Крашевский Юзеф Игнаций. Маслав

   В нижней горнице никого не было: старые, слабые, раненые – все потащились на валы, чтобы принести там посильную пользу. В тот день никто не был там лишним, даже самые слабые могли на что-нибудь пригодиться. Сюда прибегали только раненые, чтобы перевязать рану и остановить кровь, – и тотчас возвращались на свое место. Подстреленный Топорчик зубами перевязывал себе рану, из которой обильно текла кровь, – торопясь бежать к своим.
   Словно муравьи, копошились люди вокруг городища, стремясь взять его приступом. Оставшиеся в долине напирали на передних. Отступление было невозможно даже при желании; огромные бревна и камни, сбрасываемые вниз, в толпу, придавливали напиравших, разбивали им руки и ноги, но им некуда было податься, потому что на них напирали сзади. Живые карабкались по телам убитых и искалеченных, образовавшим целый вал у рогаток.
   Маслав, стоя в стороне, приказывал трубить в рог, чтобы поддерживали воодушевление. Осаждавшие окружили замок такою плотную стеною, что не было место на валах, где бы не приходилось обороняться.
   И даже со стороны речки по нам скоро положенным жердям и по мосту двигалась толпа, напиравшая с особенным упорством, потому что рассчитывала, что здесь встретит наименьшее сопротивление. При небольшом количестве защитников участие простого народа могло бы принести большую пользу, но Белина пользовался ими, только разделяя их на маленькие группы, смешивая их с рыцарями и устанавливая над ними строгий надзор. У ворот же не было ни одного простолюдина. Народ же шел неохотно, лениво, с угрюмым видом, понуждаемый угрозами и едва исполняя приказания. Выражение скрытого гнева не сходило с их лиц, и казалось, что они каждую минуту могли взбунтоваться. Они таскали бревна, передвигали камни, носили кипящую смолу, но за ними, как за рабами, все время присматривали старшины.
   Вехан и Репец, вертевшиеся в толпе нападающим, давали знаки своим и громко призывали их возраст против осажденных. Бледные лица загорались зловещим румянцем, но руки не осмеливались бросить работу. Белина с мечом в руках не спускал с них глаз. Всякое сопротивление грозило им смертью. Женщины простолюдинки с грудными детьми на руках выбегали с распущенными волосами, возбужденные шумом борьбы, к своим мужьям и братьям и призывали их к бунту, но их, как скот, загоняли в сараи, и оттуда доносились только крики и стоны.
   Положение было отчаянное и еще ухудшалось с каждым часом. Со стороны речки, там, где только что подсыпали валы и установили новые рогатки, после первого же натиска обломалась большая часть заграждения… Образовалась брешь. Все, кто только мог, тотчас же бросились к этому месту и принялись заваливать его всем, что нашлось под рукой. К счастью, удалось поправить дело с помощью досок и кольев от разбросанных строений. Братья Доливы показывали чудеса, работая за десятерых.
   Оба они, сварливые и неспокойные в обычной мирной жизни, горячие духом, всегда готовые повздорить и поссориться, теперь оказались дельными, неутомимыми, и несмотря на то, что кровь обильно струилась из их ран, и стрелы торчали в них, как иглы у ежей, а от камней все тело было в шишках и синяках, ни один из них не охнул и не пошел перевязывать раны.
   Каждый удар врага удваивал их силы, они передвигали такие тяжести, каких ни один из них в другое время не мог бы сдвинуться с места, и даже не чувствовали утомления, посмеивались, довольные собой. Глядя на них, старый Белина чувствовал себя счастливым, и в самый разгар боя обнял Мшщуя и поцеловал его в голову. Между тем люди, напиравшие на замок со всех сторон, оказались в довольно опасном положении. Довольно большой отряд переправлялся через узкую часть, отделенный от остального войска быстро текущей речкой. Вшебор, присмотревшись к ним, сбежал с валов к Белине.
   – Смилуйся, отец! – сказал он. – Дай мне горсточку людей! Много не надо, но дай сколько-нибудь! Выпустите меня через какую-нибудь! Выпустите меня через какую-нибудь щель на эту чернь, я их потоплю в болоте!
   – Где? Каким образом? – спросил Белина.
   – Смотрите, какая узкая гать. Они не рассчитывают на нападение. А если мы на них бросимся, они уйдут. Ведь это не воины и не рыцари, все они взяты от сохи и бороны. Их можно живо разметать в разные стороны.
   Белина, подняв руки, защищался и не хотел уступить.
   – Ведь пойдете на гибель! Жаль мне вас!
   – Вернемся невредимыми, отец; пусти, а то я не выдержу и один брошусь на целую толпу! – воскликнул Вшебор.
   Предприятие это в первую минуту всякому могло показаться безумным. Броситься какому-нибудь десятку – двум воинов на толпу в несколько сот людей – казалось немыслемым. Но надо было помнить, что весь этот народ, согнанный под городище, был безоружен, одет в рубахи и сермяги и не мог сравниться с вооруженными рыцарями. Вшебор ручался и клялся, что прогонит чернь, если только ему дадут нескольких вооруженных людей на помощь. Для осажденных было очень важно прогнать отсюда нападающих, чтобы обратить все внимание на другие стороны.
   Но Белина долго колебался и не давал согласия. Не так-то легко было выпустить отряд охотников из городища.
   Главный вход в городище находился с противоположной стороны, а со стороны речки была только небольшая калитка, давно уже забитая и засыпанная, так что ее трудно даже было отыскать среди заграждений. Ее надо было теперь открыть, рискуя тем, что в случае неуспеха, чернь прорвется через нее в городище.
   Поэтому старый Белина упорно отказывал в своем согласии и готов бороться в городище до последней крайности, но не пускался в рискованные и опасные предприятия. Но с Вшебором трудно было поладить, когда он что-нибудь задумывал: он так уговаривал, упрашивал, настаивал, что в конце концов получил разрешение.
   И как только Белина кивнул головой в знак согласия, Вшебор полетел, как безумный, сзывал охотников; на его призыв отозвались все пылкие головы.
   – Идем пробовать счастья!
   Сражаться, стоя в этой тесноте, никому не было особенно приятно, и Вшеборов план вылазки всем вскружил головы. Нападающие, очевидно, не могли ожидать натиска с этой стороны.
   Начали открывать калитку, отваливая землю и тяжести, но прежде чем эта работа была окончена, отряд Вшебора стоял уже наготове.
   – Здесь не надо мечей, возьмем топоры и дротики, как на диких зверей, – крикнул предводитель.
   Охотники схватили топоры и дротики и, прикрытые панцирями, а некоторые укрываясь за щитами, выбежали из ворот.
   Толпа черни, напиравшая на замок с этой стороны, не ожидала вылазки; и в первую минуту, когда открылась калитка, они подумали, что это измена внутри замка, и что ее открыл простой народ, желавший соединиться с ними. Они немного отступили из предосторожности… Но в ту же минуту Вшебор с товарищами врезался в самую толпу и принялся колоть и рубить на обе стороны. С валов, по данному знаку, сбросили огромные бревна, а на ближайших начали лить кипящую смолу. А Вшебор с криком напирал на них. Растерявшаяся перепуганная чернь в беспорядке бросилась к гатям и мосту, но навстречу им шли новые отряды; отступавшие столкнулись с наступавшими, и значительная часть первых, убегавшая от топоров и копий, должна была соскочить в воду и трясину…
   Вшебор и его товарищи отлично воспользовались этой первой минутой замешательства и стали напирать сзади еще сильнее. Необузданная толпа всегда склонна бежать по первому примеру. И вот весь этот муравейник вдруг обратился в бегство. Те, которые шли вперед, повернулись и с воплями побежали назад; многие оступались, падали в болото, сталкивались другими бежавшими в реку. А Вшебор беспощадно бил, рубил топором и неся дальше. Между тем осаждающие, отделенные водой и не видевшие за стенами городища, что делалось с той стороны, даже не догадывались о происходившем и потому не могли своевременно придти на помощь своим.
   Доливы отделились в этом первом столкновении с врагом поразительно счастливо, а что всего удивительнее – они не увлеклись и не забрались слишком далеко вперед. Дойдя до половины моста, они начали рубить его и срывать доски, а, покончив с этим вернулись в замок.
   Отброшенная таким образом чернь уже не смела и не могла вернуться и оставалась пока на противоположном берегу. Дерзкой безумной выходке Вшебора городище было обязано тем, что оборона могла сосредоточиться там, где скопились главные силы Маславова войска.
   Их огромное количество увеличивало только общую суматоху, но не приносило существенной пользы. Большая часть их, стоявшая бездеятельно в долине, теснила своих, бросала камни из пращей, которые часто падали на головы их же товарищей, а подойти ближе не имела возможности. Окопы были завалены трупами и ранеными.
   Бревна придавливали людей до полусмерти, но они не могли из-под них выбраться. По их телам и по трупам убитых осаждавшие шли уже не так стремительно, потому что из-за рогаток на них сыпался град камней, а на головы их лилась кипящая смола.
   Яростный бой длился до полудня. Маслав, надеявшийся покончить с замком в каких-нибудь два-три часа, приходил в бешенство, наблюдая упорную борьбу защитников, которая стоила им уже столько жизней и отнимала мужество у остальной черни. Тогда, выбрав надежных людей из своего войска, он приказал им подойти к главным воротам, поджечь их и начать рубить.
   Но около ворот давно уже были приняты все меры для обороны. Самое их положение облегчало защиту. Главный вход находился в узком проходе, в котором могли поместиться в ширину всего несколько человек.
   Белина еще с утра отдал приказ облить водой доски, чтобы они не могли легко загореться.
   На верхнем мосту над воротами, защищенном навесом, стали лучшие воины, первые смельчаки из молодежи. Навес охранял их от града стрел и камней, и они, защищенные таким образом от вражеских ударов, могли успешно обороняться отсюда. Тут же были свалены груды камней и толстых бревен, да и рук было достаточно. Маслав, подъехав сам с этой стороны, указывал своим на ворота, побуждая их напирать отсюда; подбежало несколько десятков воинов с липовыми щитами, обитыми кожей, которые были пригодны в поле против мечей, но не могли защитить от камней и бревен.
   Их подпустили к самому ущелью среди валов, и они, держа в руках смоляные факелы, успели добежать до ворот, но тут на них сбросили заранее приготовленное бревно, перед которым они не успели отступить. Несколько человек было убито на месте, остальные отошли назад. Видя, что подойти ближе будет трудно, они начали складывать кучи сухого хвороста, чтобы поджечь его и потом подсунуть к воротам. Но пока они это выполнили, наступила темнота. Стояли самые короткие дни поздней осени, которые еще сокращались хмурым небом; люди были так измучены, что с окончанием дня штурм значительно ослабел. Кое-где остались кучки наиболее упорных охотников, но и те уже начинали редеть. Осажденные ждали, как избавления, прихода ночи, хотя они хорошо понимали, что им не удастся отдохнуть, и придется попеременно стоять на страже.
   Первый день неимоверных усилий измучил рыцарство, и многие из них должны были на время оставить свои места на валах, чтобы перевязать раны и отдохнуть; день этот, правда, прошел счастливо, но он не нанес неприятельским полчищам существенного ущерба и только довел до бешенства. Для них не играла значительной роли потеря нескольких десятков и даже нескольких сотен людей. Отброшенные со стороны речки, отступив с позором, они пришли в ярость и собирались с новым упорством возобновить наступление.
   Вид трупов, лежавших на валах и под валами, пробуждал в толпе жажду отмщения, и, унося их к себе, нападающие осыпали своих врагов угрозами и проклятиями… По языческому обычаю трупы эти сжигались на кострах. Наступившая ночь, хоть и не усмирила возбуждения толпы, но все же принудила их сделать временную передышку.
   На расстоянии выстрела из лука от валов развели огонь и расположились так близко, что до замка долетали из их лагеря говор, шум, песни и грубая ругань по адресу защитников.
   Но в замке не сидели без дела. За целый день боя запасы бревен, камней и стрел почти исчерпались, хотя всем раньше казалось, что их должно было хватить надолго. В пылу сражения люди забывали о необходимости экономии и часто бросали без нужды или делали промахи, и врагу удавалось увернуться.
   В городище оставалось уже небольшое количество бревен, досок и камней, рассчитывали, главным образом, на деревянные строения и камни от фундаментов. Старый Белина отдал вечером приказ разнести деревянные постройки. Согнали народ, и при свете смоляных лучин, под наблюдением досмотрщиков закипела работа. К утру надо было заготовить груды бревен, досок, кольев и камней.
   Если бы защита продлилась, пришлось бы уничтожить не только все хозяйственные постройки, но и самый дом Белины, и жить под открытым небом. Эта ночь прошла без сна и отдыха: надо было не спускать глаз с внутреннего врага, чтобы они не имели возможности собраться вместе и сговориться, и надо было сторожить на валах и у ворот, чтобы снаружи не подкрался Маслав с своими людьми. В нижней горнице располагались на короткий отдых по несколько человек, которых сменяли другие. Здесь перевязывали раны и кормили воинов, старшие из них укладывались на полу, чтобы дать отдых рукам и ногам.
   В некоторых местах, где напор был сильнее, пришлось защищаться не только стрелами и камнями, но также копьями и топорами. Когда чернь карабкалась по трупам своих и достигла уже заграждений, иногда не успевали вовремя сбросить бревно, и тогда приходилось сталкиваться с ними грудь с грудью. Хватали друг друга за волосы и рубились топорами. Старый Лясота, который по слабости здоровья был только на услугах у других, не выдержал, кинулся в самую гущу врагов и был ранен.
   В этот день почти все получили раны, но они были неопасны для жизни; у многих были синяки и шишки от камней, но особенно болезненны были раны от каменных стрел. У осаждавших количество раненых и сильно искалеченных было гораздо значительнее. Всю ночь в обширном лагере заметно было движение и какие-то приготовления. В палатке Маслава горел огонь, и все время туда входили и выходили люди.
   Во мраке ночи нападающие несколько раз пытались подкрасться к замку, но защитники были наготове и встретили врагов градом стрел. Везде расхаживали часовые. Этот страшный день, наверное, показался более коротким для тех, которые провели его в пылу сражения, чем для бедных женщин, вынужденных сидеть без дела и только тревожно прислушиваться к отголоскам боя, пугаясь каждого более сильного шума. Услышав громкие крики, все выбегали посмотреть, не прорвалась ли чернь в ворота и не повалила ли рогаток. Служанки, которые должны были, несмотря на бой, заботиться о приготовлении пищи для всех и разносить ее, постоянно приносили тревожные вести, рисовавшие положение защитников в самом мрачном свете, так что Кася и Здана, как более смелые, выбегали и сами старались разузнать правду.
   Девушка, казавшаяся такой тихой и спокойной в обычное время, теперь превратилась в героиню, так что Спыткова не верила своим глазам и несколько раз должна была приказывать ей бросить секиру, за которую она хваталась.
   А о том, что делалось со старым Белиной, мог бы рассказать только тот, кто ходил бы с ним вместе. Его видели везде, где кипел самый яростный бой. Он молча поднимался на валы и, размахивая своим огромным мечом, который надо было держать обеими руками, рубил на обе стороны. Из одного места он переходил в другое, где необходимо было его присутствие, и зычным голосом подбадривал сражающихся и побуждал их к новым усилиям.
   К вечеру он и сам, и большая часть его воинов едва держались на ногах. Как подточенные, они бросались на землю, тяжело переводя дыхание и набираясь новых сил. Теперь не было недостатка в пище и питье, часы защитников были сочтены, для кого же было беречь запасы?
   Вся надежда была на Провидение, как говорил отец Гедеон. Осажденные могли выдержать еще день-два такой осады, но если бы она продлилась, ничто не могло бы их спасти… Никто не смел говорить об этом громко, но все сознавали это. Старшие украдкой ходили к исповеди и готовились к смерти. Предчувствие близкого конца и решимость бороться до конца окружали эту горсточку людей, усмехавшихся друг другу и не обнаруживавших своей тревоги перед лицом смерти, ореолом какого-то величавого спокойствия. Чтобы забыть о том, чем полна была душа, говорили о самых обыденных вещах. Семья, жены, дети, опустошенные усадьбы предков стояли перед глазами обреченных, но мужские глаза не смели проливать слез.
   Ласково подшучивали друг над другом, показывали свои раны и рассказывали о происшествиях этого дня. И только глаза их выдавали тайную мысль, какою обменивались между собою римские гладиаторы:
   – Мы обречены на смерть!
   Всю ночь двери горницы оставались открытыми; одни выходили, другие входили, прислушиваясь, едва успевали присесть или прилечь, как уже надо было уходить.
   Большая часть воинов приходила перевязать кровавые раны и угрюмо молчала; покончив с перевязкой, искали места на соломе, чтобы прилечь и расправить онемевшие члены.
   – Вот, кому что назначено, тот не уйдет от судьбы, – говорил Лясота, с улыбкой осматривая свои рубцы от старых ран. – Я лежал, как труп, на поле битвы, был уже полумертв, но судьба оживила меня и направила сюда, чтобы я мог здесь во второй раз умереть! Вытащили меня из Гдеча, где я мог бы спокойно закрыть глаза и не страдать больше, а то здесь я только объел Белину и все же должен погибнуть!
   Белина тяжело вздохнул.
   – Что там погибать! Нам старым, это еще ничего… А вот молодых жаль, детей наших, девушек, сыновей.
   – Пусть лучше они не видят того, что теперь делается, – раздался голос одного из лежавших у огня.
   Это говорил шляхтич из Познанских земель, по имени Потурга. Наверное, он не проявлял большого рвения в бою, хотя вертелся повсюду, громко охал и вздыхал и все критиковал. Подняв голову, он обратился к Белине.
   – К чему еще защищаться? Ведь все равно дело проиграно!
   Белина сердито отвечал ему:
   – А что же по вашему? Лучше в петлю влезть, чем погибнуть от топора? Просить у них пощады?
   – Что толку биться, когда мы все равно не победили их?
   – Ну, так умрем в бою! – весь дрожа от гнева, крикнул Белина.
   – Погибнем, потому что мы не можем иначе поступить. Только чернь падает лицом на землю, чтобы вымолить себе жизнь!
   Потурга молча качал головой.
   – А если вы желаете отправиться к Маславу, то я прикажу отворить для вас ворота или спущу вас на веревках.
   В это время из темного угла раздался с полу еще другой хриплый голос, подхвативший прерванный разговор.
   – Что правда, то правда! Надо было сделать так, как раньше советовал Долива, потому что он умно рассуждал. Надо было прорваться из замка и схорониться в лесах.
   – А потом? – грустно спросил Лясота.
   На это не последовало ответа, но послышался шум чьих-то тихих шагов, и в слабом свете догорающего пламени все увидели темную фигуру отца Гедеона со скрещенными на груди руками, в черной одежде и маленькой шапочке на голове. На бледном его лице лежала печальная и жалостливая улыбка. Он молча смотрел на догорающее пламя в очаге, но мысли его витали где-то далеко.
   Молчали и все окружающие. Наконец, монах, как бы отрываясь от своих мыслей, обвел взглядом своих слушателей и проговорил ласковым голосом, в котором звучала непонятная для них веселость.
   – Милые мои братья! Роптать на прошлое, в котором все равно уже нельзя ничего изменить, или заглядывать в будущее и огорчаться раньше времени не пристало христианам. Разумнее всех поступает тот человек, который исполняет положение на сегодняшний день и не заботится о завтрашнем, предавая себя в руки Божии. Именно так вы и поступили сегодня, и день этот был истинно рыцарский великий и прекрасный! Так неужели же Бог, который смотрит на нас с неба, не увенчает этой святой борьбы за жен и детей полной победой!
   – Эх, батюшка! – иронически смеясь, отозвался из своего угла Потурга. – Эх, что это вы шутите над нами? Если бы и сам Бог вмешался в нашу борьбу, то и он бы нам не помог! Попали мы в западню, и ничто нас не спасет…
   Гневный румянец покрыл лицо отца Гедеона во время этой нечестивой речи; он поднял руки кверху.
   – Безбожный человек! – вскричал он с возмущением. – Молчи, чтобы не навлечь гнева Божьего на этот дом. Разве для Бога есть что-нибудь невозможное?
   Потурга, смеясь, махнул рукою. И короткий простодушный капеллан, объятый святым гневом, вдруг стал величественным и грозным, как будто вырос у всех на глазах, и вся его фигура приняла повелительное и пророческое выражение. Он уже не владел собой.
   – А я говорю тебе, жалкий человек, что глазща твои еще увидят спасение, и ты, не желавший верить в него, не полагавшийся на Божие могущество, ты один не будешь спасен!
   Он грозно указал на него пальцем и умолк. Все, пораженные этими словами, обернулись в сторону Потурги. Отец Гедеон стоял молча, и лицо его понемногу принимало прежнее выражение. Он поправил шапочку на голове, опустил глаза вниз и, как бы устыдившись своего мгновенного порыва, медленно вышел из горницы.
   Потруга сидел с побледневшим лицом, весь дрожа от страха. Скоро поднялся и Белина и, взглянув на него, вышел вслед за ксендзом.
   Повсюду на валах горели огни, расхаживали часовые; глухой шум долетал со стороны долины; иногда вырывались отдельные ругательства часовых в ответ на приставания подходивших к ним.
   Старик хозяин вскарабкался на укрепленное возвышение над мостом, чтобы взглянуть, что делается в долине. В ночной темноте обозначались красными пятнами догоравшие костры и желтыми – только что разведенные. Почти никто не спал. Мелькали в одиночку и группами черные тени людей; около палатки. Маслава глухой шум людского говора сливался с шумом ближнего леса. Внизу еще виднелись неубранные трупы, лежавшие среди бревен и камней. Часовые не позволяли никому подходить к ним и всякую попытку встречали стрелами. Псы с воем бегали среди трупов, вдали слышалось ржание и фырканье лошадей. Всюду, куда только достигал глаз, виднелись ряды костров, тянувшихся до самой опушки леса, где старые смолистые сосны, подожженные снизу, пылали, как огромные свечи. На черном небе не было даже облаков, только вдали, словно зарево пожара отражались на нем красные клубы дыма, то разгораясь, то потухая… Белина смотрел на все это с вершины замка своих предков и думал.
   – Завтра он превратится в груду пепла, а мы, быть может, будем лежать здесь, как вот эти трупы!
   На верхней половине ни одна из женщин не хотела ложиться спать, боясь ночного нападения. Все сидели на земле или на лавках вокруг огня, ни у кого не хватило духу взяться за пряжу. Пальцы не повиновались, ладони дрожали, и расставленные по углам печально стояли бездеятельные прялки. Девушки, сложив праздно руки на коленях, сидели в глубокой задумчивости. О пении забыли и думать, и только изредка шепотом переговаривались между собою. Только неугомонная Марта Спыткова своими жалобами и ропотом еще увеличивала печаль своих товарок.
   – О, если бы я только это предчувствовала! – вздыхала бедняга. – Если бы я только знала, что меня ожидает в этой несчастной стране, никогда бы я не согласилась увезти себя с Руси. За меня сватались князья и бояре, жила бы я в каменных палатах, в полной безопасности, в Киеве златоверхом, либо в Полоцке, либо в Новгороде, хотя этих самых новгородцев называют повсюду плотниками! А здесь! Здесь!
   Она вздернула плечами.
   – За грехи мои пришлось мне здесь жить!
   – Да разве на Руси не бывает войны? – несмело спросила Здана.
   – Да уж не так, как у вас, – возразила Спыткова. – Иной раз побьются варяги с нашими, порубятся друг с другом в поле, а нам, женщинам, какое до этого дело. Мужчины выходят из замков, выезжают в долины, а в замках все спокойно!
   Никто не прерывал повествования Спыковой, но вдруг Здана, которая проскользнула на темный чердак и выглянула в окошечко, громко вскрикнула. Все с криком вскочили с мест.
   В замке поднялась какая-то странная суматоха и беготня. Сквозь щели чердачных стен виднелось где-то близко огромное зарево, видно было, как в воздухе летали искры.
   – Пожар, пожар! – кричала Здана.
   Все с криком бросились к дверям.
   – Огонь! Пожар!
   Шум во дворе замка все увеличивался.
   Действительно, – пожар был внутри городища. Подожженные руками злодеев горели сараи. А так как все хозяйственные постройки соприкасались между собой крышами, и ветер раздувал пламя, то пожар угрожал и главному строению, мостам и рогаткам, составляющим всю защиту замка.
   Чернь, притаившаяся под валами в ожидании этой минуты общей растерянности, теперь выскочила и с громким криком бросилась на окопы. Стены сараев, сложенные из сухого хвороста, солома и сено под ними горели, как огромный сноп яркого пламени. Одни бросились тушить огонь, другие должны были защищать заграждения на валах, на которые напирали осаждающие.
   Казалось, что настал уже последний час. Оставалось только: или погибнуть в огне, или отдаться в руки дикой черни. Белина с горстью защитников, не теряя мужества, тушил огонь, а Томко с Доливами побежали на валы.
   И снова бой закипел, как в аду. Треск обрушивавшихся балок сопровождался дикими воплями черни.
   Но, как будто бы Бог, сжалившись над отчаянными стонами несчастных, захотел придти им на помощь, – вдруг полил обильный дождь, затушивший пожар гораздо скорее, чем это сделали бы люди. На валах продолжали сбрасывать последние бревна и камни, а под конец выхватывали с пожарища горящие головни и бросали их в толпу осаждающих.