Кравков М.. Эпизод

   К двери - сундук. На него - тяжелый шкап с инструментами.
   - Там что? Мука? Сюда, в простенок, - мешок на мешок.
   Плис на секунду даже замялся - так необычно было рисковать драгоценной мукой.
   - Стой, - горячо шептал Архипов, соображая, и командовал: - Ты туда, за русскую печь... Бей в эти окна, в дверь. Я - тут, в простенке.
   Оружие хранилось у Плиса под обшивкою стены. Достали. Укороченная винтовка-берданка, охотничья двухстволка. К винтовке нашлось шестнадцать патронов, к двухстволке было больше и их можно было переснаряжать. Архипов, как бывший фронтовик, избрал винтовку.
   Все было сделано, приготовления окончены, стало темно...
   * * *
   С гор, от хребтов таежных, от таинственных теперь деревень, запавших в лесных лощинах, потянулись на город порывы ветра, покатили волны-свитки лохматых туч. Серым, далеким пятном
   мелькает гонимая бурей птица, налетает над городом, черной тряпицей полощется в вихре и, бросив хриплый крик, уносится в даль.
   Стаей черных птиц налетают на город зловещие слухи, панику и смертный страх роняют в рыхлые сердца и скрываются неуловимые и бесследные.
   Малинин в расстегнутом френче. Давит, душит воротник бычачью шею.
   Ходит по комнате беспокойными, тупыми шагами.
   Взглядывает на начальника гарнизона, Полянского, на разведчика Бовича. Иной раз взглянет с надеждой, а сам все прислушивается, нивесть к чему прислушивается... Нет, не помогут - сам себе помогай! Останавливается круто и хрипит, весь пунцовый, брызгая слюной:
   - Погубили самую лучшую часть... Шестую роту. Открыли путь к городу...
   - Дело надо делать, а не причитать, - наконец, раздражается Полянский.
   - Вы послали депешу в губернию? Вы послали? - допытывается Малинин.
   - Конечно, послал, как только получили известие...
   - Но что же делать-то?.. Родные мои, что же делать-то? Я тоже послал телеграмму, как городской голова. Пишу, что все женщины, дети, весь город умоляют помочь... Но разве дойдет? А ведь должна дойти? А? Как вы думаете?
   - Я думаю, что вам следует переехать к нам, в военный городок.
   - Да... да, - соглашается Малинин, - это правда... И жену захвачу...
   - Офицерам, живущим в городе, - говорит Полянский, - приказ на ночь являться в военный городок. Далее. Сосняк около городка надо вырубить, очистить площадь обстрела. Это уж вы, Иван Николаевич, через свою управу людей нарядите. Ну... вот пока и все. Все части я беру в городок, оставляю только караул у тюрьмы...
   Малинин уже сидел. Слушал внимательно - слова боялся проронить.
   Это - выход... Стены городка, кругом штыки, это... не то, что здесь...
   Только вот дом, хозяйство? А все-таки легче. Кажется - выручил.
   Твердый человек Полянский!
   И, когда полегчало одно, закипело другое.
   И уж Малинин потребовал многозначительно, с ударением.
   - Что вы намерены делать, - обратился Бовичу, - в городе?
   - Аресты. Прошу и настаиваю на самых широких полномочиях.
   - Ну, да, конечно, конечно. А практически? Кого, где?
   - Во-первых, начальника милиции Шумана. Он - ненадежен.
   - Что вы, что вы! - испугался Малинин, - а... если осложнения с милицией? Они его любят...
   - Глупите, Бович, - вмешался Полянский, - данных нет. И Шуман - офицер. А потом, если что, так всегда успеется...
   - Как хотите, - недовольно оправдывался разведчик, - но я... не ручаюсь. Дальше - кооператор Баландин. Большевик, сволочь, - его как заложника.
   - О-о, - Малинин густо покраснел, - в первую очередь! Еще?
   - Потом по списку из рабочих, кое-кого из горожан... Так, знаете ли, для безопасности... А теперь... да опять вы, господа, будете недовольны?
   - Ну?
   - Что вы скажете об этом уполномоченном, об Решетилове?
   Малинин переглянулся с Полянским, подхватил живот и сочно захохотал.
   - Не пожалеть бы... - обиженно пробурчал Бович.
   - Ох, насмешил, - махал на него руками Малинин. С того момента, как между ним и надвигающимся выросли стены военного городка, он опять обрел душевную ясность и обычное веселонравие здорового животного. Оборвался смехом, лицо напряженное сделалось, беспокойное. Связал всех загадочным взглядом, шопотом прохрипел: - А... с теми, в тюрьме которые?
   Загорелся лихорадкой нездоровой гнилой, истеричный Бович, так и впился в Малинина голодными, ждущими глазами.
   - За наших офицеров, растерзанных с Орешкиным, я думаю... надо заложников пощупать... - глухо, сладострастно кончил Малинин.
   - Я вам сейчас скажу, - заспешил, заторопился Бович, перерыл портфель, выхватил бумажонку, - вот их... Федоров, Микулич, Косенко...
   одиннадцать... семнадцать заложников. Как, Иван Николаевич... всех?
   - Ну... Пока пяток. Поважней которых...
   - Нет, нет, - просил контр-разведчик, - ну... хоть десять? Вот этих? трясущимся, бледным пальцем тыкал в список.
   И тихо, почти молитвенно:
   - Только этих?..
   - Хорошо. Не приставайте. Вы как смотрите, Георгий Петрович?
   Полянский равнодушен. Пожал плечами:
   - Мне это не нужно. Вам виднее...
   - Значит, господин полковник, - встал Бович, - могу на сегодняшнюю ночь наряд получить?
   - Можете.
   Малинин молча проглядывает список.
   - Это... баба? - чиркнул огрызенным ногтем одну фамилию.
   - Баба... - опустил глаза Бович.
   Малинин пожевал мясистыми губами...
   * * *
   На условленном месте, на замерзшем притоке большой реки дожидался Баландин Марию Николаевну.
   Круто от города отворачивала речонка, путаными перегибами уползала в тайгу. Теплый был день, по-весеннему солнечный. Свежий сосновый воздух неподвижно застыл в недвижных деревьях и играло вверху блистающее солнце золотое, било в голубом, звенящем колоколе...
   Шуркнули лыжи там, позади, за поворотом.
   Празднично засмеялось сердце, обернулся и ждет, а губы улыбкой открылись, белизну зубов радостно показали.
   Головастый, черный дятел-желна работает на соседней пихте.
   Цепко ползает по стволу, носом крепким отстукивает кору. Стукнет три раза, голову избоченит и блестящим, круглым глазом на Баландина комично смотрит. Потом - опять. Услышал лыжи, - удивился.
   В одну сторону - верть головой: не понимает... В другую - тоже.
   Озадачен. Подумал и сразу улетел.
   Из-за бугра Мария Николаевна, на лыжах, в короткой жакетке, разрумянилась.
   - Как я рад вас видеть... - держит Баландин крепкую ручку в перчатке, если бы вы только знали!..
   Она смеется голубыми, в тон неба, глазами.
   Руку у него в руках забыла, а сама с восхищением на лес смотрит.
   - Как тут тихо, как славно... А дальше... смотрите, снег совсем не тронут следом. Вы дальше не ходили? Вот хорошо, идемте в глубь...
   Дружно лыжи шуршат, выдавливают белые змеи-дорожки. Островок посередине. Пухлый, вспученный горб снежный, холм, как свечками, сосенками уставленный. Деревца глубокой синей тенью переломились, а рядом, в панцырь снега, впаяло солнце золотую ленту...
   - Взгляните, - говорит она, - березка наклонилась и вмерзла в лед вершинкой. Она наверное пьет... А эта кочка, - это голова богатыря, который спит. И с длинными, предлинными волосами. Они только желтые, как прошлогодняя трава, и шуршат, как листья... Фу, глупая какая я!.. Вы не смеетесь, что я так болтаю?
   - Нет. Я думаю, что так и надо говорить в лесу. Тогда вы не чужая здесь... А смеюсь я просто оттого, что... никогда не жил так полно, как сейчас...
   - Что это значит?
   - Ну... то, что вы со мной...
   Теплым взглядом скользнула и тихо:
   - А еще?
   - А еще оттого, что дело у меня такое, какое я люблю...
   - Я знаю это дело, - серьезно говорит она. - Вы красный, правда?
   Голубые, ясные, интересующиеся глаза.
   - Правда, - открыто соглашается Баландин.
   - Вот видите, - обрадовалась она, - наши все говорят, что красные, как звери, кровожадные, страшные? А?.. Вот вы не такой.
   - Ну, Мария Николаевна, - немножечко смущенно смеется Баландин, - ведь люди разные бывают среди всяких... А, в общем-то, что такое красные? Все наши мужики, все рабочие, еще, как я, такие...
   - Все равно. Но мне они, почему-то, представляются хорошими... И если бы вы знали, как надоела мне домашняя тоска и эти страхи! Б-р-р... Главное, меня хотят заставить тоже бояться вместе с ними, тоже ждать противно и нудно чего-то гадкого... А я не могу бояться. Понимаете, мне хочется смеяться, прыгать, ну, словом, пусть я девчонка, пусть легкомысленная, а я не хочу жить так, как мне велят, и... не стану! - упрямо стукнула лыжной палкой. Молчали, шли дальше.
   По берегу столпились сосны. Кудлатые ежи заиндевелой хвои. Над речкой грузно навалилась ель и потянула за собой раздерганный букет осинок.
   Под деревом протаял снег и искрится на солнце ломкой бахромою кружев изо льда.
   - Вот трещинки пошли, - говорит Мария Николаевна, - здесь лед не прочный. А вон коряга, - настоящий деревянный осьминог... Под ней пещера. И вдруг представьте, там медведь следит за нами... Почему вы молчите? Где ваши мысли?
   - Я думаю, что я... я люблю вас...
   - И любите, - говорит она с восторгом, - это хорошо...
   Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.
   Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, - коварный провал в глубины ночи... Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.
   - Можно вас поцеловать?..
   - Целуйте... - говорит она.
   Тишина.
   Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы...
   * * *
   Начальник станционной милиции, Спиридюк, был вызван командиром охранного эшелона, и сухой и издерганный полковник, с лицом дегенерата и выцветшими, округлявшимися при волнении глазами предписал ему произвести по селу повальный обыск и ряд лиц по списку доставить в вагон, как заложников. Полковник говорил отрывисто и неясно, беспричинно свирепея от собственных же слов, а Спиридюк, одетый в офицерский френч и вытянувшись в струнку, глотал слова начальства.
   Достаточно заряженный, он вышел и, в первые минуты, чувствовал себя, как конь, которому ездок пустил поводья, был предан, благодарен и гарцевал.
   Когда же начало темнеть и надо было итти к команде, он ощутил тоскливую тревогу.
   Особенно смущал его зеленый крестик, стоявший в списке против фамилии лица, которое он должен был схватить...
   Здесь ожидалась возможность сопротивления и, как-то против воли, неприятно думалось о боли и о смерти.
   А Спиридюк об этом думать не хотел и решил в своей немудрой голове быть твердым и не бабой, возненавидел всех, кто думал и начал жить сегодняшним числом...
   Однако все сошло как будто бы благополучно.
   Опасный большевик на деле оказался перепуганным, дрожащим мальчиком, и Спиридюк, отправив его на станцию с солдатом, презрительно пожал плечами. В душе же был очень рад.
   - Еще котлета чорту, - баском, вполголоса, сказал он. - Как, Шаффигулин?
   - Так точно, господин начальник, - радостно залопотал татарин-милиционер и даже головой затряс...
   Кончались обыски, была уж ночь и ржаво-красноватым светом открыла дали восходящая луна.
   Закуривая, Спиридюк еще раз проглядел свой список и подумал:
   "Один остался, Плис".
   С собою взял он трех милиционеров и быстро зашагал к окраине улицы, к одиноко черневшей избушке.
   - С этим простые разговоры, - подбодрил он спутников и передразнил, гнусавя: - теоретический латышский большевик... Научат
   практике тебя!.. Ну, скорей, ребята, повертывайся!.. Кончим, да до дому.
   Подкрались тихо, вплотную к стенам.
   Спиридюк с револьвером подошел к окну, прислушался. Все тихо.
   - Заходи со двора, стучите в дверь. А я тут покараулю...
   Мутно мерцало небо в темном стекле окна, дремал домишко, да потревоженные собаки лаяли в другом конце села.
   - Чего они копаются? - свирепо изругался Спиридюк и сам отправился к милиционерам.
   Тогда, из черного окошка, пламенным снопом, в лицо ему ударил выстрел.
   Он слышал страшный грохот и толчок.
   Испуганный, отпрыгнул в сторону и побежал.
   Почувствовал, как что-то рвется внутри, с безумной, давящей дыханье болью...
   В зверином, последнем страхе сделал несколько шагов, хотел вздохнуть и покатился в снег, хватая пальцами за попадавшиеся щепы.
   В предсмертной агонии открыл широко рот, чтобы позвать на помощь и не мог...
   * * *
   В полыхнувшем огне, во взметнувшемся дыме Архипов углядел нелепо отброшенную фигуру и понял, что попал.
   - Плис, есть один гад, - обернулся, отдергивая затвор.
   Плису некогда.
   Плис слышит, как ломятся в дверь, приподымает короткую двухстволку и, наконец, стреляет раз за разом, оглушая и себя, и Архипова.
   Дым пороховой и гул в ушах и нервы вздыбились...
   Оскалившейся рысью смотрит в окно Архипов.
   Внимание все сейчас фиксировалось в мушке. Он сам - как ищущая мушка.
   Наступила тишина - короткий, страшный перерыв.
   Оттуда, из-за двери, протяжный, надрывный стон.
   - Ай-да мы, - похвалил Архипов. - Ай-да Генрих...
   Плис сперва не понял. Борьба и выстрел одно, а этот жалкий крик совсем другое... И только мысль связала.
   "Так нужно", - успокоил себя Плис, и поудобней примостился к печке.
   На снеговом пространстве перед окнами, средь черных лент заборов, между построек темных, неосвещенных, маячили неясно тени, скользили и сползались перед домом. На стороне трещал тревожно и прерывисто свисток и в темноте по-матерно ругался зычный голос.
   - Слышь, Генрих, матом кроют... - весело проговорил Архипов и вспомнил. - Спирту хочешь?
   - Я... не пью. Вы - пейте.
   - Я выпью... вот. И - хватит. А то рука дрожать будет. А чтобы сволочам не доставалось, - остатки выльем... - Опрокинул свою жестянку и мстительно держал над полом, пока не вытек спирт.
   Плис аккуратно и в порядке, тем временем, расставил на печи перед собой патроны. Вот, в этой кучке пули. Тут - картечь, а там уж дробь. Удобно заряжать. И, втянутый в смертельный поединок, был спокоен, почти весел.
   Немного, разве, было жаль кота. Даже попробовал позвать его обычным, в обращении к животным, шутливым и смягченным тоном:
   - Рунцик, Рунцик...
   Но кот, напуганный стрельбой, не шел.
   Цепью подбирались вызванные солдаты.
   Одно звено уж близко. Видно, как, горбясь, перебегают. Архипов крепко приложил ружье, заметил место: пускай дойдет.
   - Ага!
   И выстрелил.
   Захлопали, защелкали, перебегая по снегу, огни. И, точно молотками, заработали по стенкам. Поднялась пыль, летела штукатурка, угарный, едкий дым душил дыханье. Не думая, не рассуждая, весь в диком упоении дрался Архипов.
   Инстинктивно отдергивался от злой, дрожащей струнки пули, всовывал патрон и дерзко, не хоронясь, стрелял в окно, платя ударом за удары.
   И перестал палить тогда, когда осталось два патрона.
   И, в тот же миг, с последней пулей, попавшей в медный таз, умолк противник. Медленно расплылся и затух звенящий всплеск металла.
   В разбитое окно из комнаты, как будто нехотя, тянулся полог дыма и фантастическим туманом играл с блестящей, яркою луной.
   - Генрих! - окликнул Архипов.
   Никто не отвечал и только четко тикали из мрака уцелевшие часы.
   Еще спросил - молчит.
   Тогда полез к нему по полу, натыкаясь на куски отбитой штукатурки, щепы и беспорядочно наваленные предметы.
   В углу у печки привалился Плис.
   - Што ты, парень... што ты... - растерянно и ласково, как будто ободряя, шептал Архипов.
   Внезапный шорох у двери заставил обернуться.
   В испуге заслонил себя ружьем, прижался к мертвецу...
   Два фосфорически горящих глаза уткнулись на него из тьмы.
   Уж был готов стрелять, да догадался, что это Плисов осиротелый кот.
   И тут же увидал в окошках отблеск пламени, почуял запах гари и понял, что настает конец.
   "Сжигают... - сказал он сам себе и усмехнулся, - трусы!"
   По привычке, хотел уж выругаться крепко, да вспомнил, что рядом мертвый Плис, что сам он тоже умирает, и удержался. Потом прижал короткое ружье к груди, секунду подождал.
   В загадочной, могильной тишине за стенкой рядом ворчал огонь, и искорка, влетевшая из темноты, оставила на миг кровавый, долгий след...
   - Прощай, товарищ, - сказал он Плису и нажал гашетку, закрыв глаза.
   * * *
   Мчались, мчались события.
   Нарастали, перепутывались, сталкивались.
   Как в термометре ртуть, падала, замерзала для одних радость жизни, повышалась, крепла для других.
   А для всех:
   Телеграфная связь порвалась.
   Железная дорога - останавливалась.
   "Надо меньше рассуждать, - как привык, так думал Решетилов, торопился и шагал быстрее. - У событий - есть логика. И довольно..."
   Проходил по площади, мимо собора, взглянул на колокольню.
   - Вероятно, про эту церковь рассказывала мне сегодня хозяйка, что на ней поставлены пулеметы... Все ждут. Как мало времени у меня и как много надо еще делать...
   Приближался к кирпичным постройкам военного городка и вспомнил рассказ той же хозяйки о расстрелах, будто бы совершенных прошлой ночью.
   У калитки ворот стоял часовой. Решетилов твердо подошел вплотную и властным, уверенным тоном:
   - Где квартира начальника гарнизона?
   Часовой посторонился, ткнул пальцем в стоявший напротив флигель и проводил испуганным взглядом удалявшуюся солидную фигуру в барской шубе.
   Денщик с лоханью помой столкнулся у входа с Решетиловым.
   - Барин дома?
   - Никак нет, - оторопел солдат, не зная куда девать лоханку, - барыня дома.
   - Доложи.
   Стал в коридоре, ожидая.
   "Ранний визит, - про себя усмехался, - одиннадцать часов и... как удачно: его нет..."
   Распахнула дверь Мария Николаевна, высокая, на пороге появилась.
   Вздрогнула, растерялась.
   - М-сье Решетилов... - запахивала на груди накинутый платок.
   - Очень нужно видеть.
   Не снимая шубы, прошел за ней Решетилов.
   - Вы извините... У нас не убрано, - машинально, упавшим голосом говорила она, - садитесь...
   Перед Решетиловым безразличная пестрота убранства, да большие глаза, наливавшиеся, наливавшиеся тревогой.
   - Простите меня за бесцеремонность, но судьба одного общего нашего знакомого заставила меня это сделать...
   - Николай Васильевич? - закусивши губу, перебила она...
   - Он арестован сегодня ночью...
   Ахнула слегка, притянула руки к груди, задохнулась...
   - Милая Мария Николаевна, ваше спокойствие нужно для многого...
   - Что я должна делать? - встрепенулась, - я буду спокойна.
   Надеждой, отчаянием глаза переливались - скорей говори.
   - Прежде всего самообладание...
   - Слышала, - резко прервала.
   - Потом, чтобы никто не знал о нашей беседе...
   Кивнула - да!
   - У Баландина есть друзья. Они думают о нем. На всякий случай, попробуйте добиться у вашего мужа, чтобы Баландина выключили из числа заложников...
   - Ой, - вскочила она, - ужас, ужас какой!.. Как я их всех ненавижу... Его... убьют?
   - Надеюсь, что этого не случится...
   Поникла, точно сломалась, заплакала беззвучно.
   - Сергей Павлович... Сергей Павлович, он в тюрьме? Да? Можно мне пойти к нему? Я не боюсь ничего... Я сейчас такая несчастная... такая раздавленная...
   - Никуда не ходите. Мы с вами увидимся в шесть часов. У меня на квартире, - назвал адрес. - Где ваш муж?
   С болью, с отвращением:
   - Муж?
   Отирала слезы рукавом, как маленькая девочка.
   - Он за городком, вырубает лес...
   - Я сейчас к нему. Помните, о разговоре - ни слова...
   Догнала в передней, стиснула руку:
   - Я чувствую, что... не должна с ним говорить... Не... выйдет!
   - Тогда не нужно. Решите сами. Не волнуйтесь.
   - Значит, друзья есть?
   * * *
   На обширном пространстве, за фасадами корпусов группы людей рубили молодой сосняк. Решетилов остановился и наблюдал, а проводивший его солдат побежал доложить.
   "До чего все просто, - изумлялся Решетилов, - вот я в самом центре неприятельской позиции, а никто и не спросит меня, кто я таков и зачем пришел. И воюют-то по-домашнему..."
   Прямая выправленная фигура Полянского. Пристально разглядывает странную здесь штатскую шубу.
   Вид бодрый, вдохновленный работой.
   Изумился, улыбнулся, развел руками.
   - Вот неожиданный гость! Какими судьбами?
   - Да сунулся было к вам, вас нет. Я - сюда. Может быть, это против военных правил?
   - Пустяки, - рассмеялся Полянский, - полюбуйтесь нашим хозяйством. Бальный зал готовим для господ красных. Чтобы удобнее, знаете, танцевать под пулеметом...
   - Почтеннейший Георгий Петрович, вы уже простите мою штатскую психологию. Я ведь к вам за советом. Только лично для себя. Правда, что говорят о движении красных? У меня казенные суммы, так видите ли, может быть, лучше в казначейство сдать?
   Нахмурился Полянский.
   - И ты малодушничаешь... По секрету могу сообщить, что положение, конечно, серьезное... Но непосредственной опасности, разумеется, нет. Плюньте вы на эти слухи и на тех, кто их распространяет. Если что, я всегда сумею вас известить. Продолжайте свою работу и не беспокойтесь...
   - Ну, очень благодарен, - ободрился Решетилов, - очень извиняюсь, что оторвал вас от дела...
   Полянский любезно откозырнул, повернулся молодцевато к работавшим.
   За углом, перед Решетиловым Малинин.
   Лицо серое, обрюзгшее, толстые щеки мешками повисли. Спешит.
   Взглянул недоверчиво:
   - Вы здесь зачем?
   - Да вот, толковал с Георгием Петровичем...
   - А-а, - рассеянно протянул, - ну... и что?
   - Да у меня ничего, а вообще-то новости, кажется, есть?
   - А что? - схватился Малинин.
   - Слухи всякие панические о красных, о гибели роты...
   - А, да, да... это очень неприятно...
   - Говорят, Иван Николаевич, у нас даже расстрелять кого-то принуждены были?
   Грубо, вызывающе:
   - Откуда вы знаете?
   - Да хозяйка моя чего-то болтала...
   Малинин съежился, забегал глазами.
   - Не знаю... не слыхал. Не слыхал...
   Расстались.
   * * *
   Дневник Баландина. ...Второй день тюрьмы. Я думаю, их будет немного. Сегодня мне повезло. Я открыл, что кусок подоконника в моей камере отнимается. И маскирует маленькое углубление-тайничок, где частичка моего "я" сможет укрыться от тюремщиков. Теперь в "свободные" часы, а они все у меня свободны, я пишу на листе тетрадки и прячу написанное в свое хранилище. Почему я пишу? Может быть, потому, что во время писания я снова вольное существо; может быть, пишу оттого, отчего поют птицы? Просто - хочется. В сущности, моя песня не должна быть веселой. Уж очень любопытно и даже погано-любопытно на меня все смотрят. Помню вчера, когда меня привели в контору, помощник начальника тюрьмы, принимавши меня, особенно заинтересовался препроводительной бумагой и спросил: ваша фамилия Баландин? Я подтвердил. - Заложник Баландин, - исправил он.
   И все, кто был в конторе, писаря и надзиратели, украдкой, с острым любопытством юркнули по мне мышиными взглядами.
   Стало противно и я разозлился. А в общем, я совершенно спокоен. Словно перешагнул какую-то неизбежную грань, к которой подготовил себя давным-давно. Да, впрочем, разве не сидел я в царских тюрьмах? Теперь, пожалуй, только острее думаешь о том немногом времени, которое у меня осталось. Что делать? Таков безумный темп текущих дней.
   Тюрьма наша старо-сибирского типа, вроде тех острогов, которые описывал Достоевский. С забором из палей, остроконечных, стоймя поставленных бревен. В середине разбросаны потемневшие от дождя деревянные бараки. В одном из таких жилищ приютился и я. И мне дали отдельную маленькую камеру. Это - при общем-то переполнении тюрьмы... Подозрительное внимание и многообещающее. Сквозь решотку окна мне видна небольшая площадь двора, да пали, и только вверху клочок голубого неба. В сумерках вчера у окна появился некто с винтовкой и, должно быть, ходил всю ночь, потому что, когда я проснулся на секунду и услышал, как в городе, с колокольни ударили три часа, снег поскрипывал от мерных шагов. В моей камере глухая, тяжелая дверь с квадратным оконцем, заделанным решоткой. Смотрит на меня это оконце, точно морда в железной маске...
   * * *
   Арестовали меня в кооперативе без ордера, в тюрьму привели - без допроса. И у них слишком мало времени, чтобы тратить его на пустяки. У кого же, все-таки, больше, - у меня или у них?
   По старой привычке, когда заперли меня сюда, когда надзиратель, как домовитый хозяин, позванивая ключами, ушел из барака, я стал исследовать свою камеру. И нашел отымающийся подоконник, может быть, тут есть еще какое-нибудь таинственное место - наступишь на него, придавишь незаметный гвоздь и откроется вход в подкоп, в дорогу к воле, - морщусь, а добавляю: и к жизни. На коричневых бревнах стен предшественниками моими нацарапаны надписи. Одна - сентиментальная и наивная: "Прощай, дорогая свобода, прощай, дорогая Анюта".
   Не всякому дано постигнуть значение этого слова - "прощай". Впрочем, об этом нечего думать. А вот проанализировать свое
   внутреннее состояние я пытался уже вчера. И оно мне представилось так.
   Я, как шахматный игрок, увлекся разыгрыванием, захватившей меня, интереснейшей партии. В величайшем сосредоточении, от которого я отрывался лишь для того, что подарило меня непередаваемым счастьем и радостью, что поможет мне и в эти дни, в величайшем, повторяю, углублении я делал зависевшие от меня хода и, рядом сложных и рискованных комбинаций, приближался к развязке. И вот, в тот момент, когда я жил этой моей шахматной доской, и сам был действующей на ней фигурой, чья-то тяжелая ослиная нога опрокинула мою доску, безнадежно смешала и перепутала фигуры. И это в момент наивысшего напряжения, в момент захватывающего ожидания.
   И, конечно, я был бы сейчас глубоко несчастен, если бы я был одинок. Но у меня есть три обстоятельства, три причины не быть одиноким. Между мной, в этой темной каморке и тем широким светом, за остриями палей, - между нами есть связь. Связь в моей уверенности, что игра не кончена, что сегодня-завтра зазвучит этот торжественный давно назревший - шах, а потом и - мат.