Кравков М.. Эпизод

   Теперь и это слушалось как будто мимоходом. Муж куда-то вышел.
   Малинин остался с ней один.
   Прежде, забавляясь, она давала целовать ему украдкой свои пальцы, и ей было смешно, что этот толстый, краснолицый человек, пугливо озираясь, наспех хватал протянутую руку.
   "Боится мужа", думала она и с любопытством ждала, что будет дальше. Теперь же, - взглянула на Малинина, увидела его смущенно ищущее выражение и отстранилась, предупреждая...
   - Послушайте, голубка, - прохрипел тот нежно, - поедемте кататься?
   Медленно взглянула на окно.
   Золотой жар солнца в переливах ледяных узоров стекол.
   - Страх как хорошо сейчас сидеть и мчаться в санках...
   Вздохнула и отказалась.
   - Сегодня вы недобрая, - с обидой и мольбой настаивал Малинин.
   Нет. Мысль одна, как гвоздь, забита в голову. Пожалуй, как волшебный хрустальный шарик, которым гипнотизер пленяет волю пациента. Но было хорошо уйти в себя и в то же время слушать. Не одинока так она, когда сидит тут кто-то рядом. Просящий голос будил в ней жалость. И ведь недавно эта жалость едва не разгорелась в яркую, светящуюся точку. Надуманную, сочиненную точку. Она могла бы убедить, уверить сердце, и Мария Николаевна пошла бы ей навстречу, в какую угодно тьму... Теперь как будто пелена сползла с глаз. Она взглянула на Малинина и словно в первый раз увидела его. Вскочила со страдальческой гримасой:
   - Вы извините... мне нехорошо... - и вышла.
   Малинин изумился. Потом рассердился определенно.
   * * *
   Один из взводных роты Орешкина давно приготовился дезертировать.
   Инстинктивное чувство опасности в оплетавшей их сети кровавой неразберихи подсказывало даже самым тупым, что добром все это не кончится, и не один крестьянский парень, укладываясь на казарменных нарах после вечерней поверки, тоскливо думал о будущем и строил планы спасения.
   Орешкина все ненавидели и боялись.
   Когда был объявлен поход, очень обрадовались.
   Какой-то выход.
   Сейчас в стороне от смущенных солдат остановился взводный, только что выполнив какое-то поручение. Остановился, запыхавшись от быстрого бега, опершись на винтовку.
   Видел медленно подходящего с револьвером Орешкина.
   Длинно вытянувшегося Еремина - без шапки.
   И то, что кругом была родная, деревенская обстановка и рядом, плечом к плечу, не стоял обычный сковывающий строй, и то, что предметы не ясно виднелись во мгле туманного рассвета, - помогло человеку выступить из солдата...
   И, когда убийство оскорбило утреннюю зарю, взводный поднял винтовку и направил ее в офицера.
   Как решившийся на отчаянный скачок в глубину, крайним напряжением воли он как бы прервал течение своих мыслей, а остальное доделали его руки.
   Орешкин метнулся от поднявшегося дула и скачком бросился назад.
   - Ко мне, господа офицеры...
   Тонко визгнула пуля.
   - Ко мне...
   Тогда стоявший в другой стороне молодой белобрысый парень словно во сне вскинул ружье и выстрелил.
   Острой иглой прожгло через спину...
   Вытаращив глаза, Орешкин остановился, повернулся, увидел бегущих к нему, нелепо отмахивающихся руками офицеров.
   Вперебой затрещали вдогонку сухие хлопки.
   Удар в плечо, в ноги...
   Перестал стрелять взводный только тогда, когда опустевшая коробка остановила затвор. Сунулся за новой обоймой, да увидел смешавшуюся в груду бившихся по снегу тел и остановился.
   А рядом еще достреливали вложенные патроны трясущиеся люди...
   Прошла минута, и все отрезвели, все притихли и, как пар, растаял карательный отряд хорунжего Орешкина. Не было больше солдат. Была крестьянская молодежь с патронташами и ружьями, так просто, в одно мгновенье, стряхнувшая с себя кошмар всесильного, гордого и неумолимого закона...
   Восходило багровое солнце, и кругом, словно витязь седой, стоял серебряный лес спокойный и бесстрастный.
   * * *
   Сонные сумерки над рекой. Занавес небосклона волокнистыми, мягкими массами перегнулся от края земли и до края и давит, задвигает узкую щель горизонта, и льется из щели горящее, рубиновое море, разливается и тухнет в бесконечности снегов. Улица на самом берегу отсекается обрывом, и домишки серой вереницей уселись на гордой высоте и стеклянным, бездумным взглядом окон смотрят на дальние цепи гор, задрапированных фиолетовой дымкой.
   Под откос, вприпрыжку, по скользкому скату сбежал оттуда, сверху, Баландин на ровный, снежный лед реки.
   Час был поздний, послеобеденный и дорога безлюдна.
   И не дорогой этой к тому берегу, к вокзальной части города хотелось итти, а снегами уснувшей реки, по карминным мазкам заката, к лиловой грани гор-шатров.
   "Эх, - вдыхал Баландин морозный воздух, - почему так хорошо? Это - мне. А как Архипову или, скажем, начальнику контрразведки? Один и тот же час, один закат и вечер, для каждого по-разному... Впрочем, это пустяки. Но вышло - превосходно".
   И, вслух, с ребяческим злорадством:
   - Во-первых, шпик уехал на небо и... совершенно даром. Бесплатно. Ибо за это мы ничем не заплатили. А потом... потом - какая морда сейчас у всех этих Малининых?.. А все-таки не избежать мне с ним беседы... Вот бы встретить здесь, да вечером...
   Загоревшаяся фантазия нарисовала пустынную дорогу и важную, кормленную фигуру Малинина. Идет навстречу. Наверное бы понял сразу...
   - А я бы и не стал скрывать. И прямо в грудь, в лицо - прими, подлец, что заслужил! Кто услышит отсюда выстрел?
   Оторвался от дум, вперед глянул.
   То, чего весь день ждал не сознавая, о чем не мыслью думал, а душой улыбался, - перед ним.
   Черная, стройная фигурка женщины идет с того берега.
   Почему он счастливый такой?
   Еще далеко.
   Может, не она?
   Нет, не ошибается. Уж слишком радостно трепещет грудь.
   Она. Идет наверное с прогулки - с нею лыжи.
   Узнала и тоже, как будто бы, заколебалась: итти ли дальше?
   Но разве можно разойтись на узкой полосе дороги, в открытом поле?
   Сверкнула глазами и, беспокойно улыбнувшись, остановилась.
   В тихом восторге Баландин шапку снял и так стоит, и ветерок чуть-чуть шевелит волосы, и головы обоих облиты тягучим, пурпурным светом...
   Ничтожные, пустые фразы.
   - Как поживаете?
   - Куда идете?
   Но смысл не в содержании, а в самом звуке слов, в возможности их говорить друг другу.
   Ему, Баландину, хотелось бы весь век стоять так на реке...
   И в то же время страшно за прекрасное мгновенье, страшно вот сейчас разрушить чем-нибудь неосторожным...
   Она сказала:
   - Хотите, послезавтра мы отправимся на лыжах?
   Да, да, - конечно. Утром? Он будет ждать. Там, на повороте...
   Нельзя же больше говорить?
   Он желает ей всего, всего хорошего - уходит, почти бежит.
   Потом, пронизанный тоскливой грустью, останавливается и, обернувшись, смотрит.
   Она вдали, уже у берегов. Изящная и черная фигурка...
   - Поберегись! - свирепый окрик сзади.
   Баландин отскочил.
   Взметая снег, мелькнул рысак. И, как-то сбоку, угрюмо, подозрительно взглянуло на Баландина лицо, укутанное в мех.
   Узнал: Малинин.
   Быстро режут дорогу санки. Вот уже на половине реки. Приближаются, догоняют ту, дальнюю, дорогую точку. Остановились.
   Эх, злоба, зверь таежный... Туда бежать? Схватил порыв, сдавил, задушил его. И, не глядя, не оборачиваясь, пошел своей дорогой, унося зазубренную стрелу, качавшуюся в такт шагов в живой груди...
   * * *
   На четвертой версте от города, там, где уже давно окончились станционные постройки, от стальных путей, уходящих к востоку и западу, отрывается пара узеньких рельс и ползет в неизвестность снежного поля, к темным кустам. Там заброшенный, старый карьер, где когда-то ломали камень.
   И туда по вечерней заре тянутся черные тучи ворон с многоголосым перекликом.
   Боятся в городе этого места.
   И когда отряд хорунжего Орешкина перешел к партизанам, перебив офицеров, а Кошкин дал ему имя - 1-й краснологовской полк, то все - и друзья, и враги - решили, что вот теперь-то и начнется самое главное. Глубже всех почувствовал это Кошкин и, оставив полк в Логовском своему заместителю, вместе с двумя партизанами решился на дерзкую разведку к самому городу искать этого главного.
   - Хуже не будет, - сказал он своим, - а, может быть, что-нибудь высмотрю.
   На лыжах, зайдя бездорожными полями, пробрались они к брошенному карьеру и в одном из заколоченных бараков основали свою базу.
   Один партизан, N-ский житель, отважился отправиться в город, чтобы найти Баландина и знакомых железнодорожных ребят.
   - А ведь не идут, - озабоченно поговаривал Кошкин, с крыши, из чердачного окна высматривая.
   Его спутник, длиннобородый, красивый мужик, выколотил трубку о переводную балку, на которой сидел, и равнодушно отозвался:
   - Может, пымали? Тогда и за нами припрут. Не стерпит Фролка, как калеными шомполами прижгут...
   Изматерился Кошкин, ядовито спросил:
   - А ты вытерпишь?
   И так же равнодушно ответил мужик:
   - Може и я не вытерплю. А може и сдюжу...
   - Стой, идут... - Кошкин припал к окну, - подь-ка, Митрий.
   Не спеша подошел, привычным глазом промышленника сощурился на далекие кусты.
   - Они... Фролка!
   - Вот стервь! - восхитился Кошкин, - кого же он с собой тащит? На Николу быдто не похож...
   - Городской... - иронически заметил мужик, - ишь, на лыжах-то, как петух в сапогах...
   * * *
   - Н-ну, выкладывай, паря, чего принес? Каково живут на свете? Мы, в тайге, окроме медведев никого не видим...
   Молодой рабочий в драной заячьей шапке, в лицо и руки которого въелись крупинки углистой пыли, почтительно, с бережным вниманием смотрел на знаменитого партизана. Вот, привелось своими глазами увидеть... Было даже некоторое разочарование: уж очень прост.
   Но он докладывал, как на духу, все, что знал и что слышал, простосердечно и преданно.
   - Так народ измытарился - слов даже нет. Да, что за жизнь, за такая, когда кажняя сволочь тебя как собаку пинком норовит?.. И чех, и румынец, и словак какой-то южный, и наши кровопийцы... Что ни день - в тюрьму, да в тюрьму... Недавно одиннадцать расстреляли. Ну, задергали, скажи, в отделку. Так, наша организация постановила - начинать. По крайности, из тюрьмы ребят хоть вызволим. Вот, товарищ Кошкин, и записку вам Николай прислал...
   И шопотом:
   - Баландин? Знаете?
   Молчат.
   Кошкин трудится, медленно записку разбирает:
   "Хорошие связи с милицией. Среди них, очевидно, была работа раньше. Надеемся. Гарнизон, как боевая сила - ерунда. Есть свои ребята. В городе все - как на ладони. Дело зашло далеко - боимся провалиться. Не сегодня завтра надо действовать. Чем можешь помочь? Сообщи..."
   - Да-а... - Кошкин вытащил книжку записную трепаную, толстую и огрызок карандаша насторожил:
   - Какие части на станции стоят?
   - Батальон чехов, с ними броневик. Да еще румынцев с полбатальона и тоже броневик. Но только они до города не касаются. За 15 верст нипочем не пойдут...
   - Та-ак. А у вас, в организации?
   - У нас человек двенадцать...
   - Не густо!.. - отозвался иронически мужик.
   - Так, только бы начать. А там, пойдет пластать, народу много будет...
   Задумался Кошкин. Руки сжал, пальцы хрустнули.
   - Ты... вот что скажи Николе. Ден через пять, подтянем человек с полсотни. Раньше - не успеть. Ежели до того у вас неустойка выйдет - ну... тогда разве вот с ним, - кивнул на длиннобородого, - тарарам какой сообразим... Чтобы отвлечь...
   Длиннобородый потянулся, зевнул.
   - Эт-то... могем.
   * * *
   Поезд шел еле-еле, ощупью. Впереди его плыл броневик и длинный хвост вагонов, набитых солдатами, беженцами и товарами, словно взбирался на задремавший вулкан, готовый пожрать эту пеструю мешанину. В продолжение всей дороги, от момента посадки, Архипов ехал в каком-то восторженном оглушении. Уж очень чудно было лежать на верхней полке и лениво, в такт колес уходящего поезда, переговариваться с соседями о дорожных пустяках, тогда как на самом деле, по-настоящему, может быть, сейчас, сию минуту, его окровавленное, расстрелянное тело пихнули бы в яму...
   И оттого, что победа осталась не за настоящим, не за обычной проклятой правдой, и оттого, что было это возвращением к высшему благу, - к жизни, он все время старался нарочно переживать самые острые моменты происшедшего и сознавать, что все это - в прошлом.
   Теперь, приближение к месту пробудило в нем мысль о той цели, с которой он ехал. Мысль эта зацепила и размотала клубок других, побочных мыслей. Архипов спустился с полки и протискался на площадку.
   Ветер освежил его, он смотрел на мелькавшие, плотные стены зеленого ельника, запорошенного снегом, слушал, как с ритмичными, трубными вздохами одолевал подъем паровоз, и наконец, просто спросил себя - зачем он едет? Только для того, чтобы убежать от N-ских палачей, да перевезти письма, которые дал ему Решетилов?
   А потом? Опять эта бесконечная лямка, без смысла, без содержания?
   Ведь сейчас, когда на старой жизни и у него, Архипова, и как будто у всех кем-то решительно ставится крест, сейчас-то и есть возможность шагнуть к тому новому, о чем расплывчато и смутно мечтал он в минуты раздумья. Неужто пропустишь эту возможность?
   Распахнулась дверь из другого вагона. С вихрем острого ветра, с грохотом и лязганьем колес перебрались на площадку два человека.
   Плотный железнодорожник и изящный, чешский офицер.
   Оба, видимо, ехали недалеко, в вагон не пошли, а стали рядом с Архиповым и продолжали разговор.
   Железнодорожник озабоченно и протестующе говорил об остановившемся движении и махал рукой.
   Чех вежливо поддакивал, соглашался и часто упоминал о большевиках, которые нападают на поезда и которые убили его "брата-майора".
   - Это... это... как вольк, - подыскивал слова чех, - некультурный, нецивилизованный. У него нет правил идеализма и человечности...
   Какая-то дама перебиралась в другой вагон.
   Чех, мгновенно извинившись, прервал разговор и галантно отворил перед нею дверь.
   Муторно стало Архипову от вида этих людей, от поезда. И еще сильней захотелось сделать что-то, определить себя чем-то, в угрожавшей ему неопределенности...
   * * *
   Поезд замедлил ход, засвистел, застучал по стрелкам и мимо побежали длинные жилые эшелоны с лошадьми, с иностранными надписями, с укутанными и неодетыми солдатами, со всем походным, военным хозяйством. Ярко светило солнце и перрон небольшого вокзала кишел народом. Взяв свой мешок, Архипов слез с другой стороны и сразу, в узких проходах между вагонами, попал в толпу, в разноязычный галдеж и говор.
   Чего-то ждали, на что-то смотрели все эти необычно сбежавшиеся люди. Архипов даже обрадовался человеческой сутолоке. Не жалея боков, протискался вперед и очутился против новенькой угольной эстокады, бревенчатым мостом перекинувшейся через полотно.
   Под одним из пролетов стояли солдаты с винтовками, и какой-то казак, с желтыми, засаленными лампасами, залез по бревнам наверх и укреплял болтавшуюся внизу веревку.
   Архипову сразу сделалось страшно. Он оглянулся, точно ища объяснения. Пыльный, черный мастеровой, в блузе, залитой маслом, стоял плечом к плечу, рядом с Архиповым и, поймав его вопрошающий взгляд, мрачно и подозрительно отвернулся.
   Гомон, шум и свист залпом загремели где-то близко. Толпа зашевелилась, метнулась, раздалась, и дикая ватага людей в красных фуражках устремилась к висевшей веревке, волоча за собой человека. И с жестоким любопытством, объединявшим всех этих гогочущих, плачущих, злорадствующих и проклинающих людей, Архипов остался и смотрел. Безусые мальчишки с исступленными, трясущимися лицами, дикари, сумасшедшие красильниковцы, суетились у виселицы, заправляя на маленьком, в черное, рваное пальто одетом, человеке веревку.
   Лицо его, белое, белое, ничего не выражало, кроме окаменевшего недоумения. Он ворочался неловко, покорно уступая ощупывавшим его пальцам, а толпа умолкла, приподняла многоликую голову и, раскрыв многозевный рот, умерла в ожидании...
   С тоской и ужасом посмотрел Архипов наверх.
   Вся площадка эстокады была набита черными гроздями людей, перегнувшихся вниз и смотревших в одну точку.
   Архипов взглянул повыше и увидел праздничную синеву утреннего, прозрачного неба и золотой лоскуточек облака, таявшего в лазури...
   Шумно охнул внизу прибой голосов.
   Маленький, в черном пальто человечек висел на веревке, едва не касаясь земли вытянутыми носками сапог.
   К Архипову была обращена спина с завязанными на ней руками, еще судорожно перебиравшими пальцами. Тело медленно поворачивалось, показывая щеку, и тут все шумно загалдело кругом, и Архипов заметил у виселицы чешского офицера, того, который был в поезде.
   Офицер стоял в толпе шумевших военных и аплодировал.
   Растолкав стоявших, бормоча ругательства, выбрался Архипов из толпы и пошел к селу, за расползающимися кучками народа. Отовсюду говорили.
   - Зря это, - утверждал один, - не развинчивал он рельсов, зря загубили.
   - Да ведь сознался?
   - В чорте сознаешься, как до смерти запорят...
   Какая-то женщина, сотрясаясь от рыданий, поминутно оступаясь в снегу, набрела на штабель шпал, упала и осталась лежать...
   Архипов шел разыскивать явку, квартиру некоего Плиса.
   * * *
   В кабинете председателя уездной земской управы сидел за столом Решетилов и, сняв шапку и расстегнув пальто, наклонился над бумагой. На бланке уполномоченного министерства снабжения твердо и крупно рука выводила условия поставки саней и цены.
   Это - уполномоченный делал письменное предложение земской управе.
   Дверь приоткрылась, знакомый военный заглянул в кабинет. Бритые губы его сейчас же сложились в улыбку, он открыл дверь и четко откозырял.
   - Поручик! Очень рад.
   - Я не помешаю? - осведомился Шуман.
   - Нисколько. Я, видите, сам забрался в чужой кабинет...
   - А председателя нет?
   - Нет, присаживайтесь. Я тоже его жду.
   Шуман вошел, секунду поколебался, потом решительно захлопнул дверь, и сел против Решетилова.
   Вынул портсигар, достал папиросу, выждал, когда Решетилов промокнул написанное прессом, и негромко спросил:
   - Вы знаете новости?
   И так было много значительности в немногих словах, что Решетилов даже положил перо.
   - Отряд хорунжего Орешкина перешел к красным. Офицеры перебиты. Красные, по слухам, двигаются к городу.
   Как ни был насторожен и готов ко всему Решетилов, а не сумел удержать радостного блеска в глазах и почувствовал, что Шуман заметил это. И с этого мгновенья, с холодного, замкнутого лица начальника милиции точно сползла невидимая каменная маска и лицо стало более живым и человеческим.
   - Я ожидал такого конца, - продолжал Шуман, - не удивляюсь ему и не впадаю в панику. Там, в военном городке, только что получили известие и, должно быть, у них все вверх дном...
   Пренебрежительно:
   - От меня, вероятно, будут скрывать...
   Решетилов сидел, покусывал губу и молчал.
   Не глядя на него, помолчал и Шуман.
   - Но что же делать, Сергей Павлович? Я не о Логовском. Это - эпизод. Не о движении на город. Это - басня для того, чтобы запугать полководцев из военного городка. Я об общем крахе. Я - офицер старой армии, я видел много всего, привык сам слушаться, требую, чтобы и меня слушали. А у нас, извините, - чорт знает что. Коль монархия - так монархия, коль республика так республика. А ведь у нас ни то, ни се. И с подлецами и трусами я не желаю служить. Вы, может быть, удивляетесь, что я так говорю? Но я позволил себе это потому, что вы друг управляющего губернией и, как лицо гражданское, вы шире можете смотреть на вещи...
   И с презреньем:
   - О вас уж мне доносили... Что-то подозревают. Обычная, знаете, паническая осторожность. А теперь я у вас, как у старшего по опыту, спрашиваю: что же делать?
   Был риск, и Решетилов рискнул.
   - Вот, дорогой поручик, - тихо и серьезно заговорил он, - вашу психологию я понимаю. Совет вам дам. Крушение полное, вы правы. Можно действовать двояко. Или до конца, во имя чего уже и не знаю, цепляться за старое. Вы, мне кажется, и достаточно разумны и достаточно еще цените жизнь, чтобы это выбрать. Второе - это содействовать новому. Знаю, знаю, что вы скажете. Будут сдирать погоны, а, может быть, и шкуру. Это - верно. Но до этого доводить не надо. Потом, когда все установится, придет в норму, тогда и вам место будет. Весь вопрос, как пережить настоящий момент. Спрошу прямо: вас устраивает отъезд на Дальний Восток?
   Шуман пожал плечами.
   - Конечно. Но как?
   - Способ совершенно простой и легкий. Вы уедете с чехами.
   - Вы думаете, примут?
   - Это уж моя забота. Я - ручаюсь.
   Шуман встал, подумал и опять сел. Решетилов смотрел на него и видел, что он волнуется.
   - Мне остается только поблагодарить вас за возможность, которую вы мне даете. Но это мало. Теперь я спрошу: чем могу я быть вам полезен?
   - Какие у вас силы?
   Шуман сразу успокоился, точно ждал этого вопроса. И в дальнейшем был обычный, каменно-невозмутимый, точный и аккуратный немец - Шуман.
   - У меня - сорок человек. Старые солдаты. Дисциплину знают. Пойдут охотно. Вооружены трехлинейками. Патронов хватит. Есть ручные гранаты.
   - Ну, а противник? - улыбнулся Решетилов.
   И, не моргнувши глазом, как будто бы у них была давнишняя договоренность о враге, ответил Шуман:
   - В военном городке штыков четыреста. Из них, способных к бою, я считаю четверть. Если командование примет сам Полянский,
   то это противник может быть серьезный. Остальные - шваль.
   - Прекрасно. Пока будем готовиться. Дальнейшее вам сообщу.
   - Слушаю.
   * * *
   - Вы - Плис, Генрих? - спрашивал Архипов у человека в шапке, стоявшего перед воротами.
   - Я - Плис, Генрих, - протяжно, по-латышски ответил человек.
   Архипов сказал ему пароль, человек внимательно посмотрел на него, потом подумал и, наконец, пригласил войти.
   Жил Плис один, в крохотной избушке, на краю села. Половину жилья занимала слесарная мастерская, в другой была кухня и стояла кровать.
   - Ну, я очень рад, - сказал он, - ну, как живут там наши?
   - Да, не лучше, чем у вас, - криво улыбнулся Архипов.
   - О, мы живем очень хорошо... очень. Вы оттуда? С вокзала?
   Архипов молча кивнул головой. Плис, не спеша, закрючил дверь, развернул полученные письма и стал читать, облокотившись на верстак.
   Архипов машинально оглядывал кругом. На гвоздиках, в стене, висели связки ключей, паяльники, кружки различной проволоки. В одном углу стояли трубы от железной печи и тут же приютился старенький помятый самовар. Кровать была покрыта арестантским одеялом и на ней похрапывал пушистый серый кот.
   Плис как-то по-особенному прищелкнул языком и окончил чтение.
   - Да-а, - довольно протянул он, - должно быть, начинаются дела... Сейчас мне следует пойти. А вы побудьте у меня, я скоро возвращусь. Вот там кофейник в печке, там картофель - ешьте. Вот там кровать, ложитесь, отдыхайте. - И, подойдя к постели, шутливо стал сгонять кота: - Брысь, брысь ты, генерал... Ну, Рунцик, котик серый, товарищ хочет отдохнуть, пусти его...
   Кот нехотя поднялся, выгнулся крутой дугой, зевнул, впился когтями в одеяло и, отряхнувшись, мягко спрыгнул на пол.
   - Ложитесь - ваша очередь, - и Плис, довольный шуткой, захохотал. - Я дверь замкну снаружи, а вы не отзывайтесь никому.
   Плис ушел. Архипов сел на табурет и закурил. Кругом была чужая обстановка, в чужом селе, у незнакомого, чужого человека. И это еще более напомнило об одиночестве, о выброшенности из прежней жизни.
   Он лег на койку и начал вспоминать повешенного.
   И то, что видел, представилось ему не настоящим, - уж больно просто все случилось и так невысоко висел тот, в черном. Но, думая о зрителях, определенно злился:
   "Палачи свое дело знают, на то они и псы такие. А вот ты, да все вы... мать вашу... Вы чего стояли?"
   Припомнилась пословица: "на миру и смерть красна".
   "Красна, - промолвил вслух, - как же!" - повернулся и заснул.
   Проснулся поздно, уж темнело. Захотелось есть. Совсем забыл - ведь у него в мешке, в жестянке есть немного спирта. Купил в дороге у солдата. Достал картофель, хлеб. Устроился на верстаке и, выпив спирту, начал жадно есть.
   Хмель сразу обострил все мысли и захотелось выхода немедленно, сейчас же из мглы противной и опасной неизвестности. Случайно посмотрел в окно и вздрогнул:
   "Солдаты!"
   По улице верхами растянулись, дробятся группами и заезжают во дворы.
   И тут же снаружи двери загремел замок.
   Архипов почему-то сунул спирт в карман, вскочил. Из темноты сеней явилась бесконечно утомленная фигура Плиса. Еще не было видно лица в полумраке, а уж дошла волна тревоги...
   С измятой, больной улыбкой Плис сказал:
   - По селу повальный обыск - оцепили нашу улицу. Я едва успел... Дрожь и холод...
   Плис снял шапку и продолжал:
   - Попробуйте уйти... скоро придут за мной.
   - Как же это... - еще не понимал Архипов, а уже словно погреб черный, ледяной открывался под ногами. - Чего же делать-то? - почти вскрикнул он, злобно стряхивая оцепенение.
   - Не теряйте времени, уходите... - просто ответил Плис и взял на руки серого кота.
   - А ты? - взбесился Архипов.
   - Меня же знают... за дверью схватят.
   С ругательством Архипов прыгнул к порогу и запнулся:
   - Оружие есть?
   - Есть, - послушно ответил Плис и, оживляясь, обнадеживаясь: - Вот здесь, за доской...
   - Стрельнем? - цинично и дразняще бросил вдруг Архипов.
   И Плис, аккуратный, честный тяжелодум, просиял как ребенок и бережно положил кота на подушку.
   В экстазе неиспытанного опьянения работал Архипов, готовясь к обороне.
   В эти минуты он был крепко связан с Плисом, и эта особая, непередаваемая спайка смертью и тем, что было сильнее смерти и что могучим порывом возвысило их над нею, - восторгом наполнило их.