Страница:
Пока прощаюсь, роднуша моя: иду спать. Крепко тебя целую, ровно и детенышей моих великолепных. Кажется, вы сейчас едете на пароходе в Бостод. Храни вас Бог, други мои незаменимые.
12 июня.
Про себя лично могу сообщить, что я питаюсь хорошо и чувствую себя так же. Очень бодр и, несмотря на изрядную трепку, почти не устаю. В Берлине мне уже надоело, хотелось бы поскорее в Москву и Питер, посмотреть, что там делается, и определить дальнейшую свою линию. Всеми способами постараюсь уклониться от участия в министерстве и ограничиться организацией внешней торговли и участием в берлинских комиссиях. Совсем уйти от всякой работы сейчас вряд ли допустимо: ведь только от работы всех и каждого, от поденщика до министра, и зависит сейчас спасенье и дальнейшая участь России. Герц и другие немцы (а знакомых у меня теперь 1/2 Берлина во всяких сферах) уговаривают меня тоже не отказываться от работы и взять если не весь комиссариат, то по кр[айней] мере вывозную торговлю. Кстати, Герц очень просил тебе кланяться. Любезен он необыкновенно. Сегодня я опять у него был на званом обеде с 2-3 тремя превосходительствами. Frau Geheimrat на прощанье преподнесла мне пакет с какими-то воротничками и платочками для девчушек. Не знаю уж, будут ли они особенно тронуты этим выраженьем немецкой дружбы, мне же во всяком случае пришлось кланяться и благодарить. Вообще, пока что выхода у нас нет, и придется с немцами кое-какое дело делать, иначе они придут и бесплатно возьмут все то, что сейчас мы еще, может быть, могли бы продать либо им, либо, еще лучше, в Скандинавию. Пока прощай, мой родимый. Как твое здоровье и как ты себя чувствуешь? Очень тебя прошу, мой любимый, крепись как-нибудь, не мучь себя зря разными страхами. Целую тебя крепко-крепко и девочек родимых.
Твой Красин.
No 16. Воскресенье 16 июня 1918 года
Родной мой Любан и дорогие девочки!
Курьер все еще не едет, и написанные мною письма копятся одно к другому. Моя поездка в Москву тоже день за днем откладывается: очень уж много корней и связей завязалось в Германии, и я не могу вдруг уехать и порвать ряд переговоров. Все же в конце недели думаю уехать. Очень занят, каждый день по нескольку визитов, приемов etc. Вчера нам был устроен всем завтрак у помощника Кюльмана, совсем официально, с участием пары министров и других чиновных людей. Между прочим, я познакомился с датским их послом, т. е. послом Германии в Дании, неким графом Ранцау=43, довольно культурный немец, его кандидатура одно время выставлялась в канцлеры, но была провалена консерваторами. Мы с ним о многом разговаривали и, между прочим, он предложил, если нужно, свое содействие по исхлопотанию вам разрешения переехать и жить в Дании. Таким образом, я теперь спокоен: если уж очень голодно будет в Швеции, то не через Воровского, так через Ranzau я вас всегда сумею перетащить в Данию, климат которой, впрочем, и Ranzau не очень хвалит. Приехавшие недавно б[ольшеви]ки уверяют, что саботаж интеллигенции сильно сокращается с каждым днем и что, в частности, в инженерских кругах многие ждут моего приезда и примкнут к делу, лишь только их позовут. Даже будто бы Гермаша, кажется, уж на что anti-большевик, высказался в этом же смысле. Предложат мне, вероятнее всего, председательство в Высшем сов[ете] нар[одного] хозяйства=44, что сведется к своего рода диктатуре в экономич[еской], промышл[енной] и торговой области, в том числе и заграничные все сношения будут в моем ведении, и я не только не буду от вас отрезан, но даже по должности должен буду бывать, может быть, и в Скандинавии. Ну это все видно будет там на месте: возможно, что я и откажусь от такой универсальной должности, ограничившись лишь заграничн[ыми] снош[ениями], хотя тут есть опасность, что все твои благие намерения будут разбиваться о непонимание или неумение вышестоящих инстанций. Похоже, что там так изголодались все [по] делу, что в самом деле есть возможность работы, невзирая на отчаянный развал. Главное дело в ближайшем будущем это, конечно, установление мира с Германией, т. е. прекращение нападений со стороны немцев. Тут б[ольшеви]ки, по-видимому, тоже не вполне выдерживают линию и время от времени на местах бьют немецкие войска, а затем за каждый удар получают сторицей. Истерика или даже простое и само по себе естественное негодование - плохие помощники в войне и в дипломатии. Сейчас мы воевать не можем, это надо сознать и восстановлением внутренних сил как можно скорее создать положение, когда можно будет думать и об отпоре. До той поры придется терпеть, может быть, даже и унижения. Плетью обуха не перешибешь.
Пишите подробно, как устроились и как проводите время? Как твое здоровье, большой мой Любан? Как с едой, довольны ли новой учительницей или ее нет с вами? Крепко всех вас целую. Привет Ляле.
Ваш Красин.
No 17. 21 июня 1918 года
Родной мой Любан!
Получил твое первое письмо из Бостода от 18 с[его] м[есяца]. Мои письма к тебе запоздали из-за отсутствия курьера, к[отор]ый только на днях уехал, посылать же по почте я не хотел. Теперь с прошлой недели почта начала принимать русские письма, и вы можете начать посылать письма в Россию через Германию. Другой вопрос, насколько исправно они будут доходить. Послал вам термометры, аспирин и бумагу от моли; еще не получила, справься через Штоля у Циммермана=45. Пошехонцы курьеры ведь и затерять посылку не дорого возьмут=46.
С Воровским о Вол[оде] и Нине я перед его отъездом говорил. Кроме того он едва ли уедет из Москвы, не дождавшись меня. Я все не могу закончить дела. Как раз вчера у нас была комиссия в мин[истерстве] иностр[анных] дел с утра до самого вечера, лишь с перерывом на еду. Уехать никак нельзя, дело в общем налаживается, и я, не преувеличивая своих заслуг, могу сказать, что сейчас помог делу. Немцы видят, что и у б[ольшеви]ков есть деловые люди, и, может быть, удастся приостановить дальнейшее наступление. Есть даже надежда на возврат Ростова и части Донецкого района. Тем не менее я решил не дожидаться конца переговоров и уеду, как только будет обеспечен известный минимум. Самому уже хочется поехать в Россию, посмотреть, что можно ли что сделать. Скорее всего возьмусь, м[ожет] б[ыть], за восстан[овление] сов[ета] народн[ого] хоз[яйства], чтобы иметь под собой более или менее всю экономику и в первую очередь заграничн[ую] торговлю. Если положение совсем безнадежно, то либо вовсе удалюсь, либо, м[ожет] б[ыть], возьму посольство в Вене или что-нибудь в этом роде, хотя чисто дипломатич[еская] работа меня меньше привлекает, чем организаторская.
На твой вопрос по поводу Капл[ана]=47, я бы не советовал тебе путаться в это дело. Оно и неудобно с общей точки зрения, да и в конце концов вряд ли интересно. Я не верю в успех такого рода торговых начинаний в ближайшее время; во всяком случае риск очень велик, и нам вкладывать свои деньги в такое дело вряд ли стоит, а при таких условиях, как ты пишешь, и подавно! Можешь успокоить Капл[ана] в том смысле, что я окажу ему всякое возможное содействие и без непосредственного участия в делах.
Ну вот, мой хорошанчик, пока и все. Надо кончать письмо. Я здоров, чувствую себя очень хорошо, только вот тоскливо, что вас нет поблизости. Не знаешь ли ты адрес Соломона?=48 Он был бы здесь очень нужен, а я не знаю, как с ним снестись. Если до 26-27 узнаешь, то телеграфируй, вероятно, еще телегр[амма] меня застанет. Хочу его устроить в здешнем Генеральном консульстве. Тогда и с Вол[одей] мы бы не зависели от Скандинавии, ибо на худой конец можно бы здесь устроиться.
Детенышей моих родных крепко целую и благодарю за их милые письма. Напишу им, как только будет хоть чуточка свободного времени. Надеюсь, погода у вас улучшится, и вы все, в том числе и ты, мой родной, любимый Любан, будете купаться. Очень вам кланяется Герц. Он и его семья со мною любезны и предупредительны свыше всякой меры.
Крепко вас обнимаю и целую. Ваш папа.
Пишите сюда: Russische Botschaft=49, мне.
No 18. 26 июня 1918 года
Хорошие мои, родные детки!
Как-то вы поживаете, золотые мои? Соскучился я по всем вам, очень много бы дал, чтобы взглянуть, как вам там живется. Спасибо вам за ваши письма. Пишите еще, пришлите также снимки, если сделали их за это время. Я сижу так долго в Берлине из-за того, что помогаю здешнему нашему послу=50 в его переговорах с Германией. Немецкое правительство, ограбив целый ряд русских городов и деревень, хочет теперь еще заставить Россию платить по всяким старым и новым долгам, хочет дешево купить разные товары у нас, русских. И вот против всего этого нам надо бороться и по возможности выговорить лучшие условия, чтобы хоть как-нибудь облегчить положение. Этим я и занимаюсь, каждый день приходится разговаривать со многими людьми, и немецкий язык мне за тот месяц пришлось основательно припомнить. Живу я в самом русском посольстве, недалеко от Tiergarten'а=51, но гулять в нем много не приходится: все некогда. Еды здесь вообще-то мало, но русскому посольству дают даже масло и мясо, и в общем мы питаемся хорошо, хотя немец-повар и не особенно вкусно готовит. Сами же немцы едят мало и плохо, но народ они терпеливый и понимают, что в этой несчастной войне можно только терпением и выносливостью взять. Почти все здесь войну ругают и говорят, пора заключать мир, но все-таки все слушаются своего правительства, а оно грабит весь мир и посылает на убой все большие массы людей. Так, должно быть, будет до тех пор, пока даже и немцы не взбунтуются и не сбросят своих правителей, как мы сбросили Николая.
Вы меня спрашиваете, скоро ли в Россию можно вернуться. Думаю, что еще не очень-то скоро, и зиму во всяком случает придется вам пробыть в Швеции. Сегодня я получил телеграмму о приезде Нины. Как эта выдра умудрилась к вам проскочить? Опять на пароходе, что ли? Вы от нее, значит, теперь лучше моего знаете, что делается в России и как там теперь трудно жить. Когда я попаду в Москву, еще неизвестно.
Пожалуй, пробуду тут еще с неделю.
Был я два раза в Целендорфе=52. Послал вам оттуда три открытки, получили ли их? Zelendorf сравнительно меньше изменился, чем Берлин: там меньше грязи и разрушений, чем в Берлине. Из-за войны у немцев мало рабочих людей, и некому наводить чистоту, вставлять разбитые стекла или заново красить то, что потрескалось или развалилось. Только все сады разрослись гуще, и многих домов из-за густых деревьев вовсе не видно. Пишите мне, как вы проводите день, а также сделайте снимки, как вы живете, ну, например, как наша милая маманя, золотая моя, пьет утренний чай или раскладывает пасьянс, как вы все обедаете или на прогулке, купании и т. п. Мне очень интересно было бы получить такие снимки. И отдельные морды тоже.
Еще прошу вас очень, детеныши мои, смотрите хорошенько за мамой, не давайте ей особенно беспокоиться или тосковать, не причиняйте ей неприятностей никаких, а напротив, повинуйтесь ей и ублажайте ее всячески. Чтобы к моему приезду она у вас была гладкая и бодрая. Купайте этого Любана, когда вода будет теплая, малому же Любанчишке сделайте в море всенародно вселенскую смазь и жменю всеобщую от моего имени. Учитесь непременно плавать, пользуйтесь случаем. Я здесь заказал для вас довольно много немецких книг, только теперь здесь книг стало мало и пройдет с недельку пока-то их подберут по разным магазинам.
Пришлют книги Штолю, а уж он перешлет их вам. Ну вот, пока прощайте, мои милые. Целую вас каждую крепко, крепко.
Поцелуйте маму и Нину. Кланяйтесь Ляле. Пишите мне еще пока сюда.
Если я даже уеду (о чем вам пошлю телеграмму), то письма мне все равно перешлют в Россию.
Пока вы не получите моей телеграммы об отъезде в Россию, до тех пор адресуйте мне письма и телеграммы просто "Берлин. Русское посольство. Красин", а д-ру Ляндау=53 только уже после моего отъезда.
Целую вас всех. Ваш папа.
No 19. Берлин, 3 июля [1918 года]
Родной мой, ласковый Любанчик!
Написал тебе несколько писем, но не могу до сих пор отправить за неимением курьера. Неделю назад должен был поехать наш кассир с деньгами, но заболел. Это письмо посылаю через Донна, но так как народ едет не очень надежный, то главную массу писем своих я решил задержать и пошлю их через Стокгольм несколько позже, но вернее будет. Таким же образом пошлю Нинины чулки и юбку, которые ты сунула мне в чемодан при отъезде.
Очень я по тебе соскучился, родимый, любимый мой! Много бы дал поцеловать твою пятнистую морду, приласкать тебя, моего хорошего. Что-то я по старости очень стал приживаться к своему семейству и вот, как останешься один, делается тоскливо. А положение повсюду чем дальше, тем неопределеннее, войне конца краю не видно, и от этого никто не может сказать, куда все мы, собственно, идем и чем это все кончится. Мало вероятия, чтобы этот год принес какое-либо решение, и вообще война все больше и больше превращается в какое-то идиотское соревнование в деле взаимоистребления и самоистощения. В Германии люди уже начинают ходить без белья, а в России скоро позабудут, что такое хлеб. Наши переговоры подвигаются медленно: большая часть немцев склонна оставить нас в покое, меньшая, но более влиятельная - кажется, еще не рассталась с мыслью о походе на Питер и Москву. Которое течение возьмет верх, сказать трудно. Многое зависит от успеха или неуспеха попыток наладить торговлю, но не мало также от действий entente=54, политика которой сейчас направляется главным образом на то, чтобы втянуть Россию в новую войну. Переговоры в финансовой комиссии мы закончили настолько, что я мог бы недель на 5-6 съездить в Россию, но Иоффе и Москва настаивают, чтобы я остался еще на 1-2 заседания Кюльмановской комиссии, решающей главные спорные политические вопросы. Таким образом, раньше числа 10 июля я едва ли отсюда уеду.
Ну, как же вы живете, мои милые? Как мои обезьяньи мордоны в Бостоде подвизаются? Здесь пошли сплошные дожди, и я за вас уж печалился. В каком виде приехала Нинетта? Где я найду ее вещи? Жива ли Нюша, и что с нашей квартирой? Предполагаю, что ты мне об этом давно написала, но писем нет, очевидно, часть их все же пропадает или запаздывает. Если бы Любан мог писать письма копир[овальным] карандашом с прокладкой синей бумаги, т. е. в 2-х экземпл[ярах], посылая один экз[емпляр] через Циммермана: так хоть медл[енно], но верно, а подлинник по почте, на ура, дойдет или нет. А то я месяцами буду без известий о вас.
Пока прощай. Целую и обнимаю вас всех крепко-крепко, Людмилона, Катабрашного, Любанчика.
No 20. 9 августа 1918 года
Hotel Kongen at Denmark Kobenhavn=55
Родной мой милый Любан!
Вот мы и опять в разлуке, мой хороший любимый дружочек. Я не знаю, вероятно, во мне есть какой-нибудь конструктивный недостаток, мешающий мне выразить, как я тебя сильно крепко и горячо люблю, или, может быть, я в самом деле неспособен любить так, как это ты себе представляешь и как должен был бы любить тебя тот воображаемый старичишка, за которого ты собираешься выходить "вжамуж". Но, пока его еще нет, тебе все-таки придется удовольствоваться мною, а я по-своему тебя очень люблю, родной мой Любченышек, и ты окончательно слепой, если не замечаешь, что я тебя люблю больше, чем когда-либо кого-либо другого любил. За последние годы наших мытарств, переселений, переездов и проч. к этому присоединяется благодарность и уважение к тебе за работу и тяготу, которую ты так мужественно несешь, и если я тебя иногда жучу за нытье, то это происходит лишь потому, что на основании долголетнего опыта я смотрю на более бодрое и менее требовательное отношение к окружающей действительности как на средство наилегче выкручиваться из всяких испытаний судьбы. Вот и сейчас я тебя очень прошу не впадать в уныние, а напротив - помнить, что наше положение в общем еще очень благоприятное и, если не случится чего непредвиденного, есть шансы на дальнейшее улучшение и, в частности, возможность совместной жизни или более частых свиданий не отодвигается, а приближается. Будь уверена, я сделаю все возможное, чтобы иметь вас как можно ближе, так как для меня личное счастье без тебя и без детей не мыслимо, а я от него никогда не отказывался и думаю, что смогу его совместить и с общественной работой. Прости, что это письмо пишу кое-как: вагон сильно качает. Я еду в Берл[ин] один: Наде надо сегодня идти в нем[ецкое] консульство для визы, и она выедет завтра с Дорой Моис[еевной]=56 и с Мееровичем, а мне ждать в Копенгагене было уже невозможно.
Я постараюсь навести справки насчет квартиры, и Яков Захарович Суриц=57 обещал написать прямо тебе, если будет что подходящее. Его мнение - квартиры 4-5 комн[атные] с удобствами можно иметь за 3-4 тысячи, и он почти уверен, что-ниб[удь] найдется. Я попрошу Воровск[ого] написать в Стокг[ольм], чтобы тебе был курьерск[ий] паспорт в Данию и обратно на случай, если ты захочешь посмотреть квартиру. Квартира на Kaffonsgat, 13 кому-то уже сдана или обещана. Воровская говорит, что новая снятая для них квартира имеет 8 комнат и что они могли 1/2 уступить вам - но я не думаю, чтобы тебе такая комбинация улыбалась. Суриц сам легочный и говорит, что климат Копенгагена для него оказался очень благоприятен. Гарин климат ругает гл[авным] образом из-за дождей. Зато в смысле продовольствия и всего прочего здесь сравнит[ельно] со Швецией раздолье, и жизнь на 20-30% дешевле. А главное, близость к Берлину. Людей здесь найдешь не меньше, и будут они наверно не хуже тамошних. Вероятно, и в смысле обучения тут будет не хуже, кажется, даже есть французская школа.
Словом, мне думается, было бы хорошо тебе около 15-20 авг[уста] съездить в Копенгаген на несколько дней, ты бы присмотрелась к городу и, м[ожет] б[ыть], решилась бы поселиться в Дании. Возможно, если я задержусь в Берл[ине], - ты сначала приедешь туда, а затем на обратном пути остановишься в Копенгагене. В Берлин тебе лучше ехать, я думаю, через Треллеборг-Сассниц: посмотри по расписанию. Впрочем, это я еще выясню в Берл[ине]: заезд в Копенг[аген], м[ожет] б[ыть], сбережет тебе поездку в Стокгольм, т. е. ты получишь немецкую визу не в Стокгольме, а в Копенгагене. Если удастся найти место в Гутафорсе, то на 1-2 мес[яца] стоит поехать туда, чтобы вопрос о зиме выяснить не спеша, кстати и мои дела за это время более определятся.
Ну пока, до свидания, мой родной. Крепко тебя целую в милые глазки. Ложись раньше спать и попробуй обтираться на ночь, а еще лучше посоветуйся с врачом.
Девочек крепко целую. Черешни мы ели до самого Константинополя. Качает, так что нельзя писать. Нине и Ляле привет. Твой Красин.
No 21. [До 9 августа 1918 года]
Милый мой Любанчик!
Составь исподволь список всякой посуды и утвари, которая вам понадобится для зимнего житья в Стокгольме. Хотя все цены здесь страшно возросли, все же в Берлине это будет дешевле купить, чем в Швеции. Я полагаю, что мне в конце лета придется, вероятно, быть в Берлине, и я все мог бы закупить и даже, может быть, привезти, так как я надеюсь вырваться на несколько дней к вам в Бостод.
Иоффе очень настаивает на моих периодических приездах, ибо я ему тут сильно помог. И, возможно, если я возьмусь за организацию внешней торговли, то я возьму себе и всю консульскую часть и, следовательно, время от времени должен буду и сюда, и в Скандинавию предпринимать инспекторские поездки.
No 22. 14 августа 1918 года
Милый мой родной Любан!
Пишу тебе пару строк в среду, 14 августа, только приехав в Москву. Выехал я в ночь с воскресенья на понедельник. Доехал отлично, и в 2 ч[аса] дня сегодня мы были в Москве. Общее впечатление - недурное. Москва выглядит чище, чем обыкновенно. Людей меньше, магазины пустоваты, но город имеет совершенно нормальный вид. Был вчера у Красиных, видал Борю. Все они в добром здоровье, питаются с трудом, но все же пока живут ладно. Гермаша был третьего дня здесь и вообще наезжает нередко из Питера. Я, конечно, еще совершенно не осмотрелся и пока больше ничего о Москве не могу написать. Пробуду здесь, вероятно, дней пять-шесть, потом съезжу в Питер. Квартира наша в Царском в порядке, и Нюша, по словам Ге=58 (и Володи), далеко не в таком ужасном положении, как это выходило по словам Нины.
Письмо это посылаю с Иоффе, который сегодня же возвращается в Берлин.
Пора кончать. Крепко вас всех обнимаю и целую. Я здоров, за меня не беспокойтесь, милых детей целую.
Ваш Красин.
No 23. 25 августа 1918 года
Родной мой, любимый Любанаша и милые мои девочки!
Третьего дня я приехал в Питер и через родственников Циммермана посылаю вам это письмо.
В Москве я пробыл ровно неделю, сделал за это время много, но зато не имел возможности вам написать больше двух-трех строк. Как уже писал, впечатление у меня неблагоприятное. Город выглядит даже хорошо, и с едой трудно, но люди как-то кормятся, что же касается лично меня, то, благодаря особым условиям, я имел возможность обедать по два раза в день в разных столовых с простой, но домашней едой, не говоря уже о "Праге", где за 50 руб. можно есть, как и за сто марок не поешь в Берлине. В результате все удивляются моей толстой морде и еще не сошедшему Бостодскому загару. (Здоровое место Бостод - я за 3 дня поправился на кило.) Как уже писал, я пока что не беру никаких громких официальных мест и должностей, а вхожу лишь в Президиум Высшего совета народного хозяйства и беру на себя фактическое руководство заграничной торговлей, не делаясь, однако, еще комиссаром промышленности и торговли. Дела непочатый край и сотрудничества для меня и у меня найдется, вероятно, немало. Самое скверное - это война в чехословаками=59 и разрыв с Антантой=б0: Чичерин=61 соперничал в глупости своей политики с глупостями Троцкого, который сперва разогнал, расстроил и оттолкнул от себя офицерство, а затем задумал вести на внутреннем фронте войну. Так как из его генштаба, вероятно, три четверти - предатели, то никто не может предвидеть, чем все это кончится. Хуже всего то, что по мере успехов чехословаков становится труднее сдерживать захватнические стремления немцев и теоретически мыслим такой оборот, что при занятии чехословаками Нижнего немцы ответят на это занятием Питера и Москвы, хотя бы под видом военной помощи, а это, в свою очередь, через два-три месяца приведет к тому, что от всего большевистского правительства оставлен на своем месте будет разве один товарищ Никитич=б2, так как на иные специальности спрос сразу сильно упадет. Будет очень жаль, ибо не только я, но даже Гермаша и многие еще больше правонастроенные люди признают, что путь наиболее здорового и безболезненного развития лежит сейчас для России только через большевизм, точнее, через советскую власть, и победа чехословаков или Антанты будет означать как новую гражданскую войну, так и образование нового германо-антантского фронта на живом теле России. Много в этом виноваты глупость политики Ленина и Троцкого, но я немало виню и себя, так как определенно вижу - войди я раньше в работу, много ошибок можно было бы предупредить. Того же мнения Горький, тоже проповедующий сейчас поддержку большевиков=63, несмотря на закрытие "Новой жизни"=64 и недавно у него из озорства произведенный обыск=65. Питер выглядит тоже очень недурно, на улицах полный порядок, даже по случаю бывшей карьеры заведена опрятность и чистота=б6. Правда, улицы пустынны и весь город имеет вид выздоравливающего больного. Несомненно, худшие времена позади, и если бы не эта чертова война под Казанью, Вяткой=б7 и проч., можно было бы спокойно, уверенно рассчитывать на дальнейшее и прочное улучшение. Был я сегодня с Ге в Царском, но неудачно - Нюша уехала, должно быть, в Петергоф, и мы, поцеловав замок, вернулись в город ни с чем. Во всяком случае, квартира в порядке... и я (да и Ге) могу только подивиться тем ужасам, которые нарассказала Нина из Бостода. Вообще очень прошу не верить никаким ерундовым паническим рассказам. Не будь войны на Волге и обусловленной ею продовольственной неурядицы, я не задумался бы вас выписать сюда: настолько велико вообще успокоение и упорядочение всей жизни. В частности, за мое питание не беспокойся, я прекрасно ем и не экономлю в деньгах. Надеюсь в конце сентября или в начале октября с вами хоть ненадолго увидаться и взять тебя с собой на неделю-другую в Берлин. Старый сундук привезу сам: на пароходе его не удалось отправить из-за этого неожиданного отсутствия Нюши. Тороплюсь кончать. Пока прощайте, мои милые. Крепко вас всех целую. Будьте здоровы и благополучны. Пишите через Солом[она] и не беспокойтесь за меня. Дядя Гера крепко Вас целует. От Андрея недавно были хорошие вести. Он ведет трудовую жизнь и намерен вообще осесть на земле, в чем ему можно только завидовать. Крепко целую.
12 июня.
Про себя лично могу сообщить, что я питаюсь хорошо и чувствую себя так же. Очень бодр и, несмотря на изрядную трепку, почти не устаю. В Берлине мне уже надоело, хотелось бы поскорее в Москву и Питер, посмотреть, что там делается, и определить дальнейшую свою линию. Всеми способами постараюсь уклониться от участия в министерстве и ограничиться организацией внешней торговли и участием в берлинских комиссиях. Совсем уйти от всякой работы сейчас вряд ли допустимо: ведь только от работы всех и каждого, от поденщика до министра, и зависит сейчас спасенье и дальнейшая участь России. Герц и другие немцы (а знакомых у меня теперь 1/2 Берлина во всяких сферах) уговаривают меня тоже не отказываться от работы и взять если не весь комиссариат, то по кр[айней] мере вывозную торговлю. Кстати, Герц очень просил тебе кланяться. Любезен он необыкновенно. Сегодня я опять у него был на званом обеде с 2-3 тремя превосходительствами. Frau Geheimrat на прощанье преподнесла мне пакет с какими-то воротничками и платочками для девчушек. Не знаю уж, будут ли они особенно тронуты этим выраженьем немецкой дружбы, мне же во всяком случае пришлось кланяться и благодарить. Вообще, пока что выхода у нас нет, и придется с немцами кое-какое дело делать, иначе они придут и бесплатно возьмут все то, что сейчас мы еще, может быть, могли бы продать либо им, либо, еще лучше, в Скандинавию. Пока прощай, мой родимый. Как твое здоровье и как ты себя чувствуешь? Очень тебя прошу, мой любимый, крепись как-нибудь, не мучь себя зря разными страхами. Целую тебя крепко-крепко и девочек родимых.
Твой Красин.
No 16. Воскресенье 16 июня 1918 года
Родной мой Любан и дорогие девочки!
Курьер все еще не едет, и написанные мною письма копятся одно к другому. Моя поездка в Москву тоже день за днем откладывается: очень уж много корней и связей завязалось в Германии, и я не могу вдруг уехать и порвать ряд переговоров. Все же в конце недели думаю уехать. Очень занят, каждый день по нескольку визитов, приемов etc. Вчера нам был устроен всем завтрак у помощника Кюльмана, совсем официально, с участием пары министров и других чиновных людей. Между прочим, я познакомился с датским их послом, т. е. послом Германии в Дании, неким графом Ранцау=43, довольно культурный немец, его кандидатура одно время выставлялась в канцлеры, но была провалена консерваторами. Мы с ним о многом разговаривали и, между прочим, он предложил, если нужно, свое содействие по исхлопотанию вам разрешения переехать и жить в Дании. Таким образом, я теперь спокоен: если уж очень голодно будет в Швеции, то не через Воровского, так через Ranzau я вас всегда сумею перетащить в Данию, климат которой, впрочем, и Ranzau не очень хвалит. Приехавшие недавно б[ольшеви]ки уверяют, что саботаж интеллигенции сильно сокращается с каждым днем и что, в частности, в инженерских кругах многие ждут моего приезда и примкнут к делу, лишь только их позовут. Даже будто бы Гермаша, кажется, уж на что anti-большевик, высказался в этом же смысле. Предложат мне, вероятнее всего, председательство в Высшем сов[ете] нар[одного] хозяйства=44, что сведется к своего рода диктатуре в экономич[еской], промышл[енной] и торговой области, в том числе и заграничные все сношения будут в моем ведении, и я не только не буду от вас отрезан, но даже по должности должен буду бывать, может быть, и в Скандинавии. Ну это все видно будет там на месте: возможно, что я и откажусь от такой универсальной должности, ограничившись лишь заграничн[ыми] снош[ениями], хотя тут есть опасность, что все твои благие намерения будут разбиваться о непонимание или неумение вышестоящих инстанций. Похоже, что там так изголодались все [по] делу, что в самом деле есть возможность работы, невзирая на отчаянный развал. Главное дело в ближайшем будущем это, конечно, установление мира с Германией, т. е. прекращение нападений со стороны немцев. Тут б[ольшеви]ки, по-видимому, тоже не вполне выдерживают линию и время от времени на местах бьют немецкие войска, а затем за каждый удар получают сторицей. Истерика или даже простое и само по себе естественное негодование - плохие помощники в войне и в дипломатии. Сейчас мы воевать не можем, это надо сознать и восстановлением внутренних сил как можно скорее создать положение, когда можно будет думать и об отпоре. До той поры придется терпеть, может быть, даже и унижения. Плетью обуха не перешибешь.
Пишите подробно, как устроились и как проводите время? Как твое здоровье, большой мой Любан? Как с едой, довольны ли новой учительницей или ее нет с вами? Крепко всех вас целую. Привет Ляле.
Ваш Красин.
No 17. 21 июня 1918 года
Родной мой Любан!
Получил твое первое письмо из Бостода от 18 с[его] м[есяца]. Мои письма к тебе запоздали из-за отсутствия курьера, к[отор]ый только на днях уехал, посылать же по почте я не хотел. Теперь с прошлой недели почта начала принимать русские письма, и вы можете начать посылать письма в Россию через Германию. Другой вопрос, насколько исправно они будут доходить. Послал вам термометры, аспирин и бумагу от моли; еще не получила, справься через Штоля у Циммермана=45. Пошехонцы курьеры ведь и затерять посылку не дорого возьмут=46.
С Воровским о Вол[оде] и Нине я перед его отъездом говорил. Кроме того он едва ли уедет из Москвы, не дождавшись меня. Я все не могу закончить дела. Как раз вчера у нас была комиссия в мин[истерстве] иностр[анных] дел с утра до самого вечера, лишь с перерывом на еду. Уехать никак нельзя, дело в общем налаживается, и я, не преувеличивая своих заслуг, могу сказать, что сейчас помог делу. Немцы видят, что и у б[ольшеви]ков есть деловые люди, и, может быть, удастся приостановить дальнейшее наступление. Есть даже надежда на возврат Ростова и части Донецкого района. Тем не менее я решил не дожидаться конца переговоров и уеду, как только будет обеспечен известный минимум. Самому уже хочется поехать в Россию, посмотреть, что можно ли что сделать. Скорее всего возьмусь, м[ожет] б[ыть], за восстан[овление] сов[ета] народн[ого] хоз[яйства], чтобы иметь под собой более или менее всю экономику и в первую очередь заграничн[ую] торговлю. Если положение совсем безнадежно, то либо вовсе удалюсь, либо, м[ожет] б[ыть], возьму посольство в Вене или что-нибудь в этом роде, хотя чисто дипломатич[еская] работа меня меньше привлекает, чем организаторская.
На твой вопрос по поводу Капл[ана]=47, я бы не советовал тебе путаться в это дело. Оно и неудобно с общей точки зрения, да и в конце концов вряд ли интересно. Я не верю в успех такого рода торговых начинаний в ближайшее время; во всяком случае риск очень велик, и нам вкладывать свои деньги в такое дело вряд ли стоит, а при таких условиях, как ты пишешь, и подавно! Можешь успокоить Капл[ана] в том смысле, что я окажу ему всякое возможное содействие и без непосредственного участия в делах.
Ну вот, мой хорошанчик, пока и все. Надо кончать письмо. Я здоров, чувствую себя очень хорошо, только вот тоскливо, что вас нет поблизости. Не знаешь ли ты адрес Соломона?=48 Он был бы здесь очень нужен, а я не знаю, как с ним снестись. Если до 26-27 узнаешь, то телеграфируй, вероятно, еще телегр[амма] меня застанет. Хочу его устроить в здешнем Генеральном консульстве. Тогда и с Вол[одей] мы бы не зависели от Скандинавии, ибо на худой конец можно бы здесь устроиться.
Детенышей моих родных крепко целую и благодарю за их милые письма. Напишу им, как только будет хоть чуточка свободного времени. Надеюсь, погода у вас улучшится, и вы все, в том числе и ты, мой родной, любимый Любан, будете купаться. Очень вам кланяется Герц. Он и его семья со мною любезны и предупредительны свыше всякой меры.
Крепко вас обнимаю и целую. Ваш папа.
Пишите сюда: Russische Botschaft=49, мне.
No 18. 26 июня 1918 года
Хорошие мои, родные детки!
Как-то вы поживаете, золотые мои? Соскучился я по всем вам, очень много бы дал, чтобы взглянуть, как вам там живется. Спасибо вам за ваши письма. Пишите еще, пришлите также снимки, если сделали их за это время. Я сижу так долго в Берлине из-за того, что помогаю здешнему нашему послу=50 в его переговорах с Германией. Немецкое правительство, ограбив целый ряд русских городов и деревень, хочет теперь еще заставить Россию платить по всяким старым и новым долгам, хочет дешево купить разные товары у нас, русских. И вот против всего этого нам надо бороться и по возможности выговорить лучшие условия, чтобы хоть как-нибудь облегчить положение. Этим я и занимаюсь, каждый день приходится разговаривать со многими людьми, и немецкий язык мне за тот месяц пришлось основательно припомнить. Живу я в самом русском посольстве, недалеко от Tiergarten'а=51, но гулять в нем много не приходится: все некогда. Еды здесь вообще-то мало, но русскому посольству дают даже масло и мясо, и в общем мы питаемся хорошо, хотя немец-повар и не особенно вкусно готовит. Сами же немцы едят мало и плохо, но народ они терпеливый и понимают, что в этой несчастной войне можно только терпением и выносливостью взять. Почти все здесь войну ругают и говорят, пора заключать мир, но все-таки все слушаются своего правительства, а оно грабит весь мир и посылает на убой все большие массы людей. Так, должно быть, будет до тех пор, пока даже и немцы не взбунтуются и не сбросят своих правителей, как мы сбросили Николая.
Вы меня спрашиваете, скоро ли в Россию можно вернуться. Думаю, что еще не очень-то скоро, и зиму во всяком случает придется вам пробыть в Швеции. Сегодня я получил телеграмму о приезде Нины. Как эта выдра умудрилась к вам проскочить? Опять на пароходе, что ли? Вы от нее, значит, теперь лучше моего знаете, что делается в России и как там теперь трудно жить. Когда я попаду в Москву, еще неизвестно.
Пожалуй, пробуду тут еще с неделю.
Был я два раза в Целендорфе=52. Послал вам оттуда три открытки, получили ли их? Zelendorf сравнительно меньше изменился, чем Берлин: там меньше грязи и разрушений, чем в Берлине. Из-за войны у немцев мало рабочих людей, и некому наводить чистоту, вставлять разбитые стекла или заново красить то, что потрескалось или развалилось. Только все сады разрослись гуще, и многих домов из-за густых деревьев вовсе не видно. Пишите мне, как вы проводите день, а также сделайте снимки, как вы живете, ну, например, как наша милая маманя, золотая моя, пьет утренний чай или раскладывает пасьянс, как вы все обедаете или на прогулке, купании и т. п. Мне очень интересно было бы получить такие снимки. И отдельные морды тоже.
Еще прошу вас очень, детеныши мои, смотрите хорошенько за мамой, не давайте ей особенно беспокоиться или тосковать, не причиняйте ей неприятностей никаких, а напротив, повинуйтесь ей и ублажайте ее всячески. Чтобы к моему приезду она у вас была гладкая и бодрая. Купайте этого Любана, когда вода будет теплая, малому же Любанчишке сделайте в море всенародно вселенскую смазь и жменю всеобщую от моего имени. Учитесь непременно плавать, пользуйтесь случаем. Я здесь заказал для вас довольно много немецких книг, только теперь здесь книг стало мало и пройдет с недельку пока-то их подберут по разным магазинам.
Пришлют книги Штолю, а уж он перешлет их вам. Ну вот, пока прощайте, мои милые. Целую вас каждую крепко, крепко.
Поцелуйте маму и Нину. Кланяйтесь Ляле. Пишите мне еще пока сюда.
Если я даже уеду (о чем вам пошлю телеграмму), то письма мне все равно перешлют в Россию.
Пока вы не получите моей телеграммы об отъезде в Россию, до тех пор адресуйте мне письма и телеграммы просто "Берлин. Русское посольство. Красин", а д-ру Ляндау=53 только уже после моего отъезда.
Целую вас всех. Ваш папа.
No 19. Берлин, 3 июля [1918 года]
Родной мой, ласковый Любанчик!
Написал тебе несколько писем, но не могу до сих пор отправить за неимением курьера. Неделю назад должен был поехать наш кассир с деньгами, но заболел. Это письмо посылаю через Донна, но так как народ едет не очень надежный, то главную массу писем своих я решил задержать и пошлю их через Стокгольм несколько позже, но вернее будет. Таким же образом пошлю Нинины чулки и юбку, которые ты сунула мне в чемодан при отъезде.
Очень я по тебе соскучился, родимый, любимый мой! Много бы дал поцеловать твою пятнистую морду, приласкать тебя, моего хорошего. Что-то я по старости очень стал приживаться к своему семейству и вот, как останешься один, делается тоскливо. А положение повсюду чем дальше, тем неопределеннее, войне конца краю не видно, и от этого никто не может сказать, куда все мы, собственно, идем и чем это все кончится. Мало вероятия, чтобы этот год принес какое-либо решение, и вообще война все больше и больше превращается в какое-то идиотское соревнование в деле взаимоистребления и самоистощения. В Германии люди уже начинают ходить без белья, а в России скоро позабудут, что такое хлеб. Наши переговоры подвигаются медленно: большая часть немцев склонна оставить нас в покое, меньшая, но более влиятельная - кажется, еще не рассталась с мыслью о походе на Питер и Москву. Которое течение возьмет верх, сказать трудно. Многое зависит от успеха или неуспеха попыток наладить торговлю, но не мало также от действий entente=54, политика которой сейчас направляется главным образом на то, чтобы втянуть Россию в новую войну. Переговоры в финансовой комиссии мы закончили настолько, что я мог бы недель на 5-6 съездить в Россию, но Иоффе и Москва настаивают, чтобы я остался еще на 1-2 заседания Кюльмановской комиссии, решающей главные спорные политические вопросы. Таким образом, раньше числа 10 июля я едва ли отсюда уеду.
Ну, как же вы живете, мои милые? Как мои обезьяньи мордоны в Бостоде подвизаются? Здесь пошли сплошные дожди, и я за вас уж печалился. В каком виде приехала Нинетта? Где я найду ее вещи? Жива ли Нюша, и что с нашей квартирой? Предполагаю, что ты мне об этом давно написала, но писем нет, очевидно, часть их все же пропадает или запаздывает. Если бы Любан мог писать письма копир[овальным] карандашом с прокладкой синей бумаги, т. е. в 2-х экземпл[ярах], посылая один экз[емпляр] через Циммермана: так хоть медл[енно], но верно, а подлинник по почте, на ура, дойдет или нет. А то я месяцами буду без известий о вас.
Пока прощай. Целую и обнимаю вас всех крепко-крепко, Людмилона, Катабрашного, Любанчика.
No 20. 9 августа 1918 года
Hotel Kongen at Denmark Kobenhavn=55
Родной мой милый Любан!
Вот мы и опять в разлуке, мой хороший любимый дружочек. Я не знаю, вероятно, во мне есть какой-нибудь конструктивный недостаток, мешающий мне выразить, как я тебя сильно крепко и горячо люблю, или, может быть, я в самом деле неспособен любить так, как это ты себе представляешь и как должен был бы любить тебя тот воображаемый старичишка, за которого ты собираешься выходить "вжамуж". Но, пока его еще нет, тебе все-таки придется удовольствоваться мною, а я по-своему тебя очень люблю, родной мой Любченышек, и ты окончательно слепой, если не замечаешь, что я тебя люблю больше, чем когда-либо кого-либо другого любил. За последние годы наших мытарств, переселений, переездов и проч. к этому присоединяется благодарность и уважение к тебе за работу и тяготу, которую ты так мужественно несешь, и если я тебя иногда жучу за нытье, то это происходит лишь потому, что на основании долголетнего опыта я смотрю на более бодрое и менее требовательное отношение к окружающей действительности как на средство наилегче выкручиваться из всяких испытаний судьбы. Вот и сейчас я тебя очень прошу не впадать в уныние, а напротив - помнить, что наше положение в общем еще очень благоприятное и, если не случится чего непредвиденного, есть шансы на дальнейшее улучшение и, в частности, возможность совместной жизни или более частых свиданий не отодвигается, а приближается. Будь уверена, я сделаю все возможное, чтобы иметь вас как можно ближе, так как для меня личное счастье без тебя и без детей не мыслимо, а я от него никогда не отказывался и думаю, что смогу его совместить и с общественной работой. Прости, что это письмо пишу кое-как: вагон сильно качает. Я еду в Берл[ин] один: Наде надо сегодня идти в нем[ецкое] консульство для визы, и она выедет завтра с Дорой Моис[еевной]=56 и с Мееровичем, а мне ждать в Копенгагене было уже невозможно.
Я постараюсь навести справки насчет квартиры, и Яков Захарович Суриц=57 обещал написать прямо тебе, если будет что подходящее. Его мнение - квартиры 4-5 комн[атные] с удобствами можно иметь за 3-4 тысячи, и он почти уверен, что-ниб[удь] найдется. Я попрошу Воровск[ого] написать в Стокг[ольм], чтобы тебе был курьерск[ий] паспорт в Данию и обратно на случай, если ты захочешь посмотреть квартиру. Квартира на Kaffonsgat, 13 кому-то уже сдана или обещана. Воровская говорит, что новая снятая для них квартира имеет 8 комнат и что они могли 1/2 уступить вам - но я не думаю, чтобы тебе такая комбинация улыбалась. Суриц сам легочный и говорит, что климат Копенгагена для него оказался очень благоприятен. Гарин климат ругает гл[авным] образом из-за дождей. Зато в смысле продовольствия и всего прочего здесь сравнит[ельно] со Швецией раздолье, и жизнь на 20-30% дешевле. А главное, близость к Берлину. Людей здесь найдешь не меньше, и будут они наверно не хуже тамошних. Вероятно, и в смысле обучения тут будет не хуже, кажется, даже есть французская школа.
Словом, мне думается, было бы хорошо тебе около 15-20 авг[уста] съездить в Копенгаген на несколько дней, ты бы присмотрелась к городу и, м[ожет] б[ыть], решилась бы поселиться в Дании. Возможно, если я задержусь в Берл[ине], - ты сначала приедешь туда, а затем на обратном пути остановишься в Копенгагене. В Берлин тебе лучше ехать, я думаю, через Треллеборг-Сассниц: посмотри по расписанию. Впрочем, это я еще выясню в Берл[ине]: заезд в Копенг[аген], м[ожет] б[ыть], сбережет тебе поездку в Стокгольм, т. е. ты получишь немецкую визу не в Стокгольме, а в Копенгагене. Если удастся найти место в Гутафорсе, то на 1-2 мес[яца] стоит поехать туда, чтобы вопрос о зиме выяснить не спеша, кстати и мои дела за это время более определятся.
Ну пока, до свидания, мой родной. Крепко тебя целую в милые глазки. Ложись раньше спать и попробуй обтираться на ночь, а еще лучше посоветуйся с врачом.
Девочек крепко целую. Черешни мы ели до самого Константинополя. Качает, так что нельзя писать. Нине и Ляле привет. Твой Красин.
No 21. [До 9 августа 1918 года]
Милый мой Любанчик!
Составь исподволь список всякой посуды и утвари, которая вам понадобится для зимнего житья в Стокгольме. Хотя все цены здесь страшно возросли, все же в Берлине это будет дешевле купить, чем в Швеции. Я полагаю, что мне в конце лета придется, вероятно, быть в Берлине, и я все мог бы закупить и даже, может быть, привезти, так как я надеюсь вырваться на несколько дней к вам в Бостод.
Иоффе очень настаивает на моих периодических приездах, ибо я ему тут сильно помог. И, возможно, если я возьмусь за организацию внешней торговли, то я возьму себе и всю консульскую часть и, следовательно, время от времени должен буду и сюда, и в Скандинавию предпринимать инспекторские поездки.
No 22. 14 августа 1918 года
Милый мой родной Любан!
Пишу тебе пару строк в среду, 14 августа, только приехав в Москву. Выехал я в ночь с воскресенья на понедельник. Доехал отлично, и в 2 ч[аса] дня сегодня мы были в Москве. Общее впечатление - недурное. Москва выглядит чище, чем обыкновенно. Людей меньше, магазины пустоваты, но город имеет совершенно нормальный вид. Был вчера у Красиных, видал Борю. Все они в добром здоровье, питаются с трудом, но все же пока живут ладно. Гермаша был третьего дня здесь и вообще наезжает нередко из Питера. Я, конечно, еще совершенно не осмотрелся и пока больше ничего о Москве не могу написать. Пробуду здесь, вероятно, дней пять-шесть, потом съезжу в Питер. Квартира наша в Царском в порядке, и Нюша, по словам Ге=58 (и Володи), далеко не в таком ужасном положении, как это выходило по словам Нины.
Письмо это посылаю с Иоффе, который сегодня же возвращается в Берлин.
Пора кончать. Крепко вас всех обнимаю и целую. Я здоров, за меня не беспокойтесь, милых детей целую.
Ваш Красин.
No 23. 25 августа 1918 года
Родной мой, любимый Любанаша и милые мои девочки!
Третьего дня я приехал в Питер и через родственников Циммермана посылаю вам это письмо.
В Москве я пробыл ровно неделю, сделал за это время много, но зато не имел возможности вам написать больше двух-трех строк. Как уже писал, впечатление у меня неблагоприятное. Город выглядит даже хорошо, и с едой трудно, но люди как-то кормятся, что же касается лично меня, то, благодаря особым условиям, я имел возможность обедать по два раза в день в разных столовых с простой, но домашней едой, не говоря уже о "Праге", где за 50 руб. можно есть, как и за сто марок не поешь в Берлине. В результате все удивляются моей толстой морде и еще не сошедшему Бостодскому загару. (Здоровое место Бостод - я за 3 дня поправился на кило.) Как уже писал, я пока что не беру никаких громких официальных мест и должностей, а вхожу лишь в Президиум Высшего совета народного хозяйства и беру на себя фактическое руководство заграничной торговлей, не делаясь, однако, еще комиссаром промышленности и торговли. Дела непочатый край и сотрудничества для меня и у меня найдется, вероятно, немало. Самое скверное - это война в чехословаками=59 и разрыв с Антантой=б0: Чичерин=61 соперничал в глупости своей политики с глупостями Троцкого, который сперва разогнал, расстроил и оттолкнул от себя офицерство, а затем задумал вести на внутреннем фронте войну. Так как из его генштаба, вероятно, три четверти - предатели, то никто не может предвидеть, чем все это кончится. Хуже всего то, что по мере успехов чехословаков становится труднее сдерживать захватнические стремления немцев и теоретически мыслим такой оборот, что при занятии чехословаками Нижнего немцы ответят на это занятием Питера и Москвы, хотя бы под видом военной помощи, а это, в свою очередь, через два-три месяца приведет к тому, что от всего большевистского правительства оставлен на своем месте будет разве один товарищ Никитич=б2, так как на иные специальности спрос сразу сильно упадет. Будет очень жаль, ибо не только я, но даже Гермаша и многие еще больше правонастроенные люди признают, что путь наиболее здорового и безболезненного развития лежит сейчас для России только через большевизм, точнее, через советскую власть, и победа чехословаков или Антанты будет означать как новую гражданскую войну, так и образование нового германо-антантского фронта на живом теле России. Много в этом виноваты глупость политики Ленина и Троцкого, но я немало виню и себя, так как определенно вижу - войди я раньше в работу, много ошибок можно было бы предупредить. Того же мнения Горький, тоже проповедующий сейчас поддержку большевиков=63, несмотря на закрытие "Новой жизни"=64 и недавно у него из озорства произведенный обыск=65. Питер выглядит тоже очень недурно, на улицах полный порядок, даже по случаю бывшей карьеры заведена опрятность и чистота=б6. Правда, улицы пустынны и весь город имеет вид выздоравливающего больного. Несомненно, худшие времена позади, и если бы не эта чертова война под Казанью, Вяткой=б7 и проч., можно было бы спокойно, уверенно рассчитывать на дальнейшее и прочное улучшение. Был я сегодня с Ге в Царском, но неудачно - Нюша уехала, должно быть, в Петергоф, и мы, поцеловав замок, вернулись в город ни с чем. Во всяком случае, квартира в порядке... и я (да и Ге) могу только подивиться тем ужасам, которые нарассказала Нина из Бостода. Вообще очень прошу не верить никаким ерундовым паническим рассказам. Не будь войны на Волге и обусловленной ею продовольственной неурядицы, я не задумался бы вас выписать сюда: настолько велико вообще успокоение и упорядочение всей жизни. В частности, за мое питание не беспокойся, я прекрасно ем и не экономлю в деньгах. Надеюсь в конце сентября или в начале октября с вами хоть ненадолго увидаться и взять тебя с собой на неделю-другую в Берлин. Старый сундук привезу сам: на пароходе его не удалось отправить из-за этого неожиданного отсутствия Нюши. Тороплюсь кончать. Пока прощайте, мои милые. Крепко вас всех целую. Будьте здоровы и благополучны. Пишите через Солом[она] и не беспокойтесь за меня. Дядя Гера крепко Вас целует. От Андрея недавно были хорошие вести. Он ведет трудовую жизнь и намерен вообще осесть на земле, в чем ему можно только завидовать. Крепко целую.