Он не развелся с медициной, сохранил свой статус супермена — заведующего хирургическим отделением, вычитав в «Медицинской газете» о конкурсе на эту должность в хорошей больнице в хорошем городе, где тоже есть студия документальных и научно-популярных фильмов, где его знают, где с удовольствием с ним будут работать и врачи и киношники, как выяснил он, слетав в этот город.
На новом месте, в новом городе он надеялся сохранить все, кроме неразрешенных и неразрешимых проблем. Лев Михайлович вспомнил, как хорошо он побеседовал с главным доктором больницы, который весьма галантно говорил об успехах современной хирургии с точки зрения старого терапевта. Старый терапевт радовался, что такой опытный и разносторонний хирург захотел у них работать, несмотря на то что возраст, конечно, уже не для новых подвигов. Лев Михайлович, в свою очередь, показал широту мышления, предположив, что успех хирургии — прежде всего признак слабости, проявление кризиса общей медицины и конечно же царицы медицинских полей, пехоты армии здоровья — терапии. Хорошо поговорили, не правда ли? И весь разговор шел в раскланивающихся и кивающих друг другу интонациях и мыслях; если бы собеседники не сидели в креслах, а двигались в такт своим словам и мыслям, то это собеседование напоминало бы более всего птичий брачный танец.
Оба остались довольны разговором, и Лев передал свои документы главному врачу для конкурсной комиссии. Возвратившись домой, он не был столь же щепетилен или, скажем, куртуазен, как в разговорах с главным врачом новой больницы, и никому ничего не сказал. Конечно, он боялся реакции тех, кого должен был затронуть этот громоподобный шаг. Однако без грома не обошлось, когда пришло положительное решение конкурсной комиссии. Неудивительно, что провожающих не было. Тех, кто все же пришел, Лев резко и грубо отправил прочь, лишь только они подошли к вагону.
Лев Михайлович все решил… все хотел… все оставил здесь, все заботы, желания, проблемы, прочно уселся в углу купе, развернул газету и с самым серьезным видом углубился в изучение городских забот, которые редакция сочла нужным довести до населения.
Поезд медленно двинулся, за окном отползали назад платформы, вагоны, кучки провожающих, наконец, проплыл милиционер, стоявший в самом конце перрона. Все быстрее мелькали дома, которые постепенно стали мельчать, потянулись обширные грязные окраины, домишки полудачного, полупоселкового вида, потом поля, поля, леса попеременно.
Лев Михайлович ехал один. Спутника не было.
Одинокий беглец погрузился в сообщение под рубрикой «Из зала суда»: о том, как некий проходимец продавал из-под прилавка какие-то джинсы на пять рублей дороже; газетный репортер подсчитал, сколько штанов предприимчивый прощелыга продал за пять лет работы в торговле, а Лев Михайлович с нежностью подумал об оставленном городе, который вполне за пять лет мог, наверное, наладить производство этакого несложного дефицита.
Лев Михайлович дочитал вечернюю газету до последней строчки, накурился всласть, пользуясь бесконтрольностью и одиночеством, выпил чай, принял таблетку анальгина…
Наступило завтра.
Начиналась новая жизнь, новая служба.
Лев осмотрел свое временное пристанище, выглянул в окно: внизу был парк, пожалуй, даже лучше, чем тот, что послужил причиной их общего несчастья. О других причинах своих неприятностей он не вспоминал.
На стене часы громко отщелкивали каждую минуту, повинуясь центральным часам, руководившим всем гостиничным временем. Два часа. В это время там, у себя, он был бы в самом разгаре дел…
Лев обратился мыслью к прошлому, к оставленному, и вспомнились вдруг не те, кого оставил он, а тот, кто сам их оставил: Яков Григорьевич тотчас возник в окне его памяти. Даже не он сам, а, смешно сказать, его маленькая собачонка. Лев Михайлович вдруг ясно представил себе белого крохотного песика у ног деда. Воображение Льва разыгралось, он погрузился в какой-то нелепый транс, представив себя малым щенком у ног старшего коллеги. Ах, дед, дед! Шико звали его пса. Впрочем, почему звали? Может быть, собака жива еще… Горькая улыбка стыла на губах Льва Михайловича. Если б не знать, что этот человек — хирург, супермен, двоеженец, — можно было бы заподозрить, что… Глаза его влажно заблестели, соответствуя горестному выражению лица. Он попытался вообразить большого пса Света, представить, как этот пес — Гай, кажется, его кличка — стремится защитить, «вырвать глотку» обидчику своего хозяина, но ничего не вышло.
Лев Михайлович махнул рукой, подошел к телефону и набрал код города, где остались Ира, Марта, больница, парк…
— Алло! Федор?
— Я. Кто это?
— Федя! Уже не узнаешь?
— А-а, привет! Узнаю, узнаю, шеф.
— Шеф. К сожалению, экс… экс-шеф.
— А кто неволил? Поторопились…
— Может… Не знаю… Сил больше недоставало.
— Вот и плохо… Все обошлось.
— То есть?
— А вот так! Победили мы. Разобрались кому следует. Головотяпством признали.
— Что?! Что — головотяпство?
— Как — что? Вестимо что. Больницу разрушать — головотяпство.
— Ну.
— Что «ну»? Больница остается, меры приняты, виноватые наказаны.
— Так вы все работаете?
— Все! Руслан в институт ушел. Я теперь должен новых искать, учить. Молодых ищу.
— Ты зав?..
— Ну.
— Что «ну»?
— Ну зав.
— Это правильно.
— Может, вернетесь?
— М-да-а. Счастливо тебе, Федечка. Семьям привет. Привет семье. Дому привет.
Лев Михайлович сел на стул возле подоконника, положил на руки голову, словно задумчивая спокойная собака, и замурлыкал любимую песенку: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться…»
На новом месте, в новом городе он надеялся сохранить все, кроме неразрешенных и неразрешимых проблем. Лев Михайлович вспомнил, как хорошо он побеседовал с главным доктором больницы, который весьма галантно говорил об успехах современной хирургии с точки зрения старого терапевта. Старый терапевт радовался, что такой опытный и разносторонний хирург захотел у них работать, несмотря на то что возраст, конечно, уже не для новых подвигов. Лев Михайлович, в свою очередь, показал широту мышления, предположив, что успех хирургии — прежде всего признак слабости, проявление кризиса общей медицины и конечно же царицы медицинских полей, пехоты армии здоровья — терапии. Хорошо поговорили, не правда ли? И весь разговор шел в раскланивающихся и кивающих друг другу интонациях и мыслях; если бы собеседники не сидели в креслах, а двигались в такт своим словам и мыслям, то это собеседование напоминало бы более всего птичий брачный танец.
Оба остались довольны разговором, и Лев передал свои документы главному врачу для конкурсной комиссии. Возвратившись домой, он не был столь же щепетилен или, скажем, куртуазен, как в разговорах с главным врачом новой больницы, и никому ничего не сказал. Конечно, он боялся реакции тех, кого должен был затронуть этот громоподобный шаг. Однако без грома не обошлось, когда пришло положительное решение конкурсной комиссии. Неудивительно, что провожающих не было. Тех, кто все же пришел, Лев резко и грубо отправил прочь, лишь только они подошли к вагону.
Лев Михайлович все решил… все хотел… все оставил здесь, все заботы, желания, проблемы, прочно уселся в углу купе, развернул газету и с самым серьезным видом углубился в изучение городских забот, которые редакция сочла нужным довести до населения.
Поезд медленно двинулся, за окном отползали назад платформы, вагоны, кучки провожающих, наконец, проплыл милиционер, стоявший в самом конце перрона. Все быстрее мелькали дома, которые постепенно стали мельчать, потянулись обширные грязные окраины, домишки полудачного, полупоселкового вида, потом поля, поля, леса попеременно.
Лев Михайлович ехал один. Спутника не было.
Одинокий беглец погрузился в сообщение под рубрикой «Из зала суда»: о том, как некий проходимец продавал из-под прилавка какие-то джинсы на пять рублей дороже; газетный репортер подсчитал, сколько штанов предприимчивый прощелыга продал за пять лет работы в торговле, а Лев Михайлович с нежностью подумал об оставленном городе, который вполне за пять лет мог, наверное, наладить производство этакого несложного дефицита.
Лев Михайлович дочитал вечернюю газету до последней строчки, накурился всласть, пользуясь бесконтрольностью и одиночеством, выпил чай, принял таблетку анальгина…
Наступило завтра.
Начиналась новая жизнь, новая служба.
Лев осмотрел свое временное пристанище, выглянул в окно: внизу был парк, пожалуй, даже лучше, чем тот, что послужил причиной их общего несчастья. О других причинах своих неприятностей он не вспоминал.
На стене часы громко отщелкивали каждую минуту, повинуясь центральным часам, руководившим всем гостиничным временем. Два часа. В это время там, у себя, он был бы в самом разгаре дел…
Лев обратился мыслью к прошлому, к оставленному, и вспомнились вдруг не те, кого оставил он, а тот, кто сам их оставил: Яков Григорьевич тотчас возник в окне его памяти. Даже не он сам, а, смешно сказать, его маленькая собачонка. Лев Михайлович вдруг ясно представил себе белого крохотного песика у ног деда. Воображение Льва разыгралось, он погрузился в какой-то нелепый транс, представив себя малым щенком у ног старшего коллеги. Ах, дед, дед! Шико звали его пса. Впрочем, почему звали? Может быть, собака жива еще… Горькая улыбка стыла на губах Льва Михайловича. Если б не знать, что этот человек — хирург, супермен, двоеженец, — можно было бы заподозрить, что… Глаза его влажно заблестели, соответствуя горестному выражению лица. Он попытался вообразить большого пса Света, представить, как этот пес — Гай, кажется, его кличка — стремится защитить, «вырвать глотку» обидчику своего хозяина, но ничего не вышло.
Лев Михайлович махнул рукой, подошел к телефону и набрал код города, где остались Ира, Марта, больница, парк…
— Алло! Федор?
— Я. Кто это?
— Федя! Уже не узнаешь?
— А-а, привет! Узнаю, узнаю, шеф.
— Шеф. К сожалению, экс… экс-шеф.
— А кто неволил? Поторопились…
— Может… Не знаю… Сил больше недоставало.
— Вот и плохо… Все обошлось.
— То есть?
— А вот так! Победили мы. Разобрались кому следует. Головотяпством признали.
— Что?! Что — головотяпство?
— Как — что? Вестимо что. Больницу разрушать — головотяпство.
— Ну.
— Что «ну»? Больница остается, меры приняты, виноватые наказаны.
— Так вы все работаете?
— Все! Руслан в институт ушел. Я теперь должен новых искать, учить. Молодых ищу.
— Ты зав?..
— Ну.
— Что «ну»?
— Ну зав.
— Это правильно.
— Может, вернетесь?
— М-да-а. Счастливо тебе, Федечка. Семьям привет. Привет семье. Дому привет.
Лев Михайлович сел на стул возле подоконника, положил на руки голову, словно задумчивая спокойная собака, и замурлыкал любимую песенку: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться…»