Kramlyn Jascherka. Братик

   – Ага, конечно, - я поспешил охладиться, нырнув в недра холодильника за колбасой. - Только если мы погорим, ты у нас один выйдешь сухим из воды.
   – Завидуй молча, - Саха был пуленепробиваем.
   Что ж, мы не рыбы, рыбы не мы. Не силком же его здесь держать.
   Придется видимо уступить.
   Тем более, что до завершения проекта осталось совсем немного.

Эра абсолютного безвременья. День - 0,21

   Перестали укладываться в график. Гоняю их, как сидоровых коз, а толку - шиш.
   Не нравится мне все это. Ох, как не нравится.
   На мой собственный бЈздей Шурок подарил мне одну из своих старых замызганных и замусоленных книжек с фантастикой.
   Не пойму, то ли это он мне таким образом решил все же выразить свое «фэ» по поводу того, что я тогда забыл про его день Р, то ли, наоборот, самое дорогое для меня от сердца оторвал?
   В непонятках я.
   Но…
   Не до этого сейчас.
   Совсем не до этого…

Эра абсолютного безвременья. День - 0,18

   Все. Жопа.
   Мы точно не укладываемся в график.
   Черт.
   Черт, черт, черт!

Эра абсолютного безвременья. День - 0,15

   У нас ночуют Татарин со Степаном. Это шоферы.
   Машины с грузом томятся через дорогу, за сквером. Сегодня они должны быть у меня на виду.
   На сковородке скворчит-жарится картошка. Маленький и сутулый Татарин умело орудует в ней шумовкой. Он молчун, но соображает быстро и в точку, так что хоть я Степана и дольше знаю, в их тандеме он старший. Степан более… замедленный. Пока поймет, чего надо делать… зато потом прет как танк, ничем его не остановишь. Он воблу чистит.
   Вот сделаем ужин - хоть пожрем. От Шурки-то ни фига не дождешься. Он и так весь из себя разобиделся, что я своих привел. Ушел - слова не сказал. Только и слышно, как за стенкой пальцы по клавиатуре щелкают. Злится он, видите ли, гаденыш. Можно подумать, это вообще его квартира, а мы с Сахой у него как сироты бездомные из милости живем. Да еще и гостей таскаем.
   Все, не хочу больше об этом думать, а то разозлюсь.
   Достал он меня, честное слово.

Эра абсолютного безвременья. День - 0,9

   Замотался. Устал.
   Ни силы, ни злобы, ни азарта уже не хватает.
   Если бы не знал для чего - для КОГО - я все это делаю, лег бы и просто сдох.

Эра абсолютного безвременья. День - 0,2

   Шурка…
   Шур… ка…
   Аллилуйя.
   Ну, перестань дуться. Не смотри букой.
   Мы победили. Слышишь?
   Я победил!
   Аллилуйя.

Эра абсолютного безвременья. День - 0,1

   Ну чего ты уставился? Опять недоволен?
   У меня праздник сегодня. У меня! Это ты в состоянии понять?
   То, что я имею право на праздник!
   А значит, здесь будут мои друзья. Всей кодлой. С девками и горючим. И я собираюсь гудеть с ними столько, сколько захочу, и гудеть таким макаром, каким захочу. Пока меня не отпустит.
   И ты, дрянь мелкая, не смей мне больше стресс усугублять!
   Понял? Понял, я тебя спрашиваю? Так вот, чтобы сидел в нашей комнате тише мыши и носа не смел оттуда высовывать.
   Я кричу? Да, я еще даже и не начал кричать. А вот если я закричу…
   Перестань дергаться!
   Убирайся.
   Видеть тебя не могу.
   Имею право.

ЭПОХА ТРЕТЬЯ

Провал памяти (День первый)

   Реки алкоголя, моря разливанные пива, океаны водки. Редкие островки закуси, к которым густо пахнущий анашой ветер прибивает мятые остовы целлофановой обертки. Телевизор и надрывающийся двухкассетник взаимно обречены захлебнуться в общем хаосе заглушающих друг друга десятков голосов. Визгом и хохотом взрывается вызывающе крашенная команда голых ног сгрудившихся вокруг сыплющего пошлыми шутками Демыча. И все пьют. Мы еще в стадии подъема и идет старательная гонка за лидером. То есть за мной.
   Плыву на волшебном корабле блаженного отупения, глупо посмеиваясь над этой жизнью.
   Я хорош, словно бог.
   Нет, я и есть бог. Бог этой бухающей накурившей и накурившейся толпы, расслабленной до предела и одновременно возбужденной весельем. Не вмещаясь в гостиной, гулянка кипит по всему коридору, на другом его конце густо набив кухню.
   Я пью, я смеюсь. Я расслабляюсь. Внутри странно гулко и тепло, и я заливаю туда еще огня.
   Алиллуйя.
   Короткой судорогой, рывком удавки вспыхивает желание подраться. Яростно, безумно. Все равно с кем. Лишь бы чувствовать хруст чужой кости на костяшках своего кулака, ловить алчными губами алую густую росу. Вот он, например. Кто такой? Что здесь делает? Как посмел развалиться в кресле и щипать за зад визгливую рыжую девку? Или вот этот - чей он там друг? Шофер категории С называется. Едва не влетел с нишей единственной фурой, а теперь переключает каналы туда-сюда, как будто у себя дома.
   Злоба моя так чиста, глупа и прекрасна, что я втайне рад, что собрал их сегодня всех. Можно будет подраться и бить, и бить их, просто без повода. Просто потому что они мне все уже осточертели.
   – Стас, скажи тост, - кричит кто-то, и вся толпа подхватывает с ревом и гиком.
   – Стас, тебя просят, - улыбается сидящий на полу у моих ног Хиппи, фамильярно касаясь рукой моего колена.
   Я каменею. На что это он намекает?
   Но нет, это Хиппи. Он не посмеет.
   Встаю на ноги с упоением чувствуя, что да! Это оно. Уже ведет по полной программе. Возношусь духом и телом над зловонными миазмами «Портвейна», так легко и, даже можно сказать, элегантно заглушающими все остальные разнообразные ароматы прочих напитков.
   – Парни, - начинаю я уверенным громким голосом, - Парни, сегодня мы все…
   Отрыжка приходит из самого застойника моей утробы. Она мощна.
   Она помпезна и великолепна.
   Это однозначный успех.
   Сраженная аудитория через пару секунд уже валяется в коликах.
   Несколько жалких плагиатчиков пытаются повторить мой гениальный номер, но как слабы и ничтожны их попытки в сравнении с моим неподражаемым номером.
   Я смеюсь. У меня кружиться голова. Мне хорошо и плохо одновременно.
   Как же умопомрачительно светла и чудесна глупость! Мама, роди меня дебилом.
   – Стася, не надо больше пить. Стася, пожалуйста.
   Огромные, злые глаза на бледном, как воск лице. Не представляю, как я услышал его сквозь весь этот гам и рев.
   В дверях протиснувшись между гостями стоял Шурка.
   Наверно, что-то вдруг удивительно исказилось в моем лице, но все многочисленное сборище, как по команде, затихло и напряглось. Тишина как опухоль стремительно уползла в коридор, а оттуда на кухню. Еще секунд пять были отчетливо слышны стоны и звуки совокупления из ванной, но почти сразу же стихли и они.
   Я намертво впился ногтями в подлокотники кресла, в котором сидел.
   Шурка. Новенькие джинсики и моя старая застиранная майка «Snickers», взъерошенные перышки волос. Ростом в лучшем случае до подмышек большинству присутствующих. Такой невообразимо прекрасный для меня, маленький, гневный. Без тапок и в носках с пароходиками над щиколоткой. Шурка стоял в дверях.
   Почуяв мой взгляд - гордо вздернул голову, блеснул холодом глаз.
   Мирослава…
   И вдруг в накаленной тишине пушечным выстрелом прозвучал удивленный шепот чьей-то девицы:
   – Бобус, а это кто?
   Свита моих приближенных, знающих секрет, отчетливо напряглась, почуяла опасный момент. И только Демченко - наш спокойный непрошибаемый Демыч - решился рискнуть. Уверенным твердым голосом, так, чтобы его слышали все присутствующие, он объявил:
   – Это младший брат Стаса, Шурка.
   Славный Демыч. Ты помнил, как я бил тогда Миху на кухне, ты хотел все сгладить, не задеть меня. Спасибо, друг, но не надо.
   Я могу сам.
   Я улыбнулся. Наверное достаточно неприятно, чтобы Шурка имел право дернуться и попятиться.
   – Да, но не только это, - сказал я громко и очень отчетливо. - Он мой… - Обычно я не ругаюсь матом, но в этот момент мне хватило всего одного слова, чтобы объяснить всем присутствующим в каких именно отношениях мы с Шуриком состоим. 
   Кто-то нервно хихикнул, приняв все за неудачную шутку и тут же затих, поняв что обманулся.
   Шурка смотрел прямо на меня, смотрел, будто не видя остальных, обвиняюще и гневно. Такой тонкий, такой маленький среди нас. И я больше не видел никого из тех, кто был в комнате, их силуэты плыли, стираясь, превращаясь в густые наслоения тумана, а между мною и им веной натянулся пульсирующий коридор багряно-красного света. Даже на расстоянии я чувствовал, как пахнет его тело, какие таинства скрывают впадинки за ушами и шея, и подмышки, и вмятинка пупка, колени и призывно глубокие ямочки в местах сочленения бедра и таза. Меня уже почти поташнивало от пленяющей сладости… этой мути.
   И он понял. Узнал, почуял. Мягкое суровое личико разом побелело, ясные глаза расширились от испуга, и брат беспомощно огляделся в поисках пути к отступлению.
   Но - поздно. Моя стая плотно обступила его со всех сторон.
   Держала в кольце.
   Довольный смех штормовым прибоем прокатился в моей груди.
   – Заверяю вас, друзья мои, подонки и извращенцы, что этот сахарный комочек плоти так же хорош в своем деле, как и любой из нас.
   Эта муть…
   – Что, не верите?
   Все молчали, не зная, как реагировать. Они боялись.
   Боялись понять меня.
   Боялись меня. У них было на это право.
   Вероятно, по хорошему, мне следовало бы хоть немного прислушаться к этому страху. Оценить, остановиться на миг, удержать себя. Но…
   Густая, выжирающая глаза, свербящая язык и пересохшую глотку муть…
   Невероятная жестокая щедрость рвалась из меня наружу, стуча кулаками по внутренней стороне зубов, чтобы прорваться словами…
   Эта муть - желание.
   – Если не верите, попробуйте сами.
   И широкий, картинный, приглашающий жест левой рукой.
   Шурка понял меня, понял, что я серьезно, быстрее всех. На негнущихся ногах, весь застывший, напряженный, похоже почти ничего не соображая от страха он быстро попятился назад. Прочь от шипящего ликующим гневом моего взгляда, прямо в руки парней.
   Демченко и Степан крепко поймали его за плечи. Остальные не двигались.
   – Не стесняйтесь, ребята, - глухо и настойчиво произнес я и угрожающим тоном добавил: - Угощаю.
   Они зашевелились, закачались, шумя и шатаясь, как страшный сказочный лес из старых детских фильмов.
   – Круто! Тут можно в реале посмотреть, как гомика трахать будут, - прорезался в коридоре неживой, будто из другого мира пронзительный женский голос.
   Щелкнула, выскочив пробка, и тупая человеческая масса будто по команде хлынула на Шурку, совершенно беспомощного в лапах двоих взрослых. Хлынула, полностью скрывая его от меня.
   Я взял покорно поданную мне Хиппи бутылку водки и коротким жестом позволил ему ретироваться в кипящую вокруг моего брата живую массу. Глотнул прямо из горла, как последние уроды, и, повернувшись к происходящему более чем боком, угрюмо вперился в телевизор.
   Сам не понимаю, чего я хотел добиться. И добился ли того, что хотел. Я был доволен и дьявольски зол в одно и то же время. Я ликовал и ненавидел их всех. Но, наконец, выжрав, как лимонад, всю бутылку до дна, самозабвенно рухнул в упоенное отупление.

Провал памяти (День предположительно второй или третий)

   Мартовское солнце буравчиками впилось мне под веки с утра пораньше. Похмелье волтузило мое изломанное тело самым, что ни на есть немыслимым образом. Тело алкало смерти и воды, больная голова - смерти и водки.
   Не желая даже думать, на что похожа после затянувшейся вакханалии квартира, я волевым усилием заставил себя встать с кровати.
   Ну, насколько способен был оценить это мой воспаленный разум, моя святая святых, моя комната, куда я собственно и был доставлен отсыпаться, пребывала в более-менее терпимом состоянии. Зато сразу снаружи, уже в коридоре, меня ждало «Мамаево побоище» и «Утро на Куликовом поле» в одном флаконе.
   Со стороны ванной комнаты и кухни громко галдели голоса, так что из чистого чувства самосохранения, больная голова устроила мне краткий сеанс топографического кретинизма, и вместо уборной зачем-то завела меня в гостиную. Там я выпучил красные мутные глаза на спящий вповалку прямо на остатках нашей вчерашней трапезы мало поддающийся опознанию народ. Медленно, как в плохом сне, я понял, где нахожусь. Логически сообразил, что мне нужно совсем в другое место и, предусмотрительно разжившись из чьих-то ослабевших пальцев только начатой бутылкой «Столичной», героически направил стопы свои навстречу шуму. Галдела, как выяснилось, толпа где-то из девяти человек, наглухо обступившая все подступы к вожделенному мною туалету.
   Дверь туда была распахнута настежь, но никто не входил и не выходил, а что происходило внутри, было невозможно рассмотреть из-за спин.
   Впрочем, по большому счету, мне было на это наплевать. Поняв, что в туалет я так просто не прорвусь, подгоняемый потребностями организма, я ломанулся мимо этих козлов в ванную. Там я, наконец, поочередно опорожнил мочевой пузырь и желудок в ближайшее подходящее отверстие.
   Чуть позже, смывая с себя следы предыдущей деятельности, я угрюмо интересовался, неужели кому-то там наверху было так в падлу сделать процесс блевания ну хоть самую чуточку приятным?
   Вот сделал бы и, клянусь, я не посмел бы после этого быть атеистом. Как сейчас.
   Отплевываясь от зубной пасты с мятным вкусом, я скорее снова завладел оставленной впопыхах бутылкой. Крики и брань из-за стены со стороны туалета остро ранили мой вскрытый похмельем мозг и гнали найти укрытие и аспирин на кухне.
   Чтобы добраться до аптечки, мне пришлось согнать с кухонного стола Леху, совокуплявшегося там с какой-то девицей, и напрочь перекрывшего мне доступ к желанной белой и круглой.
   И сказал Вещему Олегу кудесник - любимец богов: «Чтобы аспирин скорее подействовал его надо разжевать».
   Вот я и давился этой дрянью, в полном упоении от неповторимого вкуса. По меньшей мере, пока добрый гений не подсказал мне, что можно попробовать смыть остатки этой пакости из зубов с помощью «Столичной».
   Минут десять бодания с оконным стеклом, философского созерцания голых кленов по другую его сторону и специальной дыхательной техники Шен, которой научил меня Саха, и вроде как меня отпустило.
   Даже настроение поднялось немного. Звало на подвиг.
   Что ж, вери гуд…
   И я пошел разобраться с митингом у туалета.
   При виде моей просветленной опохмелом физиономии задние ряды демонстрантов немедля расступились, пропуская меня к центру событий. Любопытные глаза обожгли мне лицо жадным до зрелищ блеском.
   – Что здесь происходит? - потребовал я объяснений от «могучей кучки», почти что сумевшей втроем втиснуться непосредственно в кабинку туалета.
   При звуке моего голоса Демыч с Татарином мгновенно оказались снаружи. Оставшийся внутри Степан, замешкался, отчаянно соображая, в какую сторону ему податься.
   – Стас, мы… эээ… - замялся Демыч, не зная, что сказать, чтобы не обозлить меня еще больше.
   Спас его Татарин, просто ткнув пальцем в сторону толчка и незамысловато сообщив:
   – Не вылазит он. И вынуть не получается. Помоги?
   На мгновение у меня мелькнула глупая мысль, что кого-то из ребят «засосало» в слив, я ошарашено глянул на унитаз и только теперь заметил виновника всей этой акции.
   Никогда не думал, что можно втиснуться в одну из этих щелей, что сбоку и сзади от толчка. Тем более скорчиться там комочком и при этом наполовину заползти под бачок. Если бы я не видел этого своими глазами, сказал бы, что это невозможно.
   Но так все и было.
   Скрюченный, бледный, кожа почти такая же белая, как керамика унитаза. Острое плечо, будто пик ощетинилось на нас, защищая голову. Ободранные, все в ссадинах, крепко сжатые друг с другом коленки, криком, протестом: «Ни за что! Никогда!»
   Больше ничего видно не было, но и без того было не сложно догадаться, что обеими руками он, что есть сил, цепляется за трубы.
   – Шура, - я просто позвал его по имени, но в повисшей тишине мой голос накатил, как волна прибоя.
   Все отодвинулось куда-то далеко, и не было алкающей толпы за моей спиной, не было ничего, кроме него и меня и белой холодной преграды между нами.
   Не знаю, наверное, он тоже это почувствовал. Шевельнувшись, дрогнули коленки, скрипом открывающейся двери сдвинулось назад плечо и из-под налипших на лоб волос меня обжег его взгляд.
   Тугой комок страха, боли, беспомощности и отчаянной надежды ударил меня в грудь, в солнечное сплетение, лишая права на вдох, разрывая легкие. И в ответ на его взор я безмолвно протянул ему руку.
   Шура.
   Как разворачивается из тугого, готового к броску клубка маленькая змейка, его рука несмело, но с такой надеждой потянулась навстречу к моей. Тонкие пальцы - ледышечки - в моей ладони, тающие, текущие своей раненой слабостью мне на кожу.
   Не отрывая глаз от моего лица он поднялся на ноги, выпрямил спину. Я взял его за плечи, поднял и поставил прямо перед собой. Шурка едва мог держаться на ногах, босые ступни разъезжались на кафельном полу. Он обжигал меня своим холодом, недвижный, покорный в моих объятиях, как мертвец, и только глаза его сияли безмерным множеством спутанных, противоречащих друг другу эмоций. Но в том, как он прижался ко мне, нет, почти повалился на меня было искреннее чистое доверие. Вера в меня и мою способность защитить. Я крепче сжал его, обеими руками впитывая его холод и зарождающуюся дрожь во всем его теле. Я был могуч и всевластен, как Зевс.
   Его подбородок, слабенький, как вареная птичья косточка, в захвате моих пальцев. Лицом ко мне. Хочу видеть. Все видеть.
   Боль - видеть. Пот - видеть. Синяки под глазами, на челюсти, засосы на шее и плечах - все видеть! Губы в смазанных, как сама скверна, следах помады. Темные потеки косметики на щеках.
   Его раскрашивали словно куклу, пока я спал. Раскрашивали… я почувствовал, что меня трясет. Как будто его слабая несмелая дрожь десятикратно отдавалась во мне. Нет, это смех.
   Порывистый и яростный, как собачий лай.
   Бледная кожа, женская помада, голые холодные плечи и полные страхом и надеждой глаза.
   Я хотел его.
   Прямо сейчас.
   Бог - любовь. Любовь бывает порой безжалостной, разрушительной и ужасной.
   Все произошло ослепительно быстро. Он не сопротивлялся, даже не пикнул, когда я, резко развернув, поставил его на колени, грудью на унитаз и без долгих проволочек вошел в него. Он был весь открытый - шлюха! - и мокрый внутри. И именно это взбесило меня, как ничто другое. Дрянь! Мне было мало, мне не хватало трения его мышц, его привычной знакомой тесноты и узости. Рывком освободив его, я рукой довел себя до комплекции и снова ввел ему лишь для того, чтобы кончить.
   Одно мгновение мне было хорошо, а потом сразу схлынуло. Я поднялся над скорчившимся, сползшим на пол у моих ног братишкой, посмотрел сверху, и мне вдруг стало так гадко и противно, что и непонятно, зачем жить-то вообще? Мне был отвратителен этот туалет, и эти люди, сопящие за моей спиной, и я сам, и жалкий, часто вздрагивающий мальчик, судорожно вцепившийся белыми от напряжения пальцами в край унитаза. Я понял, что мне срочно надо выпить водки. Это единственное лекарство, способное вернуть мне вкус жизни.
   Размышляя, где еще в квартире можно сейчас найти бухло, и не лучше ли просто послать кого-нибудь сразу вниз, в ларек, я устремил стопы свои прочь от туалета.
   И беспомощное, слабое «Стася!» мне вслед прозвучало так тихо, что очень легко было убедить себя, будто я ничего и не слышал.

Провал памяти (День предположительно третий или четвертый)

   Новый день начался, как и предыдущий - с жуткого угрюмого похмелья. Впрочем, это и не удивительно, поскольку кончился мой вчерашний день точно так же, как и его собственный предшественник - беспросветной, совершенно свинячьей пьянкой.
   Мои последние проявления гостеприимства, из которых самым невинным была драка, порядком пораспугали народ.
   Впрочем, я и не подумал расстраиваться из-за этого. В любом случае, уже пора было выгонять всех их на фиг.
   В коридоре шарахнулась от меня чья-то забытая девица, с зареванными красными глазами испуганно натягивавшая на себя разодранную блузку. Туалет был облеван прямо таки на мировом уровне: не то что со стен, кажется, даже с потолка стекало.
   Исполненный светлых дум о том, что все это теперь придется как-то убирать, я взирал на разгромленную квартиру.
   В довершение радостей доброе зеркало явило мне призрак некоей не вполне человеческой твари, в которой я с большим трудом, кое-как, неохотно опознал себя. Все суставы ныли довольно и сыто после драки. Костяшки пальцев были содраны просто в кровь. Поход в ванную увенчался успехом, и уже через пять минут я, все еще похмельный и злой, но уже мокрый и даже относительно бодрый продолжил мой долгий путь на кухню.
   Где меня ожидал сюрприз.
   Прямо на обеденном столе, среди объедков и растерзанной одноразовой посуды трахали Шурку. И делал это Малыш. Его спина в полосатом свитере расцветки «Улица Вязов» надежно загораживала обзор, но задранные в воздух тощие бледные ноги и ритмично движущаяся между ними голая волосатая задница не оставляли сомнений в сущности происходящих событий.
   Услышав, как я вошел, Малыш обернулся, кивнул мне и, не прекращая сопеть, поздоровался:
   – Привет, Стас.
   Полагаю, он что-то еще хотел сказать, но я не оставил ему возможности сделать это.
   Спокойно и собранно, не чувствуя даже какой-то особенной ненависти конкретно к Малышу (на его месте мог оказаться любой другой), а только густую и холодную злобу, я оттащил насильника от его добычи и вышвырнул в коридор.
   – Стас, ты чего? - растерянно спросил он, пытаясь подняться: спущенные штаны не очень-то способствовали особой грации.
   – Вон, - коротко приказал я, понимая, что еще слово - и я начну бить его, все еще простертого на полу ногами. И буду бить, пока не убью.
   Малыш, видимо, тоже это понял.
   Через пять минут вместо последних задержавшихся гостей в квартире осталось только эхо топота их торопливых ног.
   Тяжело дыша от не нашедшей себе выхода ярости и спазмами схватывающей головной боли, я вернулся на кухню.
   К своему братику.
   Он по-прежнему так и лежал на столе, там, где оставил его Малыш. Только поджал коленки к груди и весь свернулся в маленький дрожащий комочек. Худенькое бледное тело словно гжель покрыто лиловыми цветами синяков. Бедра изнутри в засохшей бурой коросте.
   Одним коротким ударом заткнув сразу и слюнявую жалость и не менее крутую, чем я сам, мою единоличную совесть, я поднял вялого, покорного, как оглушенный ягненочек на бойне, братика на руки и перенес его к нам в комнату. Мелькнула и исчезла мысль, что стоило бы его сначала вымыть, но угроза того, что в горячей ванне кровотечение может возобновиться показалась мне чересчур серьезной. Уложив и закутав одеялами Шурку, я сразу же схватился за трубку.
   Сначала Изя, домашний доктор, с которым свел меня Саха после одной серьезной разборки. Человек понимающий и отзывчивый, а главное, умеющий точно оценить в денежном эквиваленте как свои услуги, так и свое молчание. Изи не было дома, но его жена без вопросов дала мне рабочий телефон. В клинике, конечно же, было занято. Я звонил, звонил и звонил, не позволяя эмоциям сбивать мои пальцы. Когда я наконец пробился, и сальная медсестра соединила меня с Изей, понадобилось менее трех минут, чтобы убедить его немедленно приехать ко мне. Думаю, мой голос всерьез встревожил его, поскольку уже отключая телефон, я услышал, как он говорит сестре, что вынужден будет отлучиться. 
   Закончив с этой проблемой, я позвонил Ленке и предложил ей за хорошие деньги привести в порядок обосранную квартиру. Мудрый человек Ленка, выяснив с моих слов масштабы разрушений, решительно отказалась, но дала мне телефон одной тетки, пенсионерки, за деньги согласной на любую работу. Я вызвал тетку.
   Все, больше от меня лично ничего не зависело. И все же… Выудив из шкафа ветхого вида наволочку, я разорвал ее на тряпки и, набрав миску воды, пошел к Шурке. Братик лежал на нашей кровати в той же позе, в которой я его оставил чуть раньше.
   Даже не вздрогнул, когда влажная ткань коснулась его лица. Не шевельнулся и не издал ни единого звука, пока я осторожными движениями смывал остатки краски с его лица. И не только краски…
   Поднимать одеяло, которым я его укрыл после того, как перенес в комнату, я все-таки не решился.
   Впрочем, полагаю, я все равно бы не успел смыть с него все следы: Изя прилетел уже минут через двадцать. Собранный, сухощавый, чем-то похожий на Чехова, с большим старомодным и даже на вид очень тяжелым саквояжем в руке. Приветственно кивнув мне с порога, он тут же окинул оценивающим взглядом сначала мою разбитую вчера физиономию, затем погромленную перспективу квартиры у меня за спиной, и прямиком направился в ванную.
   – Лучше на кухню, - угрюмо посоветовал я.
   Изя понимающе кивнул.
   Потом все такой же малословный и беспристрастный, как и всегда, он смотрел Шурку. То есть, всего. Я ему помогал. Я тоже все видел. Прохладные на ощупь конечности братика казались мертвенно неживыми в моих ладонях, безразлично-покорными, как щупальца задохнувшегося малюска.
   – Помимо разрыва сфинктера других серьезных повреждений у него нет, - после продолжительного и с моей точки зрения достаточно унизительного осмотра, наконец, заключил Изя. - Швы я наложу, можешь не беспокоиться, но я рекомендовал бы тебе некоторое время воздержаться от употребления его… подобным образом.