Кравков М.. Эпизод

Кравков М
Эпизод

   М. Кравков
   Эпизод
   Посвящается моему другу И.
   - Вот ваши грамоты, ознакомьтесь внимательно. Отныне вы уполномоченный министерства снабжения. Подпись, печать - все как следует. Договора, проекты, кондиции - в этой папке. Денег, извините, не по чину, мало...
   - Ладно, - весело кивнул Решетилов, - дальше?
   - Дальше, - вот вам письмо к начальнику чешского эшелона. В нем вы представитель земства и вас знает доктор Гирса. Может пригодиться. Это? Это служебная записка управляющего губернией к N-скому начальнику милиции. Дабы оказывал вам всяческое содействие. Да, посмотрите на штамп-то. Какая работа! - даже щелкнул по бумажке. - Но, помните, сила всех этих документов - максимум на две недели. То-есть до первой справки.
   Улыбнулся Решетилов:
   - Пожалуй, хватит.
   И распихивая по карманам бумаги:
   - Но... это все к чужим. А к своим-то что?
   Пожатие плечами.
   - Я же говорил, что, кроме Баландина, своих там нет. В самом уезде другое дело. Там партизаны. Как раз, - чуть-чуть ехидно, - по вашей ориентации... Баландин, вероятно, вас сведет...
   - Баландин обо всем предупрежден, - вмешался третий собеседник, земец и хозяин квартиры, - и давно вас ожидает. А вы? Уже уходите?
   - Да, все как будто объяснил, бумаги передал... Ну, - подошел к Решетилову, - надеюсь, все сойдет благополучно...
   Секунду молча жали руки. Потом обнялись и поцеловались.
   Остались двое.
   - Накурили, - сказал хозяин, и, подойдя к окну, отдернул форточку.
   Свежий морозный холодок потянул упругим, напорным потоком, разметал и закружил синеву табачных миражей.
   В деловой задумчивости Решетилов.
   Хозяин тоскливо бродит по комнате.
   - Как вы хотите, - остановился он, - а я повторяю свой прежний вопрос. Во имя чего? Зачем вы сейчас беретесь за это восстание? Зачем мы уполномачиваем вас на это? К чему вся эта инициатива? Знаю, знаю: дело решенное. Говорю просто потому, что не понимаю, искренне. Ну, представьте на минутку. Сзади, за спиной, - семеновщина и японцы. Это - реальность. Впереди - приближающийся красный фронт, а за ним - увы! - голод и террор. Это - тоже реальность. А посредине... - наша инициатива! Что же утвердить-то мы собираемся своим выступлением? Но, оговариваюсь, так толкует мой разум, чувство - с вами.
   Решетилов добродушно посмотрел на товарища.
   - Я, - начал он, - определенно хочу утвердить запад. Пусть с его голодом и террором, но зато с его безусловно правильным для меня прогнозом будущего. Это главное. А теперь, когда вся колчаковщина летит к чертям, надо максимально использовать момент для революции. Я берусь за восстание в N-ске, вы - за другое, тысячи людей припрягаются к рычагам машины - и она поворачивается. Все просто. Лично роль моя маленькая. Как и всякого. Но для меня она - целая жизнь.
   - А ведь вы большевик, Сергей Павлович... Самый настоящий! И, по недоразумению, беспартийный...
   - Да уж... будь я партийный, вряд ли бы мы сошлись... Хотя свержение Колчака - платформа очень нейтральная и... весьма приятная...
   - Авантюрист вы, голубь, - как-то любовно определил хозяин. Пойдемте-ка чай пить. Там у жены сидит знакомая дама. Как раз приехала из N-ска. Представьтесь в новой роли...
   - А кто такая?
   - Да, кажется, жена начальника тамошнего гарнизона...
   - О, это очень кстати.
   * * *
   Теперь, когда все было кончено и бесчисленные обдумывания, хлопоты и сомнения оборваны переходом к делу, точно запруда дней пассивности развалилась в душе Решетилова. И ключем ударившая энергия упоенно помчала его, как поток, не разбирая камней и перекатов... Подчиняясь дисциплине принятого задания, свою новую роль играл он уверенно и с подъемом.
   Хозяйка за чайным столом - никкель самовара, струйками пар, - уют домашний, теплый.
   - Моя жена, - подвел Решетилова хозяин, и второй даме: - Позвольте вас познакомить, Мария Николаевна, уполномоченный по снабжению, едет к вам в N-ск.
   Моментально приобщили Решетилова к дружеской путанице перекрестного разговора, он сразу понял, что начал удачно и вдохновился. Солидно помешивая ложечкой чай, одинаково внимательный к обеим дамам, скромный и значительный, говорил он так ободряюще и спокойно, что от звуков слов его отлетал далеко день и ночь стучащий в сердце тревожный вопрос - что будет завтра?
   Мария Николаевна, с смешливыми глазами, вначале инстинктом женщины забеспокоившаяся при виде нового мужчины, уже с ласковым интересом слушала теперь Решетилова и уже легко переступала обычную черту молчаливости, частую у людей недоверчивых или молодых при новом знакомстве.
   - Это так хорошо, что вы едете в N-ск! - вырвалось у нее, и поспешила объяснить хозяйке: - хоть один будет бодрый человек, не бредящий этими большевиками... А то прямо - не с кем слова сказать: муж вечно занят, а офицеры... Ах, да вы и не знаете! - всплеснула она руками, расхохотавшись.
   Хозяйка смешливо насторожилась.
   - Опять какая-нибудь проказа?
   - И препикантная. Поручик Крауц ранен в руку!
   Хозяйка не понимала.
   - Большевиками?
   - Да нет же, хорунжим Орешкиным!..
   И, довольная произведенным эффектом, лукаво поглядывая на усмехавшегося Решетилова, рассказала:
   - Орешкин застал его в комнате у своей... ну, подруги. Понимаете, ночью. Ну, и... бах, бах из браунинга! Крауц ранен. Муж - прямо рвет и мечет. Один из лучших офицеров в гарнизоне. Хотел Орешкина под полевой суд отдать. Ну, конечно, только погрозился...
   Решетилов поднялся, стал прощаться.
   - Вы уже? - с видом бесконечного огорчения сожалела хозяйка.
   - Как только приедете в N-ск - к нам, - просила Мария Николаевна, - и муж и я будем очень, очень рады...
   * * *
   Над высокими темными корпусами военного городка, над горою с чернеющим гребнем леса, над плоским спящим городом, с заливистым гулом неслись пласты морозного ветра оттуда, из скрытых ночью таежных хребтов и сопок.
   И полузамерзший часовой, прячась за столбом ворот от порывов вьюги, то клял свою собачью жизнь, вспоминая родную избу и тепло и вечерки, то впадал в тупую апатию, засовывая в рот иззябшие пальцы, то с завистью посматривал на ярким пятном освещенное окно квартиры начальника гарнизона. В этой квартире шло спешное совещание офицеров. Подполковник Полянский сидел за длинным столом перед картой уезда и ладонями прихватил виски, как человек, у которого болит голова. За спиной - молодой хорунжий, с тощим острым лицом, беззаботно скручивал папироску. Сдержанный рокот остальных - аккомпанимент к молчанию.
   - Даже карты порядочной нет... - брезгливо еле выговорил Полянский, где вы такую дрянь выкопали?
   Толстоносый, сизый капитан Мурзанов свирепо вытаращился на хорунжего. Тот чуть прищурил глаз и, с почтительным смешком, доложил:
   - По приказу начальника гарнизона реквизировал в земской управе...
   Фыркнули. Сам Полянский улыбнулся, и тоскливая напряженность растаяла.
   - Ну-с, господа, - Полянский опять сделался важным хозяином, - теперь осталось выслушать контр-разведку. Поручик Бович, говорите.
   - Господин полковник, - начал контр-разведчик, - как я имел честь докладывать вам в прошлый раз, положение по прежнему остается очень тревожным. Не здесь, в городе. Тут более или менее надежно. Хотя я и получаю письма, угрожающие убийством... Операции последних дней, о которых вы, господин полковник, знаете и о которых здесь я, в силу государственной тайны, не имею права распространяться... - Бович значительно взглянул в сторону начальника милиции Шумана, которого ненавидел, - эти операции на некоторое время могут гарантировать спокойствие. Конечно, приходится действовать одному, и если бы все органы как внутренней, так и внешней охраны, - опять Бович не забыл поглядеть на Шумана, - были сосредоточены в одних руках...
   Полянский опускает голову низко и синим карандашом по клеенке чертит. Не слушает Бовича: "давно все знаю"... За окнами буря вздыхает, бесится. Развлекает. Думает о жене - она приедет сегодня. Приедет Мария Николаевна, и заговорит вся мебель, стены - квартира живая станет. Одно дело при ней, другое - без нее. Что-то очень важное без нее пропадало. И так с первых дней свадьбы. Голос Бовича стал крикливым, настойчивым. Нечего делать - надо слушать. Контр-разведчик был щупленький, точно мальчик, с гнилыми обломанными зубами.
   "Много шоколаду ел... - подумал Полянский. - А лицо бледное, истеричное, глаза в синих ямах".
   - ...и я должен указать, что фактически мы почти в кольце партизан, и вот-вот кольцо сомкнется!
   Даже визгнул.
   Мурзанов выкатил на начальника гарнизона недоумевающие, спрашивающие глаза, и усы его сразу обвисли. В передней послышался шум. Все подняли головы. Начальник тюрьмы, громадный,
   сгорбленный старик с колючей небритой физиономией, резко вздрогнул.
   - А-а! - дружно обрадовались все: - Иван Николаевич!..
   Вошедший - городской голова - отирал платком круглое, раскрасневшееся лицо. Присматривался, от огня закрываясь. Сразу видно - свой, желанный.
   - Наше вам... - прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому - кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
   - Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
   Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые...
   - Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения... - с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
   - Говорите, поручик...
   Все смотрели на Шумана.
   - Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, - палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что - рано или поздно - нас действительно окружат. - Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
   Зажужжал встревоженный улей.
   И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус...
   Полянский твердо и спокойно сказал:
   - Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным...
   Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
   - Вы простите меня, Георгий Петрович... но как же это?.. - его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. - Вы выводите из города самую отборную часть... А... мы-то как же?
   Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
   - Я спрошу у каждого его мнение, - сухо решил Полянский. - Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
   - Я... с Иваном Николаевичем... - извиняюще прохрипел старик.
   - Вы? - к Мурзанову.
   - Я... как прикажете...
   И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
   - Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, - подчеркнул, - действительно надежна...
   - Не смеете сомневаться! - злобно сказал хорунжий.
   - Выступление решено, - объявил Полянский.
   Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
   Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
   - Что же это вы, Иван Николаевич, - весело упрекнул, - да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы... - хлопнул по плечу Орешкина, - в прах сотрут эту шваль!..
   - Верно, - вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, - да как-то оно страшновато! Не военный я.
   И, уже повеселев, хорунжему:
   - А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни... Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, - так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые...
   - Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется...
   - Ну, вы все-таки... молодые люди, там не очень! - остепенил Полянский.
   - Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики... Жалеть не будете...
   - Ну, хорошо, хорошо, - заторопил Полянский, - пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, - Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек...
   - О-о! - обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...
   * * *
   Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.
   Гудит сборня, раскачивается.
   Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
   Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
   - У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! - от оратора, от стола, над которым паутино в высоком
   углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
   - Мать чесная! - восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..
   - Говорил я... - понял, да невпопад, один старичок.
   - Чо говорил? - окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс...
   - Дай ему, Кешка!..
   - Клюнь, клюнь его носом!..
   - Стану я о дурака нос тупить... - обиженно рассудил Кешка и успокоился.
   Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
   Жесткая забота - Ильинский фронт.
   - Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...
   - А, ведь, терпят...
   - Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
   - Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
   - Пошлем молодняк в подкрепление.
   - Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
   - А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
   - Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят...
   - Лучче своим отдам, чем кровопивцам...
   - Правильно, дядя Митрий!
   - Рассудил...
   - Да здравствует гарнизация!..
   * * *
   Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
   Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
   - Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
   Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
   Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.
   Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
   И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.
   В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
   - Стой! - гаркнули голоса.
   Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.
   - Кто таков?
   Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
   - Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
   - Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...
   - В сборне расскажешь. Там узнают!..
   Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
   - Ага! - восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
   И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
   А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
   - Из города хлюст...
   - В темную его!..
   - Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...
   Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
   Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.
   Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.
   Тревожный шум - не шутка в такие времена.
   Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
   - Николаха... ты как?
   Крякнули на крыльце, рты поразевали.
   А задние не понимают, ворчат и лезут.
   Кошкин рукой Баландина заслонил:
   - Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил...
   Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
   - Гляди, кого поймали!
   * * *
   Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа.
   Теперь - волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже - уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут - и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
   Так и сейчас, о доставке коней на партизанский фронт.
   Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один - партизан.
   - Выручил, Николаха, - охрипло рассказывает Кошкин. - Получили порох как раз ко времю...
   - Так, браток, изжились, - партизан добавляет, - патроны, скажи, хоть золой набивай!
   Увлекается Баландин, радостно вспоминает.
   - А я, как выехал из города, по всем лавкам распоряжение - айда порох и свинец в Кайдаровскую волость. Кстати, пушнины там много: приказание правления, говорю, такое. На обмен. В иных местах рады - только с рук бы сбыть, пока милиция не отобрала... И уж потом слышу, как привезли, - в Кайдаровке восстание. Порадовался.
   - Ну, как живешь-то? Вспоминаешь нашу политическую ссылку?
   Смеется Кошкин. Приятно вспомнить. За чайком бы побалакать - сколько ведь лет не видались. Эх, время, язви его, мало!..
   - Вот что, Коля. Живем мы ладно. На лыжах, можно сказать, живем. Сами себе господа. И беляков пощипываем здорово. Но вот, знаешь, письменного народу у нас мало...
   - Бедно! - подтвердил партизан и улыбнулся. - В Лежме уж на что? Дьякона взяли... Мужик-то, правда, он ничего. Одним словом, братие, говорит, воевать не могу, а писать жалаю... Пиши, долгогривый! Контроль приставили...
   - Вот я и думаю, Николаха, с собою тебя взять... Поедешь?
   - А N-ск как?
   - А без тебя там некому?
   - Да кто и был - поарестованы...
   - Да-а... - Кошкин задумался. - А хорошо бы буржуев там поворошить... Выходит, что надо тебе вертаться. Только ведь узнают, парень, про порох минтом повесят.
   - Так сразу? Обождут! Кто отсюда проедет? Вы же заслон поставили.
   - Который тебя-то сцапал?
   Все засмеялись.
   - Поди-ка, Ваня, насчет лошадей скомандуй. Ему - в город.
   Партизан вышел.
   Заботливо обдумывая, Кошкин доканчивал:
   - Через него, значит, и связь со мной иметь будешь. А я здесь базу налажу. Отряд формировать начнем.
   - Базу! У тебя же оружия нет? А если из города нагрянут?
   - Хватил. Они у себя-то со страху опупели... Где тут нагрянуть! Тут, брат, мы дома. Как в санях покойны...
   * * *
   Уже полчаса, как Решетилов сидел в кабинете Малинина, к которому прежде всего поехал с визитом, как только устроился в N-ске. Малинин чувствовал себя превосходно. Во-первых, он славно выспался после обеда, а догадливый гость приехал как раз в то
   время, когда Ивану Николаевичу было нечего делать. Во-вторых, его самолюбие было польщено тем, что приезжий с первым визитом явился к нему, а в-третьих... в-третьих, сам гость, положительно, нравился Ивану Николаевичу.
   Хитроватой смекалкой Малинин решил, что дела могут быть небезвыгодные. А при той легкости, с которой новый уполномоченный отдавался его советам, все становилось особенно интересным. Глубоко погрузнув в мягкое кресло, хозяин чмокал сигару и ласково щурил на гостя заплывшие глазки.
   - Та-ак-с, милейший Сергей Павлович, вас отправили, значит, вроде как в ссылку, к нам в N-ск?
   - Ну! - вежливо возмутился Решетилов. - В таких провинциальных городах иногда встречаешься с удивительно милым и приятным обществом. Вы - городской голова... а помните пословицу: каков поп, таков и приход? Вот я и не унываю.
   - Постараемся вас развлечь, - расплылся Малинин и похохотал учтиво сочным нутряным хохотком. - Прошу прощенья, - встал он большой и грузный, я на минутку.
   Решетилов один. Перед ним письменный стол. Счета, бумаги, коробка с крошеной махоркой и сияющий золотом портсигар с тремя гаваннами. На бревенчатых стенах две олеографии. Битая дичь. Сверкает рамой портрет хозяина. В углу солдатская винтовка. У дивана массивный несгораемый шкаф. Все очень деловито...
   - Вот и я, - вернулся Малинин и будто прихватил из соседней комнаты новую мысль, сильно его оживившую. - Вы говорили, почтеннейший Сергей Павлович, что вам предстоят заготовки... Ну, а что именно?
   "Ага, - подумал Решетилов, - или клюет, или... подозревает!"
   И большой игры стоило потушить загоревшиеся глаза.
   - Видите, Иван Николаевич, - скромно начал он, - я, собственно, не решался с первого разу утруждать вас делами... Но, по правде говоря, зная, что вы раньше были председателем военно-промышленного комитета, я решил сразу же обратиться к вам за содействием.
   - Я... чем могу, - лепетал обольщенный Малинин и вдруг вспомнил, неожиданно помрачнел, даже красные щеки его обвисли.
   - Но... - боязливым шопотом нагнулся к гостю, - а все, что происходит? Отступление, банды... До нас это не дойдет?
   "Не почуял!" - торжествовал Решетилов.
   Сделал очень сочувственный, немного даже таинственный вид и, как бы секунду поколебавшись, открыл:
   - Видите ли, Иван Николаевич, на западные наши силы я еще в начале кампании очень мало рассчитывал... Но, благодарение богу, кроме запада у нас... и другие части света есть! - дипломатически закончил он.
   - Восток... - засиял Малинин, - Япония?
   И с мечтательным вожделением:
   - Если бы?
   - Будет, будет, - с глубокой убежденностью изрекал Решетилов. - Войска атамана Семенова уже продвинулись к Слюдянке. Есть уже полный контакт с командованием нашего округа... Но, Иван Николаевич, - спохватился он, - я очень прошу, чтобы этот разговор был между нами...
   - Полноте, - даже обиделся Малинин, - не беспокойтесь. Да у нас все военные только и ждут, что Семенова... Начгар наш... ну, правда, он колчаковец, но приличный человек... и настоящий боевой офицер...
   * * *
   Волки воют на таежном пустоплесье, голодные, тощие, свирепые.
   Визгливая вьюга хватает обрывки волчьей песни и холодным клубом поземки скатывается вниз, в равнину, распыляется снежным бураном и на крыльях метели летит к городам и железной дороге. Туда, к ковыляющим вереницам обмерзших, разбитых, тифозных людей, во имя жизни ползущих навстречу смерти.
   Волочит зима пуховый саван, заметает страшные язвы людского страдания, и горсточка пухлого молодого снежка засыпает черный рот трупа.
   Не палач буран, не убийца.
   Сам неживой, сиротливый бродяга, прилетел хоронить мертвецов.
   Он - могильщик.
   И разгромленная армия сотнями гусениц-колонн вползает в туман сибирской вьюги.
   Летит рысак по застывшей реке, отворачивается Полянский от бьющего снега, отворачивается от черных мыслей.
   Рядом жена. Хорошенькая Мария Николаевна. Она - жизнь, она действительность, она - все для Полянского.
   И стоит ли думать о том холодном, зловещем кошмаре, который еще там, за какой далекой гранью, когда рядом - радость теплая, другим на зависть, себе на удовольствие?
   Разве живое мирится со смертью?
   А то, что идет, - смерть для Полянского, для подобных ему.
   Но он не мальчик в золоченых погонах: старый, военный волк. Он знает, что выхода нет. Удержать ту жизнь, которая с 1914 года начала шататься, нельзя. Рухнет - все равно.
   К чорту, к чорту!..
   - Милая Мэри... - улыбается он, забирается в муфту и жмет там маленькую горячую руку.
   Приехали - дом Малинина.
   * * *
   Торопится Мария Николаевна. Нервно смотрится в зеркало, поправляет прическу. Знает уже о новом госте у Малинина...
   По жене и Полянский относится к гостю. Она, играя глазами, кокетливо начинает свое женское, грациозное нападение.
   И он, высокий, черноусый, сдержанный, по-приятельски улыбается Решетилову: - Вот видите, какой ребенок!
   Полянскому рада жена Малинина, женщина с красивой фигурой, здоровым лицом, с которого словно стерли какую-то отличительную примету. Она сразу забоялась Решетилова - мудреный, притворяется.
   Письмо Малинину принесли. Сразу узнал, повертел в руках, улучил минутку - ушел в кабинет.