Страница:
— Да так, мне показалось, что вы не любите проигрывать.
— Так. Но вы же не англичанин, говорите?
— Нет. Ну и какая связь? — озадачился Федька.
— Англичане больше всего любят пари, во всяком случае, те англичане, с которыми мне довелось встречаться. А вы тоже играете в эти игры?
— Тоже, — покладисто сказал Федор. Счел для дела полезным согласиться.
Умен был «король» симаррунов. Но — как заметил Федор — великодушие и благородство порою мешали ему управлять. Будто бы это лишним и не бывает, но в управлении людьми иначе дело обстоит…
Скажем, пришли к королю на суд двое тяжущихся, которых не смог рассудить симаррунский суд. В стране Бенин, на Невольничьем берегу, откуда все участники тяжбы родом, дочь одного была обещана в жены другому. Потом обе семьи захватили работорговцы — и поскольку девица была здоровой и крепкой, ее с отцом отвезли за океан. И там в результате сложной цепочки обменов рабами, перепродаж и даже, в одном случае, передачи по наследству обе семьи оказались в одном владении. Но хозяин выдал девицу замуж — и вовсе не за того, кому она была обещана с детства. Потом все негры этого плантатора ушли в лес, к симаррунам. А там девица нашла себе нового друга и уж родила от него ребенка. И тут ее первый нареченный вспомнил о своих правах и обратился к судье. Судья, по законам симаррунов, объявил брак, заключенный по желанию плантатора, несуществующим с самого начала и восстановил в правах первого жениха — при условии, что девица согласна. Но она оказалась несогласна. Ей нравился ее нынешний муж, а прежнего жениха она забыла.
Казалось бы, все ясно. Но нет! Ее нынешний муж изъявил готовность продать жену прежнему жениху, а тот был готов купить. И тут женщина сама пошла к судье: она не хотела теперь ни нового мужа (прежнего жениха), ни оставаться со старым… Она требовала развода! (А у симаррунов, католиков как-никак, разводы не поощрялись, хотя в крайнем случае, по решению суда или обоюдному согласию супругов, их родителей и совместных детей старше девяти лет, допускались).
Если б хоть кто-то из ее мужей, прошлый, с плантации, настоящий, согласившийся ее продать, и (возможно), будущий, согласился отказаться от нее так просто! Но нет! Женщина была красива, сильна и еще молода. И они все хотели ее или за нее…
Судья встал— в тупик и в конце концов заявил, что «у всех троих равные права — ну, или почти равные — на эту женщину», и предложил им тянуть жребий, от чего все трое отказались и пошли к королю за справедливостью.
И что он решил? А вот что:
— Объявляю окончательное решение: каждый из претендующих на эту женщину получает ее на два дня в неделю, а в воскресенье Христово она отдыхает от вас!
Тут все четверо взвыли. Педро пристально следил за ними. Посмотрев молча минуты две, сказал:
— Я нарушил наши законы, объявляя свое окончательное решение: не держал правую руку ни на Библии, ни на голове бога Огуна. Поэтому объявленное решение недействительно. Женщина, ты свободна! Вы — все трое — отныне не имеете на нее ни малейшего права!
Женщина исцеловала край одежды короля и убежала, а трое врагов ушли плечо к плечу пьянствовать. </emphasis>
Конечно, подумал присутствовавший при этом суде Федька, король Педро Первый поступил справедливо и великодушно, но — недальновидно. Потому что нажил одним своим решением по частному, незначительному вопросу троих врагов. Возможно, и много больше, но уж никак не менее троих!
Это было решено заранее, из-за его личных дел переносить совет, на котором ему, после долгих уговоров, соизволили разрешить присутствовать, никто бы не стал. А не явись он либо уйди до окончания заседания — это могло бы обидеть старейшин и лично короля, и вся миссия Федора оказалась бы сорванной. И притом из-за чего? Из-за свидания с женщиной! Дрейк его бы никогда не понял и не простил бы. Хотя, если уж честно, — еще вопрос, останется ли мистер Фрэнсис в живых, если переговоры с маронами будут сорваны?
Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…
Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…
Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…
И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.
— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?
— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.
— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.
В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.
Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…
— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?
— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!
Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские). Отдельных слов он не различал, но вот о чем песня — каким-то образом становилось понятно. О том, что девушке хочется, чтобы любимый был самый-самый во всем — и смелый, и сильный, и красивый, и умный, и добрый, и богатый, и удачливый, и щедрый… Но таких мало, гораздо меньше, чем девушек. Ищешь, ищешь — и все не то, все не те. Пока разберешься, что самых-самых много меньше, чем красавиц, молодость пройдет. А пока разберешься, что на самом-то деле нужно одно: чтоб умел любить, — годы ушли, и ты уже никому и не нужна. И счастлива женщина, которую любили, пусть не самые-самые, но любящие…
Песня была очень длинная, с повторами. Но Федька не скучал. Он смотрел на свою женщину. И думал о том, не бросить ли ему Англию, Дрейка, войну необъявленную с испанцами — и насовсем перебраться сюда. Потому что перетаскивать Сабель в город, конечно, бесполезно, она задохнется там. Тесно ей в городе будет… Ни поохотиться, ни голышом на свежем ветру постоять, ни побегать…
Федор был в ту пору еще очень молод и не понимал, в чем состоит истинная власть мужчины над любящей женщиной. А она не в том, что женщина послушно примет любую позу, какую ему угодно и не сочтет за унижение, нет. Она в том, что женщина приспособится к любому образу жизни, если этот образ жизни ей не власти и даже не приличия, а любимый мужчина навязывает. Она поступится чем угодно, и гордостью, и честью, всему найдет оправдание…
Если б он это тогда понимал — он бы увез Сабель с собой, и история его стала бы совсем иной историей. А пути его и мистера Фрэнсиса Дрейка разошлись бы…
Я думаю, что он был бы счастливее от этого…
Но он был для такого поворота судьбы слишком молод…
— Сабель, к черту еду! Я чрезвычайно голоден, но не в таком смысле. Поем «после того», а сейчас иди ко мне, а то у меня штаны прорвутся!
Как обычно в жизни бывает (в книжках обычно бывает все наоборот), женщина настояла на своем.
— Все же неловко как-то. Тунеядцем себя чувствуешь, — с набитым ртом задумчиво сказал Федор. — Мужчина должен добывать еду и кормить семью, а я наоборот…
— Дикий вы народ — белые люди! — расхохоталась в ответ Сабель. — Непонятно даже, как вас до сих пор кто-нибудь, больше понимающий в жизни, как она есть, не поработил. Хотя — оружие у вас сильное, этим и берете. Этим, да еще, наверное, свободолюбием. Вас поработи — вы тут же взбунтуетесь. А на самом-то деле как? Еду я добуду и приготовлю, а ты меня за это люби. Тогда у меня сил прибудет столько, что хватит и мужа кормить, и детей, и дом обиходить, и красоту навести — и на лице, и в доме. Но люби не только так, как тебе не терпится сейчас, — взад-вперед, взад-вперед, а и душой. Честно и от всего сердца. А прокормить… Знаешь, в древние времена, когда самое большее из оружия имелись палка да камень, а из занятий — одна охота, наверное, так и надо было жить. Женщина и не прокормила бы семью, сил бы не хватило. Но с тех пор, как боги дали людям лук и стрелы, стало уже незачем бороться со зверями грудь в грудь. А целимся мы точнее вас. Да когда к этому добавились полезные растения — кормиться стало и вовсе по силам женщине. А мужчины…
— Что, уж без нас можно обходиться? — сердито спросил Федор.
— Дурачок! Кормиться без мужчин можно запросто. А жить никак. Мужчины — главное украшение и главная радость в доме.
— Тебя послушать — так мужчинам следует украшать себя еще более, чем женщинам!
— Конечно. И ваши, белые, ведь одеваются куда красивее наших мужчин.
Это было верно. Затканные, тяжелые ткани, из которых шили одежды в Европе, были куда красивее, узорочьем богаче, нежели простые, одноцветные или полосатые, скудные одеяния симаррунов.
Быть красотою жизни было, чего уж там греха таить, лестно, хотя и непривычно. Федор по-новому оглядел себя. Как роскошный кому-то подарок. И — представьте себе! — сам себе неожиданно понравился! Нет, все свои многочисленные недостатки, приводившие его в смущение, а порой и в отчаяние, он видел по-прежнему, но теперь они не значили уже столь много, портили настроение, но не внушали мысли о том, что ты всех в мире хуже, на тебя ни одна девушка не посмотрит, а если и посмотрит, то разве с жалостью и презрением…
А теперь… Хо-хо! Теперь его с толку не сбить! Его умная, опытная любовница, кое-что повидавшая и могущая выбирать из широкого круга мужчин, выбрала его и остается с ним надолго. Можно сказать — на столько, на сколько ему будет угодно.
…А на сколько ему угодно?
Федор снова подумал о том, чтобы остаться здесь, у симаррунов, навсегда. А что? Ей-богу, не так и худо… Или не стоит? Что ты потеряешь, ежели останешься? Города, мир многого множества мелких и немелких удобств; лица людей своей расы; зыбкую, уже неизвестно на чем и основанную, но неумирающую надежду хоть когда-нибудь побывать снова в России, услышать родную речь…
А что взамен? Вольная и богатая риском и приключениями жизнь в теплой стране. И любовь пылкой Сабель… И все. Оно вроде не так и мало. Но ни-ко-гда более не увидеть снега, не вдыхать колючий, обжигающий морозный воздух и не ощущать надежного уюта теплой одежды и натопленной избы в морозный день. И никогда не видеть белых ночей с их до рассвета не густеющими сумерками и бледными, как щеки чухонских девушек, звездами. Да, еще звезды! Ведь с детства привычных звезд, даже неизбежного ковша Большой Медведицы и путеводительной Полярной звезды тоже более не увидеть. То б вышел иногда в ночь, посмотрел на звезды и подумал, что вот. и в России кто-то на эти же самые звезды глядит — полегчало бы…
Федор надолго оцепенел, поугрюмел, состарел с лица и начал перебирать в памяти, как бы навек прощаясь с ними (нет, он еще ничего не решил! Так что это было не прощание, а как бы прикидка), приметы жизни белых людей в Европе. И обнаруживать, для себя внезапно, сколь многое в той жизни ему дорого несказанно. И то, и это, и еще вот что… Жил, не думал, даже и не замечал многого, что мило. А если замечал — то разве с досадой, изредка. А поди ж ты…
Последние сопревшие осенние листочки, уже и не желтые, а бурые, кувыркающиеся, падая в слякоть… И весенние цветочки — сами-то по себе не сильно взрачные, но дорогие тем, что — первые после долгой бесплодной зимы. И арбузный запах свежестиранного замороженного на веревке белья. И золотые брызги мать-и-мачехи на голой еще, черной от влаги земле. И ромашковые луга вспомнились. И запах черемухи в цвету. И паутинки, летящие по теплому в последний раз ветерку. И вдруг умильно вспомнился кислый запах овчинного тулупа…
Причем вспоминалось не столько английское житье-бытье, сколько давно уже утерянные невозвратно приметы российского уклада.
Федор мельком подумал, что не очень-то это справедливо и даже нечестно по отношению к Сабель — сравнивать с симаррунской жизнью не ту, которою он живет меж плаваниями, — а лучшее в прежней его, российской жизни (без худшего) да еще совместно с лучшими же частичками английской… И вдруг спохватился, что совсем в своих раздумьях закопался и забыл, что он ведь с женщиной на свидании!
— О-о, ты снова меня заметил! Какая честь для бедной женщины! — изображая полыценность, сказала Сабель. — А я уж поскучала-поскучала да и решила бесшумно собраться и ускользнуть. Думаю: займусь-ка я ночной охотой на барсуков, пока повелитель мой отлетел духом в свою неведомую Московию…
— Прости, дорогая, я завспоминался. А откуда ты знаешь, что я родину вспоминал, а не что другое?
— Откуда, откуда. Что я, мужчин до тебя не знала, что ли? Все вы одинаковы, хоть черные, хоть белые, хоть красные или коричневые!
Сабель проговорила это торопливо, будто боялась, что не хватит дерзости продолжить, помедли она хоть секунду. Федор догадался, что женщина ему мстит так за невнимание, за то, что оставил ее в одиночестве на… Ему ж неизвестно, сколько времени он просидел так, — возможно, что и долго. Темнота, тишина. Все спит вокруг.
— Ладно, Сабель, клянусь: больше от тебя никуда не удалюсь. Сегодня уж, по крайней мере. Ну, не дуйся, иди сюда!
— Да мне уже как-то вроде перехотелось, — строптиво сказала охотница, укутываясь в коричневую старую шаль.
— Ну, уж это ты врешь! — самоуверенно сказал в ответ Федор и потянул за ближний к нему угол шали. Не ожидая немедленного натиска, Сабель покачнулась и свалилась в его объятия. И тут же начала возмущенно вырываться и брыкаться. Но он, не обращая на ее фырканье ни малейшего внимания, прижал женщину к себе одной рукой, а другой стал гладить — по затылку, по шее, по спине и ниже…
И вот она уже затихла. Потом счастливо захихикала, потерлась лбом о его плечо и промурлыкала:
— Ну, не могу я на тебя злиться, когда ты меня ласкаешь.
— И правильно. И не моги.
— Да как же «не моги», если ты заслужил, чтобы на тебя злились? — не столько укоризненно, сколько жалобно сказала Сабель.
— Я заслужил, чтобы меня целовала красивая женщина, — а она вместо этого какую-то гадость в ступке трет!
— Это ты гадость, а в ступке — целебные травы.
— Нужна нам именно сейчас какая-то трава!
— Это не «какая-то», а та, которая нужна. Ты хотя бы спросил, зачем это снадобье.
— Ну, зачем?
— Для увеличения мужской силы, глупый.
— Да мне как будто этого дела хватает без снадобий. Ты же знаешь…
— Знала в прошлом году. А сейчас что-то не пойму, от того, что я знала, осталось ли хоть что…
— Ах, мне уже на слово не верят? Придется делом доказывать! — грозно сказал Федор и принялся прилежно доказывать. Обстоятельно доказывал, до визгов и стонов. Наконец, уже утро брезжило, обессиленно отвалился и спросил, с трудом ворочая языком:
— Ну и как ты считаешь? Доказал?
— Ох, доказал. Почаще бы мне так доказывали!
Охотники могли бы приносить намного больше добычи — но они же охотились самое большее по полдня, а полдня занимались тайной слежкой за ближайшими испанскими постами, ходили дозором вокруг поселка и прочими делами военными занимались. Хотя давно прошли времена, когда беглые рабы должны были денно и нощно печься о безопасности своей, хорониться и трястись, давно уж испанцы перед ними трепетали, а они все о самозащите пеклись более всего остального.
И строились у симаррунов большею частию не действительно нужные погреба, мастерские, колодцы, хлевы, а новые и новые линии укрепленных форпостов (заканчивали четвертое кольцо и уже начали готовиться к строительству пятого). И каждый из этих форпостов не намного уступал фортам, сооруженным пиратами под командою Тома Муни. Но было их не один-два-три, а многие десятки. И Федор готов был поклясться, что большая часть их никогда не пригодится. Симарруны зачем-то создавали свою оборонительную систему равноплотной по всем азимутам — хотя даже такому малосведущему в тактике человеку, каков он есть, понятно: испанцы никогда не рискнут вести атаки со стороны леса, в который и сунуться-то, даже вблизи от своих гарнизонов, боятся. И именно из-за симаррунов боятся! А уж чтобы они дерзнули наступать через лес да вблизи от симаррунской крепостцы — такое и помыслить трудно!
И еще одно, по наблюдениям нашего главного героя, здорово осложняло симаррунскую жизнь: стремление во что бы то ни стало соблюдать вывезенные из Африки древние обычаи. В жертву негритянским богам полагалось, к примеру, приносить петухов. Да не каких попало, а непременно одноцветных! Одному богу — исключительно белых, другому — черных. Федора удостоили высокой чести лицезреть этот обряд — причем прежде дали понять, какая это высокая честь и что да-алеко не каждому белому человеку сие дозволяется.
На утренней заре жрец в белой просторной одежде до земли резал петуха на алтаре перед деревянной статуей бога Шанго, вооруженного луком (без стрел) и мечом. При этом нужно было, чтобы горячая петушиная кровь забрызгала и одежды жреца, и идола. Если не запачкалось — значит, весь обряд погублен: богу не угодны ни принесенная жертва, ни жрец, но наипаче — те, за кого молился на сей раз служитель божий!
А одноцветные петухи в климате Нового Света, как нарочно, вылупляются из яиц нечасто. И болеют они чаще пестрых, и дохнут от каждого пустяка, даже в дни очень сильного ветра. Приходилось симаррунам, дабы обеспечить жрецов достаточным количеством одноцветных петухов, разводить неимоверное количество кур. Из-за этого симаррунам необходимы стали… водопады! Что, непонятно? Вот и Федор поперву не понял, решил даже, что темнокожие союзники шутят над ним, не со зла, конечно, — но все же насмехаются!
Оказалось — нет, всерьез оно так и есть. А дело вот было в чем: собранные в большом количестве куры способны поднять такой гвалт, что слышно за две версты! И помета горы, и пахнут они невыносимо. С подветренной стороны вонь тоже за пару верст долетать может. Вот и приходится симаррунам свои куриные фермы строить вне поселка, при больших водопадах. Шум падающей воды заглушает кудахтанье, а шум тогда громче, когда струя, пусть даже и не столь полноводная, падает с большей высоты. При куриных фермах устроены были форты, и дежурили при курятниках молодые парни — в сущности, смертники. При нападении испанцев они не имели права ни бросить своих питомцев — божьих птиц как-никак, ни отступать, указывая противнику кратчайшие пути к поселению и потаенные проходы в лесных завалах. Самое большее, что могли свершить для своего спасения эти смотрители укрепленного птичьего двора, — это принести в жертву богам как можно больше одноцветных петухов (для свершения обряда по всем правилам в каждой смене дежурных был свой жрец), а также молиться пресвятой Богородице в то же время!
Благодаря такому избыточному птицеводству у симаррунов было вдоволь курятины, яиц и пера для подушек и перин. Желтки, не скупясь, добавляли для прочности в известь — для прочности каменной кладки, а куриными печенками и пупками наживляли рыбачью снасть — все так. Только вот оттягивали эти птичьи дворы до пятой части всех способных носить оружие!
Точно такая же история была с белым просом. Боги африканцев были привередливы. Одному богу потребна была кровь одноцветных петухов, другому же — пшенная каша со свиными мозгами. Мозги-то ладно бы, но вот пшено… В мокром климате Дарьена оно ежегодно вымокало, и одно тут было спасение: договориться с дружественными индейцами, живущими в более сухом климате, чтоб они сажали это просо у себя. И каждый год немало симаррунов погибало в конце зимы, в пору сбора проса. Поход за двести шестьдесят миль на полуостров Асуэро, где в середине января вызревало просо, длился до апреля. Уходило в поход полтораста человек. И если из них сотня возвращалась — поход считали удачным!
А вообще нельзя было не восхититься тем, как симарруны выжимали пользу из всего, что давал лес. Они основательно изучили все растения (и сами тут не ленились, и индейские женщины, которых они похищали, делились с мужьями и передавали детям свои познания). При этом для испытания свойств нового растения использовали испанских пленников. Сначала выспрашивали у индейцев, для чего они используют это растение и как, и какие жертвы каким богам приносят при заготовке, и под какими планетами и созвездиями, и в какой фазе Луны надобно растение это собирать, чтоб действие его было наисильнейшим.
Если индейцы не знали ничего об этом растении и никак его не использовали — готовили кашицу из листьев растения, отдельно толкли коренья, отжимали сок, обжаривали часть, особо отделяя семена, — и готовые «блюда» принуждали есть пленников, частью в сыром, частью в вареном и частью — в заквашенном виде. Если кто из пленников умирал от такого «питания» — заставляли еще парочку обреченных есть то же самое малыми порциями: устанавливали силу и время действия нового яда. Если яд был силен и быстродействующ — им можно было отравлять стрелы. Менее сильный годился, чтобы смазывать остроги для крупной рыбы. Самые медленно действующие яды годны были и даже незаменимы для тайных убийств особенно жестоких испанцев.
Симарруны имели в своем арсенале растения, вызывающие вещие сны или священные видения наяву. Но вещие сны могли видеть не все, кто того захочет, а только подходящие люди, которые назывались «нгмерра». Федор раз видел, как «нгмерра» в вещем сне увидел, где воры укрыли похищенных вчера быков. Могли «нгмерра» узнать, в скольких милях от крепости находятся выступившие в поход против симаррунов из Номбре-де-Дьоса испанцы.
И еще у них были растения, шипы которых годны быть иглами или шильями для сшивания шкур; шипы других растений заменяли гвозди при сколачивании нетолстых досок…
Если испанцы ловко выдалбливали бутылочные тыквы — «лагенарры», делая из них фляжки с узкими горлами, — симаррунам тыковки эти за час выедали дочиста особой породы муравьи — серенькие, с красными крапинками на брюшке. Знали они растения, сок которых красил ткани в самые разные цвета, не выгорал и не линял; и растения, зола которых могла отстирать любую грязь лучше мыла…
— Так. Но вы же не англичанин, говорите?
— Нет. Ну и какая связь? — озадачился Федька.
— Англичане больше всего любят пари, во всяком случае, те англичане, с которыми мне довелось встречаться. А вы тоже играете в эти игры?
— Тоже, — покладисто сказал Федор. Счел для дела полезным согласиться.
Умен был «король» симаррунов. Но — как заметил Федор — великодушие и благородство порою мешали ему управлять. Будто бы это лишним и не бывает, но в управлении людьми иначе дело обстоит…
Скажем, пришли к королю на суд двое тяжущихся, которых не смог рассудить симаррунский суд. В стране Бенин, на Невольничьем берегу, откуда все участники тяжбы родом, дочь одного была обещана в жены другому. Потом обе семьи захватили работорговцы — и поскольку девица была здоровой и крепкой, ее с отцом отвезли за океан. И там в результате сложной цепочки обменов рабами, перепродаж и даже, в одном случае, передачи по наследству обе семьи оказались в одном владении. Но хозяин выдал девицу замуж — и вовсе не за того, кому она была обещана с детства. Потом все негры этого плантатора ушли в лес, к симаррунам. А там девица нашла себе нового друга и уж родила от него ребенка. И тут ее первый нареченный вспомнил о своих правах и обратился к судье. Судья, по законам симаррунов, объявил брак, заключенный по желанию плантатора, несуществующим с самого начала и восстановил в правах первого жениха — при условии, что девица согласна. Но она оказалась несогласна. Ей нравился ее нынешний муж, а прежнего жениха она забыла.
Казалось бы, все ясно. Но нет! Ее нынешний муж изъявил готовность продать жену прежнему жениху, а тот был готов купить. И тут женщина сама пошла к судье: она не хотела теперь ни нового мужа (прежнего жениха), ни оставаться со старым… Она требовала развода! (А у симаррунов, католиков как-никак, разводы не поощрялись, хотя в крайнем случае, по решению суда или обоюдному согласию супругов, их родителей и совместных детей старше девяти лет, допускались).
Если б хоть кто-то из ее мужей, прошлый, с плантации, настоящий, согласившийся ее продать, и (возможно), будущий, согласился отказаться от нее так просто! Но нет! Женщина была красива, сильна и еще молода. И они все хотели ее или за нее…
Судья встал— в тупик и в конце концов заявил, что «у всех троих равные права — ну, или почти равные — на эту женщину», и предложил им тянуть жребий, от чего все трое отказались и пошли к королю за справедливостью.
И что он решил? А вот что:
— Объявляю окончательное решение: каждый из претендующих на эту женщину получает ее на два дня в неделю, а в воскресенье Христово она отдыхает от вас!
Тут все четверо взвыли. Педро пристально следил за ними. Посмотрев молча минуты две, сказал:
— Я нарушил наши законы, объявляя свое окончательное решение: не держал правую руку ни на Библии, ни на голове бога Огуна. Поэтому объявленное решение недействительно. Женщина, ты свободна! Вы — все трое — отныне не имеете на нее ни малейшего права!
Женщина исцеловала край одежды короля и убежала, а трое врагов ушли плечо к плечу пьянствовать. </emphasis>
Конечно, подумал присутствовавший при этом суде Федька, король Педро Первый поступил справедливо и великодушно, но — недальновидно. Потому что нажил одним своим решением по частному, незначительному вопросу троих врагов. Возможно, и много больше, но уж никак не менее троих!
5
Но вот наконец мальчишки-симарруны прискакали с вестью о том, что охотники возвращаются с богатой добычей! Федька едва удерживался от того, чтобы не выскочить навстречу, за ограду селения. Он бы, скорее всего, и не удержался бы, будь он свободен в тот час. Но Педро вел совет старейшин Дарьенского королевства симаррунов, и на последний вопрос, который был на том совете рассмотрен, — о взаимодействии с англичанами и о помощи им против общего врага, испанцев, — ему необходимо было не просто обратить внимание, а добиться разрешения Педро присутствовать на совете и высказаться.Это было решено заранее, из-за его личных дел переносить совет, на котором ему, после долгих уговоров, соизволили разрешить присутствовать, никто бы не стал. А не явись он либо уйди до окончания заседания — это могло бы обидеть старейшин и лично короля, и вся миссия Федора оказалась бы сорванной. И притом из-за чего? Из-за свидания с женщиной! Дрейк его бы никогда не понял и не простил бы. Хотя, если уж честно, — еще вопрос, останется ли мистер Фрэнсис в живых, если переговоры с маронами будут сорваны?
Федор постоянно сбивался — «симарроны», «марроны»… Сами-то независимо живущие в дебрях средь испанских владений беглые рабы именовали себя «марунами», «симаррон» — это они признавали более правильным, но не употребляли. Вроде как на Руси: слова «Россиянин» или «Москвитянин» всем внятны, и никто не станет отрицать, что правильные названия. Но называть себя так в разговоре никому и в голову ведь не взойдет, верно? Ну, а «марун» как-то уж слишком простонародно. Вот «мароны» — это красиво и звучно. Хотя не совсем точно…
Об этом он думал, когда шагал в скоротечных тропических сумерках к хижине, приготовленной для него Сабель…
Ну, вот подошел — и что дальше делать? Стучать в дверь? А если она плетеная из циновок, и в нее хоть ты лбом бейся — звука не будет слышно? Он потоптался, хотел кашлянуть, но что-то не кашлялось, и — откинул циновку, пригнулся и вошел. Хотя «пригнулся» — не то слово. Совсем согнулся, поскольку дверь была уж очень низка, потерял равновесие и ввалился, непроизвольно вытягивая вперед руки, чтоб на что-нибудь мало приятное, вроде чана с кипящим супом, не наткнуться…
И тут его с игривым смехом подхватили, протянули вперед и повернули — и он перевести дыхание не успел, как лежал на лопатках, а Сабель сидела на нем верхом, едва прикрытая знакомой, старенькой, шкуркою дикой кошки, и хохотала. И жадно в него вглядывалась.
— Взрослый стал, возмужал… А я соскучилась! Совсем уж взрослый. Я как услышала, что ты на совете королевства, час ничего не соображала. Мой мальчик — на совете? Может, он и не мой давно, раз уже не мальчик? На совет ведь мужчин — и то да-алеко не всех — пускают. Тебе там хоть слово позволили сказать?
— Да если честно, так цельную речь говорить пришлось, — стараясь не возноситься и в грохочущий грех гордыни не впадать, сказал Федька.
— Правда? — недоверчиво спросила Сабель и даже привстала, готовая вскочить и прогнать хвастуна. Но по глазам поняла, что это — правда. И уселась на прежнее место, но как-то уже осторожнее. Уже не потому, что ей хотелось и отказа не ждала и слушать бы не стала, — а по молчаливому обоюдному согласию.
В такой позе они пробыли минуты три, или гораздо более получаса — Федька перестал ощущать течение времени.
Сабель… Могучая охотница, свободно выбирающая себе добычу, оружие для ее поражения, любовников…
— Сабель! А вот чем я тебе поглянулся? Тем, что мастью на ваших непохож и вообще иноземец, да?
— Нет, совсем нет. Что огненные волосы — этим ты мне не понравился, из-за этого я тебя только заметила. А понравился после этого. Стала к тебе приглядываться — что-то, вижу, есть. Что-то такое… Ну, в общем, нужное мне. То, что я в каждом мужчине ищу. Ай, я не знаю. Я чувствую, а слов для того, что чувствую, не имею. Может, это от того, что я неграмотная? А может таких слов вовсе нет. Давай лучше я тебе песню об этом спою! Слушай!
Сабель поднялась, повозилась у очага с какими-то горшками, потом уселась у огня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, — и, глядя не на него, а в беспокойное, живое пламя, запела. Не по-испански, не на том коверканном языке, который он понимал теперь лучше настоящего кастильского наречия, а то ли по-индейски, то ли по-негритянски (хотя скорее первое, чем второе, уж больно певуче звучало, негры без отбивания ритма не могут, поэтому у них все песни обрывистые, а эта тягучая, почти как иные российские). Отдельных слов он не различал, но вот о чем песня — каким-то образом становилось понятно. О том, что девушке хочется, чтобы любимый был самый-самый во всем — и смелый, и сильный, и красивый, и умный, и добрый, и богатый, и удачливый, и щедрый… Но таких мало, гораздо меньше, чем девушек. Ищешь, ищешь — и все не то, все не те. Пока разберешься, что самых-самых много меньше, чем красавиц, молодость пройдет. А пока разберешься, что на самом-то деле нужно одно: чтоб умел любить, — годы ушли, и ты уже никому и не нужна. И счастлива женщина, которую любили, пусть не самые-самые, но любящие…
Песня была очень длинная, с повторами. Но Федька не скучал. Он смотрел на свою женщину. И думал о том, не бросить ли ему Англию, Дрейка, войну необъявленную с испанцами — и насовсем перебраться сюда. Потому что перетаскивать Сабель в город, конечно, бесполезно, она задохнется там. Тесно ей в городе будет… Ни поохотиться, ни голышом на свежем ветру постоять, ни побегать…
Федор был в ту пору еще очень молод и не понимал, в чем состоит истинная власть мужчины над любящей женщиной. А она не в том, что женщина послушно примет любую позу, какую ему угодно и не сочтет за унижение, нет. Она в том, что женщина приспособится к любому образу жизни, если этот образ жизни ей не власти и даже не приличия, а любимый мужчина навязывает. Она поступится чем угодно, и гордостью, и честью, всему найдет оправдание…
Если б он это тогда понимал — он бы увез Сабель с собой, и история его стала бы совсем иной историей. А пути его и мистера Фрэнсиса Дрейка разошлись бы…
Я думаю, что он был бы счастливее от этого…
Но он был для такого поворота судьбы слишком молод…
6
— Нет-нет, не трогай меня, а то я и так еле-еле сдерживаюсь, чтоб на тебя не наброситься. Сначала надо поужинать. Мужчину надо «до того» накормить, и непременно мясом. Тебе предстоит тяжелая работа.— Сабель, к черту еду! Я чрезвычайно голоден, но не в таком смысле. Поем «после того», а сейчас иди ко мне, а то у меня штаны прорвутся!
Как обычно в жизни бывает (в книжках обычно бывает все наоборот), женщина настояла на своем.
— Все же неловко как-то. Тунеядцем себя чувствуешь, — с набитым ртом задумчиво сказал Федор. — Мужчина должен добывать еду и кормить семью, а я наоборот…
— Дикий вы народ — белые люди! — расхохоталась в ответ Сабель. — Непонятно даже, как вас до сих пор кто-нибудь, больше понимающий в жизни, как она есть, не поработил. Хотя — оружие у вас сильное, этим и берете. Этим, да еще, наверное, свободолюбием. Вас поработи — вы тут же взбунтуетесь. А на самом-то деле как? Еду я добуду и приготовлю, а ты меня за это люби. Тогда у меня сил прибудет столько, что хватит и мужа кормить, и детей, и дом обиходить, и красоту навести — и на лице, и в доме. Но люби не только так, как тебе не терпится сейчас, — взад-вперед, взад-вперед, а и душой. Честно и от всего сердца. А прокормить… Знаешь, в древние времена, когда самое большее из оружия имелись палка да камень, а из занятий — одна охота, наверное, так и надо было жить. Женщина и не прокормила бы семью, сил бы не хватило. Но с тех пор, как боги дали людям лук и стрелы, стало уже незачем бороться со зверями грудь в грудь. А целимся мы точнее вас. Да когда к этому добавились полезные растения — кормиться стало и вовсе по силам женщине. А мужчины…
— Что, уж без нас можно обходиться? — сердито спросил Федор.
— Дурачок! Кормиться без мужчин можно запросто. А жить никак. Мужчины — главное украшение и главная радость в доме.
— Тебя послушать — так мужчинам следует украшать себя еще более, чем женщинам!
— Конечно. И ваши, белые, ведь одеваются куда красивее наших мужчин.
Это было верно. Затканные, тяжелые ткани, из которых шили одежды в Европе, были куда красивее, узорочьем богаче, нежели простые, одноцветные или полосатые, скудные одеяния симаррунов.
Быть красотою жизни было, чего уж там греха таить, лестно, хотя и непривычно. Федор по-новому оглядел себя. Как роскошный кому-то подарок. И — представьте себе! — сам себе неожиданно понравился! Нет, все свои многочисленные недостатки, приводившие его в смущение, а порой и в отчаяние, он видел по-прежнему, но теперь они не значили уже столь много, портили настроение, но не внушали мысли о том, что ты всех в мире хуже, на тебя ни одна девушка не посмотрит, а если и посмотрит, то разве с жалостью и презрением…
А теперь… Хо-хо! Теперь его с толку не сбить! Его умная, опытная любовница, кое-что повидавшая и могущая выбирать из широкого круга мужчин, выбрала его и остается с ним надолго. Можно сказать — на столько, на сколько ему будет угодно.
…А на сколько ему угодно?
Федор снова подумал о том, чтобы остаться здесь, у симаррунов, навсегда. А что? Ей-богу, не так и худо… Или не стоит? Что ты потеряешь, ежели останешься? Города, мир многого множества мелких и немелких удобств; лица людей своей расы; зыбкую, уже неизвестно на чем и основанную, но неумирающую надежду хоть когда-нибудь побывать снова в России, услышать родную речь…
А что взамен? Вольная и богатая риском и приключениями жизнь в теплой стране. И любовь пылкой Сабель… И все. Оно вроде не так и мало. Но ни-ко-гда более не увидеть снега, не вдыхать колючий, обжигающий морозный воздух и не ощущать надежного уюта теплой одежды и натопленной избы в морозный день. И никогда не видеть белых ночей с их до рассвета не густеющими сумерками и бледными, как щеки чухонских девушек, звездами. Да, еще звезды! Ведь с детства привычных звезд, даже неизбежного ковша Большой Медведицы и путеводительной Полярной звезды тоже более не увидеть. То б вышел иногда в ночь, посмотрел на звезды и подумал, что вот. и в России кто-то на эти же самые звезды глядит — полегчало бы…
Федор надолго оцепенел, поугрюмел, состарел с лица и начал перебирать в памяти, как бы навек прощаясь с ними (нет, он еще ничего не решил! Так что это было не прощание, а как бы прикидка), приметы жизни белых людей в Европе. И обнаруживать, для себя внезапно, сколь многое в той жизни ему дорого несказанно. И то, и это, и еще вот что… Жил, не думал, даже и не замечал многого, что мило. А если замечал — то разве с досадой, изредка. А поди ж ты…
Последние сопревшие осенние листочки, уже и не желтые, а бурые, кувыркающиеся, падая в слякоть… И весенние цветочки — сами-то по себе не сильно взрачные, но дорогие тем, что — первые после долгой бесплодной зимы. И арбузный запах свежестиранного замороженного на веревке белья. И золотые брызги мать-и-мачехи на голой еще, черной от влаги земле. И ромашковые луга вспомнились. И запах черемухи в цвету. И паутинки, летящие по теплому в последний раз ветерку. И вдруг умильно вспомнился кислый запах овчинного тулупа…
Причем вспоминалось не столько английское житье-бытье, сколько давно уже утерянные невозвратно приметы российского уклада.
Федор мельком подумал, что не очень-то это справедливо и даже нечестно по отношению к Сабель — сравнивать с симаррунской жизнью не ту, которою он живет меж плаваниями, — а лучшее в прежней его, российской жизни (без худшего) да еще совместно с лучшими же частичками английской… И вдруг спохватился, что совсем в своих раздумьях закопался и забыл, что он ведь с женщиной на свидании!
7
Он встрепенулся и посмотрел на Сабель, сидящую рядом и тихонько, без тщания, толкущую что-то в каменной ступке медным пестиком.— О-о, ты снова меня заметил! Какая честь для бедной женщины! — изображая полыценность, сказала Сабель. — А я уж поскучала-поскучала да и решила бесшумно собраться и ускользнуть. Думаю: займусь-ка я ночной охотой на барсуков, пока повелитель мой отлетел духом в свою неведомую Московию…
— Прости, дорогая, я завспоминался. А откуда ты знаешь, что я родину вспоминал, а не что другое?
— Откуда, откуда. Что я, мужчин до тебя не знала, что ли? Все вы одинаковы, хоть черные, хоть белые, хоть красные или коричневые!
Сабель проговорила это торопливо, будто боялась, что не хватит дерзости продолжить, помедли она хоть секунду. Федор догадался, что женщина ему мстит так за невнимание, за то, что оставил ее в одиночестве на… Ему ж неизвестно, сколько времени он просидел так, — возможно, что и долго. Темнота, тишина. Все спит вокруг.
— Ладно, Сабель, клянусь: больше от тебя никуда не удалюсь. Сегодня уж, по крайней мере. Ну, не дуйся, иди сюда!
— Да мне уже как-то вроде перехотелось, — строптиво сказала охотница, укутываясь в коричневую старую шаль.
— Ну, уж это ты врешь! — самоуверенно сказал в ответ Федор и потянул за ближний к нему угол шали. Не ожидая немедленного натиска, Сабель покачнулась и свалилась в его объятия. И тут же начала возмущенно вырываться и брыкаться. Но он, не обращая на ее фырканье ни малейшего внимания, прижал женщину к себе одной рукой, а другой стал гладить — по затылку, по шее, по спине и ниже…
И вот она уже затихла. Потом счастливо захихикала, потерлась лбом о его плечо и промурлыкала:
— Ну, не могу я на тебя злиться, когда ты меня ласкаешь.
— И правильно. И не моги.
— Да как же «не моги», если ты заслужил, чтобы на тебя злились? — не столько укоризненно, сколько жалобно сказала Сабель.
— Я заслужил, чтобы меня целовала красивая женщина, — а она вместо этого какую-то гадость в ступке трет!
— Это ты гадость, а в ступке — целебные травы.
— Нужна нам именно сейчас какая-то трава!
— Это не «какая-то», а та, которая нужна. Ты хотя бы спросил, зачем это снадобье.
— Ну, зачем?
— Для увеличения мужской силы, глупый.
— Да мне как будто этого дела хватает без снадобий. Ты же знаешь…
— Знала в прошлом году. А сейчас что-то не пойму, от того, что я знала, осталось ли хоть что…
— Ах, мне уже на слово не верят? Придется делом доказывать! — грозно сказал Федор и принялся прилежно доказывать. Обстоятельно доказывал, до визгов и стонов. Наконец, уже утро брезжило, обессиленно отвалился и спросил, с трудом ворочая языком:
— Ну и как ты считаешь? Доказал?
— Ох, доказал. Почаще бы мне так доказывали!
8
День за днем Федор жил в столичной деревне симаррунов, всматриваясь в ни на что ему известное не похожую жизнь поселка-крепости. И думал о ней примерно так: «Дикарство. Но так же, наверное, живут и те русские, что от царя да от бар убежали на Дон, за Волгу или в Украину…»Охотники могли бы приносить намного больше добычи — но они же охотились самое большее по полдня, а полдня занимались тайной слежкой за ближайшими испанскими постами, ходили дозором вокруг поселка и прочими делами военными занимались. Хотя давно прошли времена, когда беглые рабы должны были денно и нощно печься о безопасности своей, хорониться и трястись, давно уж испанцы перед ними трепетали, а они все о самозащите пеклись более всего остального.
И строились у симаррунов большею частию не действительно нужные погреба, мастерские, колодцы, хлевы, а новые и новые линии укрепленных форпостов (заканчивали четвертое кольцо и уже начали готовиться к строительству пятого). И каждый из этих форпостов не намного уступал фортам, сооруженным пиратами под командою Тома Муни. Но было их не один-два-три, а многие десятки. И Федор готов был поклясться, что большая часть их никогда не пригодится. Симарруны зачем-то создавали свою оборонительную систему равноплотной по всем азимутам — хотя даже такому малосведущему в тактике человеку, каков он есть, понятно: испанцы никогда не рискнут вести атаки со стороны леса, в который и сунуться-то, даже вблизи от своих гарнизонов, боятся. И именно из-за симаррунов боятся! А уж чтобы они дерзнули наступать через лес да вблизи от симаррунской крепостцы — такое и помыслить трудно!
И еще одно, по наблюдениям нашего главного героя, здорово осложняло симаррунскую жизнь: стремление во что бы то ни стало соблюдать вывезенные из Африки древние обычаи. В жертву негритянским богам полагалось, к примеру, приносить петухов. Да не каких попало, а непременно одноцветных! Одному богу — исключительно белых, другому — черных. Федора удостоили высокой чести лицезреть этот обряд — причем прежде дали понять, какая это высокая честь и что да-алеко не каждому белому человеку сие дозволяется.
На утренней заре жрец в белой просторной одежде до земли резал петуха на алтаре перед деревянной статуей бога Шанго, вооруженного луком (без стрел) и мечом. При этом нужно было, чтобы горячая петушиная кровь забрызгала и одежды жреца, и идола. Если не запачкалось — значит, весь обряд погублен: богу не угодны ни принесенная жертва, ни жрец, но наипаче — те, за кого молился на сей раз служитель божий!
А одноцветные петухи в климате Нового Света, как нарочно, вылупляются из яиц нечасто. И болеют они чаще пестрых, и дохнут от каждого пустяка, даже в дни очень сильного ветра. Приходилось симаррунам, дабы обеспечить жрецов достаточным количеством одноцветных петухов, разводить неимоверное количество кур. Из-за этого симаррунам необходимы стали… водопады! Что, непонятно? Вот и Федор поперву не понял, решил даже, что темнокожие союзники шутят над ним, не со зла, конечно, — но все же насмехаются!
Оказалось — нет, всерьез оно так и есть. А дело вот было в чем: собранные в большом количестве куры способны поднять такой гвалт, что слышно за две версты! И помета горы, и пахнут они невыносимо. С подветренной стороны вонь тоже за пару верст долетать может. Вот и приходится симаррунам свои куриные фермы строить вне поселка, при больших водопадах. Шум падающей воды заглушает кудахтанье, а шум тогда громче, когда струя, пусть даже и не столь полноводная, падает с большей высоты. При куриных фермах устроены были форты, и дежурили при курятниках молодые парни — в сущности, смертники. При нападении испанцев они не имели права ни бросить своих питомцев — божьих птиц как-никак, ни отступать, указывая противнику кратчайшие пути к поселению и потаенные проходы в лесных завалах. Самое большее, что могли свершить для своего спасения эти смотрители укрепленного птичьего двора, — это принести в жертву богам как можно больше одноцветных петухов (для свершения обряда по всем правилам в каждой смене дежурных был свой жрец), а также молиться пресвятой Богородице в то же время!
Благодаря такому избыточному птицеводству у симаррунов было вдоволь курятины, яиц и пера для подушек и перин. Желтки, не скупясь, добавляли для прочности в известь — для прочности каменной кладки, а куриными печенками и пупками наживляли рыбачью снасть — все так. Только вот оттягивали эти птичьи дворы до пятой части всех способных носить оружие!
Точно такая же история была с белым просом. Боги африканцев были привередливы. Одному богу потребна была кровь одноцветных петухов, другому же — пшенная каша со свиными мозгами. Мозги-то ладно бы, но вот пшено… В мокром климате Дарьена оно ежегодно вымокало, и одно тут было спасение: договориться с дружественными индейцами, живущими в более сухом климате, чтоб они сажали это просо у себя. И каждый год немало симаррунов погибало в конце зимы, в пору сбора проса. Поход за двести шестьдесят миль на полуостров Асуэро, где в середине января вызревало просо, длился до апреля. Уходило в поход полтораста человек. И если из них сотня возвращалась — поход считали удачным!
А вообще нельзя было не восхититься тем, как симарруны выжимали пользу из всего, что давал лес. Они основательно изучили все растения (и сами тут не ленились, и индейские женщины, которых они похищали, делились с мужьями и передавали детям свои познания). При этом для испытания свойств нового растения использовали испанских пленников. Сначала выспрашивали у индейцев, для чего они используют это растение и как, и какие жертвы каким богам приносят при заготовке, и под какими планетами и созвездиями, и в какой фазе Луны надобно растение это собирать, чтоб действие его было наисильнейшим.
Если индейцы не знали ничего об этом растении и никак его не использовали — готовили кашицу из листьев растения, отдельно толкли коренья, отжимали сок, обжаривали часть, особо отделяя семена, — и готовые «блюда» принуждали есть пленников, частью в сыром, частью в вареном и частью — в заквашенном виде. Если кто из пленников умирал от такого «питания» — заставляли еще парочку обреченных есть то же самое малыми порциями: устанавливали силу и время действия нового яда. Если яд был силен и быстродействующ — им можно было отравлять стрелы. Менее сильный годился, чтобы смазывать остроги для крупной рыбы. Самые медленно действующие яды годны были и даже незаменимы для тайных убийств особенно жестоких испанцев.
Симарруны имели в своем арсенале растения, вызывающие вещие сны или священные видения наяву. Но вещие сны могли видеть не все, кто того захочет, а только подходящие люди, которые назывались «нгмерра». Федор раз видел, как «нгмерра» в вещем сне увидел, где воры укрыли похищенных вчера быков. Могли «нгмерра» узнать, в скольких милях от крепости находятся выступившие в поход против симаррунов из Номбре-де-Дьоса испанцы.
И еще у них были растения, шипы которых годны быть иглами или шильями для сшивания шкур; шипы других растений заменяли гвозди при сколачивании нетолстых досок…
Если испанцы ловко выдалбливали бутылочные тыквы — «лагенарры», делая из них фляжки с узкими горлами, — симаррунам тыковки эти за час выедали дочиста особой породы муравьи — серенькие, с красными крапинками на брюшке. Знали они растения, сок которых красил ткани в самые разные цвета, не выгорал и не линял; и растения, зола которых могла отстирать любую грязь лучше мыла…