Удовлетворенный лекарь уселся за письменный стол.
– У вас есть какие-нибудь познания в медицине? – спросил он.
– Нет. Это не моя область.
– А в оказании первой помощи?
– Тоже нет. Слышал, что в каком-то случае надо положить пострадавшего на бок. И только.
– Очень жаль. Это может пригодиться. Взгляните-ка.
Он протянул мне перечень различных ситуаций: что делать, если ваш сотрудник рухнул на пол (вызвать "скорую"), если у вашей секретарши случился нервный припадок, если у посетителя вдруг началась неукротимая рвота (Боже, неужели такое возможно?).
Конец и вовсе походил на детскую засаду. Умею ли я обращаться с лекарствами? Знакомы ли мне вирусы (следовало перечисление)? Речь, очевидно, шла о том, чтобы под видом научных знаний выяснить, сталкивался ли я, даже косвенно, с раком, СПИДом, артрозом, болезнью Альцгеймера... Ответить "нет" означало бы склонность к утаиванию, чего они страшно боялись. А ответить "да" – признать осведомленность в медицине, которую я только что отрицал. Я решил играть в открытую.
Врач даже не взглянул на листочки, которые я ему вернул. Их, должно быть, тоже пропустят через компьютер. Он встал, затем, будто спохватившись, взял со стола и протянул мне направления.
– Ах да, здесь мы не можем сделать некоторые обследования. Не зайдете ли завтра утром натощак в лабораторию по этому адресу? Все это за наш счет, разумеется.
Уже за дверью я прочитал направление. Анализ крови. Рентген легких. Окулист, эхография брюшной полости... Все, одним словом. Они не оставляли без внимания ничего. По крайней мере я пройду полное медицинское обследование, причем бесплатно. Если ничего не обнаружится, я с полным правом смогу приклеить на лоб контрольную марку, как на ветровое стекло старой машины, чтобы исключить всякие подозрения.
Я пошел туда в приподнятом настроении. Сознание того, что они пока еще не признали меня никчемным, вернуло мне присутствие духа, которое в последнее время начало меня покидать. На сегодняшний день треть моих конкурентов уже сошла с дистанции. Мне уже виделась финишная ленточка: восхищенный патрон смотрит, как я приближаюсь, и потрясает чеком на аванс, который мне так нужен. Пару недель назад это казалось неправдоподобным, и вот благодаря "Де Вавр интернэшнл" солнце засветило радостнее, улицы стали оживленными, люди приятными, и дышится легко. Плохая новость – и кажется, что все сейчас рухнет и завтра придет смерть. Хорошая – и чувствуешь себя неуязвимым, бессмертным. Находясь в бодром настроении, я толкнул тяжелую деревянную дверь, ведущую в благословенное святилище.
На этот раз они позаботились об оформлении интерьера. О нем я еще не рассказывал: обычные служебные помещения, такие заурядные, что для их описания трудно подыскать слова.
Но эта комната оказалась совершенно другой. За последнее время я посетил достаточно контор и ради развлечения составил их типологию: в одних наваливают горы папок на край стола – показать, что таких, как вы, много; в других, наоборот, столешница чиста – намек, что здесь вам ничего не светит. В некоторых офисах отгораживаются от вас баррикадой из фотографий членов семьи, чтобы подчеркнуть неиссякаемость человеческих ресурсов; а иногда на стены вешают плакаты, демонстрирующие моральный дух конторы (молодая и современная или классическая и серьезная).
Здесь я встретил обстановку тридцатых годов: деревянная картотека-вертушка, такую можно найти только у антикваров, два кожаных потертых кресла, на этажерках несколько стареньких безделушек вперемешку с разрозненными томами, немного выгоревшие шторы, на стене – небольшой морской пейзаж в рамочке с легким налетом пыли. В общем, комната, в которой не только работал, но и спокойно жил эдакий благодушный ученый, какого можно увидеть в старом черно-белом кино, или психиатр, все понимающий и по-отечески снисходительный.
На письменном столе в стиле Людовика XV – темно-зеленый бювар с потрепанными уголками, небольшой блокнот и черная авторучка. Никакого намека на компьютеры, органайзеры, портативную оргтехнику и прочие неизбежные принадлежности нового века. А за столом – женщина с треугольным лицом и большими внимательными глазами.
Она встретила меня с видимым облегчением, будто много часов ждала только меня. Слегка улыбнувшись, как старому другу, женщина указала на кресло.
– Давайте без хитростей, – сразу сказала она.
Зачем нам хитрить? Ведь мы уже сообщники, намекала она. У нее был приветливый голос с едва различимым акцентом.
– Сразу могу сказать, что на сегодняшний день у вас неплохие результаты, – продолжила дама. – Мы не заметили ничего, что могло бы нас разочаровать. Но не следует тянуть. Мне хотелось бы прояснить одну-две детали. Посмотрим...
Из ящика своего стола она достала лист бумаги, который не пыталась загородить от меня. Несколько строчек, скорее, неразборчивых слов. Она лишь мельком взглянула на них.
– Вчера мы получили заключение медиков. Так вот, все очень хорошо. До противности хорошо... мне бы такое. Однако, похоже, вы не очень-то увлекаетесь спортом...
Это не было вопросом, и ответа женщина не получила. Не смутившись, она продолжала:
– Такое редко встретишь, знаете ли. В вашем возрасте обязательно должна быть какая-нибудь болячка. Ну... холестерин, сахар, повышенное давление.
Нужно было постепенно включаться в ее игру, и я с легким вызовом спросил:
– Вы же не исключаете за это, я надеюсь?
Она сделала отметающий жест длинными тонкими пальцами с ухоженными ногтями.
– Конечно, нет. Но бывает, что в одном случае из семи или восьми мы обнаруживаем проблему. Знаете, она из тех вредных привычек, которые отравляют жизнь. Здесь как в спортивном клубе: приглашенная звезда не имеет права сидеть без дела, она должна играть. Знаете, что нас интересует больше всего?
– Нет.
– Гамма-глобулин. – Она слегка подалась вперед. – Счастливчик, кто не знает, что это такое! Это показатель чрезмерного употребления алкоголя. Печеночные колики. Это еще не цирроз, точнее, пока не цирроз. Просто знак того, что человек выпивает больше, чем надо. У нас такое недопустимо. Однажды мы выявили СПИД. А человек о нем и не подозревал.
– И вы имеете право исключать за это из конкурса? Общества гомосексуалистов не набросились на вас?
Она пожала плечами:
– Нет, мы никого не нанимаем на работу. На этом этапе мы только определяемся. Нет никакого контракта, ничего не подписывается, ничего не обещается. Вы разве подписывали что-нибудь?
До меня вдруг дошло, что женщина права: я ничего не подписывал, не было никаких обещаний ни с их, ни с моей стороны. Юридически это была обычная проверка, бесплатная и добровольная.
– Вы даете заключение на руки?
– Медицинского обследования? Конечно. Ведь речь идет о вашем организме. Вы имеете право знать. Ваше медицинское заключение ждет вас в приемной.
– А результаты тестов?
– Ну нет, это наша методика. Она запатентована. Если бы вам удалось достать их, мы могли бы возбудить против вас дело за промышленный шпионаж, или как это там называется у адвокатов. Могу я задать вам несколько вопросов?
Убедившись, что она не желает мне зла и другим пришлось труднее, чем мне, я достаточно расслабился, чтобы приступить к сути дела.
Я полагал, что должен буду дать дополнительные сведения о семье или уточнить причины, по которым меня уволили, но женщина ошарашила меня вопросом:
– Вы боитесь самолетов?
На секунду я растерялся.
– Э-э-э... не сказал бы. Но немного дух захватывает при приземлении. Это серьезно?
Зазвучал ее утробный смех, странно глубокий для такой хрупкой женщины.
– Ах, что вы, вовсе нет, речь идет об одном споре. Один из наших аналитиков всегда делает из результатов тестов выводы на манер Шерлока Холмса, понимаете? Он долго жил в Индии и помешан на дедукции. Мы подтруниваем над ним за это. Он уверен, что вы должны бояться летать самолетом. А я – нет. Вот на столе бутылка бордо. Ставка. Захватывает дух при приземлении... Ясно, что он проиграл, правда? Такое чувство бывает у всех. И это не лишено оснований: именно при посадке происходит половина всех катастроф. Но садитесь-то вы в самолет без колебаний, не так ли?
– Да, конечно.
На ее лице появилось выражение кошачьего удовольствия.
– Ну вот, он проиграл. Сколько раз вы летали в этом году?
– Мало. Но в прошлом году раз шесть-семь. Она повторила, словно маленькая девочка:
– Он проиграл, проиграл, как я рада... Ладно, шутки в? сторону. Вы ведь бросили курить, не так ли? Когда?
– Шесть лет назад.
– А точнее?
– Я уже не помню. В августе, думаю. Во время отпуска.
– Если вы не можете назвать точную дату, значит, вы излечились. Любой бывший курильщик скажет вам: я бросил 24 ноября 1982 года. Он позабыл даты своей женитьбы и рождения детей, но этот день запомнил навсегда. А много вы курили?
– Пачку в день.
– А по какому методу вы бросали? Принимали пилюли?
– Нет, просто бросил, и все.
– Браво. Герой. Вы понимаете, что вы герой и это редчайший случай?
Я шел маленькими шажками, остерегаясь ловушек. Послушать нас, так будто два приятеля перебрасываются словами обо всем и ни о чем, но это было собеседование с работодателем. Передо мной сидела не какая-нибудь вертихвостка, а опасный хищник, пытавшийся меня усыпить прежде, чем напасть.
– У меня нет чувства, будто я редчайший, – осторожно ответил я.
– А что могло бы его вам дать?
– Не знаю. Какой-нибудь подвиг, который другому не под силу.
– Какой, например?
– Преуспеть в чем-либо, к чему у меня нет способностей.
– И вам никогда не давали такого шанса?
Я улыбнулся. Вот оно, начинается.
– Давали, конечно. Я исправил положение одной тонущей конторы, за которую никто и гроша ломаного не давал. В вашем досье это записано.
– И сколько же служащих вы спасли в тот день?
Ловушка.
– Мне не нравится выражение "спасать служащих". Я же не вытаскивал из воды тонущих людей, а просто стабилизировал деловую активность с тем, чтобы она продолжала быть успешной и рентабельной. Потом сразу появляются рабочие места, но если вы будете только спасать рабочие места, вы потопите контору.
Я остался доволен своим уравновешенным ответом: гуманист, но прежде всего экономист. В глазах моей собеседницы не отразилось ничего.
– Интересно, – произнесла она. – Значит, вы не испытываете неприязни к поступкам "очертя голову".
– По обстоятельствам. Если ради того, чтобы заработать на процент больше сразу, ставя под угрозу будущие выгоды, это мне кажется неразумным. Но если нужно очистить предприятие, необдуманные расходы которого пагубны для выживания, тогда другое дело.
– Вы заслуживаете награды. Вы ее и получили, не так ли?
Она достала свой скальпель и начала резать по живому, направленно и безжалостно.
– В каком-то смысле да.
– И вы не в обиде на них?
– Я сержусь только на себя за то, что не предусмотрел это. Всегда хочется думать, что ты незаменим. И знаете почему? Потому что ты нужен самому себе.
Она откинулась в кресле, подняв глаза к потолку.
– Прекрасно. Я об этом никогда не думала. Вы мне позволите воспользоваться вашей мыслью?
– Пожалуйста: это не защищено контрактом.
Она мило улыбнулась, опять по-дружески. Похоже, так же поступают и тореадоры: после нескольких выпадов позволяют животному немного отдышаться.
Лишь на один миг. Она вновь заняла центр арены.
– А из конторы, которую вы поставили на ноги, вас тоже уволили в знак благодарности?
– Нет. Я сделал для них доброе дело и обошелся бы им дорого, слишком дорого. Это как спортивный клуб, не так ли?
Женщина уклонилась от угрожающего ей рога и снова улыбнулась:
– Хорошо. Вы быстро соображаете. Расскажите о вашем последнем увольнении. Какова была ваша реакция?
– А что я, по-вашему, здесь делаю?
– Незавидное, я думаю, положение?
– Вы в нем не побывали?
– Еще нет.
Здесь можно было бы услышать звяканье стали скрещивающихся шпаг.
– Конечно, все это неприятно. Все зависит от твоего запаса прочности. "Если ты видишь, как рушится дело всей твоей жизни, и можешь без лишних слов начать строить его заново, значит, ты настоящий мужчина, сын мой". Это слова Киплинга. Они висели на стене моей комнаты, когда я был ребенком. На пергаменте. В рамочке.
Она подняла руки, словно сдаваясь.
– Ах, викторианская Англия, – вздохнула она. – Мужчины, настоящие мужчины. И как они умудрились потерять Индию?
– У них не было шансов. Их несколько тысяч, а тех – пятьсот миллионов. Никогда не следует вступать в схватку, в которой проигрыш неизбежен.
– Макиавелли, – предположила она.
– Нет, скорее какой-то китаец, не помню кто. Но любой бы мог это сказать.
– Значит, вы предпочитаете драться, только чувствуя себя сильнее?
– Не совсем так. Но если у меня есть серьезный шанс оказаться в конце концов сильнее.
Положив локти на стол, женщина смотрела мне в глаза.
– Помогите мне. В вашей броне должно быть уязвимое место. Где оно?
– Его нет.
Она выпрямилась.
– Возможно, вы правы. А по поводу стажировки вам позвонят.
Мне с трудом удалось скрыть радость, тем не менее я оставался начеку. Пока не выйду за дверь, я все еще не в безопасности. Многие гибнут от последней смертельной стрелы, если расслабляются раньше времени.
Дама сверлила меня взглядом.
– Вы поняли, что я вам сказала?
– Думаю, да. Это означает, что я не провалился на экзамене.
– Выиграли матч. Матч против меня.
– Именно это я и имел в виду.
– Я поняла. Расскажу вам одну историю. Однажды во время отпуска я встретила молодого человека. Было это на юге. Парень так себе, ничего особенного. Стояла жара, на нем была рубашка с короткими рукавами. И вдруг я увидела шрам на его руке. Я спросила, откуда он. Парень ответил, что он "брильщик". Вы знаете, что это такое?
– Нет.
– На юге устраивают состязания с быками, но их не убивают. Между рогами прикрепляются шнурки, и задача – сорвать их чем-то вроде коротких крючков. Иногда бык поддевает рогами одного из таких "брильщиков".
– Не очень-то приятно.
– Не очень. Бывают и убитые. Бык достал этого парня, оставив ему страшный шрам на руке. Я спросила парня, бросил ли он это занятие после случившегося. Он ответил: нет, и не собираюсь, я вернулся и продолжаю выступать. Я сразу же его завербовала. Если у него хватило гордости вернуться и вновь сразиться с животным, которое уложило его на больничную койку, значит, из него получится кое-что стоящее.
– И что дальше?
– Ничего. Именно так с вами поступят на стажировке. У вас будут шрамы, и мы будем наблюдать за вашей реакцией. Я вам это говорю, поскольку вы уже в курсе. Можно было бы задать вам еще вопросов пятьдесят, но мы просто потеряли бы время. Вы слишком хорошо подготовлены. Но там вас ждет другая жизнь. С настоящими пулями.
– Можно подумать, вам хочется увидеть меня инвалидом.
– Ничего подобного. Мне просто хочется узнать, что у вас под доспехами. Но не примите это за приглашение поужинать. Может быть, там совсем ничего нет.
Прозвучало не очень любезно, но это была последняя стрела, и я вышел с высоко поднятой головой.
– Думаю, хорошо, – ответил я.
Эту фразу она чаще всего слышала за последние два месяца или, может быть, с начала нашей совместной жизни. Я никогда ни от кого не ждал помощи, и лучшим способом отклонить любую попытку навязать ее остается ответ "думаю, хорошо" на все вопросы, от кого бы они ни исходили. Да, все тот же Киплинг. Американский социолог Райсман написал книгу, в которой объясняет, что мы пришли из общества людей, не нуждающихся ни в чем для самостановления, к обществу людей, полностью зависящих от других. Я-то уж точно отношусь к первой категории.
Знаю, что Анна страдает от этого, пожалуй, даже досадует. Думает, что я не обращаюсь к ней с просьбой о поддержке потому, что она не много для меня значит. Это не так. Именно потому, что я ее люблю и боюсь потерять, я и не хочу показаться ей слабым. Система воспитания, существовавшая в шестидесятые годы, определила наше формирование: ты сильный, выигрываешь – и ты вознагражден; ты слабый, проигрываешь – и тебя наказывают. Анна вышла за меня замуж не потому, что я плакался ей в жилетку, а преуспевал и олицетворял в ее глазах образ сильного мужчины. Я хочу его сохранить. Их сохранить: образ и Анну. Я знал многих, кто, потеряв работу, следом терял и жену. У человека менялся характер, и он не мог больше дать того, что хотелось жене. Есть некое обоюдное психологическое удовлетворение в переходе от роли жены к роли матери-утешительницы, но от него быстро устаешь, ведь нельзя долгое время перестраивать весь фундамент, на котором построено супружество. "Да не оставит тебя сила" – эта фраза остается лучшей из лучшего фильма года на заре третьего тысячелетия. Недалеко же мы ушли от человекообразных обезьян.
То же самое и в делах. Выигрывает не обязательно самый умный, но самый грубый, тот, кто желает чего-то сильнее других.
Анна говорит, что готова все разделить со мной, – она дала обещание быть с мужем в горе и в радости. И если во мне останется потаенный уголок, она не сможет любить меня всего целиком. Я уверен, что Анна так думает, и вполне искренне. Но я также уверен и в том, что она ошибается. Если меня исключат из конкурса, она не перестанет меня любить, но будет любить по-другому. Она будет любить другого меня. Это слишком большой риск.
И все-таки Анну не в чем упрекнуть. Когда я заявил ей о потере работы, ей и в голову не пришло, не в пример многим ее подругам в подобной ситуации, что у нас больше не будет доходов и мы должны обходиться обычным прожиточным минимумом. В первую очередь она подумала не о себе. Она долго убеждала меня, что я не виноват, – впрочем, это было напрасно, так как я не чувствовал себя виноватым, – и оправдывала меня тоже напрасно. Довольно сухо я попросил Анну прекратить оказание психологической скорой помощи, и впредь мы к этому не возвращались. В течение двух месяцев она иногда, между прочим, спрашивает, как идут дела, и я неизменно отвечаю, что кое-что наклевывается. Я отлично вижу, как она переживает. За меня. Через несколько недель, когда придут первые неоплаченные счета, Анна начнет переживать за себя и наших детей. Тогда-то и начнется самое серьезное: она станет думать о детях, которым грозит опасность – из-за меня.
Однако нашим двум девочкам почти ничего не грозит. Старшая блестяще оканчивает коммерческую школу, поступив туда с отличным аттестатом зрелости. К концу учебного года она получит право на свободное распределение, и на нее свалится куча предложений. Вот с младшей – проблемы. Она пробует изучать историю искусства на филологическом факультете, что мне кажется не слишком перспективным. Вижусь я с ней лишь раз в неделю, но она упрекает меня за то, что я ее подавляю. Возможно, так оно и есть, тут невольная вина матери, сестры и моя, и ей следует от нас освободиться. Полагаю, произойдет это не скоро. Можно было подумать, что моя безработица сблизит нас с дочерью: ведь я уже не был преуспевающим, как ее старшая сестра, которой все удается, а сравнялся с ней самой, у которой ничего не получается. Не тут-то было. У нее хватило деликатности смягчить свою агрессивность, но хорошо видно, что она сдерживает себя. От чего? Чтобы добить меня? Отомстить за себя? Плясать на моем трупе? Мое поражение – это ее триумф, и в то же время она злится на меня за то, что я ускользаю от ее ярости. Результат: она почти не разговаривает со мной. В последнее время воскресные обеды проходят в тягостной атмосфере.
Тем более что Анна продолжает работать. В свое время она мудро поступила, устроившись в управленческом аппарате, где зарплата скромная, но стабильная. Анна руководит отделом в ректорате – какой-то технической группой, на 95 % состоящей из мужчин, как и все службы такого рода. Ее она держит в ежовых рукавицах, по-другому нельзя. Дома же Анна может вновь почувствовать себя женщиной. Потому-то я и не хочу смены ролей.
Психолог из "Де Вавр интернэшнл" не пыталась углубиться в мою семейную ситуацию. Сначала я не понял почему. Влияние семьи настолько сильно во Франции, что даже все грабители в один голос заявляют: они грабят только во имя своих детей. Впрочем, в этом есть доля правды: отец, мечтающий сохранить любовь дочери, даже если для этого нужен конный завод, готов пустить в ход нож, чтобы приобрести этот завод. Нет ничего унизительнее, чем отказать в удовольствии ребенку не из педагогических соображений, а из-за нехватки денег.
Но в "Де Вавр интернэшнл" об этом прекрасно осведомлены, знают они и то, что у них нет возможности перепроверить рассказанное мной. Когда ваш лучший друг вдруг разводится, неожиданно признавшись, что его жизнь уже давно превратилась в ад, вы чувствуете, что с луны свалились: вы ведь абсолютно ничего не замечали. Как можно отобразить это тремя крестиками в клеточках вопросника? Впрочем, им плевать на то, как я живу. Их интересовал только один пункт: отразится ли все это на моей трудоспособности, и если да, то каким образом? Чтобы выявить это, им не нужно изучать характеры членов моей семьи – только мой.
А жил я совершенно банально: супружеская жизнь безоблачна, двое детей достаточно уравновешены (одна чуть меньше другой), ни наркотиков, ни тюрьмы, ни сомнительных связей, никаких отягчающих обстоятельств, разумное расходование семейного бюджета. Ни одного изъяна в доспехах вопреки опасениям дамы-психолога. Чист. И мне хотелось, чтобы все так и продолжалось, потому что в таком существовании, без сомнения, я находил своего рода счастье или по крайней мере отсутствие несчастья, которого желают стоики.
Одно из главных неудобств безработицы – слишком много времени для размышлений. Оглядываешься на свое прошлое, всматриваешься в него, копаешься в нем. Это ошибка. Поневоле приходишь к мысли, что сам виноват во всем, и начинаешь все рушить только из-за того, что сложившееся положение временно плохое, а следовательно, когда-то ты совершил оплошность. Оплошностей у меня не было, точнее, была одна: я недооценил глупость моего последнего шефа. И разумеется, хочется все начать с нуля: поусерднее учиться в школе, выбрать лицей получше, окончить Национальную школу управления и стать фининспектором: на этой должности никогда не расплачиваются за ошибки, даже чудовищные. Но если бы существовала возможность начать все заново, я бы поступил так, как прежде: женился на Анне, работал в тех же местах, кроме последнего, купил бы ту же самую квартиру. Может быть, я давал бы побольше свободы младшей дочери. А вообще-то я существовал в полном согласии с самим собой.
Вот почему я и ответил Анне:
– Думаю, хорошо...
Я и сам верил в это.
В начале первого мы собрались на Лионском вокзале. Молоденькая мулатка в голубой униформе, очень похожей на костюм стюардессы, вручила нам билеты на скоростной поезд. Нас было человек пятнадцать, но в поезде мы лишь перебросились несколькими словами: мы еще не были группой.
Затем мы погрузились в автобус, который повез нас в направлении Альп. Проехав Гренобль, мы свернули с главной трассы в лес, на дорогу местного значения. Чем дальше мы продвигались, тем девственнее становилась природа. Обширные пастбища сменялись грозными пропастями, кроны деревьев заслоняли солнце. Мы двигались мимо водопадов, объезжали осыпи, нас окружали все более высокие горы, снеговые шапки увенчивали их вершины, воздух становился свежее.
Неожиданно, выехав из леса, мы очутились на берегу озера. Оно будто застыло, накрывшись цинковым покрывалом, скорее белым, чем голубым. Автобус остановился, и нас попросили выйти. Женщина, сидевшая рядом со мной, поеживаясь от холода, открыла большой чемодан и достала зеленую кофту. Потом ей пришлось догонять шофера, который уже перегружал наш багаж на тележку.
– У вас есть какие-нибудь познания в медицине? – спросил он.
– Нет. Это не моя область.
– А в оказании первой помощи?
– Тоже нет. Слышал, что в каком-то случае надо положить пострадавшего на бок. И только.
– Очень жаль. Это может пригодиться. Взгляните-ка.
Он протянул мне перечень различных ситуаций: что делать, если ваш сотрудник рухнул на пол (вызвать "скорую"), если у вашей секретарши случился нервный припадок, если у посетителя вдруг началась неукротимая рвота (Боже, неужели такое возможно?).
Конец и вовсе походил на детскую засаду. Умею ли я обращаться с лекарствами? Знакомы ли мне вирусы (следовало перечисление)? Речь, очевидно, шла о том, чтобы под видом научных знаний выяснить, сталкивался ли я, даже косвенно, с раком, СПИДом, артрозом, болезнью Альцгеймера... Ответить "нет" означало бы склонность к утаиванию, чего они страшно боялись. А ответить "да" – признать осведомленность в медицине, которую я только что отрицал. Я решил играть в открытую.
Врач даже не взглянул на листочки, которые я ему вернул. Их, должно быть, тоже пропустят через компьютер. Он встал, затем, будто спохватившись, взял со стола и протянул мне направления.
– Ах да, здесь мы не можем сделать некоторые обследования. Не зайдете ли завтра утром натощак в лабораторию по этому адресу? Все это за наш счет, разумеется.
Уже за дверью я прочитал направление. Анализ крови. Рентген легких. Окулист, эхография брюшной полости... Все, одним словом. Они не оставляли без внимания ничего. По крайней мере я пройду полное медицинское обследование, причем бесплатно. Если ничего не обнаружится, я с полным правом смогу приклеить на лоб контрольную марку, как на ветровое стекло старой машины, чтобы исключить всякие подозрения.
* * *
Дама из приемной позвонила мне на следующей неделе, чтобы договориться о дате устного собеседования. Стало быть, предыдущие испытания я выдержал успешно. Это обнадеживало. Мы условились встретиться через три дня, в пятницу, и она предупредила, что это займет всю первую половину дня.Я пошел туда в приподнятом настроении. Сознание того, что они пока еще не признали меня никчемным, вернуло мне присутствие духа, которое в последнее время начало меня покидать. На сегодняшний день треть моих конкурентов уже сошла с дистанции. Мне уже виделась финишная ленточка: восхищенный патрон смотрит, как я приближаюсь, и потрясает чеком на аванс, который мне так нужен. Пару недель назад это казалось неправдоподобным, и вот благодаря "Де Вавр интернэшнл" солнце засветило радостнее, улицы стали оживленными, люди приятными, и дышится легко. Плохая новость – и кажется, что все сейчас рухнет и завтра придет смерть. Хорошая – и чувствуешь себя неуязвимым, бессмертным. Находясь в бодром настроении, я толкнул тяжелую деревянную дверь, ведущую в благословенное святилище.
На этот раз они позаботились об оформлении интерьера. О нем я еще не рассказывал: обычные служебные помещения, такие заурядные, что для их описания трудно подыскать слова.
Но эта комната оказалась совершенно другой. За последнее время я посетил достаточно контор и ради развлечения составил их типологию: в одних наваливают горы папок на край стола – показать, что таких, как вы, много; в других, наоборот, столешница чиста – намек, что здесь вам ничего не светит. В некоторых офисах отгораживаются от вас баррикадой из фотографий членов семьи, чтобы подчеркнуть неиссякаемость человеческих ресурсов; а иногда на стены вешают плакаты, демонстрирующие моральный дух конторы (молодая и современная или классическая и серьезная).
Здесь я встретил обстановку тридцатых годов: деревянная картотека-вертушка, такую можно найти только у антикваров, два кожаных потертых кресла, на этажерках несколько стареньких безделушек вперемешку с разрозненными томами, немного выгоревшие шторы, на стене – небольшой морской пейзаж в рамочке с легким налетом пыли. В общем, комната, в которой не только работал, но и спокойно жил эдакий благодушный ученый, какого можно увидеть в старом черно-белом кино, или психиатр, все понимающий и по-отечески снисходительный.
На письменном столе в стиле Людовика XV – темно-зеленый бювар с потрепанными уголками, небольшой блокнот и черная авторучка. Никакого намека на компьютеры, органайзеры, портативную оргтехнику и прочие неизбежные принадлежности нового века. А за столом – женщина с треугольным лицом и большими внимательными глазами.
Она встретила меня с видимым облегчением, будто много часов ждала только меня. Слегка улыбнувшись, как старому другу, женщина указала на кресло.
– Давайте без хитростей, – сразу сказала она.
Зачем нам хитрить? Ведь мы уже сообщники, намекала она. У нее был приветливый голос с едва различимым акцентом.
– Сразу могу сказать, что на сегодняшний день у вас неплохие результаты, – продолжила дама. – Мы не заметили ничего, что могло бы нас разочаровать. Но не следует тянуть. Мне хотелось бы прояснить одну-две детали. Посмотрим...
Из ящика своего стола она достала лист бумаги, который не пыталась загородить от меня. Несколько строчек, скорее, неразборчивых слов. Она лишь мельком взглянула на них.
– Вчера мы получили заключение медиков. Так вот, все очень хорошо. До противности хорошо... мне бы такое. Однако, похоже, вы не очень-то увлекаетесь спортом...
Это не было вопросом, и ответа женщина не получила. Не смутившись, она продолжала:
– Такое редко встретишь, знаете ли. В вашем возрасте обязательно должна быть какая-нибудь болячка. Ну... холестерин, сахар, повышенное давление.
Нужно было постепенно включаться в ее игру, и я с легким вызовом спросил:
– Вы же не исключаете за это, я надеюсь?
Она сделала отметающий жест длинными тонкими пальцами с ухоженными ногтями.
– Конечно, нет. Но бывает, что в одном случае из семи или восьми мы обнаруживаем проблему. Знаете, она из тех вредных привычек, которые отравляют жизнь. Здесь как в спортивном клубе: приглашенная звезда не имеет права сидеть без дела, она должна играть. Знаете, что нас интересует больше всего?
– Нет.
– Гамма-глобулин. – Она слегка подалась вперед. – Счастливчик, кто не знает, что это такое! Это показатель чрезмерного употребления алкоголя. Печеночные колики. Это еще не цирроз, точнее, пока не цирроз. Просто знак того, что человек выпивает больше, чем надо. У нас такое недопустимо. Однажды мы выявили СПИД. А человек о нем и не подозревал.
– И вы имеете право исключать за это из конкурса? Общества гомосексуалистов не набросились на вас?
Она пожала плечами:
– Нет, мы никого не нанимаем на работу. На этом этапе мы только определяемся. Нет никакого контракта, ничего не подписывается, ничего не обещается. Вы разве подписывали что-нибудь?
До меня вдруг дошло, что женщина права: я ничего не подписывал, не было никаких обещаний ни с их, ни с моей стороны. Юридически это была обычная проверка, бесплатная и добровольная.
– Вы даете заключение на руки?
– Медицинского обследования? Конечно. Ведь речь идет о вашем организме. Вы имеете право знать. Ваше медицинское заключение ждет вас в приемной.
– А результаты тестов?
– Ну нет, это наша методика. Она запатентована. Если бы вам удалось достать их, мы могли бы возбудить против вас дело за промышленный шпионаж, или как это там называется у адвокатов. Могу я задать вам несколько вопросов?
Убедившись, что она не желает мне зла и другим пришлось труднее, чем мне, я достаточно расслабился, чтобы приступить к сути дела.
Я полагал, что должен буду дать дополнительные сведения о семье или уточнить причины, по которым меня уволили, но женщина ошарашила меня вопросом:
– Вы боитесь самолетов?
На секунду я растерялся.
– Э-э-э... не сказал бы. Но немного дух захватывает при приземлении. Это серьезно?
Зазвучал ее утробный смех, странно глубокий для такой хрупкой женщины.
– Ах, что вы, вовсе нет, речь идет об одном споре. Один из наших аналитиков всегда делает из результатов тестов выводы на манер Шерлока Холмса, понимаете? Он долго жил в Индии и помешан на дедукции. Мы подтруниваем над ним за это. Он уверен, что вы должны бояться летать самолетом. А я – нет. Вот на столе бутылка бордо. Ставка. Захватывает дух при приземлении... Ясно, что он проиграл, правда? Такое чувство бывает у всех. И это не лишено оснований: именно при посадке происходит половина всех катастроф. Но садитесь-то вы в самолет без колебаний, не так ли?
– Да, конечно.
На ее лице появилось выражение кошачьего удовольствия.
– Ну вот, он проиграл. Сколько раз вы летали в этом году?
– Мало. Но в прошлом году раз шесть-семь. Она повторила, словно маленькая девочка:
– Он проиграл, проиграл, как я рада... Ладно, шутки в? сторону. Вы ведь бросили курить, не так ли? Когда?
– Шесть лет назад.
– А точнее?
– Я уже не помню. В августе, думаю. Во время отпуска.
– Если вы не можете назвать точную дату, значит, вы излечились. Любой бывший курильщик скажет вам: я бросил 24 ноября 1982 года. Он позабыл даты своей женитьбы и рождения детей, но этот день запомнил навсегда. А много вы курили?
– Пачку в день.
– А по какому методу вы бросали? Принимали пилюли?
– Нет, просто бросил, и все.
– Браво. Герой. Вы понимаете, что вы герой и это редчайший случай?
Я шел маленькими шажками, остерегаясь ловушек. Послушать нас, так будто два приятеля перебрасываются словами обо всем и ни о чем, но это было собеседование с работодателем. Передо мной сидела не какая-нибудь вертихвостка, а опасный хищник, пытавшийся меня усыпить прежде, чем напасть.
– У меня нет чувства, будто я редчайший, – осторожно ответил я.
– А что могло бы его вам дать?
– Не знаю. Какой-нибудь подвиг, который другому не под силу.
– Какой, например?
– Преуспеть в чем-либо, к чему у меня нет способностей.
– И вам никогда не давали такого шанса?
Я улыбнулся. Вот оно, начинается.
– Давали, конечно. Я исправил положение одной тонущей конторы, за которую никто и гроша ломаного не давал. В вашем досье это записано.
– И сколько же служащих вы спасли в тот день?
Ловушка.
– Мне не нравится выражение "спасать служащих". Я же не вытаскивал из воды тонущих людей, а просто стабилизировал деловую активность с тем, чтобы она продолжала быть успешной и рентабельной. Потом сразу появляются рабочие места, но если вы будете только спасать рабочие места, вы потопите контору.
Я остался доволен своим уравновешенным ответом: гуманист, но прежде всего экономист. В глазах моей собеседницы не отразилось ничего.
– Интересно, – произнесла она. – Значит, вы не испытываете неприязни к поступкам "очертя голову".
– По обстоятельствам. Если ради того, чтобы заработать на процент больше сразу, ставя под угрозу будущие выгоды, это мне кажется неразумным. Но если нужно очистить предприятие, необдуманные расходы которого пагубны для выживания, тогда другое дело.
– Вы заслуживаете награды. Вы ее и получили, не так ли?
Она достала свой скальпель и начала резать по живому, направленно и безжалостно.
– В каком-то смысле да.
– И вы не в обиде на них?
– Я сержусь только на себя за то, что не предусмотрел это. Всегда хочется думать, что ты незаменим. И знаете почему? Потому что ты нужен самому себе.
Она откинулась в кресле, подняв глаза к потолку.
– Прекрасно. Я об этом никогда не думала. Вы мне позволите воспользоваться вашей мыслью?
– Пожалуйста: это не защищено контрактом.
Она мило улыбнулась, опять по-дружески. Похоже, так же поступают и тореадоры: после нескольких выпадов позволяют животному немного отдышаться.
Лишь на один миг. Она вновь заняла центр арены.
– А из конторы, которую вы поставили на ноги, вас тоже уволили в знак благодарности?
– Нет. Я сделал для них доброе дело и обошелся бы им дорого, слишком дорого. Это как спортивный клуб, не так ли?
Женщина уклонилась от угрожающего ей рога и снова улыбнулась:
– Хорошо. Вы быстро соображаете. Расскажите о вашем последнем увольнении. Какова была ваша реакция?
– А что я, по-вашему, здесь делаю?
– Незавидное, я думаю, положение?
– Вы в нем не побывали?
– Еще нет.
Здесь можно было бы услышать звяканье стали скрещивающихся шпаг.
– Конечно, все это неприятно. Все зависит от твоего запаса прочности. "Если ты видишь, как рушится дело всей твоей жизни, и можешь без лишних слов начать строить его заново, значит, ты настоящий мужчина, сын мой". Это слова Киплинга. Они висели на стене моей комнаты, когда я был ребенком. На пергаменте. В рамочке.
Она подняла руки, словно сдаваясь.
– Ах, викторианская Англия, – вздохнула она. – Мужчины, настоящие мужчины. И как они умудрились потерять Индию?
– У них не было шансов. Их несколько тысяч, а тех – пятьсот миллионов. Никогда не следует вступать в схватку, в которой проигрыш неизбежен.
– Макиавелли, – предположила она.
– Нет, скорее какой-то китаец, не помню кто. Но любой бы мог это сказать.
– Значит, вы предпочитаете драться, только чувствуя себя сильнее?
– Не совсем так. Но если у меня есть серьезный шанс оказаться в конце концов сильнее.
Положив локти на стол, женщина смотрела мне в глаза.
– Помогите мне. В вашей броне должно быть уязвимое место. Где оно?
– Его нет.
Она выпрямилась.
– Возможно, вы правы. А по поводу стажировки вам позвонят.
Мне с трудом удалось скрыть радость, тем не менее я оставался начеку. Пока не выйду за дверь, я все еще не в безопасности. Многие гибнут от последней смертельной стрелы, если расслабляются раньше времени.
Дама сверлила меня взглядом.
– Вы поняли, что я вам сказала?
– Думаю, да. Это означает, что я не провалился на экзамене.
– Выиграли матч. Матч против меня.
– Именно это я и имел в виду.
– Я поняла. Расскажу вам одну историю. Однажды во время отпуска я встретила молодого человека. Было это на юге. Парень так себе, ничего особенного. Стояла жара, на нем была рубашка с короткими рукавами. И вдруг я увидела шрам на его руке. Я спросила, откуда он. Парень ответил, что он "брильщик". Вы знаете, что это такое?
– Нет.
– На юге устраивают состязания с быками, но их не убивают. Между рогами прикрепляются шнурки, и задача – сорвать их чем-то вроде коротких крючков. Иногда бык поддевает рогами одного из таких "брильщиков".
– Не очень-то приятно.
– Не очень. Бывают и убитые. Бык достал этого парня, оставив ему страшный шрам на руке. Я спросила парня, бросил ли он это занятие после случившегося. Он ответил: нет, и не собираюсь, я вернулся и продолжаю выступать. Я сразу же его завербовала. Если у него хватило гордости вернуться и вновь сразиться с животным, которое уложило его на больничную койку, значит, из него получится кое-что стоящее.
– И что дальше?
– Ничего. Именно так с вами поступят на стажировке. У вас будут шрамы, и мы будем наблюдать за вашей реакцией. Я вам это говорю, поскольку вы уже в курсе. Можно было бы задать вам еще вопросов пятьдесят, но мы просто потеряли бы время. Вы слишком хорошо подготовлены. Но там вас ждет другая жизнь. С настоящими пулями.
– Можно подумать, вам хочется увидеть меня инвалидом.
– Ничего подобного. Мне просто хочется узнать, что у вас под доспехами. Но не примите это за приглашение поужинать. Может быть, там совсем ничего нет.
Прозвучало не очень любезно, но это была последняя стрела, и я вышел с высоко поднятой головой.
* * *
Когда я вернулся домой, жена Анна спросила, как все прошло.– Думаю, хорошо, – ответил я.
Эту фразу она чаще всего слышала за последние два месяца или, может быть, с начала нашей совместной жизни. Я никогда ни от кого не ждал помощи, и лучшим способом отклонить любую попытку навязать ее остается ответ "думаю, хорошо" на все вопросы, от кого бы они ни исходили. Да, все тот же Киплинг. Американский социолог Райсман написал книгу, в которой объясняет, что мы пришли из общества людей, не нуждающихся ни в чем для самостановления, к обществу людей, полностью зависящих от других. Я-то уж точно отношусь к первой категории.
Знаю, что Анна страдает от этого, пожалуй, даже досадует. Думает, что я не обращаюсь к ней с просьбой о поддержке потому, что она не много для меня значит. Это не так. Именно потому, что я ее люблю и боюсь потерять, я и не хочу показаться ей слабым. Система воспитания, существовавшая в шестидесятые годы, определила наше формирование: ты сильный, выигрываешь – и ты вознагражден; ты слабый, проигрываешь – и тебя наказывают. Анна вышла за меня замуж не потому, что я плакался ей в жилетку, а преуспевал и олицетворял в ее глазах образ сильного мужчины. Я хочу его сохранить. Их сохранить: образ и Анну. Я знал многих, кто, потеряв работу, следом терял и жену. У человека менялся характер, и он не мог больше дать того, что хотелось жене. Есть некое обоюдное психологическое удовлетворение в переходе от роли жены к роли матери-утешительницы, но от него быстро устаешь, ведь нельзя долгое время перестраивать весь фундамент, на котором построено супружество. "Да не оставит тебя сила" – эта фраза остается лучшей из лучшего фильма года на заре третьего тысячелетия. Недалеко же мы ушли от человекообразных обезьян.
То же самое и в делах. Выигрывает не обязательно самый умный, но самый грубый, тот, кто желает чего-то сильнее других.
Анна говорит, что готова все разделить со мной, – она дала обещание быть с мужем в горе и в радости. И если во мне останется потаенный уголок, она не сможет любить меня всего целиком. Я уверен, что Анна так думает, и вполне искренне. Но я также уверен и в том, что она ошибается. Если меня исключат из конкурса, она не перестанет меня любить, но будет любить по-другому. Она будет любить другого меня. Это слишком большой риск.
И все-таки Анну не в чем упрекнуть. Когда я заявил ей о потере работы, ей и в голову не пришло, не в пример многим ее подругам в подобной ситуации, что у нас больше не будет доходов и мы должны обходиться обычным прожиточным минимумом. В первую очередь она подумала не о себе. Она долго убеждала меня, что я не виноват, – впрочем, это было напрасно, так как я не чувствовал себя виноватым, – и оправдывала меня тоже напрасно. Довольно сухо я попросил Анну прекратить оказание психологической скорой помощи, и впредь мы к этому не возвращались. В течение двух месяцев она иногда, между прочим, спрашивает, как идут дела, и я неизменно отвечаю, что кое-что наклевывается. Я отлично вижу, как она переживает. За меня. Через несколько недель, когда придут первые неоплаченные счета, Анна начнет переживать за себя и наших детей. Тогда-то и начнется самое серьезное: она станет думать о детях, которым грозит опасность – из-за меня.
Однако нашим двум девочкам почти ничего не грозит. Старшая блестяще оканчивает коммерческую школу, поступив туда с отличным аттестатом зрелости. К концу учебного года она получит право на свободное распределение, и на нее свалится куча предложений. Вот с младшей – проблемы. Она пробует изучать историю искусства на филологическом факультете, что мне кажется не слишком перспективным. Вижусь я с ней лишь раз в неделю, но она упрекает меня за то, что я ее подавляю. Возможно, так оно и есть, тут невольная вина матери, сестры и моя, и ей следует от нас освободиться. Полагаю, произойдет это не скоро. Можно было подумать, что моя безработица сблизит нас с дочерью: ведь я уже не был преуспевающим, как ее старшая сестра, которой все удается, а сравнялся с ней самой, у которой ничего не получается. Не тут-то было. У нее хватило деликатности смягчить свою агрессивность, но хорошо видно, что она сдерживает себя. От чего? Чтобы добить меня? Отомстить за себя? Плясать на моем трупе? Мое поражение – это ее триумф, и в то же время она злится на меня за то, что я ускользаю от ее ярости. Результат: она почти не разговаривает со мной. В последнее время воскресные обеды проходят в тягостной атмосфере.
Тем более что Анна продолжает работать. В свое время она мудро поступила, устроившись в управленческом аппарате, где зарплата скромная, но стабильная. Анна руководит отделом в ректорате – какой-то технической группой, на 95 % состоящей из мужчин, как и все службы такого рода. Ее она держит в ежовых рукавицах, по-другому нельзя. Дома же Анна может вновь почувствовать себя женщиной. Потому-то я и не хочу смены ролей.
Психолог из "Де Вавр интернэшнл" не пыталась углубиться в мою семейную ситуацию. Сначала я не понял почему. Влияние семьи настолько сильно во Франции, что даже все грабители в один голос заявляют: они грабят только во имя своих детей. Впрочем, в этом есть доля правды: отец, мечтающий сохранить любовь дочери, даже если для этого нужен конный завод, готов пустить в ход нож, чтобы приобрести этот завод. Нет ничего унизительнее, чем отказать в удовольствии ребенку не из педагогических соображений, а из-за нехватки денег.
Но в "Де Вавр интернэшнл" об этом прекрасно осведомлены, знают они и то, что у них нет возможности перепроверить рассказанное мной. Когда ваш лучший друг вдруг разводится, неожиданно признавшись, что его жизнь уже давно превратилась в ад, вы чувствуете, что с луны свалились: вы ведь абсолютно ничего не замечали. Как можно отобразить это тремя крестиками в клеточках вопросника? Впрочем, им плевать на то, как я живу. Их интересовал только один пункт: отразится ли все это на моей трудоспособности, и если да, то каким образом? Чтобы выявить это, им не нужно изучать характеры членов моей семьи – только мой.
А жил я совершенно банально: супружеская жизнь безоблачна, двое детей достаточно уравновешены (одна чуть меньше другой), ни наркотиков, ни тюрьмы, ни сомнительных связей, никаких отягчающих обстоятельств, разумное расходование семейного бюджета. Ни одного изъяна в доспехах вопреки опасениям дамы-психолога. Чист. И мне хотелось, чтобы все так и продолжалось, потому что в таком существовании, без сомнения, я находил своего рода счастье или по крайней мере отсутствие несчастья, которого желают стоики.
Одно из главных неудобств безработицы – слишком много времени для размышлений. Оглядываешься на свое прошлое, всматриваешься в него, копаешься в нем. Это ошибка. Поневоле приходишь к мысли, что сам виноват во всем, и начинаешь все рушить только из-за того, что сложившееся положение временно плохое, а следовательно, когда-то ты совершил оплошность. Оплошностей у меня не было, точнее, была одна: я недооценил глупость моего последнего шефа. И разумеется, хочется все начать с нуля: поусерднее учиться в школе, выбрать лицей получше, окончить Национальную школу управления и стать фининспектором: на этой должности никогда не расплачиваются за ошибки, даже чудовищные. Но если бы существовала возможность начать все заново, я бы поступил так, как прежде: женился на Анне, работал в тех же местах, кроме последнего, купил бы ту же самую квартиру. Может быть, я давал бы побольше свободы младшей дочери. А вообще-то я существовал в полном согласии с самим собой.
Вот почему я и ответил Анне:
– Думаю, хорошо...
Я и сам верил в это.
* * *
Стажировка начиналась в одно из воскресений. С самого начала происходило нечто для меня невероятное: большое число руководящих работников прервали уик-энд ради каких-то семинаров. Я-то думал, они проводят их, уединившись в какой-нибудь загородной гостинице с миленькой секретаршей, и мне жаль было их жен, попавшихся на довольно грубый крючок. Отнюдь. Организаторы семинаров сетовали, что тратится много времени на переезд и прием, размещение в номерах, душ после дороги, формальности, занимавшие все утро понедельника, из-за чего терялось минимум полдня. Потому-то теперь и начинают в воскресенье вечером, после ужина. Полагаю, через двадцать лет начинать будут в субботу утром, на рассвете. А в XXI веке, должно быть, найдут способ обходиться без сна – этого безудержного пожирателя времени.В начале первого мы собрались на Лионском вокзале. Молоденькая мулатка в голубой униформе, очень похожей на костюм стюардессы, вручила нам билеты на скоростной поезд. Нас было человек пятнадцать, но в поезде мы лишь перебросились несколькими словами: мы еще не были группой.
Затем мы погрузились в автобус, который повез нас в направлении Альп. Проехав Гренобль, мы свернули с главной трассы в лес, на дорогу местного значения. Чем дальше мы продвигались, тем девственнее становилась природа. Обширные пастбища сменялись грозными пропастями, кроны деревьев заслоняли солнце. Мы двигались мимо водопадов, объезжали осыпи, нас окружали все более высокие горы, снеговые шапки увенчивали их вершины, воздух становился свежее.
Неожиданно, выехав из леса, мы очутились на берегу озера. Оно будто застыло, накрывшись цинковым покрывалом, скорее белым, чем голубым. Автобус остановился, и нас попросили выйти. Женщина, сидевшая рядом со мной, поеживаясь от холода, открыла большой чемодан и достала зеленую кофту. Потом ей пришлось догонять шофера, который уже перегружал наш багаж на тележку.