сказал он. — Обязательно. Часовому скажите — ко мне… Пропустит.
Он пожал ребятам руки, проводил до крыльца.
— А этого… рыжего парнишку зачем сюда прихватили? — спросил он.
— Так, — сказал Юрка. — Барахло он.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
ВАСИЛИСА ПЕТРОВНА
— Может быть, с нами пообедаешь? — предложил капитан.
— Меня и рядом-то не было, когда она взорвалась, — снова захныкал Жорка. Он решил, что капитан намекает на казенные харчи, то есть на кутузку.
— Я разве тебя держу? — сказал дядя Вася. — Иди к своей мамке.
Жорка провел кулаком под носом, захлопал рыжими ресницами.
— А часовой? — спросил он.
— Иди, — сказал дядя Вася.
Рыжий, не глядя на ребят, на цыпочках засеменил к двери. Осторожно отворил, проскользнул в щель.
— Ну, а вы, знаю, народ не гордый, — дядя Вася взглянул на часы. — Обедать!
В просторной столовой за длинным столом сидели солдаты. Капитан усадил ребят за маленький стол, а сам пошел на кухню. Вернулся вместе с высоким поваром в белом халате и в пилотке.
— Солдатский борщ вас устраивает? — спросил повар.
— Не плохо бы, — сказал Гусь и облизнулся.
— За мной, — скомандовал повар. — Держите равнение на кухню.
Он налил им по полной тарелке жирного борща, нарезал хлеба. Все это пришлось самим тащить на стол.
— На второе гречневая каша, — сказал повар и весело подмигнул: — Тарелки не скушайте… Где новые возьму? Карапузы.
Каша была с маслом, вкусная. Юрка выскреб тарелку дочиста и отправился на кухню за добавкой. Повар поддел черпаком солидную порцию, шмякнул на тарелку, сверху щедро полил маслом.
— Я гляжу, парень, ты широкоплеч… в брюхо, — сказал он.
— Ты сморчки ел, дядя? — спросил Гусь.
— Сморчки? — повар покачал головой. — А что это такое?
— Грибы такие в лесу растут… Попробуй.
Юрка забрал чашку и поспешил на место. Капитан со Стасиком, отложив в сторону ложки, разговаривали.
— Был я в Эрмитаже, Русском музее, — говорил капитан. — Картины-то вывезли?
— Спрятали, — сказал Стасик. — А памятник Петру в землю закопали.
— Коней с Аничкова моста убрали?
— Закопали, — сказал Стасик. — Ни одна бомба не достанет.
Юрка всю кашу не стал есть. Вообще-то ему уже есть не хотелось. И так после первой чашки живот раздуло. Это для Дика. Но вот беда — некуда положить. В столовой ничего подходящего не видно. Солдаты ушли и даже кусочка бумаги на столе не оставили. Пришлось Юрке стащить с головы пилотку и туда вывалить кашу.
— Про запас? — поинтересовался дядя Вася.
— Дику.
— Зачем же ты обмундирование портишь?
— В руках понесу, что ли? — сказал Юрка.
Капитан позвал повара.
— Обеспечь парню посудину. Собака у него, овчарка. Я тебя попрошу, Сотник, разные там кости, отходы оставлять. Он, — дядя Вася кивнул на Юрку, — приходить будет.
— Не надо посудину, — обрадованно сказал Гусь, — я за ведром сбегаю.
— Сразу уж бочку тащи… — улыбнулся длинный повар. Он принес из кухни картонную коробку с костями и комками подгорелой каши. — Донесешь? Или машину вызвать?
— Хорошо бы на машине… — в тон ему ответил Юрка.
Он вывалил в коробку кашу, заторопился домой.
— Погоди, — сказал дядя Вася. Юрка сразу скис. Он совсем забыл, что их привели сюда под конвоем. И не кашу с маслом есть…
— Что-то я таких грибов не знаю, — высунул повар нос из кухни. — Какие они из себя?
— От сморчков помереть можно, дядя, — сказал Юрка.
— Поганки?
— Яд в них какой-то.
Они снова пришли в кабинет. Капитан не стал их отчитывать. Заложив руки за широкий командирский ремень, он ходил по комнате. И заговорил совсем о другом.
— Скоро в школу? — спросил он.
— В здешней школе все стекла выбиты, — сказал Стасик.
— А ну ее, школу, — махнул рукой Гусь. — Пускай девчонки ходят.
— А мальчишки?
— Война ведь, — сказал Юрка.
— Ах глупцы! — вдруг рассердился дядя Вася. — Война… Ну и что же? Жизнь-то не остановилась? Кончится война. За что люди на фронтах умирают?
— За Родину, — сказал Юрка. — Сколько раз по радио говорили.
— Война — это слезы, голод, смерть… Стасик знает, что такое война.
— У меня тоже мамку убили, — сразу потускнев, сказал Юрка.
— Учиться, мальчишки, надо, — сказал дядя Вася. — Войне конец придет. Не век же ей быть! А кто все заново строить будет? Дома, театры, дворцы? Вы, мальчишки, будете строить.
— Я не буду строить, — сказал Гусь. — Я летчиком-истребителем буду.
— А если вообще никогда больше войны не будет? Люди перестанут делать пушки, танки, самолеты. Тогда кем ты будешь?
— А граница? Охранять-то надо.
— Зачем охранять, если у людей не будет дурных намерений. Пускай приходят к нам в гости, а мы к ним.
— И немцы? — спросил Стасик.
— А почему бы и нет?
Стасик поднял свою курчавую лобастую голову, тоскливо посмотрел капитану в глаза.
— Они мою маму убили.
— Он нарочно, Стась, — сказал Юрка. — Шутит.
Капитан присел на низкий широкий подоконник. Против окна рос молодой тополь. Зеленоватая кора на стволе была нежной, гладкой. Листья, словно в ладонь, собирали на своей маленькой поверхности солнце.
— Идите сюда, — позвал капитан.
Из окна открывался вид на сосновый бор. Он начинался сразу за колючей проволокой, которой была обнесена гарнизонная территория. У самой проволоки косила женщина. Белая косынка сбилась у нее на затылок, подол юбки был подоткнут. Она несмело махала косой, боясь зацепить за камень.
— Косит, — сказал капитан. — А почему? — И сам ответил: — Муж на войне. И так сейчас везде… Вернется ли он? Как говорится, один бог знает. А жизнь идет. Вот и взялась женщина за косу. И не только за косу — за винтовку. Жить бы да радоваться, а мы воюем. Вот кончится война. Вернутся уцелевшие домой, а там — пепел. Немцы, французы, румыны, венгры, чехи — все задумаются: во имя чего это? Что дала им война? Голод, разруху, смерть. Поумнеют после войны и там… Я хочу, Гусь, чтобы ты не о военной профессии думал, а о гражданской. Надо строить, а не разрушать цивилизацию.
Капитан вдруг умолк, задумчиво глядя в окно. Солнце било прямо в лицо, и он сощурился.
— Цивилизация… — тихонько повторил Юрка. — Стась, что это такое?
— Это… — Стасик замялся и посмотрел на капитана, — это музеи, театры… Ну, культура.
— Я никогда не был в музеях, — сказал Гусь. — И в театрах тоже. А ты был?
Стасик кивнул.
— Плевать я хотел на театры, — вызывающе сказал Юрка. — И на музеи тоже. Я кино уважаю.
Стасик промолчал.
— Театр — это чепуха. Когда эшелон разбомбило, я видел эти штуки… Ну, на которых все нарисовано.
— Декорации, — подсказал Стасик.
— Ага, эти самые. На большущей простыне нарисован дом с окнами. А деревья сделаны из бумаги… В кино все настоящее. Уважаю кино.
— Скорей бы война кончилась, — сказал Стасик.
— Я бы сразу сто штук булок съел… Маленьких, по тридцать шесть копеек, — сказал Гусь. — Я их в школе на переменках покупал. Вкусная штука. Уважаю маленькие булки. Большие тоже ничего. По семьдесят две копейки.
— Французские?
— Наши, — сказал Юрка. — В нашей пекарне пекли. Их мама покупала.
— Это французские, — улыбнулся Стасик. — Напротив нашего дома была булочная. Я сам покупал… Потом снаряд попал. Только в булочной ничего не было. Пусто.
На столе в пластмассовой коробке глухо заурчал полевой телефон.
— Так… Так… Так… — три раза подряд сказал в трубку капитан. — Сам выеду… Хорошо.
Он сунул трубку в ящик, посмотрел на ребят. Они сразу замолчали.
Юрка приподнял крышку коробки, достал желтую кость и зачем-то понюхал.
Капитан перевел взгляд с мальчишек на мешочек с толом. Стасик вытянул худую шею. Лицо его стало виноватым.
Юрка сосредоточенно перебирал в коробке кости.
— Здорово рвануло, — сказал дядя Вася. — Я из окна столб пыли увидел.
Мальчишки молчали.
— У людей и без вас нервы на взводе… а вы…
Дядя Вася взял мешочек со взрывчаткой, взвесил в руке и снова положил на стол.
— Заходите, — сказал он. — Обязательно. Часовому скажите — ко мне… Пропустит.
Он пожал ребятам руки, проводил до крыльца.
— А этого… рыжего парнишку зачем сюда прихватили? — спросил он.
— Так, — сказал Юрка. — Барахло он.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Дик на казенных харчах быстро вошел в тело. Густая темная шерсть заблестела, умные карие глаза стали веселыми. Длинный повар Сотник не скупился: давал кости, хрящи, остатки из котла. Каждое утро с ведром Юрка бегал в гарнизонную столовую. Часовые в проходной познакомились с ним, но шутки ради каждый раз спрашивали пароль.
— Ведро, — весело отвечал Гусь, шлепая ладошкой по звонкой посудине.
— Проходи, — говорил часовой, уступая дорогу.
Сотник был непохож на других поваров. Обычно повара толстые, круглые, как шар. А он тощий, длинный. И лицо у него было такое, как будто его не кормили. Не любил Сотник поварской колпак. Всегда носил пилотку. Белоснежный колпак лежал на полке. Повар надевал его в исключительных случаях. Например, когда на кухню приходил начальник гарнизона.
— Надень колпак, — как-то попросил его Юрка. — А то все ходишь в пилотке.
— Колпаки дураки носят и шуты, — сказал Сотник. — А я, парень, солдат.
Юрка думал, что Сотник обиделся и больше не даст Дику костей, но повар еще и его угостил обедом. Хороший он, этот Сотник. Только чудной. Помешивает громадным половником в котле и все время хмурится, будто недоволен чем-то. А придут солдаты обедать, посылает Юрку в столовую узнать, какого они сегодня мнения о борще.
— Только не ври, — предупреждает он. — Не люблю брехунов.
Зачем Юрке врать-то? Не он борщ варил… Подойдет Гусь к столу, спросит:
— Ну, как борщ?
— А ты кто, помповара? — улыбаются солдаты.
— Я так, посторонний.
— Скажи Сотнику, борщ что надо… Пусть добавит.
— Борщ что надо, — вернувшись на кухню, говорит Юрка. — Хвалят.
Сотник, вместо того чтобы обрадоваться, начинает еще больше хмурить свои рыжеватые брови.
— Кости получил? — спрашивает у Юрки.
— Спасибо, — кивает тот. — Кости хорошие, с мозгами.
— Сыт?
— Брюхо раздулось, — улыбаясь, хлопает себя Гусь по животу.
— Освободи пищеблок, — строго говорит Сотник. — Посторонним сюда вход воспрещен.
Юрка, прихватив ведро, уходит. Чтобы выйти к проходной, нужно пройти мимо кухонных окон. Идет Юрка, а Сотник высунет в форточку голову в пилотке и говорит:
— Эти… сморчки бы посмотреть. Принеси, парень.
— Плюнь на них, — советует Гусь. — Отравишься… У тебя борща полный котел.
Дик разгрызал кости, как орехи. Не клыки у него, а стальные кусачки. Как сожмет челюсти, так любая кость крошится. Все Дик никогда не съедал. Одну кость обязательно прятал. Делал он это так: черным носом смешно колупал землю, а потом клал в крошечную ямку большую кость и, облизываясь, преспокойно уходил. И невдомек ему, что кость-то вся на виду.
С Белкой у Дика понемногу наладились отношения. Он просто перестал обращать на нее внимание. Кошку, по-видимому, такое откровенное безразличие задело. Она стала нахально прохаживаться вблизи Дика, норовя задеть его пушистым хвостом. Дик ложился на пол, клал морду на лапы и прикрывал серыми бугорками глаза, делая вид, что спит.
Белка приближалась к нему вплотную, садилась рядом и, жмуря глаза, смотрела. Так они могли сидеть долго, не двигаясь и не спуская друг с друга настороженных глаз. Дик первым не выдерживал, вставал и, отворачивая морду в сторону, осторожно уходил. Посидев немного, Белка зевала, потягивалась и тоже отправлялась по своим делам.
Убедившись в миролюбии своего огромного соседа, Белка перестала придираться к нему. Но на правах хозяйки дома считала своим долгом подойти к Дику во время еды и сунуть свой маленький нос в чашку. Это Дику не нравилось. Он щетинил шерсть на загривке, предостерегающе рычал. Белка, не обращая внимания на все признаки недовольства, лапой вытаскивала из чашки кусочек получше и, взяв его в зубы, удалялась, победно помахивая хвостом.
Она не нахальничала и больше одного куска никогда не брала. Дику пришлось смириться. Видя, что Белка направляется за очередной данью, он с напускным равнодушием отворачивался от чашки.
Дик сыт, и у Юрки на сердце стало веселее. Погода стояла хорошая. Солнце лениво перекатывалось с востока на запад, не встречая на своем пути туч. Ранним утром за окном начинали возню воробьи. Они свили себе гнезда в наличниках окон и выводили птенцов. Птенцы росли голосистыми. В ответ на бодрое чириканье родителей, принесших им на завтрак земляного червя или пару мух, они начинали дружно пищать. Белка вспрыгивала на подоконник и, жмурясь от удовольствия, слушала этот писк. На ее морде было такое выражение, словно она хотела сказать: «Пищите на здоровье, милые… Подрастете, я вас все равно всех съем».
Вечера были тихие, теплые. Солнце спускалось в сосновый бор, и вершины деревьев, казалось, охватывало пламя. Уже звезды вспыхивали над куполом вокзальной башни, а небо желтело, розовело, споря с ночью.
Ночь перестала быть страшной. Все реже слышалось над станцией угрожающее: «Везу, вез-у, вез-у-у…» — фронт отодвигался на запад. Но, как и прежде, не останавливаясь, грохотали мимо маленькой станции воинские эшелоны. На запад — танки, пушки, солдаты. На восток — санитарные составы с красными крестами на крышах. Только немцы не смотрели на красные кресты. Два состава разбомбили где-то в пути. Маневровый, медленно пятясь, протащил мимо станции искореженные вагоны. На больших красных крестах зияли осколочные пробоины.
Жизнь налаживалась. Иногда где-то на окраине поселка слышались робкий голос гармоники, девичьи песни. Эти песни навевали грусть. Они о чем-то напоминали Юрке, куда-то звали, щемили сердце.
Услышав переборы гармоники, он становился рассеянным, задумчивым. Дик понимал настроение хозяина и не надоедал ему в эти минуты.
Маргаритка перестала приходить. Видно, Юрка тогда ее обидел. Зачем нужно было спрашивать про мать? А может быть, уехала? Надо бы зайти к ней… Нет, он не пойдет. С какой стати? А собственно, при чем тут она? Он зайдет проведать однорукого дядю Колю. Вместе все-таки на аэродроме работали. Как он там на своей трехтонке?
Но и к дяде Коле Юрка не решался зайти. Злился сам на себя, но поделать ничего не мог. Взял да излил свою душу Дику.
— Не любит она тебя. Очень нужны мы ей. Отрастила толстую косу и думает, что самая красивая…
Дик, открыв пасть, внимательно смотрел Юрке в глаза. Ему было жаль друга, но он тоже ничего не мог поделать. Вот разве полаять.
— Плевать я хотел на ее косу, — отводя в сторону глаза, сказал Гусь. — Нам и без нее не дует.
Бабка принесла из магазина хлеба на двести граммов больше. Села за стол, отщипнула кусочек мякиша, положила в рот. Жевала и о чем-то думала. На ее морщинистом лице улыбка.
— Слава богу, прибавили хлебушка, — сказала она. — И картошка скоро поспеет… Глядишь, живы будем.
Юрка тоже отщипнул от пайки корку, съел.
— Скоро еще прибавят, — сказал он, — вот увидишь… Фрица-то лупят почем зря!
— Дай бог, — сказала бабка, убирая хлеб.
Каждый день Юрка и Стасик, а иногда и Колька Звездочкин, брали Дика и уходили в лес. Колька и Стасик прятались, а Юрка с Диком разыскивали их.
Овчарка находила след превосходно. Куда бы ни укрылись мальчишки, она быстро обнаруживала их. Колька Звездочкин пробовал забираться на деревья, но и там Дик находил его. Упираясь передними лапами в ствол, лаем подзывал Юрку.
— Плохо, что он лает, — говорил Стасик. — Шпион с дерева может его застрелить.
— Верно, — сокрушенно ерошил отросшие волосы Юрка. — Что же делать?
— Дрессировать надо.
— Знаю… А как?
— Он должен стойку делать, — слезая с дерева, сказал Колька. — Я в кино видел… Почует овчарка близко шпиона — замрет и стоит как каменная.
Но Дик не хотел делать стойку. Выследив «диверсанта», он громко на весь лес лаял.
— Нельзя орать, понимаешь, нельзя… Фу! — злился Юрка. — Ты же распугаешь всех шпионов.
Дик удивленно смотрел на хозяина и вилял хвостом. Он не понимал, чего тот хочет.
И все-таки ребята добились своего. Дик перестал лаять, обнаружив «шпиона». Для этого нужно было не отпускать его с поводка. Он подходил к дереву или кусту, за которым скрывался «диверсант», и ложился на землю. По команде бросался вперед…и тут же приходилось спешить Юрке на выручку. Вгорячах Дик мог кому угодно задать хорошую трепку.
Жорка Ширин, которого ребята не принимали в игру, решил выдрессировать своего Тобика, низкорослую рыжую, как и он сам, дворняжку.
— Собака что надо, — хвастался Жорка. — У нее кровь русского гончара… Вот увидите, Тобик не хуже вашего Дика будет работать.
По утрам с Ширихиного двора слышался визг, лай, крики. Видно, Рыжий решил крепко заняться Тобиком. Дрессировал он дворняжку с кровью гончара на заднем дворе, чтобы никто не видел.
Юрке надоело каждый день слышать собачий визг и противный Жоркин голос.
— Эй, Рыжий! — крикнул он. — Перестань издеваться над животиной!
— Я не издеваюсь, я дрессирую, — помедлив, ответил Жорка.
Гусь хотел пригрозить, что морду набьет, если Жорка не прекратит эту дрессировку, но Стасик остановил его.
— Пускай покажет… А вдруг получается?
— Жорка, — спросил Юрка, — а что твой Тобик умеет делать?
На заднем дворе наступила тишина. Жорка и Тобик молчали.
— Иди покажи!
Рыжий не стал ломаться. Он подошел к своему крыльцу. В одной руке у него была короткая палка, в другой — кусок сахара.
— Дрессировщик! — ухмыльнулся Юрка. — Кто же палкой орудует?
Жорка положил палку на перила крыльца и свистнул. Ребята прильнули к забору, но Тобик не спешил. Он тихонько скулил где-то за сараем.
— Тобик, ко мне!
Задрожали огромные пыльные лопухи, и на тропинке показался Тобик. Хвост его забился под брюхо, уши прижались к голове. Он дрожал.
Жорка откусил кусочек сахару и бросил собаке.
— Тобик! Чужой! — сказал Жорка, тыча пальцем в сторону забора.
Тобик присел, облизнулся.
— Фас! — гаркнул Жорка. Пес испуганно подпрыгнул и бросился назад, в спасительные лопухи.
— Зверь собака, — сказал Юрка. — Такой лучше не попадайся в лапы — разорвет…
— Попробуй ночью заберись в огород — он тебе штаны спустит. — Жорка сунул остатки сахара в рот.
— Зубов нет, а сахар жрет, — усмехнулся Гусь.
— Жор, брось ты Тобика мучить, — посоветовал Стасик. — Не будет он шпионов ловить. Не та порода. Вот огород — это другое дело.
— Хочешь, сейчас в огород заберусь и ничего не будет? — спросил Юрка.
— Ты ночью заберись, — неуверенно сказал Жорка. — Ночью он тебе задаст.
— Ладно, — согласился Гусь, — ночью так ночью…
— Гляди, мамка по ночам не спит… Сразу к милиционеру.
— Огурцы караулит?
— Лук тоже.
Скрипнула калитка, и на тропинке показались старшина и солдаты — бывшие бабкины квартиранты.
— Пошли, Стась, — Юрка отпрянул от изгороди.
— Чует кошка, чье сало съела, — негромко сказал Жорка и захихикал.
— Ты чего это побежал? — спросил Стасик.
— Забирай «Айвенго», — сказал Юрка. — Я уже прочитал… В-о-о книга!
— Ведро, — весело отвечал Гусь, шлепая ладошкой по звонкой посудине.
— Проходи, — говорил часовой, уступая дорогу.
Сотник был непохож на других поваров. Обычно повара толстые, круглые, как шар. А он тощий, длинный. И лицо у него было такое, как будто его не кормили. Не любил Сотник поварской колпак. Всегда носил пилотку. Белоснежный колпак лежал на полке. Повар надевал его в исключительных случаях. Например, когда на кухню приходил начальник гарнизона.
— Надень колпак, — как-то попросил его Юрка. — А то все ходишь в пилотке.
— Колпаки дураки носят и шуты, — сказал Сотник. — А я, парень, солдат.
Юрка думал, что Сотник обиделся и больше не даст Дику костей, но повар еще и его угостил обедом. Хороший он, этот Сотник. Только чудной. Помешивает громадным половником в котле и все время хмурится, будто недоволен чем-то. А придут солдаты обедать, посылает Юрку в столовую узнать, какого они сегодня мнения о борще.
— Только не ври, — предупреждает он. — Не люблю брехунов.
Зачем Юрке врать-то? Не он борщ варил… Подойдет Гусь к столу, спросит:
— Ну, как борщ?
— А ты кто, помповара? — улыбаются солдаты.
— Я так, посторонний.
— Скажи Сотнику, борщ что надо… Пусть добавит.
— Борщ что надо, — вернувшись на кухню, говорит Юрка. — Хвалят.
Сотник, вместо того чтобы обрадоваться, начинает еще больше хмурить свои рыжеватые брови.
— Кости получил? — спрашивает у Юрки.
— Спасибо, — кивает тот. — Кости хорошие, с мозгами.
— Сыт?
— Брюхо раздулось, — улыбаясь, хлопает себя Гусь по животу.
— Освободи пищеблок, — строго говорит Сотник. — Посторонним сюда вход воспрещен.
Юрка, прихватив ведро, уходит. Чтобы выйти к проходной, нужно пройти мимо кухонных окон. Идет Юрка, а Сотник высунет в форточку голову в пилотке и говорит:
— Эти… сморчки бы посмотреть. Принеси, парень.
— Плюнь на них, — советует Гусь. — Отравишься… У тебя борща полный котел.
Дик разгрызал кости, как орехи. Не клыки у него, а стальные кусачки. Как сожмет челюсти, так любая кость крошится. Все Дик никогда не съедал. Одну кость обязательно прятал. Делал он это так: черным носом смешно колупал землю, а потом клал в крошечную ямку большую кость и, облизываясь, преспокойно уходил. И невдомек ему, что кость-то вся на виду.
С Белкой у Дика понемногу наладились отношения. Он просто перестал обращать на нее внимание. Кошку, по-видимому, такое откровенное безразличие задело. Она стала нахально прохаживаться вблизи Дика, норовя задеть его пушистым хвостом. Дик ложился на пол, клал морду на лапы и прикрывал серыми бугорками глаза, делая вид, что спит.
Белка приближалась к нему вплотную, садилась рядом и, жмуря глаза, смотрела. Так они могли сидеть долго, не двигаясь и не спуская друг с друга настороженных глаз. Дик первым не выдерживал, вставал и, отворачивая морду в сторону, осторожно уходил. Посидев немного, Белка зевала, потягивалась и тоже отправлялась по своим делам.
Убедившись в миролюбии своего огромного соседа, Белка перестала придираться к нему. Но на правах хозяйки дома считала своим долгом подойти к Дику во время еды и сунуть свой маленький нос в чашку. Это Дику не нравилось. Он щетинил шерсть на загривке, предостерегающе рычал. Белка, не обращая внимания на все признаки недовольства, лапой вытаскивала из чашки кусочек получше и, взяв его в зубы, удалялась, победно помахивая хвостом.
Она не нахальничала и больше одного куска никогда не брала. Дику пришлось смириться. Видя, что Белка направляется за очередной данью, он с напускным равнодушием отворачивался от чашки.
Дик сыт, и у Юрки на сердце стало веселее. Погода стояла хорошая. Солнце лениво перекатывалось с востока на запад, не встречая на своем пути туч. Ранним утром за окном начинали возню воробьи. Они свили себе гнезда в наличниках окон и выводили птенцов. Птенцы росли голосистыми. В ответ на бодрое чириканье родителей, принесших им на завтрак земляного червя или пару мух, они начинали дружно пищать. Белка вспрыгивала на подоконник и, жмурясь от удовольствия, слушала этот писк. На ее морде было такое выражение, словно она хотела сказать: «Пищите на здоровье, милые… Подрастете, я вас все равно всех съем».
Вечера были тихие, теплые. Солнце спускалось в сосновый бор, и вершины деревьев, казалось, охватывало пламя. Уже звезды вспыхивали над куполом вокзальной башни, а небо желтело, розовело, споря с ночью.
Ночь перестала быть страшной. Все реже слышалось над станцией угрожающее: «Везу, вез-у, вез-у-у…» — фронт отодвигался на запад. Но, как и прежде, не останавливаясь, грохотали мимо маленькой станции воинские эшелоны. На запад — танки, пушки, солдаты. На восток — санитарные составы с красными крестами на крышах. Только немцы не смотрели на красные кресты. Два состава разбомбили где-то в пути. Маневровый, медленно пятясь, протащил мимо станции искореженные вагоны. На больших красных крестах зияли осколочные пробоины.
Жизнь налаживалась. Иногда где-то на окраине поселка слышались робкий голос гармоники, девичьи песни. Эти песни навевали грусть. Они о чем-то напоминали Юрке, куда-то звали, щемили сердце.
Услышав переборы гармоники, он становился рассеянным, задумчивым. Дик понимал настроение хозяина и не надоедал ему в эти минуты.
Маргаритка перестала приходить. Видно, Юрка тогда ее обидел. Зачем нужно было спрашивать про мать? А может быть, уехала? Надо бы зайти к ней… Нет, он не пойдет. С какой стати? А собственно, при чем тут она? Он зайдет проведать однорукого дядю Колю. Вместе все-таки на аэродроме работали. Как он там на своей трехтонке?
Но и к дяде Коле Юрка не решался зайти. Злился сам на себя, но поделать ничего не мог. Взял да излил свою душу Дику.
— Не любит она тебя. Очень нужны мы ей. Отрастила толстую косу и думает, что самая красивая…
Дик, открыв пасть, внимательно смотрел Юрке в глаза. Ему было жаль друга, но он тоже ничего не мог поделать. Вот разве полаять.
— Плевать я хотел на ее косу, — отводя в сторону глаза, сказал Гусь. — Нам и без нее не дует.
Бабка принесла из магазина хлеба на двести граммов больше. Села за стол, отщипнула кусочек мякиша, положила в рот. Жевала и о чем-то думала. На ее морщинистом лице улыбка.
— Слава богу, прибавили хлебушка, — сказала она. — И картошка скоро поспеет… Глядишь, живы будем.
Юрка тоже отщипнул от пайки корку, съел.
— Скоро еще прибавят, — сказал он, — вот увидишь… Фрица-то лупят почем зря!
— Дай бог, — сказала бабка, убирая хлеб.
Каждый день Юрка и Стасик, а иногда и Колька Звездочкин, брали Дика и уходили в лес. Колька и Стасик прятались, а Юрка с Диком разыскивали их.
Овчарка находила след превосходно. Куда бы ни укрылись мальчишки, она быстро обнаруживала их. Колька Звездочкин пробовал забираться на деревья, но и там Дик находил его. Упираясь передними лапами в ствол, лаем подзывал Юрку.
— Плохо, что он лает, — говорил Стасик. — Шпион с дерева может его застрелить.
— Верно, — сокрушенно ерошил отросшие волосы Юрка. — Что же делать?
— Дрессировать надо.
— Знаю… А как?
— Он должен стойку делать, — слезая с дерева, сказал Колька. — Я в кино видел… Почует овчарка близко шпиона — замрет и стоит как каменная.
Но Дик не хотел делать стойку. Выследив «диверсанта», он громко на весь лес лаял.
— Нельзя орать, понимаешь, нельзя… Фу! — злился Юрка. — Ты же распугаешь всех шпионов.
Дик удивленно смотрел на хозяина и вилял хвостом. Он не понимал, чего тот хочет.
И все-таки ребята добились своего. Дик перестал лаять, обнаружив «шпиона». Для этого нужно было не отпускать его с поводка. Он подходил к дереву или кусту, за которым скрывался «диверсант», и ложился на землю. По команде бросался вперед…и тут же приходилось спешить Юрке на выручку. Вгорячах Дик мог кому угодно задать хорошую трепку.
Жорка Ширин, которого ребята не принимали в игру, решил выдрессировать своего Тобика, низкорослую рыжую, как и он сам, дворняжку.
— Собака что надо, — хвастался Жорка. — У нее кровь русского гончара… Вот увидите, Тобик не хуже вашего Дика будет работать.
По утрам с Ширихиного двора слышался визг, лай, крики. Видно, Рыжий решил крепко заняться Тобиком. Дрессировал он дворняжку с кровью гончара на заднем дворе, чтобы никто не видел.
Юрке надоело каждый день слышать собачий визг и противный Жоркин голос.
— Эй, Рыжий! — крикнул он. — Перестань издеваться над животиной!
— Я не издеваюсь, я дрессирую, — помедлив, ответил Жорка.
Гусь хотел пригрозить, что морду набьет, если Жорка не прекратит эту дрессировку, но Стасик остановил его.
— Пускай покажет… А вдруг получается?
— Жорка, — спросил Юрка, — а что твой Тобик умеет делать?
На заднем дворе наступила тишина. Жорка и Тобик молчали.
— Иди покажи!
Рыжий не стал ломаться. Он подошел к своему крыльцу. В одной руке у него была короткая палка, в другой — кусок сахара.
— Дрессировщик! — ухмыльнулся Юрка. — Кто же палкой орудует?
Жорка положил палку на перила крыльца и свистнул. Ребята прильнули к забору, но Тобик не спешил. Он тихонько скулил где-то за сараем.
— Тобик, ко мне!
Задрожали огромные пыльные лопухи, и на тропинке показался Тобик. Хвост его забился под брюхо, уши прижались к голове. Он дрожал.
Жорка откусил кусочек сахару и бросил собаке.
— Тобик! Чужой! — сказал Жорка, тыча пальцем в сторону забора.
Тобик присел, облизнулся.
— Фас! — гаркнул Жорка. Пес испуганно подпрыгнул и бросился назад, в спасительные лопухи.
— Зверь собака, — сказал Юрка. — Такой лучше не попадайся в лапы — разорвет…
— Попробуй ночью заберись в огород — он тебе штаны спустит. — Жорка сунул остатки сахара в рот.
— Зубов нет, а сахар жрет, — усмехнулся Гусь.
— Жор, брось ты Тобика мучить, — посоветовал Стасик. — Не будет он шпионов ловить. Не та порода. Вот огород — это другое дело.
— Хочешь, сейчас в огород заберусь и ничего не будет? — спросил Юрка.
— Ты ночью заберись, — неуверенно сказал Жорка. — Ночью он тебе задаст.
— Ладно, — согласился Гусь, — ночью так ночью…
— Гляди, мамка по ночам не спит… Сразу к милиционеру.
— Огурцы караулит?
— Лук тоже.
Скрипнула калитка, и на тропинке показались старшина и солдаты — бывшие бабкины квартиранты.
— Пошли, Стась, — Юрка отпрянул от изгороди.
— Чует кошка, чье сало съела, — негромко сказал Жорка и захихикал.
— Ты чего это побежал? — спросил Стасик.
— Забирай «Айвенго», — сказал Юрка. — Я уже прочитал… В-о-о книга!
ВАСИЛИСА ПЕТРОВНА
Бабка встала с рассветом. Затопила печку, сходила на огород и накопала молодой картошки. Когда вода в чугуне закипела и по избе поплыл аппетитный пар, Юрка сбросил с себя одеяло. Он бы еще поспал, но какой может быть сон, если на столе горячая картошка?
После завтрака бабка стала куда-то собираться. Вытащила из шкафа черный кружевной платок, повязала на голову. В маленькую плетеную корзинку положила кусок хлеба и кулечек с пшеном.
— В лес? — спросил Юрка. Он удивленно глядел на бабку: зачем ей крупа? Разве сырую крупу едят?
Бабка достала свои выходные черные туфли на резиновой подошве и тоже положила в корзинку. Не в лес собралась бабка, в новых туфлях в лес не ходят. В гости, наверное. У бабки полно в округе родичей. Если в гости, то это хорошо. Глядишь, угостят чем-нибудь вкусным. Бабку всегда угощают. Один раз они забрели к старику Балахонову. Собирали грибы и как раз вышли к его дому. Балахонов жил в лесу, возле речки, которую так и называли: Балахонов ручей. Крепкий бородатый старик угостил их сотовым медом. У него на опушке стояло штук пятнадцать ульев. Пока Балахонов беседовал с бабкой, Юрка две тарелки меда съел. Старик был добрый, усмехаясь в бороду, еще тарелку предложил, но Юрка больше не мог. Потом несколько дней противно было вспоминать про мед. А сейчас ничего. Опять с удовольствием отведал бы медку.
— Я с тобой, — сказал Юрка. — Надо проветриться.
— Собаку не бери.
— С Диком веселее, — сказал Юрка. — Он нас охранять будет… В лесу шпионов полно.
Бабка покачала головой, но спорить не стала. Только губы поджала. Так она всегда делала, когда ей что-нибудь не нравилось.
На улице тихо. Солнце едва поднялось над лесом. На траве еще блестела роса. Крупная, холодная. Брызнет на ногу — обожжет. В поселке хриплыми спросонья голосами орали петухи. Пыль на дороге за ночь остыла и приятно холодила ноги. На крыльце сельсовета, привалившись к перилам, посапывал дежурный. Дверь в кабинет председателя сельсовета была отворена. Это, чтобы было слышно, когда зазвонит телефон. Юрка узнал Тимку Груздя. Ничего себе «истребитель»! Дрыхнет на посту без задних ног.
Юрка подошел к крыльцу.
Тимка сладко спал, подложив под щеку ладонь. Он улыбался и чмокал губами, как младенец.
Из кармана синих Тимкиных галифе торчала коричневая рукоятка нагана.
— Чего встал? — сказала бабка. — Пошли.
— Догоню. — Юрка подождал, пока бабка отойдет подальше, и вытащил из Тимкиного кармана наган. Груздь, не открывая глаз, улыбнулся и причмокнул. Наган был в полной исправности. В барабане торчали желтые увесистые патроны.
Юрка отвел курок, крепко зажмурил левый глаз и стал целиться в куриную лапу громоотвода на водонапорной башне. Потом перевел дуло на крышу больницы. На крыше, возле трубы, сидела ворона и чистила лапой черный клюв. Юрка бабахнул в ворону. Птица удивленно посмотрела на него, шевельнула хвостом и снова принялась обрабатывать клюв. А Тимка Груздь как ошалелый вскочил со ступенек, заморгал сонными глазами.
— Что? Где? Кто? — выпалил он, тряся растрепанной головой.
— Мимо, — сказал Юрка, кладя на ступеньку наган. — Не точно бьет.
— Сдурел? — стал соображать Тимка. — Где взял оружие?
— У тебя, — сказал Гусь. — Спишь, командир, как тетеря, и рот раскрыл. Не то что наган, тебя самого можно было утащить.
Тимка хлопнул себя по карманам, и руки его опустились, а глаза стали растерянными.
— Хотел резиновые тапочки с тебя снять, — продолжал Юрка, — да зачем они мне? Велики.
Тимка молча смотрел то на Юрку, то на наган.
— И штаны твои командирские можно было с тебя стащить, — неторопливо говорил Гусь. — Ты же спишь, как колун… И чего это я не снял с тебя галифе? Они почти новые… Да, диверсант помешал.
— Какой еще диверсант? — хрипло спросил Тимка. — Чего брешешь!
— Вон он сидит, — кивнул Юрка на крышу. — Автомат чистит. Дай, Тим, я еще разок бабахну!
— Проваливай, пока… — сказал Груздь. Он взял наган и засунул в карман.
Юрка подошел к двери и ткнул пальцем в листок бумаги, приклеенный к доске.
— Тут написано, что у вас сегодня вечером собрание… Приду!
Тимка достал из кармана наган, повертел в руках, посмотрел на дорогу.
— Все равно промажешь, — сказал он.
— Целиться под мушку или в центр? — оживился Юрка.
— Под мушку, — сказал Тимка, протягивая наган.
Юрка с минуту целился в ворону. А когда раздался выстрел, ворона как ни в чем не бывало поднялась и, тяжело хлопая крыльями, улетела на другой конец поселка.
— Ты же оба глаза закрыл, чудак, — усмехнулся Тимка. — Так сроду не попадешь.
Юрка вздохнул и отдал наган Тимке. Груздь взвел курок и стал целиться в ведро на крыше Ширихиного дома. Но тут стукнула дверь и на улицу выскочила Шириха. Тимка спрятал пистолет в карман и уселся на ступеньку.
— Палит кто-то, — сказала Шириха. — Аль мне пошлышалошь?
— Послышалось, тетка, — сказал Тимка.
— Уж не этот ли паражит опять? — Шириха подозрительно посмотрела на Гуся.
— Ты не бойсь, — сказал Юрка Тимке. — Я никому не расскажу, как ты дрыхнул на посту. Могила.
— Посидел бы, Гусь, всю ночь…
— Пока, — сказал Юрка. — Спешу. В гости с бабкой собрались. Звали тут нас одни… Обещали медом угостить!
Бабку он догнал у переезда. Она выломала в сосняке суковатую палку, повесила на конец корзинку и шла по дороге не оглядываясь. Босые ноги ее утопали в пыли. Длинная юбка чуть не доставала до пяток. Бабка не спросила, почему Юрка отстал. Она молча шагала впереди. Солнце заглядывало ей в лицо. И лицо Василисы Петровны вроде бы помолодело. Какая-то праздничная и торжественная была сегодня она. Смотрела прямо перед собой и о чем-то думала. О чем? И Юрка, который любил задавать бабке вопросы, на этот раз молчал. Дик трусил по обочине. Нырял в кусты, что-то вынюхивал, ворчал. Солнце поднималось все выше. Становилось теплее. Высохла на листьях роса. По сторонам дороги росли огромные сосны и ели. Они упирались остроконечными вершинами в синее утреннее небо. Деревья были чистые, умытые. В ветвях галдели птицы. Дорога была пустынна. На лесных полянках, где солнце выстлало яркий ковер света, росли ромашки и васильки. В цветах копошились букашки. Эти зеленые полянки-островки так и манили к себе. Хотелось броситься в траву, цветы и долго лежать, глядя в небо.
После завтрака бабка стала куда-то собираться. Вытащила из шкафа черный кружевной платок, повязала на голову. В маленькую плетеную корзинку положила кусок хлеба и кулечек с пшеном.
— В лес? — спросил Юрка. Он удивленно глядел на бабку: зачем ей крупа? Разве сырую крупу едят?
Бабка достала свои выходные черные туфли на резиновой подошве и тоже положила в корзинку. Не в лес собралась бабка, в новых туфлях в лес не ходят. В гости, наверное. У бабки полно в округе родичей. Если в гости, то это хорошо. Глядишь, угостят чем-нибудь вкусным. Бабку всегда угощают. Один раз они забрели к старику Балахонову. Собирали грибы и как раз вышли к его дому. Балахонов жил в лесу, возле речки, которую так и называли: Балахонов ручей. Крепкий бородатый старик угостил их сотовым медом. У него на опушке стояло штук пятнадцать ульев. Пока Балахонов беседовал с бабкой, Юрка две тарелки меда съел. Старик был добрый, усмехаясь в бороду, еще тарелку предложил, но Юрка больше не мог. Потом несколько дней противно было вспоминать про мед. А сейчас ничего. Опять с удовольствием отведал бы медку.
— Я с тобой, — сказал Юрка. — Надо проветриться.
— Собаку не бери.
— С Диком веселее, — сказал Юрка. — Он нас охранять будет… В лесу шпионов полно.
Бабка покачала головой, но спорить не стала. Только губы поджала. Так она всегда делала, когда ей что-нибудь не нравилось.
На улице тихо. Солнце едва поднялось над лесом. На траве еще блестела роса. Крупная, холодная. Брызнет на ногу — обожжет. В поселке хриплыми спросонья голосами орали петухи. Пыль на дороге за ночь остыла и приятно холодила ноги. На крыльце сельсовета, привалившись к перилам, посапывал дежурный. Дверь в кабинет председателя сельсовета была отворена. Это, чтобы было слышно, когда зазвонит телефон. Юрка узнал Тимку Груздя. Ничего себе «истребитель»! Дрыхнет на посту без задних ног.
Юрка подошел к крыльцу.
Тимка сладко спал, подложив под щеку ладонь. Он улыбался и чмокал губами, как младенец.
Из кармана синих Тимкиных галифе торчала коричневая рукоятка нагана.
— Чего встал? — сказала бабка. — Пошли.
— Догоню. — Юрка подождал, пока бабка отойдет подальше, и вытащил из Тимкиного кармана наган. Груздь, не открывая глаз, улыбнулся и причмокнул. Наган был в полной исправности. В барабане торчали желтые увесистые патроны.
Юрка отвел курок, крепко зажмурил левый глаз и стал целиться в куриную лапу громоотвода на водонапорной башне. Потом перевел дуло на крышу больницы. На крыше, возле трубы, сидела ворона и чистила лапой черный клюв. Юрка бабахнул в ворону. Птица удивленно посмотрела на него, шевельнула хвостом и снова принялась обрабатывать клюв. А Тимка Груздь как ошалелый вскочил со ступенек, заморгал сонными глазами.
— Что? Где? Кто? — выпалил он, тряся растрепанной головой.
— Мимо, — сказал Юрка, кладя на ступеньку наган. — Не точно бьет.
— Сдурел? — стал соображать Тимка. — Где взял оружие?
— У тебя, — сказал Гусь. — Спишь, командир, как тетеря, и рот раскрыл. Не то что наган, тебя самого можно было утащить.
Тимка хлопнул себя по карманам, и руки его опустились, а глаза стали растерянными.
— Хотел резиновые тапочки с тебя снять, — продолжал Юрка, — да зачем они мне? Велики.
Тимка молча смотрел то на Юрку, то на наган.
— И штаны твои командирские можно было с тебя стащить, — неторопливо говорил Гусь. — Ты же спишь, как колун… И чего это я не снял с тебя галифе? Они почти новые… Да, диверсант помешал.
— Какой еще диверсант? — хрипло спросил Тимка. — Чего брешешь!
— Вон он сидит, — кивнул Юрка на крышу. — Автомат чистит. Дай, Тим, я еще разок бабахну!
— Проваливай, пока… — сказал Груздь. Он взял наган и засунул в карман.
Юрка подошел к двери и ткнул пальцем в листок бумаги, приклеенный к доске.
— Тут написано, что у вас сегодня вечером собрание… Приду!
Тимка достал из кармана наган, повертел в руках, посмотрел на дорогу.
— Все равно промажешь, — сказал он.
— Целиться под мушку или в центр? — оживился Юрка.
— Под мушку, — сказал Тимка, протягивая наган.
Юрка с минуту целился в ворону. А когда раздался выстрел, ворона как ни в чем не бывало поднялась и, тяжело хлопая крыльями, улетела на другой конец поселка.
— Ты же оба глаза закрыл, чудак, — усмехнулся Тимка. — Так сроду не попадешь.
Юрка вздохнул и отдал наган Тимке. Груздь взвел курок и стал целиться в ведро на крыше Ширихиного дома. Но тут стукнула дверь и на улицу выскочила Шириха. Тимка спрятал пистолет в карман и уселся на ступеньку.
— Палит кто-то, — сказала Шириха. — Аль мне пошлышалошь?
— Послышалось, тетка, — сказал Тимка.
— Уж не этот ли паражит опять? — Шириха подозрительно посмотрела на Гуся.
— Ты не бойсь, — сказал Юрка Тимке. — Я никому не расскажу, как ты дрыхнул на посту. Могила.
— Посидел бы, Гусь, всю ночь…
— Пока, — сказал Юрка. — Спешу. В гости с бабкой собрались. Звали тут нас одни… Обещали медом угостить!
Бабку он догнал у переезда. Она выломала в сосняке суковатую палку, повесила на конец корзинку и шла по дороге не оглядываясь. Босые ноги ее утопали в пыли. Длинная юбка чуть не доставала до пяток. Бабка не спросила, почему Юрка отстал. Она молча шагала впереди. Солнце заглядывало ей в лицо. И лицо Василисы Петровны вроде бы помолодело. Какая-то праздничная и торжественная была сегодня она. Смотрела прямо перед собой и о чем-то думала. О чем? И Юрка, который любил задавать бабке вопросы, на этот раз молчал. Дик трусил по обочине. Нырял в кусты, что-то вынюхивал, ворчал. Солнце поднималось все выше. Становилось теплее. Высохла на листьях роса. По сторонам дороги росли огромные сосны и ели. Они упирались остроконечными вершинами в синее утреннее небо. Деревья были чистые, умытые. В ветвях галдели птицы. Дорога была пустынна. На лесных полянках, где солнце выстлало яркий ковер света, росли ромашки и васильки. В цветах копошились букашки. Эти зеленые полянки-островки так и манили к себе. Хотелось броситься в траву, цветы и долго лежать, глядя в небо.