Крамер Теодор. Зеленый дом

Крамер Теодор

Зеленый дом

   Теодор Крамер
   (1897-1958)
   Зеленый дом
   Избранные стихотворения
   Перевод с немецкого
   Евгения Витковского, 2003
   ВНАЙМЫ
   Я ушел из города по шпалам,
   мне - шагать через холмы судьба,
   через поймы, где над красноталом
   одиноко кличут ястреба;
   рук повсюду не хватает в поле,
   как-нибудь найдется мне кусок
   но нигде не задержусь я доле,
   чем стоит на пожне колосок.
   Если бродишь по долине горной
   средь корчевщиков не лишний ты;
   в хуторах полно работы шорной,
   всюду в непорядке хомуты,
   на усадьбах рады поневоле
   ловкой да сноровчатой руке,
   но нигде не задержусь я доле,
   чем зерно в осеннем колоске.
   Принялись давильщики за дело,
   потому как холод на носу;
   я гоню первач из можжевела,
   пробу снять заказчику несу,
   любо слышать мне, дорожной голи,
   отзывы хозяев о вине,
   но нигде не задержусь я доле,
   чем сгорает корешок в огне.
   ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ
   В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
   и окучена вся свекловица в бороздах,
   убираются грабли и тачки с полей,
   и безлюдное море зеленых стеблей
   оставляется впитывать влагу и воздух.
   И волнуется хлеб от межи до межи,
   только в эти часы убеждаешься толком,
   как деревни малы, как они далеки,
   и трепещут колючей листвой бодяки,
   лубенея на пыльном ветру за проселком.
   Постепенно в пшенице твердеет стебло,
   избавляются зерна от млечного сока,
   А над ровным простором один верболоз
   невысокие кроны вдоль русел вознес,
   отражаясь в серебряной глади потока.
   Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
   да кузнечик звенит, - вся земля опочила,
   лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
   деревушки, в прозрачной дали голубы,
   на часок оглашаются пеньем точила.
   ГОД ВИНОГРАДА
   Лоза в цвету - все гуще, все нарядней;
   долина по-весеннему свежа.
   Я коротаю год при виноградне,
   определен деревней в сторожа.
   Почую холод - силу собираю,
   зову сельчан, вовсю трублю в рожок:
   раскладывайте, мол, костры по краю,
   палите все, что просится в разжог.
   Лоза в листве, черед зачаться гроздам,
   страшилы позамотаны в тряпье,
   меж тыкв уютно греться по бороздам,
   лесс налипает на лицо мое,
   харчей промыслю за каменоломней,
   - где прячусь я, не знает ни один,
   колени к подбородку, поукромней,
   и - засыпаю, обхвативши дрын.
   Зрелеют грозды, множится прибыток,
   тычины подставляю; где пора,
   сметаю с листьев и давлю улиток,
   меж тем в долине - сенокос, жара.
   Слежу - не забредет ли кто нездешний,
   лещину рву, хоть и не куст улов,
   грызу дички да балуюсь черешней,
   и дудочкой дразню перепелов.
   Созрели грозды, и летать не впору
   объевшемуся ягодой скворцу;
   пусть виноградарь приступает к сбору
   а мой сезонный труд пришел к концу.
   Всплывает запах сусла над давильней,
   мне именно теперь понять дано:
   чем урожайней год, чем изобильней
   тем кровь моя зрелее, как вино.
   В ЛЕССОВОМ КРАЮ
   Под листвою - стволы, под колосьями - лесс,
   под корнями - скала на скале.
   Вот и осень: от ветра трещат кочаны,
   и соломинки клевера в поле черны:
   изначальность приходит к земле.
   Что ни русло - обрыв, что ни устье - овраг;
   только чахлая травка вверху.
   Проступают в кустарниках древние пни,
   и буреют утесы, как будто они
   лишь сегодня воздвиглись во мху.
   Створки древних моллюсков под плугом хрустят
   в темном мергеле, в лессе, в песке.
   Под побегами дремлет гнилая сосна,
   виноградник по склонам течет, как волна,
   и кричит коростель вдалеке.
   ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ
   Бродяжничество долгое мое!
   К концу подходит летняя жара,
   пшеница сжата, сметано стожье
   и в рост пошли по новой клевера.
   Благословенны воздух и простор!
   Орляк уже не ранит стертых ног,
   рокочет обезъягодевший бор
   и вечером все чаще холодок.
   Я никогда не ускоряю шаг,
   не забредаю дважды никуда:
   мне все одно: ребенок и батрак,
   кустарник, и булыжник, и звезда.
   ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА
   Эта улица, где громыхает трамвай
   по булыжнику, словно плетется спросонок,
   прочь из города, мимо столбов и собак,
   мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
   мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.
   Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
   прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
   далеко за последний квартал, за пустырь,
   где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
   гроб за гробом несет тяжело и понуро.
   И в конце, на последнем участке пути,
   вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
   у ворот, за которыми годы легки,
   где надгробия и восковые венки
   принимают прибывших в единое лоно.
   УСЛОВНЫЙ ЗНАК
   Проселком, не спеша, бреду.
   Гадючий свист на пустыре.
   Поди-ка, утаи нужду
   дыра в одежке на дыре.
   Так от дверей и до дверей
   бреду с утра и до утра,
   и только горстку сухарей
   прошу у каждого двора.
   А кто не даст ни крошки мне
   того нисколько не браню:
   рисую домик на стене,
   а сверху дома - пятерню:
   здесь не хотели мне помочь,
   смотрите, вот моя рука.
   Заметят это знак - и в ночь
   сюда подпустят огонька.
   x x x
   Если хочет богадельщик
   наскрести на выпивон,
   то, стащивши из кладовки
   инструменты и веревки,
   на пустырь выходит он.
   Там, где падаль зарывают
   можно выкопать крота.
   Воронье орет нещадно,
   и, хотя уже прохладно,
   голубеет высота.
   Богадельщик в землю тычет
   то лопатой, то кайлой.
   Он владельца шкурки гладкой
   зашибает рукояткой,
   чтобы сразу дух долой.
   Опекун скандалить станет
   нализались, подлецы!
   С кротолова взятки гладки:
   лишь винцо шибает в пятки
   хмелем затхлой кислецы.
   УЖИН
   Над домом вечер тяжко сник.
   Скоблит колоду ученик,
   и соскребает со столов
   ошметья сала и мослов.
   Шумят в пекарне за стеной.
   Повсюду тяжкий дух мясной;
   рабочий фартук, кровью сплошь
   загваздан, стал на жесть похож.
   Он замер с тряпкою в углу.
   он видит, как бредет к столу
   мясник, - старик, но будь-здоров,
   и двое старших мастеров.
   Зовут: мол, скромника не строй.
   На блюде - шкварки. Пир горой.
   Хозяйский пес слюну пустил.
   Тут парню не хватает сил.
   Он видит тучи синих мух,
   он чует хлева смрадный дух,
   блестит прилавок, словно лак.
   Рука сжимается в кулак.
   Один из младших мясников
   глядит на парня: ишь, каков.
   И, поучить решив уму,
   дает затрещину ему.
   Багровый след во всю скулу.
   Парнишка тащится к столу,
   и там, себя в руках держа,
   глядит на лезвие ножа.
   КРОВАТЬ
   И после скитаний, и после труда
   днем, вечером, ночью, короче, всегда
   с терпеньем кровать ожидала меня,
   собой половину жилья утесня.
   От сырости и от мороза не раз
   спасал меня этот подгнивший матрас,
   хотя с голодухи качало порой,
   хотя надувался водою сырой.
   Но, видно, пришли окаянные дни
   торчат у стены только козлы одни.
   О место, где прежде стояла кровать
   здесь женщинам долго уже не бывать.
   Угрой, схорони! Возврати мне мечту,
   мой потный матрас у меня в закуту!
   Ложусь - и в отчаяньи пробую я
   дождаться шарманщика Небытия.
   МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ
   На двор нисходит вечер, и почти
   совсем темно становится в клети.
   Запылены, в последнем свете дня
   стоят мотыга, заступ и долбня.
   Мотыга не ходила со двора:
   картошку рыла с самого утра,
   хозяйка с ней весь день трудилась впрок
   и вот мешки набиты по шнурок.
   И заступ тоже чести не понял
   он целый день дорогу починял,
   его под вечер, вымотан всерьез,
   хозяин сгорбленный сюда принес.
   В карьере наработалась долбня,
   мельчила честно крошево кремня.
   На небе день как раз сменился тьмой
   хозяйский сын долбню принес домой.
   Домой вернулись трое, все в пыли,
   свой инвентарь, понятно, принесли.
   Семья - в дому, и дремлют взаперти
   мотыга, заступ и долбня в клети.
   ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ
   К восьми над рынком - тишь, теплынь;
   как сода, день истаял в синь;
   в навозе тонут воробьи,
   сидит громила в забытьи
   у стойки.
   Сойдется в десять цвет пивнух,
   в гортань ползет коньячный дух.
   Товар панельный в сборе весь,
   но за деньгой в карман не лезь:
   обчистят.
   Вот полночь: наползает мрак,
   кто мерзнет - нюхает табак.
   Наизготовку - сталь ножа,
   от жалости к себе дрожа,
   раскиснешь.
   Горчинка - два часа утра.
   Для шлюх - последняя пора.
   Вконец пустеет тротуар.
   Плати: додешевел товар
   до точки.
   Четыре: день недалеко,
   хлеб вынут, скисло молоко,
   бредет домушник и, журча,
   течет пьянчужечья моча:
   о Боже.
   ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ
   Мой братец, Лейба Люмпеншпитц,
   ответь: ну почему
   ты удавился - чтобы
   теперь меня трясло бы
   средь улиц и в дому?
   Я опасался за тебя:
   ты целый день молчал,
   был очень независим,
   но груды злобных писем
   так часто получал.
   Ты стал как зверь в своей норе,
   и дик, и одинок:
   ты вздрагивал от звона
   злодея-телефона
   и трубку снять не мог.
   Ты дверь на стук не открывал
   о, ты хлебнул с лихвой!
   Тряслись мои поджилки,
   но я носил посылки
   в дом зачумленный твой.
   А что лежало, Лейба, в них
   какая чепуха!
   В четверг - хвосты крысиные,
   а в пятницу - гусиные
   гнилые потроха!
   Я слух вчерашний счел одной
   из худших небылиц:
   кто мог бы знать заране?
   Повесился в чулане
   ты, Лейба Люмпеншпитц!
   Со страху, Лейба Люмпеншпитц,
   легко в удавку влезть!
   Кровь холодеет в жилах,
   и я давно не в силах
   не выпить, ни поесть.
   Ты был со мной, я был с тобой,
   ответь: ну почему
   ты удавился? Чтобы
   взамен - меня трясло бы
   средь улиц и в дому?
   РЕНТА
   Джон Холмс и Билл, его сынок,
   уютно жили: шла
   по почте рента Джону, в срок
   тридцатого числа.
   Случился грустный номер:
   родитель взял да помер.
   Такие вот дела.
   "Джон Холмс! Я так тебя любил!
   Без ренты мне - беда!"
   И обложил папашу Билл
   солидным слоем льда,
   заклеил щели, фортки,
   темнела в белом свертке
   отцова борода.
   Билл закупал двоим еду
   отец хворает, чай.
   Воняло, - Билл на холоду
   варганил завтрак, чай,
   а почтальон клиенту
   носил все ту же ренту,
   ну что ж, хворает, чай.
   Уже зима невдалеке
   а Холмсы все вдвоем:
   Билл - в уголке, Джон - в леднике,
   и каждый - при своем.
   На дверь, на стены, на пол
   сынок духов накапал
   и замерзал живьем.
   "Джон Холмс, - шептал ночами Билл,
   любимый мой отец!
   Тебя я вовсе не убил,
   мне жаль, что ты - мертвец!
   Не надо гнить, не надо!
   Ведь я рехнусь от смрада,
   коль ты сгниешь вконец!"
   И все-таки пришел каюк
   терпению сынка.
   Джон Холмс во все, во все вокруг
   проник исподтишка.
   Нашли висящим Билла,
   и рента, видно было,
   торчит из кулака.
   О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА
   На Святого Стефана* пришли снегопады,
   завалило распадки, дома, палисады,
   и над плавнями, белый настил распуша,
   стекленела и стыла стена камыша.
   Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
   у саней отставала оковка полозьев,
   старики говорили, что, мол, никогда
   не случалось такие видать холода.
   Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
   батраки простужались и наскоро мерли,
   задубевший, обглоданный труп оленька
   отыскался у самых дверей кабака.
   Звезды, вестники долгой морозной погоды,
   озирали озимых убитые всходы,
   виноградники, сгинувшие в холоду,
   и озерную гладь, что лежала во льду.
   В полыньях, не умея добраться до суши,
   били крыльями и примерзали крякуши,
   и любой, кто решался дойти по снежку,
   их легко набирал по мешку.
   * 26 декабря
   ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ
   Выдается тепло в середине зимы:
   застилается все пеленой дождевою,
   оживают ручьи этой странной порой,
   и топорщится жнива стернею сырой,
   и гуденье идет сквозь еловую хвою.
   Отступают снега, и увидеть легко,
   как под паром покоятся мрачные зяби,
   как на старых покосах гниют клевера,
   как погрызена зайцами в рощах кора,
   ибо дочиста съелись остатки кольраби.
   Сучья, стужей отбитые, наземь летят,
   свекловица, что на поле сложена с лета,
   раскисает и пенится, бурт за буртом,
   чтобы смрадом горячим окутать потом
   чуть обсохшие ветви кустов бересклета.
   Что ни день, то хозяйству разор да урон;
   мокнут ветошь и пакля под черной соломой;
   от села до села - непролазная грязь,
   и в тумане плывет, все мрачней становясь,
   солнца, странно разбухшего, шар невесомый.
   ЗАТОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ
   От весеннего ветра чернеют луга,
   постепенно темнеют и тают снега,
   но канав не хватает: кипя и бурля,
   набухает растаявшим снегом земля
   и уходит под полую воду.
   Дамбы хмуро застыли по горло в воде,
   вся равнина блестит - лишь межа кое-где
   разрезает на ломтики мутную гладь,
   крест над церковью будет в закате пылать,
   осеняя весеннюю воду.
   Далеко друг от друга стоят хутора,
   через ил продираются лодки с утра,
   воздух сладок и тих, и чиста синева,
   ветер гонит волну, и густая трава
   прорастает сквозь мутную воду.
   МАЙСКИЕ КОСТРЫ
   Приходит май, и в час ночной
   чисты под кряжем небеса;
   но ударяют холода,
   и вот - кристалликами льда
   впотьмах становится роса.
   Протяжно рогу вторит рог,
   тревогою звучат они:
   спешат на склоны сторожа,
   и разгораются, дрожа,
   вкруг виноградников огни.
   Затем в долины дым ползет,
   отходит холод в высоту;
   огонь мужает, - вот уже
   теплеет от межи к меже,
   где дремлют дерева в цвету.
   Туманя кипень лепестков
   высоких, озаренных крон,
   спасенье гроздьям молодым
   приносит сладковатый дым,
   струящийся со всех сторон.
   СВЕТЛОЕ ВРЕМЯ
   Повсюду стало так светло,
   краснопогодью нет конца;
   и в отдаленье тяжело
   грохочет молот кузнеца.
   Вьюнком оделась городьба;
   с утра отец и старший сын
   сходили глянуть на хлеба,
   гумно готовят и овин.
   Батрак перестелил крыльцо,
   передник вздел и чинит воз;
   медлительно, заподлицо
   клепает ободы колес;
   батрачка, выйдя за порог,
   скоблит кувшин очередной;
   хозяйка мастерит пирог
   с перекопченной ветчиной.
   Уже опростана подклеть
   от вялых, сморщенных картох:
   теперь бы солнышку пригреть,
   чтоб клубень посевной подсох.
   Весенний дух царит в дому,
   и в погребе, и в кладовой,
   и близок, ясно по всему,
   черед работы полевой.
   ЛЕТНИЕ ТУЧИ
   В самый жар, в тишине разомлевшего дня,
   на мгновение солнце закатится в тучи,
   и мрачнеют луга и, во мгле возлежа,
   долговязой крапивой трепещет межа,
   и ознобом исходят окрестные кручи.
   Обрывается в роще долбежка желны,
   колокольцы отары молчат виновато,
   лишь ракитовый куст зашумит невзначай,
   да протянется к небу сухой молочай,
   увязающий комлем в земле кисловатой.
   Выступает тягучими каплями сок
   на репейниках в каждой забытой ложбине;
   все дряблее межа, бузина все мертвей,
   как чешуйки, жучки опадают с ветвей
   и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.
   Даже осенью почва куда как жива
   по сравнению с этой минутой в июле:
   прогибаются тучи, и видно тогда,
   как в забытом пруду загнивает вода,
   где на ряске стрекозы от зноя уснули.
   ОБЛАВА
   Стерня почерствела на бедных покосах,
   жухлеют и сухо шуршат ковыли,
   и столб межевой, будто нищенский посох,
   торчит одиноко в прибитой пыли.
   Пичуги кричать начинают с рассвета,
   кустарник неспешно скудеет листвой,
   никак не кончается долгое лето,
   все блещет в осоках густой синевой.
   Еще и не пахнет осеннею стужей,
   но вызрел шуршащий в коробочках мак,
   но слышится лязг заряжаемых ружей,
   но лают заливисто своры собак,
   но ругань веселая рвется из глоток,
   сужаются кругом следы сапогов,
   взлетают дымки, и под грохот трещоток
   топорщится шерсть обреченных лугов.
   Над полем буреющим - тьмы перепелок,
   к подранкам по выстрелу мчат сеттера,
   и кроличий бег хоть и быстр, да недолог
   для гончих в привычку такая игра;
   и солнце слепит, и подходит охота
   к концу - вот и выстрелы смолкли вдали,
   и запахи пороха, крови и пота
   смешались с туманом вечерней земли.
   x x x
   Вот-вот желтизной озарятся отавы,
   для солнца последние сроки прошли,
   цветы облетели, повыцвели травы
   и ждут возвращения в лоно земли;
   солома на кромке лесов изветшала,
   орляк зачервивел за несколько дней,
   топорщится, будто гнилое мочало,
   на пахоти ворс пересохших корней.
   Покривлены межи, затоптано всполье,
   в стерне шебуршит полевое зверье,
   угрюмо скрипит на ветру частоколье
   и шершень в гнездо заползает свое;
   ежи в терновище готовятся к спячке,
   у рытвин покрыто испариной дно,
   полевки по-тихому тащат в заначки
   стручки и забытое в поле зерно.
   Еще доцветают вьюнки у калиток,
   но скоро и жниво, и жухнущий луг,
   лишая прибежища сонных улиток,
   распорет на комья безжалостный плуг;
   залеплены соты, курятся лощины,
   с рассвета одета в ледок борозда,
   рыжеют холмы, и на выгон общинный
   в недальнее время сойдут холода.
   x x x
   Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые
   в вагоне для рогатого скота,
   нам так мешки мешали вещевые,
   нас так томили вонь и духота;
   в петлицах вяли пошлые цветочки,
   попробуй-ка, в теплушке не сопрей,
   и теребили мы поодиночке
   пайковые пакеты сухарей.
   Мы видели меж досок временами
   то изгородь, то дом, то сеновал,
   рукой подать до воли, - но за нами
   надзор, понятно, не ослабевал;
   хотя и был просвет обидно тонок,
   но с жадностью глядели мы, юнцы,
   на сказочные лакомства лавчонок
   сухие крендельки и леденцы.
   Лишь осознав, что избежать не можем
   дороги этой, под покровом тьмы
   устав и в месте облегчась отхожем,
   помалу успокаивались мы.
   Затем, свернувши валик плащ-палатки,
   устроившись на ледяном полу,
   ныряли мы, играя с жизнью в прятки,
   в забвение и радостную мглу.
   x x x
   Угрюмо сорняком обсажен черным,
   дремал в долине переложный луг,
   неспешно заволакивался дерном,
   и с голоду над нам орал канюк.
   Дотаял снег и обнажил суглинки
   все борозды, что некому полоть,
   Как жалкий ворс, топорщились травинки,
   а воздух все светлел, до мая вплоть,
   пока не приключился день дождливый,
   для сорняков настала благодать:
   понаросло полыни и крапивы,
   да так, что даже почвы не видать;
   цвела пастушья сумка, стебли спутав,
   грубел чертополох, и без конца
   висел над логом крик сорокопутов,
   расклевывавших заросли горца.
   В осиных гнездах умножались соты,
   неукротимо крепли сорняки,
   и местности обычный дух дремоты
   навеивали только сосняки,
   осотом щеголял любой пригорок,
   кружили семена и мошкара,
   и диковато, как полночный морок,
   смотрели из лощинок хутора.
   РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ
   Проделав марш средь сосняков на кручах,
   мы очутились в выжженной стране,
   где в проволоках рваных и колючих
   торчала головня на головне,
   лишь очень редко стебелек пшенички
   вдали качал метелкою простой,
   и как-то неохотно с непривычки
   мы приходили в хаты на постой.
   Там жили полнотелые русинки
   к одним в придачу дряхлым старикам;
   война, однако, провела морщинки
   по женским лбам, и шеям, и щекам;
   и если кто из нас до икр дебелых
   оказывался чересчур охоч,
   то видел, как ряды цепочек белых,
   гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.
   Нелегкий путь безропотно протопав,
   в палатках засыпали мы вповал,
   а свет луны тянулся до окопов,
   и никаких границ не признавал.
   Лишь не спалось в хлевах голодным козам,
   они до рани блеяли с тоски,
   покуда легким утренним морозом
   нам ветер не прихватывал виски.
   x x x
   Трясинами встречала нас Волынь,
   пузырчатыми топями; куда
   ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь
   везде сплошная цвелая вода.
   Порою тяжко ухал миномет,
   тогда вставал кочкарник на дыбы;
   из глубины разбуженных болот
   вздымались к небу пенные столбы.
   Угрюмый профиль вязовой гряды
   стволами оголенными темнел
   у нас в тылу, и черный блеск воды
   орудиям чужим сбивал прицел.
   Позиция была почти ясна;
   грязь - по колено; яростно дрожа,
   сжирала черной пастью глубина
   все робкие начатки дренажа.
   В нее, как в прорву, падали мешки,
   набитые песком, и отступил,
   покуда кровь стучала нам в виски,
   кавалерийский полк в глубокий тыл.
   Мы пролежали до утра плашмя,
   держась над черной топью навесу,
   и до утра, волнуя и томя,
   пел ветер в изувеченном лесу.
   x x x
   Мы улеглись на каменной брусчатке
   в потемках очень тесного двора,
   где фуры громоздились в беспорядке;
   вдали угрюмо ухали с утра
   орудия, - но сколько там ни ухай,
   однако нас на отдыхе не тронь:
   и мы лежали, с вечера под мухой,
   вдыхая застоявшуюся вонь.
   А в лоджиях, со сна еще не в духе,
   лишь наскоро перестирнув белье,
   почти что нагишом сновали шлюхи
   и напевали, каждая свое.
   И лишь одна - на самом деле пела,
   да так, что хмель бродящего вина
   выветривался напрочь; то и дело
   покачивала туфелькой она.
   И, чем-то в песне, видимо, волнуем,
   пусть ко всему привыкший на войне,
   вдруг встал один из нас, и поцелуем
   почтительно прильнул к ее ступне;
   гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,
   мы тот же самый повторили жест,
   смеясь, и вновь легли на плащ-палатки
   в потемках, растекавшихся окрест.
   ВИНТОВКИ В ДЫМУ
   В конце дневного перехода
   по склону вышли мы к селу;
   на виноградню с небосвода
   ночную нагоняло мглу.
   Зачем не провести ночевки
   средь шелковиц и старых лоз?
   И пирамидами винтовки
   поставил в темноте обоз.
   И, отгоняя горный морок,
   костер сложили мы один
   из лоз, из листьев, из подпорок,
   из обломившихся жердин;
   рыдая глухо, как с досады,
   на пламя ветер злобно дул,
   почти лизавшее приклады
   и достававшее до дул.
   Одну усталость чуя в теле,
   сейчас от родины вдали,
   уже не думать мы умели
   о горестях чужой земли,
   мы грелись им, необходимым
   теплом обуглившихся лоз,
   и веки разъедало дымом,
   конечно, только им, до слез.
   НОЧЬ В ЛАГЕРЕ
   Часовой штыком колышет,
   с хрустом шествуя во мраке,
   нездоровьем вечер пышет,
   наползая на бараки.
   приближая час полночный,
   тени древние маячат;
   у канавы непроточной
   с голодухи крысы плачут.
   Полночь проволоку ржавит,
   шебурша ночным напилком,
   и патрульный не отравит
   жизни мошкам и кобылкам,
   ну не странно ли, что травы
   зеленеют с нами рядом,
   там, где грозные державы
   позабыли счет снарядам!
   Слушай, как трещат семянки!
   Чтоб рука не горевала,
   тронь винтовку, и с изнанки
   проведи вдоль одеяла:
   чуток будь к земному чуду,
   память о добре вчерашнем
   дорога равно повсюду
   и созвездиям, и пашням.
   ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ
   У полка впереди - перевал, и пришлось
   избавляться в дороге от пушек тяжелых,
   а купить фуража - на какие шиши?
   Интендант покумекал и стал за гроши
   продавать лошадей во встречавшихся селах.
   По конюшням крестьян началась теснота,
   ребра неуков терлись о дерево прясел,
   но в зазимок поди, прокорми лошадей,
   становились они что ни день, то худей,
   и глодали от голода краешки ясель.
   Позабыв о грядущих вот-вот холодах,
   воспрядали от сна оводов мириады,
   чуя пот лошадиный, и язву, и струп,
   и клубами слетались на храп и на круп,
   сладострастно впуская в паршу яйцеклады.
   На корчевку, на вспашку гоняли коней,
   словом, жребий крестьянской скотины несладок.
   Но иные сбежали, - идет болтовня,
   мол, за Дравой, к исходу осеннего дня
   слышно ржание беглых, свободных лошадок.
   ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
   На узловой ссадили ополченца,
   уже почти в потеках, как назло.
   Забравши скатку, шлем и все такое
   казенное - оставили в покое:
   отвоевал, вали к себе в село.
   Туда, где свет единственный маячил,
   поплелся парень - к городской черте:
   но получил жердиной по макушке,
   и, не найдя ни торбы, ни горбушки,
   он оклемался в полной темноте.
   В предместье все закрытым оказалось:
   стояла ночь, уже совсем глуха.
   Какой-то дворник сжалился над малым,
   пустил поспать в углу за сеновалом
   и разбудил до крика петуха.
   За городом земля вконец раскисла,
   но малый потащился большаком
   к себе домой, измотанный и хмурый,
   он так и не нашел попутной фуры
   и всю дорогу прошагал пешком.
   В который раз на придорожный камень
   присел он, много времени спустя,
   и увидал, закашлявшись с одышкой,
   село родное, крестик над церквишкой
   и понял, что рыдает, как дитя.
   ХУДОЖНИК
   Прокорма не стало, обрыдли скандалы,
   ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;