Красницкий Евгений. Отрок

   — Да, что-то от тех сил и ей оставалось, или сама себе оставляла. Иногда так и говорила: "Я твоего сына или мужа, или еще кого-то, спасу, но ты за это на пять лет постареешь, или на десять". Иногда, рассказывали, вообще жизнь на жизнь меняла. А сама все жила и жила.
   — Жизнь на жизнь… И соглашались?
   — Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь, что можно и на такое согласиться.
   — А отчего же она умерла?
   — Убили ее. Князь дружинников прислал — варягов, а с ними трех попов греческих… Ну и убили. То ли не смогла защититься, то ли не захотела… От жизни, ведь, тоже устают. А может, не захотела смотреть, как древние устои рушатся, новая власть приходит, новый бог…
   — А как ее звали?
   — Яга.
   — Пи-и… ть…
   — Ой, очнулся! Пить просит!
   — Сиди! У тебя руки от слабости дрожат, не сможешь напоить, только обольешь. Я сама.
   — Мишаня, ты глаза-то открой, вот оно питье — перед тобой. Все, все, сразу много — нельзя. Я тебя, Мишаня, сейчас спрашивать буду, так ты глазами моргай, говорить тебе пока не надо. Если да — глаза прикрой, если нет — глазами туда-сюда поведи. Ну-ка, попробуй. Голова не кружится? Хорошо, молодец. Теперь вздохни сколько можешь. Где больно, здесь? А здесь? Тело все чувствуешь: ноги, руки? Шевельни-ка пальцами на руках. Теперь на ногах. Совсем хорошо. Повезло тебе: удар вскользь пришелся. Ребра у тебя, конечно сломаны, но хребет цел и обломками костей нутро не поранено. Людмила, не вставай!
   — Я только глянуть…
   — Насмотришься еще, даже надоест. Что ж ты натворил, Мишаня? Разве можно у подранка на пути становиться? Счастье твое, что он уже чуть жив был: ударил и сам упал тут же. Потому, наверно и удар неверным оказался. Повезло. И еще раз повезло — пес у тебя умница. Сюда прибежал и меня к тебе привел. А потом третий раз повезло, когда я его с твоей шапкой домой отослала, он твою подружку лекарку первой нашел. Она тебя, считай из-за кромки и вернула, я бы не смогла. Везучий ты, Мишаня. Только сколько же можно везение испытывать? Рано или поздно везти перестанет. Ладно, отпей еще пару глотков и спи. Сон — лучше лекарство.
   — Как он, баба Нинея?
   — Даже лучше, чем я думала. Везунчик. Любят его светлые боги.
   — Он христианин.
   — Он — никто. В нем вообще никакой веры нет, можешь не сомневаться, я знаю.
   — Вообще никакой? Так же не бывает!
   — Бывает. Трудно таким — надеяться не на кого, кроме себя, да близких людей: друзей, родных. А еще трудно, потому, что самому приходится добро от зла отличать, а не по тому, как вера учит.
   — Так за что же его боги любят, если он им не поклоняется?
   — А сами боги себе поклоняются? Требы кладут, молитвы возносят?
   — Так он, что… Бог?
   — Глупостей-то не болтай! Мальчишка он. Может немного необычный, но мальчишка. В каждом из нас есть частица бога, потому, что мы — их потомки. А в нем, наверно, эта частица чуть побольше, чем у других. Вот и все.
   — А может, кто-то из богов с его матерью согрешил? Вот и оберегает свое чадо.
   — Нет, не чувствую я в нем ничего такого… Нет. Я бы заметила. Человек он. Смертный человек — сын смертных людей, только… Не знаю, как сказать… Есть в нем что-то такое… Ты, когда его лечила, ничего не заметила?
   — Что?
   — Нет, ты же первый раз… не с чем сравнивать. Потом, может быть, поймешь.
   Голоса снова начали удаляться, становиться невнятными…
    "Какую подружку Чиф нашел? Юльку? Но эту же Людмилой зовут. А голос похож…".
   Додумать мысль Мишка не успел — уснул.
   — Михайла! Просыпайся! Смотри, кого я тебе привез!
   Голос дядьки Лавра вырвал Мишку из сонного покоя.
   — Мишаня, сынок…
   — Мама!
   — Ань, ну что ж ты плачешь-то? Смотри: живой, здоровый!
   — Да какой же здоровый? Ты посмотри на него! Мишаня, сынок, я извелась вся, что ж ты наделал? Пропал, ни слуху, ни духу. Потом Чиф твою шапку принес, не знали что и думать…
   — Мама, прости, не мог я иначе. Не хочу я в доме жить, где тебя обижают. Я деду с Немым еще припомню, как они тебя… А жить с ними вместе не буду. Ты не беспокойся, я уже поправляюсь. Баба Нинея говорит, что скоро вставать смогу.
   — Да что ж ты говоришь такое, сынок? Разве ж можно так? Нельзя на родичей зло держать. А батюшка Корней чуть не умер. Ты же не знаешь: мы, когда в село вернулись, почти все заболели, а дед Корней тяжелее всех.
   — Как заболели? Юлька же написала, что можно возвращаться!
   — Да вот так, заболели. Болезнь, оказывается, не прошла, просто все переболели, но умирали почти одни только старики. А кто выздоровел, тот снова уже не заболевал — такая болезнь. Несколько дней человек в жару лежит, кашляет сильно, а потом на поправку идет. Только старики не выдерживали, и Настена не сразу разобралась, как правильно лечить. А когда мы вернулись, она уже все про эту болезнь знала, даже деда выходила, хоть он и старый. Он, да еще староста Аристарх Семеныч теперь самые древние у нас, старше никого не осталось.
   — И ты болела?
   — И я, но не сильно, дней пять всего…
   — И малышня?
   — И они тоже, но сильнее всех дед Корней. Он и до сих пор слаб и кашляет еще. Он в бреду все тебя поминал, все хотел идти искать. А как в себя пришел, сказал, что тебя в лесу не найти, но как холода настанут, ты сам на пасеку придешь, чтоб в тепле быть. Туда и собирался за тобой идти.
   — Правильно, я так и хотел сделать, да вот не вышло.
   — Ты на него зла не держи, он тебя любит, а что озлился тогда, так от горя. Ему же тебя тоже не хотелось посылать, но нельзя было иначе. А тут я еще… Да и не ожидал он, что ты с ножом на него…
   — Правильно он все сделал, Аня, — прервал материны причитания Лавр — как настоящий мужик себя повел. Но сейчас уже все, Михайла: батюшка сам жалеет, что так вышло, а Андрей больше никого пальцем не тронет. Никогда. С ним разговор был суровый. Так ему и сказали: или ты пес Корнеев, тогда на цепи сиди, или ты родич наш, тогда и веди себя, как родич. Он все понял.
   — Он тоже болел?
   — А по нему не поймешь. Вроде бы походил несколько дней смурной, а потом все время около бати сидел, как с ребенком с ним нянчился. Даже хотел тебя искать идти, еле отговорили — добром бы не кончилось. А потом у бати беспамятство прошло, он про пасеку и сказал. Еще сказал, что ты в лесу не пропадешь, можно не бояться.
   — А ты, дядя Лавр?
   — А мне болеть некогда было: Татьяна чуть жива, да Кузьма с Демьяном…
   — А как тетя Таня?
   — Поправляется понемногу. Ты все правильно сделал, племяш, если бы мы тогда на пасеке остались, там бы ее и схоронили… Настена сказала: вовремя привезли. Так что, ты — молодец. Пять дней назад Чиф к Юльке с твоей шапкой прибежал, а на шапке кровь. Я коня заседлал, Юльку за спину и погнал. Чиф сюда нас и привел, только с тобой тогда не поговорить было.
   — Так я что: пять дней тут валяюсь? А почему на шапке кровь, у меня же голова цела!
   — Лосиная, наверно, но мы же не знали.
   — Лавруш, ты подарок-то ему покажи.
   — О! Забыл совсем! Я ведь в задумке-то твоей разобрался, хитро ты придумал, красота! На-ка, вот, держи.
   Лавр положил на постель самострел. Такой, как Мишка и задумывал: с прикладом, как у автомата, с рычагом для взвода ногой.
   — Сильная штука получилась: с полусотни шагов щит и доспех навылет пробивает. Ты поправляйся скорее, я тебя с собой на облавную охоту стрелком возьму. Раньше-то что ж ты мне не показал? Если б он у тебя был, ты бы лося и близко не подпустил, завалил бы издали.
   — Если б он у меня раньше был, я бы Немого грохнул!
   — Я же говорила, Лавр, нельзя ребенку такое в руки давать!
   — А с копьем на лося ребенку можно? Да, пацан еще, но вел себя как мужик! И насчет Андрея все, я думаю, правильно понял. Так, Михайла?
   — Угу.
   — Точно?
   — Понял я все, но если он мать хоть пальцем…
   — Я его сам кончу, тебя дожидаться не стану! Но он не тронет — тоже все понял.
   — Будет вам! Развоевались! — Голос матери стал немного пободрее, видимо мишкин вид и голос ее слегка успокоили. — Ты бы лучше спасибо дядьке сказал за подарок.
   — Да, дядя Лавр, спасибо тебе, а как ты догадался? Я же тебе не показывал.
   — А когда вещи собирали, мне твоя самоделка и попалась, долго понять не мог, а потом Демка самострел натянуть попробовал и не смог. Вот тут-то я и понял, что ты задумывал.
   — Спасибо, дядя Лавр!
   — Мишаня, сынок, поедем домой. Что ж ты у чужих людей, как сирота?
   В ответ раздался властный голос пожилой женщины, тот самый, который объяснял то ли Юльке, то ли Людмиле секреты лечения.
   — Не дело говоришь, Медвяна! Не чужой он мне стал. Да и не был чужим. Я с вашей старостихой Беляной Веденеевной в родстве состою — наши матери за двоюродными братьями замужем были. А она же и вам родней приходится.
   — Прости Нинея Всеславна, не знала я…
    "Медвяна… А Юльку Людмилой называла. Ну да, она же язычница, еще и ведунья. Интересно: мне пригрезилось, или она взаправду с бабой Ягой знакома была? Вроде бы я где-то читал, что Яга — более древний персонаж, отголосок культа мертвых, или что-то в этом роде. Ладно, ерунда это все, главное другое. Чего я хотел, того и добился: Немого приструнили, дед больше наезжать не будет. И самострел у меня теперь есть, все — как по нотам!".
   — И везти его пока рано, — продолжила Нинея — слабый еще. Да ты, Медвяна, сама посмотри: поговорили немного, а он уже бледный — утомили парня.
   Пришлось Мишке оставаться у бабки Нинеи. О том, в чьи руки он попал, Мишка начал догадываться, вспоминая о разговорах, невольно подслушанных во время кратких перерывов в беспамятстве. Правда, верилось в услышанное не очень-то, слишком уж все это напоминало бред. Но, то одно событие, то другое, раз за разом, подтверждали правдоподобие услышанного.
   Старуха, несомненно, была мощнейшим экстрасенсом. Дело было даже не в том, что она погружала Мишку в сон лишь одним прикосновением руки к голове и ласковым приговором: "Спи, Мишаня, спи, сон — лучшее лекарство". Окончательно в мощи ее воздействия на себя, Мишка убедился, когда Нинея попросила его рассказать о том, как он очутился один в лесу.
   Старуха села рядом с постелью, посмотрела на него ласково, но, вместе с тем, очень внимательно и выслушав Мишкино: "Да глупость сделал — из дому сбежал" — негромко сказала:
   — Ничего, Мишаня, ты рассказывай, рассказывай…
   И — все. Мишка, как будто утонул в ее глазах. Слова сами полились, как вода, без наводящих вопросов, без уточнений. Ни утаить что-либо, ни нечаянно упустить какую-то деталь было совершенно невозможно. При этом Мишка был уверен, что ни в какое гипнотическое состояние не впадал и оставался в ясном сознании. Когда он закончил свой рассказ, то точно знал: рассказал все, добавить нечего. Вернее, добавить нечего к тому, что заинтересовало Нинею — эти моменты Мишка описывал очень подробно, хотя она ни разу ничем не дала понять, что одни события можно лишь упомянуть вскользь, а другие описать с упоминанием малейших мелочей, таких, которые, в принципе, в памяти и удержаться-то не могли.
   Собственно, заинтересовали Нинею два момента: найденные в лесу останки женщины, поклонявшейся Перуну и Мишкино отношение к Юльке. Вот на второй-то теме Мишка чуть и не прокололся. Его сравнения отношения людей к императиву "Делай, что должен и будет то, что будет" ЗДЕСЬ и ТАМ уже готовы были сорваться с языка, но старуху, видимо, больше интересовали личные отношения между подростами, и мимо опасной темы удалось благополучно проскочить.
   — Ну что ж, Мишаня, выходит, что не слабость лося тебя спасла, а то, что ты уже падал, когда он копытом ударил, потому он и промахнулся. Если бы удержатся ты тогда на ногах, мы бы сейчас с тобой не разговаривали. А на деда зла не держи, ему самому тогда хуже всех было, оттого и злился.
   — Я не на деда, я на Немого…
   — Ну а на него-то и вовсе зря! Если хозяин на тебя пса натравил, ты на кого злиться будешь? На пса или на хозяина?
   — Андрей не пес!
   — Человек умеет преданнее любого пса быть! Ты сам подумай: один на всем белом свете, увечный, бессловесный, никем не любимый. У него же и невесты не было, из-за характера его мрачного.
   — А дед ему жизнь спас, а потом в своем доме пригрел…
   — И это — тоже. Он, ведь, о тебе беспокоился, хотел искать идти. А Медвяну — матушку твою — он осторожно нес, чтоб больно не сделать, вспомни-ка.
   — И верно… А я ему рубаху порезал…
   — Ну, понял теперь, что зря старался?
   — Чего — старался?
   — Тебя за стол с мужиками посадили, а ты испугался, что когда в село вернетесь, снова на женскую половину отправят. Вот и решил показать всем, что уже не ребенок.
   — Да я и не думал об этом!
   — Думал, думал. Может другими словами, может другие причины находил, но думал.
   — Да нет же! Что я — дурак совсем?
   — Да, дурак! Что есть мужчина, в первую голову? Защитник и кормилец! Кормильцем ты еще долго не станешь. А защищать тебе некого и не от кого. Вот ты и выдумал врага и решил от него матушку защищать. Все дети во взрослых играют, только ты лишку заигрался!
   — Не я один мать защищал! Дядька Лавр тоже…
   — А вот это — не твоего ума дело! Мал еще! Да и не известно, кого он больше защитил, а ну-ка — ты успел бы нож метнуть?
    "Бабка- то кругом права! Ну что, сэр, опять за пацаном не уследили? Как он Вас подставил-то, а? А вообще-то, если честно, пацан здесь не причем, это меня все время тянет из образа выйти, надоело дитем быть, хоть вешайся!".
   — Ну, и что надумал?
   — И правда: дурак я.
   — Значит, поумнел.
   — Баба Нинея, а ты и вправду бабу Ягу знала?
   — А ты откуда про нее знаешь?
   — Да слышал, как ты Юльке рассказывала…
   — Ты мне, парень, не ври, меня обмануть трудно, ни у кого не выходит… давно уже не выходит.
   — Да я, правда слышал, как ты…
   — Но ты про Ягу уже знал раньше. Так?
   — Так…
   — Откуда?
   — Слышал где-то… или читал, не помню.
    "Блин! Что я несу! Где ЗДЕСЬ об этом прочесть можно?"
   — Читал? Это где ж? У попа вашего, что ли? И что ж там написано?
    "Спасибо, бабуля! Этой версии и будем придерживаться. Считаем, что исследование по древнеславянской мифологии имеется в библиотеке отца Михаила".
   — Написано, что избушка у нее непростая была. Два выхода у нее: один — в мир живых, другой — в мир мертвых. Вернее, дверь-то одна, но избушка может поворачиваться и к миру живых и к миру мертвых. И сама баба Яга — наполовину живая, наполовину мертвая. И чтобы живому пройти в мир мертвых, надо притвориться мертвым. Потребовать, чтобы она тебя накормила, напоила, в баньке попарила, спать уложила. Ну, вроде бы, как ты — свой. Но есть и пить ничего нельзя, только притворяться, что ешь. Тогда она тебя за своего примет и через избушку пропустит.
   — Вон ты о чем! — Мишке показалось, что старуха вздохнула с облегчением. — Вот она, благодарность людская: сколько народу вылечила, от смерти спасла, а ее именем теперь… Да, вот так живешь, живешь, и — на тебе.
   — О чем ты, баба Нинея?
   — Дурак твой поп, и книги у него дурацкие! Не Ягой ее звали.
   — А как?
   — А вот это ни тебе, ни другим знать не надо. Есть знания, которые до добра не доводят. Может оно и к лучшему, что настоящее имя забыли?
   — Потому, что "во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь".
   — Верно! Сам придумал?
   — Это в тех «дурацких» книгах написано.
   — Да? А еще, что там написано?
   — Ну… Вот еще: "Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после". Ты, ведь, об этом только что говорила?
   — Говорила… А еще помнишь что-нибудь?
   — Помню: "Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием".
   — А еще?
   — Еще? "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "посмотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас".
   — А еще?
    "Понравилось? Ну, я тебе сейчас расскажу!".
   — Хочешь еще? "И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею".
   — Хорошо тебя поп учит, и ты — молодец. Хорошо учишься.
   — Что ж ты меня хвалишь? Это ж христианские книги.
   — А что, Экклезиаст разве христианином был?
    "Ой! Мамочки! Она Экклезиаста знает! Или у меня опять бред?"
   — Ну так как? Был Экклезиаст христианином?
   — Н-нет, тогда еще христианства не было.
   — Тогда почему книги — христианские? Все — вранье, все — краденое! И все это нам сюда тащат, а от своего, родного отказываться велят, в грязь втаптывают! Огнем и мечом искореняют! Рабами делают, неважно, что рабами божьими. Рабы они есть — рабы. А мы — внуки божьи! Забыл, или вовсе не знал? Учат вас… рабами быть вас учат, а вы учитесь, да ума не прибавляется!
   — Баба Нинея…
   — Молчи! Про женщин он мне рассказал! Я-то все ждала, что ты другое вспомнишь: "И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростию все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем". Упражнялись! Понял? За сколько веков, еще, Экклезиаст предупреждал: думайте своей головой. А вы долдоните по заученному, а толку-то…
   — Баба Нинея, а у нас свои книги есть?
   — Книги? Может и остались где-то. Были, немного, но были.
   — Велесова книга?
   — Не слыхала, может и была…
   — А если написать? Ну, вот ты наговоришь, а я запишу.
   — А попы сожгут.
   — Но можно же тайно, чтоб попы не проведали.
   — Можно, конечно… заболталась я с тобой, а дел-то… Лежи, поправляйся.
    "Однако, сэр Майкл! Позвольте Вам заметить: это и называется фейсом об тейбл, да еще с оттягом. И на пацана не сошлешься, сами напоролись. Но кто же мог знать? Бабка язычница, ведунья-экстрасенс цитирует Ветхий Завет без запинки, да еще и экзамен любимому ученику отца Михаила устраивает. Блин, только и остается повторить за принцем Гамлетом:
    Есть в мире тьма, Гораций, кой чего,
    Что вашей философии не снилось
    Эту бы Нинею, да к нам в девяностые годы, ставила бы общечеловеков в такие позы, что и в «Камасутре» не найдешь. Только вот, что-то очень быстро она закруглилась, когда я про подпольную работу, да подрывную литературу намекнул…".
   — Мисяня!
   Возле постели обнаружилась девчушка лет шести-семи, позади нее топтались два мальчишки, один, примерно, того же возраста, другой — совсем малыш.
   — Здравствуй, красна девица, тебя как звать?
   — Красава, а его Глеб, а его Неждан.
   — Ну вот, а я, как раз наоборот — Ждан.
   — Не-а, баба велела тебя Мисяней звать!
    "Вот те на! Всех родовыми именами кличет, а меня христианским. С чего бы это?".
   — Мисяня, расскажи сказку!
   — Так вам баба Нинея, наверно, все сказки уже рассказала, она же их больше меня знает.
   — А ты расскажи новую!
    "Железная логика! Как можно конкурировать со сказочницей, лично знакомой с бабой Ягой? Только придумать что-то новое. Что ж им рассказать? Карлсон и Электроник отпадают сразу же, как персонажи совершенно невообразимые. Буратино? Тоже не подходит — они не знают, что такое кукольный театр".
   — Мисяня! Ну расскажи!
   — Сейчас, сейчас, Красава, дай только вспомню.
    "Незнайку? Нет, не катит: воздушный шар, автомобиль… Блин! Совсем новое не лезет ни в какие ворота, придется идти в глубь веков. Ну, товарищ Пушкин, выручай!".
   — У самого синего моря жил старик со своею старухой. Старик ловил неводом рыбу, а старуха пряла пряжу…
   Слушали, что называется, затаив дыхание, в очередной раз подтверждая, что классика — всегда классика, понятна всем и во все времена. Единственное, что, на всякий случай, пришлось подправить, это заменить столбовую дворянку на боярыню. Ну, так смысл этого титула и в ХХ веке далеко не все понимают. На бис, с не меньшим успехом пошла история про Машу и трех медведей. Тут, правда, возникли сложности с мебелью. Стулья пришлось поменять на лавки, а кровати… опять на лавки, ничего не поделаешь, уложить медведей вповалку на полати — разрушить сюжет. Зато Крыловская ворона, лишившаяся завтрака вследствие желания стать звездой шоу бизнеса, ни в каких поправках не нуждалась. Разве что, на языке XII века получилось не в рифму. Но, все равно, публика была в восторге.
   Так дальше и пошло: каждый вечер Мишка отрабатывал функцию передачи "Спокойной ночи, малыши", то и дело замечая, в числе слушателей бабку Нинею, и постоянно ожидая вопросов по поводу того, откуда ему известно столько сказок. Слава Богу, Нинея этим интересоваться не стала — какой бы обширной библиотека отца Михаила ни была, наличие в ней сочинений Пушкина, Крылова, Андерсена, Перро и прочих, было бы сущей дичью, а соврать старухе, как Мишка уже убедился, было совершенно невозможно.
   Детский организм заращивал раны быстро. Мишка начал вставать, выбираться на улицу. Особой радости, по правде сказать, это не доставляло. Дождливая осень, и без того — не самое лучшее время для прогулок, а вид мертвой деревни, в одночасье потерявшей практически всех жителей, еще более усугублял тоскливость пейзажа.
   Не принес ожидаемой радости и самострел. У него не оказалось никаких прицельных приспособлений, стрелять приходилось по наитию, которое дается только очень долгими тренировками. Мишка лишь с четвертого раза сумел попасть в толстенную сосну, а попав, тут же об этом пожалел — извлечь глубоко засевший в древесину болт, не повредив его, так и не удалось. Болтов было всего три штуки, и так глупо потерять один из них, было чертовски обидно.
   Сделав выводы из собственной ошибки, Мишка приспособился стрелять в глинистый береговой откос, прикрепляя к нему, в качестве мишеней, опавшие листья. Дело, было, пошло на лад, но тут он потерял второй болт, еще глупее, чем первый. Просто-напросто, случайно нажал на спуск, когда самострел был направлен в сторону реки.
   В общем, настроение было подстать погоде.
   С Нинеей, вроде бы такой ласковой и внимательной, тоже никак не удавалось поговорить на интересующие темы. Она либо вообще уходила от ответа, либо разговор начинал принимать весьма рискованный для Мишки оборот.
   — Баба Нинея, а куда вся скотина из села подевалась? И поля все сжаты, и огороды убраны.
   — Так вон же: ледник мясом забит, амбар зерном полон, и другого всего запасено — не на один год хватит.
   — Но ты же одна не могла все это сделать?
   — Свет не без добрых людей.
   — Ты меня единственного крестильным именем называешь, а не родовым. Почему?
   — А нет его у тебя… Вернее есть, но не такое, как у всех. Я попробовала узнать, да не разобрала.
   — Ну что ты, баба Нинея, у моего отца сначала две девочки родились, а он все сына ждал, поэтому, когда я родился, он меня Жданом и назвал.
   — Нет, не чувствуешь ты себя Жданом. Ты сам для себя Михайла, а когда вглубь себя заглядываешь, где и есть место родовому имени, ты себя опять Михайлой ощущаешь, только каким-то другим. Не понимаешь?
   — Не понимаю.
   — Тебя в честь кого Михаилом крестили?
   — В честь Святителя Михаила Митрополита Киевского.
   — Он кем был?
   — Первым Митрополитом на Руси.
   — Да нет, из какого племени?
   — Болгарином был.
   — Вот смотри: болгарин — человек чужого племени…
   — Но болгары — тоже славяне!
   — Не перебивай! Во-первых, болгары ближние родственники не нам, а булгарам, что на Каме живут. Они только язык и обычаи переняли, а кровь другая, хоть со славянской и перемешанная. Во-вторых, у них давно уже царство, наподобие греческого, то есть, и обычаи они покорежили. В третьих, у них вера греческая, то есть, они и веру пращуров отринули, что славянских, что булгарских. Что там от истинных славян осталось?
   — Но язык-то один?
   — Язык у нас и с чехами и с ляхами один, а ты их своими считаешь?
   — Так они латинскую веру приняли! Ну ладно, не только в этом дело. Нет, не считаю.
   — А чем болгары лучше? Перебил ты меня… Что ж я хотела-то?… Да! Михаил! Чужой нам человек принес нам чужую веру. А про то, что у христиан большая часть не своя, а ворованная, я тебе уже говорила. Так вот: сам чужой, веру принес чужую, а мы должны от всей своей прежней жизни отказаться и жить так, как он нам укажет. Да еще не своим умом укажет, а так, как ему из Царьграда велят. А кто не согласен, тех — огнем и мечом. Ты себя таким Михаилом видишь?
   — Н-нет, пожалуй. Как-то у тебя, баба Нинея все выходит… Полтора века уже прошло, неужели за это время не погнали бы христиан, если бы их вера в народе не прижилась?
   — Да не о том я! Ты себя ощущаешь тем, кто пришел диким людям указывать: как надо жить, а как нет? Славян дикарями считаешь? Ну не всех, так хоть тех, кто крест не принял. Считаешь дикарями?
   — Нет, конечно!
   — А он считал! По его наущению княжий родич Добрыня приказал Новгород поджечь, когда туда попов не захотели пускать. Так со своими поступают? Вот ты бы мою деревню велел поджечь из-за того, что мы попов к себе не пустили?
   — Да что ты говоришь! Нет, конечно!
   — Но ты же святому, в честь которого назван, во всем подражать должен?
   — Ну уж нет! Никого я жечь не собираюсь…
   — Значит, первый Михаил, который на поверхности — не ты. Но есть в тебе еще и другой Михаил, который к вере христианской относится… даже не знаю, как сказать… Проще говоря: не христианин ты, но и в славянских богов тоже не веруешь. Так посторонний человек на чужую брань смотрит, которая его не касается.
   — Вот и нет! У меня душа болит и за тех, и за других, потому, что и те и другие — свои. И брань эта их только ослабляет!
   — Вот этого Михаила я и люблю, его по имени и зову. Понял теперь?