Страница:
— А ну, Тэд, как думаешь, почему так? — весело спросил капитан Лэпсток.
— Н-ну почему? — выгадывая секунды на соображение, медленно начал Федор. — Может, потому, что скорость воды на фарватере и на отмелях разная? Фарватер расчищен, и вода там течет быстрее… Я так думаю.
— Правильно думаешь.
По сторонам реки росли мангры — так густа, что никак нельзя было определить, где берега. Вонючая соленая грязь, и из нее торчат копья отростков от корней этого невзрачного корявого дерева с тяжеленной прочной древесиной и узкими кожистыми листочками. Ни причала, ни избушки, ни места расчищенного. Но ясно было, что люди где-то поблизости. Ведь фарватер кто-то же расчищал! Но где они?
Негры в трюмах взволновались, когда до них добрался терпкий запах здешних деревьев, зашумели, запели… И вдруг из зарослей, совсем рядом, песню подхватили. Голоса были густые и низкие, но не как у дьякона в православной церкви, а как-то мягче, что ли, бархатнее. Федору уже случалось слышать и рабочие песни рабов, и вольные песни маронов. Ему они даже нравились, хотя дикари и есть дикари, все под барабан — и протяжное, и душевное…
Хоукинз приказал стоять наизготовку, но огня без его приказа не открывать. И вскоре на реке из-за поворота показались спускающиеся без весел и парусов, на шестах, три большие лодки, набитые галдящими коричневыми неграми. Кожа их блестела, точно маслом натертая, и на шее у каждого — ожерелье из зубов. Федор подобрался весь, мышцы сами собой напряглись. Он стал вглядываться: звериные то зубы или людские. Говорят же, что негры почти все — людоеды! Но на таком расстоянии было не разглядеть.
Лодки негров подошли к самому борту английского флагмана — и Федор с облегчением увидел, что ожерелья из явно не человечьих длинных клыков, и одеты негры в узкие юбки из леопардового, желтого с черными пятнами, меха. Вождь их был, в отличие от остальных, в шапочке из леопарда и юбке из хвостов какого-то зверя, кольцами поперек, бело-коричневых и золотисто-черных. Он громко закричал по-португальски:
— Торговать! Всегда всем и всеми торговать! Нет воевать и стрелять! Рому мне!
Быстро договорились: за три клинка и два арбалета вождь брался быстро, как только возможно, известить того вождя, из племени которого взяты рабы, чтобы тот раздобыл замену невольникам, это уж его заботы, кем — пленными из вражьего племени или сиротами из своего. И через четыре дня, быстрее еще, чем ожидали англичане, из лесу потянулась цепочка связанных негров в юбочках из сухой травы. Конвоиры — негры в юбочках из леопардовой шкуры — шумели и махали громадными пальмовыми ветвями, отгоняя от проданных собратьев кусачих здешних мух: те-то, с руками, привязанными к тонкой жердине из почти прямого мангрового дерева, не могли отмахнуться.
А что такое укус здешней мухи — изведали уже и иные из англичан. Не дай Бог вдругорядь: это хуже пчелы!
Поменяли на больных, отощавших, грязных негров из трюма — и тут оказалось, что конвоиры все до одного — родичи пленников, захваченных воинами племени с травяными юбками. Теперь их черед плыть за океан…
Часть рабов распродали в привычной уже Санта-Марте, другую часть — в Пуэрто-Кабельо, восточнее великой лагуны Марикайбо, и остаток, наткнувшись на отказы в трех портах, — в захолустном Лимоне, на севере Терра-Фирма.
А когда с пустыми трюмами, но полными серебряных песо в аппетитных тугих квадратненьких мешочках каютами казначеев английские суда шли домой, на меридиане Азорских островов повстречались с французской эскадрой.
Вид у нее был праздничный прямо. Вязаные паруса из разноцветной шерсти. С концов фор-марса-реев до самой воды свисают, колыхаясь от ветра, ленты контрастных, сравнительно с парусами, цветов. А на блинда-стеньгах — квадратные белые флаги с золотыми французскими лилиями. Суда свежепокрашенные и скульптуры на носах наново вызолочены, все сверкает. Ну, не боевые корабли, а прогулочные яхты знатнейших господ!
Хотя, кроме как пиратствовать, французам ничем иным в водах океана, разделенного самим римским папой между Испанией и Португалией еще три четверти века тому назад, заниматься поводов не было.
При встрече французы дружественно приспустили флаги на мачтах. Англичане ответили тем же — и вот с самого изукрашенного из французских фрегатов уже спустили шлюпку. Она быстро подошла к борту «Сити оф Йорка», откуда уж спущен был особый трап для почетных гостей — веревки обернуты зеленым бархатом с серебряными кистями, и на каждом узле, связывающем веревочную ступеньку-выбленку с тросом-основой, серебряная бляшка с золотым вензелем королевы Елизаветы.
Но тут два французских фрегата сделали поворот на четыре румба, чтобы не потерять ветер, — и в образовавшийся просвет англичане увидели в середине строя роскошных французских кораблей нечто несуразное само по себе и уж вовсе никак не соответствующее виду фрегатов…
— Глядите на черных! Их носы!
И тут англичанам, закаленным в боях, побывавшим на краю известной части мира и всякого навидавшимся, стало вовсе… Ну, не то чтобы жутко, но все же не по себе как-то. Потому что вместо привычных статуй святых, или стоящих на хвостах дельфинов, или морских коньков, носы этих черных судов украшали узкие зубастые морды хищных рыб. А чтобы не было в том сомнений, вдоль бортов большими белыми буквами было написано: «Барракуда» на ближней, «Щука» на средней и «Мурена» — на самой дальней от «Сити оф Йорка». На палубах черных бригантин, держась за снасти или картинно подбоченясь, стояли голые по пояс мужчины в замшевых узких и длинных, до щиколоток, штанах. Длинные черные волосы их были сколоты в пучки на затылках массивными шпильками. Кожа мужчин была ярко раскрашена.
— Только перьев в волосах не хватает! — тревожно сказал Бенджамен Грирсон. Да, разумеется. Каждый, кто хотя бы раз побывал в Новом Свете, не усомнился бы, что расписывали французов настоящие индейцы. Возможно, их и на борту полно. Хотя вообще-то индейцы неохотно идут в дальние плавания.
Только один-двое на каждой черной бригантине имели кожаные или меховые жилеты, наброшенные на обнаженный торс. Возможно, в знак командирского достоинства…
На носах, на поворотных платформах, — спаренные полукулеврины.
— А с огоньком-то у этих ребят негусто! — сказал капитан Лэпсток.
— Да. Причем на маневре стрелять враз из обоих стволов никак нельзя: суденышко столь легковесное, что его отдачей собьет с курса, еще и бортом черпануть может, — скептически сказал Бенджамен Грирсон, старший канонир «Сити оф Йорка». И с таким сочувствием это было сказано, что Федор подумал: «А надобно полагать, что господин старший канонир не единожды имел уже столкновения с командирами по поводу черпания воды открытыми орудийными портами подветренных бортов при свершении маневра поворота под ветер!» Потом решил, что не меньше замечаний начальник судовой артиллерии имел и по поводу пожаров, начинающихся на боевых палубах при стрельбе, падения на палубу штурманских инструментов при неожиданном выстреле, преждевременном или опоздавшем и оттого отъединившемся от залпа, и прочих дел.
Но хотя сомнения Грирсона явно были порождены его особенным, канонирским взглядом на жизнь, резон в них был, и даже бессомненно был. Добавить к сему можно бы еще и то, что сокрушить низкий борт бригантины можно парой ядер, — и тогда она пойдет, голубушка, пить забортную воду, крениться и… Дальнейшее понятно, да?
Над бортами черных бригантин торчали поднятые пятиярдовые весла — на случай штиля.
— А если они и не собираются огнем неприятеля давить, — заметил второй помощник капитана (он же — старшина абордажной команды), Тимоти Брюстер. — Видите, абордажные мостики к каждой мачте с обоих бортов подвязаны? На ближний бой ребятки рассчитывают.
— Да. Себя не жалеют, — согласился адмирал Хоукинз, спустившийся с мостика на шканцы встретить французов.
Федяня поежился. Он представил себе, каково это — карабкаться под огнем по почти отвесно стоящим мостикам на высоченный борт галиона. Это и при минимальном волнении опасно. А волнение есть в открытом море всегда. Только во внутренних гаванях да в прибрежных мелководьях, отгороженных от моря цепочками островков, — каковы, к примеру, ганзейские берега в Немецком море — и нет. К тому же еще сверху на головы нападающим нещадно льют кипяток из чанов, колют пиками, цепляют баграми, валят помои и дерьмо… Бр-р-р! Действительно, они себя не жалеют — эти ярко окрашенные «черные»…
Но тут адмирал, непрестанно щипавший в раздумье свой жесткий светло-русый ус, встрепенулся и сказал громко:
— А впрочем, нет, Лэпсток, они не так просты. Не больно они подставляются испанцам. Вот представьте себе бой с их участием. Они вполхода идут со спущенными марселями в тени фрегатов. С испанских кораблей их и не видно — тем более, что они сплошь черные. Подошли на полмили, подымают все паруса, рывок вперед — и пока испанцы расчухают, что к чему и что это за гроб с траурными лентами из-за французского фрегата выплывает, — а они уж вошли в «мертвую зону», ядра с галионов летят над топами их мачт и можно отвязывать абордажные мостики…
— Да, у них достаточно много шансов прорваться необстрелянными прямо к борту испанцев, будь у тех хоть лучшая в мире артиллерия. Хотя да, конечно: действовать им надо в составе эскадры, с крупными кораблями, — в ответ сказал капитан «Сити оф Йорка».
— Что они и делают. А вот и наши гости!
Ял французов ткнулся в борт английского флагмана. Но, к удивлению всех стоящих на палубе «Сити оф Йорка», поднявшиеся на борт офицеры французской эскадры были не более похожи на раскрашенных голых дьяволов с черных бригантин, чем негр на белого.
Начать с того, что, едва первый из французов перешагнул через фальшборт «Сити оф Йорка», по палубе, перешибая обычные корабельные запахи: смолы, пеньки, мокрого дерева, краски и парусины, поплыл резкий аромат духов. Горький запах наводил на горькие мысли о недоступных роскошных женщинах, об уставленных батареями каменных флакончиков с притертыми пробками туалетных столиках, о сумраке будуаров… Белокурые локоны, выбивающиеся из-под пышной шляпы с плюмажем из белых и золотистых перьев, выбритый подбородок, крахмальные брыжи белейшего воротника, атласный темно-голубой камзол с серебряным шитьем, прорезные малиновые буфы коротких придворных штанов с абрикосово-желтым трико, ботфорты из мягчайшей кожи, с серебряными пряжками…
— Шевалье д'Аргентюи, первый офицер эскадры вице-адмирала Роже дю Вийар-Куберена, — подметая палубу перьями шляпы, замысловато, с прискоками, поклонясь, представился он.
— Джон Хоукинз, адмирал эскадры Ее Величества королевы Англии, — сухо, с достоинством, как бы компенсирующим отсутствие звучных титулов, в ответ назвался Хоукинз.
Федор успел подумать: «Эге! А ведь наш адмирал тоже боится, как бы его эти аристократы не обидели!» Ох, как эта самолюбивая боязнь унижений была ему знакома! И откуда в нем это наросло? Ведь не скажешь даже, что в Англии началось. Не в Англии, а в России, когда деда выпороли за недоимки в губной избе, — и он, совсем еще малец, подумал: «Если меня удумают выпороть, когда вырасту — ни за что не дамся! Убью кого или сам себя порешу!» Позже припомнил рассказы о пытошных застенках и перерешил: не станет он лишних тяжких грехов на себя брать — тем более, что пока будешь убивать палачей, тебя скрутят — и на дыбу…
— Я сказочно польщен знакомством со столь известным адмиралом! — расшаркался уже иначе, еще прежнего замысловатее, шевалье д'Аргентюи. Пошли взаимные представления, которые ограничились штатными офицерами, — и кандидаты на должности тихонько отошли в стороночку.
Хоукинз осведомился у самого адмирала дю Вийар-Куберена — что сие означает? Неучтивость ли это, противоречащая всем представлениям англичан о Франции, как отчизне хороших манер? Или прирожденная ненависть к нашей нации? Или еще что?
Адмирал — сухощавый старик в серо-стальном шелковом одеянии со стальными пряжками, остроносый и вспыльчивый, огорченно махнул маленькой изящной рукой и сказал:
— Э-э, они мне практически не подчиняются. Я-таки королевского флота адмирал, хотя и не полный, а они пираты. Впрочем, окажись я на месте любого из них, вероятнее всего, и я бы плюнул на все — и, перечеркнув всю прошлую свою жизнь, сам пошел бы в пираты!
Хоукинз, шумно поддержанный всеми соотечественниками, сидящими за содвинутыми столами, попросил разъяснений — и французы охотно поведали ему страшную повесть.
Повесть о том, что 24 августа минувшего, 1572, года в Париже и по всей Франции, кроме юга, произошло. Большая часть экипажей Хоукинза была в те дни в море, а иные еще и много месяцев после этого — Федор, например, был с Дрейком, а тот в августе прошлого года обосновывался в «Порт-оф-Пленти» (Порте Изобилия) — укромной маленькой гавани близ Номбре-де-Дьоса. И воротились они в Англию только 9 августа нынешнего года, через год после тех событий. Иные уж события волновали Англию, об ином толковали в кабаках и на рынках. Нет, что-то смутно-ужасное они слышали, но за ворохом более злободневных новостей, особенно из Нидерландов, где свирепствовали герцог Альба и инквизиция, это «что-то» так и не прояснилось. А тут — вот оно, воочию.
Итак, 24 августа 1572 года Париж праздновал бракосочетание дочери Екатерины Медичи, сестры короля Карла Девятого, Маргариты Валуа — знаменитой в будущем «королевы Марго» — и беарнского принца Генриха Бурбона. Если точнее, не принца, а короля Наваррского. Но парижане упорно именовали носатого и волосатого южанина «беарнцем», показывая тем самым, что это бедное, маленькое горное королевство здесь, в столице мира, никто всерьез не воспринимает. Показывали этим также, что жених не ровня невесте, всего лишь провинциальный владетель. Ну и, наконец, — что протестанта с Юга Париж не приемлет в качестве своего (и всей прекрасной Франции) возможного властелина. Ведь каждому в столице было известно, что печально прославленная кровосмесительством семья Валуа перестала давать стране здоровых мужчин…
Но парижане не без оснований надеялись на то, что теперь приутихнет, наконец, пожирающая страну гражданская война: если породнились вдохновительница Католической Лиги, мать невесты, и вождь протестантов, жених, то…
Увы! Расчеты на мир были небезосновательны, но они не учитывали коварных планов Лиги!
На бракосочетание своего вождя в столицу съехались десятки тысяч протестантов со всей Франции. Одни в свите жениха. Другие — с мечтой теперь, когда кровавая усобица, кажется, стихает, открыть в столице свое маленькое дельце. Третьи просто поискать приключений. Четвертые — посмотреть великий город. Но на шестые сутки после собственно бракосочетания, в ночь на день святого Варфоломея, парижане-католики набросились на пришельцев-протестантов. Квартирохозяева топорами рубили квартирантов; любвеобильные хозяйки гостиниц канделябрами раскраивали черепа пылким любовникам-южанам…
Но самую ужасную, непоправимую потерю понесло в ту роковую ночь французское корсарство! В ту ночь вытащили из постели мирно спящего в собственном доме шестидесятичетырехлетнего старика с решительным взглядом неукротимых блекло-голубых глаз и холеной бородкой — Гаспара де Колиньи, графа де Шатийон, адмирала Франции, главного вождя протестантов северной Франции и столицы. Его повесили и с петлею на шее выбросили на улицу из окна, в колпаке и задравшейся при падении ночной рубахе…
С его гибелью корсарство лишилось покровителя, высокопоставленного, сильного, умного, непреклонного, смелого — и ярого притом врага Испании и папства. Не случайно именно в его честь назвали французские корсары свое укрепленное поселение в бухте Гуанабара, что в земле Истинного Креста: Форт-Колиньи.
Они горевали, не до конца представляя себе невосполнимость этой потери. Минимум два века не появлялось во Франции подобных моряков. Разве что Сюркуф — «гроза морей». Да и то…
А экипажи «черных бригантин», оказывается, составляли родственники погибших в Варфоломеевскую ночь протестантов. Возглавлял их шевалье Виллеганьон-младший, сын одного из основателей французского поселения Сент-Августин во Флориде, тоже убитого в ту ночь — его подняли на копья живого. В знак траура по своим погибшим они все не стригут волосы и не берут пленных, перерезая глотки всем католикам, а наипаче испанцам: ведь и ребенку ясно, кто стоял за спинами организаторов Варфоломеевской ночи и чьим золотом платили убийцам!
— Шевалье де Виллеганьон был бы не прочь даже, чтобы восход Солнца перекрасили в черный цвет до тех пор, покуда он не сочтет своего отца отомщенным! — похохатывая, но настороженно поглядывая по сторонам (высокомерно и в то же самое время искательно), как бы приглашая посмеяться вместе с ним над глупцом, но боясь, не оказался ли он как раз среди таких же глупцов, — сказал шевалье д'Аргентюи. И его наихудшие опасения оправдались.
— А вы полагаете, что это так уж смешно? — с безукоризненной вежливостью, но так, что морозом беломорским веяло от его слов, спросил штурман Грэхем Паркер, изысканный и томный молодой человек, — единственный на борту «Сити оф Йорка», чьи модные одеяния могли выдержать сравнение с нарядами французов, не заставляя краснеть их владельца. — Гм, что-то тут душновато стало. Вы не возражаете, джентльмены, если я пойду проветриться на палубу? А вы все веселитесь, не обращайте внимания!
Паркер нарочито медленно выбирался из-за стола, покряхтывая, как старик. И с ним поднялась примерно третья часть участвовавших в обеде англичан и двое из восемнадцати французов.
Федор подумал-подумал — и остался. Потому что, Бог весть, представится ли еще когда случай поглазеть на прославленные манеры французских кавалеров? Да и адмирал Хоукинз остался на месте…
Остался он не зря: разговаривали за столом много и интересно. Может быть, для французов этакий поток слов был обычным делом. Но Федору, помору по корням и англичанину по службе, такое было вовсе уж внове. Даже как-то странно, точно и не мужчины тут собрались, тем более офицеры, — а кумушки у деревенского колодца! Но, внимательно их слушая, можно было немало узнать нового, полезного и интересного…
Французы привезли с собою к обеду полдюжины сортов вин и бочоночек виноградной водки. Водка отдавала сивухой, и от нее тут же начинало нестерпимо колоть в висках и гудеть в ушах. Зато вина были отменные! Федор думал, что столько оплетенных бутылок — потому, что у каждого французского офицера есть свой излюбленный сорт. Оказывается, вовсе не так. У них, видите ли, принято так: одно вино к закускам, другое — к рыбе, третье — к сыру, четвертое — к птице, пятое — к сладкому и шестое — к беседе после еды. Для англичан, у которых меню во все дни плавания в открытом море было постоянным: овсянка и солонина жареная — на завтрак, похлебка и солонина вареная — на обед, солонина и сыр — на ужин, праздником считали, если на стоянке удастся наловить рыбы или кок купит у местных жителей мясную тушу, — это уж было как волшебная сказка из жизни гоблинов!
Зато (Федор пошептался со старшим канониром «Сити оф Йорка» — тот пришелся ему соседом по столу после ухода Паркера) — если только матросы на французских кораблях знают, что едят их офицеры, — нешто можно полагаться на них в бою безоговорочно, как принято в английском флоте? Мало хлопот неприятеля упреждать — так еще и о матросах думать в бою придется: как бы не переметнулись к неприятелю!
Пока не перепробовал всего, Федор сидел за столом, и Хоукинз показывал «своего московита» гостям, как диковинного зверя какого. Но налопавшись, и он захотел «подышать свежим воздухом» — то есть поглядеть, как живется на «черных бригантинах» и что там за народ. Его знания французского языка хватало, чтобы кое-как объясняться и чтобы понимать беглую даже речь. И он откланялся.
Сплошной палубы на этих легоньких суденышках не было. На носу площадка, на корме площадка, а между ними проход, как на галерах. И еще площадочки вроде марсов вокруг мачт. Только и разницы, что марсы высоко, а эти на уровне носовой площадки. И в трюме два «балкона» — галерейки вдоль обоих бортов, с банками для гребцов — а над ними плетеные беседки на пол-ярда ниже края фальшборта, для стрелков из мушкетов, по три на борт. Да, явно тут делали ставку на рукопашную, а не на огонь издали.
На носовой площадке — большой противень с побуревшим от прокаливания песком, на песке — кострище, таган закопченный, рядом — две сковороды, в ярд каждая. Дощатый, обитый медью бруствер пушек защищает стрелков от пуль, а едоков — от ветра. Французы и английские гости сидят на пятках и ножами зацепляют со сковород мясо по-сарацински: нарезанное кусочками в детский кулачок, замаринованное перед обжаркой. Эти кусочки нанизывают на шпажку поочередно с ломтиками сала, кружками лука и американскими «томатлями» — и держат над раскаленной сковородкой или огнем прямо. Очень вкусно! На каждого едока по шпажке. Пили здесь, как и подобает «джентльменам удачи», крепкие трофейные вина: густую рубиновую «малагу» и сладко-терпкий «опорто». То и другое, как показалось Федору, чересчур солодкое, зато уж забористое, не как ароматная кислая водичка шевалье д'Аргентюи…
Встретили его тут… Нет, не как долгожданного и родного. Просто как своего. Пришел — ну и садись. Спросили только о том, какой он нации. Федор ответил:
— Я московит.
И подумал, что начнут недоверчиво переспрашивать или открыто сомневаться. Вместо того кто-то заорал:
— Хо-хо! Мужики, наше дело выгорит: уже и московиты с нами! Смерть папистам! Ты какой веры, парень? Протестант или католик?
— Я православный. Считайте, что вроде как грек.
— Ага, схизматик. Ну, все равно наш человек. Папу не признает. Налейте ему и мяса дайте!
— А хлеб-то у вас есть? — сразу спросил Федор, изо всех русских привычек труднее всего отвыкающий от привычки заедать хлебом любую пищу, от каши до фруктов. На офицерском обеде с французами хлеба подали не по-английски — груду ломтей почти российской толщины на большом блюде, а тонюсенькие, почти прозрачные ломтики на блюдечках, по три на каждого. Интересно, что же тут?
— А как же без хлеба? — гордо ответили ему. — Эй, дайте московиту галет!
Дали какие-то твердые плитки, толщиною в палец. Федор растерянно поглядел на эти непонятные и как будто не очень съедобные квадратики: и это — хлеб?! — и стал вертеть шеей, чтобы увидеть, как это привычные люди едят?
Оказалось — мочат в бульоне. Попробовал. В моченом, виде похоже на опилки или на траву жеваную. Сухое вкус имеет, но уж больно трудно грызть.
— Что, не нравится? Ну, извини. Есть еще темные сухари, только их неудобно гостю предлагать…
— Н-ну почему? — выгадывая секунды на соображение, медленно начал Федор. — Может, потому, что скорость воды на фарватере и на отмелях разная? Фарватер расчищен, и вода там течет быстрее… Я так думаю.
— Правильно думаешь.
По сторонам реки росли мангры — так густа, что никак нельзя было определить, где берега. Вонючая соленая грязь, и из нее торчат копья отростков от корней этого невзрачного корявого дерева с тяжеленной прочной древесиной и узкими кожистыми листочками. Ни причала, ни избушки, ни места расчищенного. Но ясно было, что люди где-то поблизости. Ведь фарватер кто-то же расчищал! Но где они?
Негры в трюмах взволновались, когда до них добрался терпкий запах здешних деревьев, зашумели, запели… И вдруг из зарослей, совсем рядом, песню подхватили. Голоса были густые и низкие, но не как у дьякона в православной церкви, а как-то мягче, что ли, бархатнее. Федору уже случалось слышать и рабочие песни рабов, и вольные песни маронов. Ему они даже нравились, хотя дикари и есть дикари, все под барабан — и протяжное, и душевное…
Хоукинз приказал стоять наизготовку, но огня без его приказа не открывать. И вскоре на реке из-за поворота показались спускающиеся без весел и парусов, на шестах, три большие лодки, набитые галдящими коричневыми неграми. Кожа их блестела, точно маслом натертая, и на шее у каждого — ожерелье из зубов. Федор подобрался весь, мышцы сами собой напряглись. Он стал вглядываться: звериные то зубы или людские. Говорят же, что негры почти все — людоеды! Но на таком расстоянии было не разглядеть.
Лодки негров подошли к самому борту английского флагмана — и Федор с облегчением увидел, что ожерелья из явно не человечьих длинных клыков, и одеты негры в узкие юбки из леопардового, желтого с черными пятнами, меха. Вождь их был, в отличие от остальных, в шапочке из леопарда и юбке из хвостов какого-то зверя, кольцами поперек, бело-коричневых и золотисто-черных. Он громко закричал по-португальски:
— Торговать! Всегда всем и всеми торговать! Нет воевать и стрелять! Рому мне!
Быстро договорились: за три клинка и два арбалета вождь брался быстро, как только возможно, известить того вождя, из племени которого взяты рабы, чтобы тот раздобыл замену невольникам, это уж его заботы, кем — пленными из вражьего племени или сиротами из своего. И через четыре дня, быстрее еще, чем ожидали англичане, из лесу потянулась цепочка связанных негров в юбочках из сухой травы. Конвоиры — негры в юбочках из леопардовой шкуры — шумели и махали громадными пальмовыми ветвями, отгоняя от проданных собратьев кусачих здешних мух: те-то, с руками, привязанными к тонкой жердине из почти прямого мангрового дерева, не могли отмахнуться.
А что такое укус здешней мухи — изведали уже и иные из англичан. Не дай Бог вдругорядь: это хуже пчелы!
Поменяли на больных, отощавших, грязных негров из трюма — и тут оказалось, что конвоиры все до одного — родичи пленников, захваченных воинами племени с травяными юбками. Теперь их черед плыть за океан…
10
В Новом Свете потянулась интересная тем, кто любил торговать, но для Федора противная и скучная до тоскливости волокита: англичане предлагали товар, испанцы негодующе отказывались, а то еще и стреляли (всегда мимо) раз-другой. А едва стемняетея, те же самые испанцы на лодках подплывали к борту и шипели, как гуси, призывая англичан и жадно скупая то, из-за чего днем из пушек стреляли. При этом они надвигали шляпы на лбы, отворачивались от фонарей, а уж ежели, не приведи Господь, причалят к якорной цепи враз две лодки — люди с одной усердно, изо всех сил не узнают людей с другой. Или вовсе не замечают настолько, что руками сталкиваются, когда чалятся за кольцо цепи!Часть рабов распродали в привычной уже Санта-Марте, другую часть — в Пуэрто-Кабельо, восточнее великой лагуны Марикайбо, и остаток, наткнувшись на отказы в трех портах, — в захолустном Лимоне, на севере Терра-Фирма.
А когда с пустыми трюмами, но полными серебряных песо в аппетитных тугих квадратненьких мешочках каютами казначеев английские суда шли домой, на меридиане Азорских островов повстречались с французской эскадрой.
Вид у нее был праздничный прямо. Вязаные паруса из разноцветной шерсти. С концов фор-марса-реев до самой воды свисают, колыхаясь от ветра, ленты контрастных, сравнительно с парусами, цветов. А на блинда-стеньгах — квадратные белые флаги с золотыми французскими лилиями. Суда свежепокрашенные и скульптуры на носах наново вызолочены, все сверкает. Ну, не боевые корабли, а прогулочные яхты знатнейших господ!
Хотя, кроме как пиратствовать, французам ничем иным в водах океана, разделенного самим римским папой между Испанией и Португалией еще три четверти века тому назад, заниматься поводов не было.
При встрече французы дружественно приспустили флаги на мачтах. Англичане ответили тем же — и вот с самого изукрашенного из французских фрегатов уже спустили шлюпку. Она быстро подошла к борту «Сити оф Йорка», откуда уж спущен был особый трап для почетных гостей — веревки обернуты зеленым бархатом с серебряными кистями, и на каждом узле, связывающем веревочную ступеньку-выбленку с тросом-основой, серебряная бляшка с золотым вензелем королевы Елизаветы.
Но тут два французских фрегата сделали поворот на четыре румба, чтобы не потерять ветер, — и в образовавшийся просвет англичане увидели в середине строя роскошных французских кораблей нечто несуразное само по себе и уж вовсе никак не соответствующее виду фрегатов…
11
Внутри строя находились идущие тесно, борт к борту, две (или нет, три. Три) приземистые бригантины с сильно заваленными назад мачтами. Черные корпуса и… И черные паруса! Это и само по себе мрачно, а уж рядом с «яхтами»… Бригантины подняли зарифленные марсели — и сразу рванулись вперед, как бичом подхлестнутые. Продолжая присматриваться к этим странным судам, англичане разглядели, что и рангоут весь выкрашен в черный цвет, и такелаж весь дочерна просмолен и блестит все, как лакированное. Это произвело на зрителей сильное, но тягостное впечатление. А тут еще кто-то из матросов взволнованно завопил:— Глядите на черных! Их носы!
И тут англичанам, закаленным в боях, побывавшим на краю известной части мира и всякого навидавшимся, стало вовсе… Ну, не то чтобы жутко, но все же не по себе как-то. Потому что вместо привычных статуй святых, или стоящих на хвостах дельфинов, или морских коньков, носы этих черных судов украшали узкие зубастые морды хищных рыб. А чтобы не было в том сомнений, вдоль бортов большими белыми буквами было написано: «Барракуда» на ближней, «Щука» на средней и «Мурена» — на самой дальней от «Сити оф Йорка». На палубах черных бригантин, держась за снасти или картинно подбоченясь, стояли голые по пояс мужчины в замшевых узких и длинных, до щиколоток, штанах. Длинные черные волосы их были сколоты в пучки на затылках массивными шпильками. Кожа мужчин была ярко раскрашена.
— Только перьев в волосах не хватает! — тревожно сказал Бенджамен Грирсон. Да, разумеется. Каждый, кто хотя бы раз побывал в Новом Свете, не усомнился бы, что расписывали французов настоящие индейцы. Возможно, их и на борту полно. Хотя вообще-то индейцы неохотно идут в дальние плавания.
Только один-двое на каждой черной бригантине имели кожаные или меховые жилеты, наброшенные на обнаженный торс. Возможно, в знак командирского достоинства…
На носах, на поворотных платформах, — спаренные полукулеврины.
— А с огоньком-то у этих ребят негусто! — сказал капитан Лэпсток.
— Да. Причем на маневре стрелять враз из обоих стволов никак нельзя: суденышко столь легковесное, что его отдачей собьет с курса, еще и бортом черпануть может, — скептически сказал Бенджамен Грирсон, старший канонир «Сити оф Йорка». И с таким сочувствием это было сказано, что Федор подумал: «А надобно полагать, что господин старший канонир не единожды имел уже столкновения с командирами по поводу черпания воды открытыми орудийными портами подветренных бортов при свершении маневра поворота под ветер!» Потом решил, что не меньше замечаний начальник судовой артиллерии имел и по поводу пожаров, начинающихся на боевых палубах при стрельбе, падения на палубу штурманских инструментов при неожиданном выстреле, преждевременном или опоздавшем и оттого отъединившемся от залпа, и прочих дел.
Но хотя сомнения Грирсона явно были порождены его особенным, канонирским взглядом на жизнь, резон в них был, и даже бессомненно был. Добавить к сему можно бы еще и то, что сокрушить низкий борт бригантины можно парой ядер, — и тогда она пойдет, голубушка, пить забортную воду, крениться и… Дальнейшее понятно, да?
Над бортами черных бригантин торчали поднятые пятиярдовые весла — на случай штиля.
— А если они и не собираются огнем неприятеля давить, — заметил второй помощник капитана (он же — старшина абордажной команды), Тимоти Брюстер. — Видите, абордажные мостики к каждой мачте с обоих бортов подвязаны? На ближний бой ребятки рассчитывают.
— Да. Себя не жалеют, — согласился адмирал Хоукинз, спустившийся с мостика на шканцы встретить французов.
Федяня поежился. Он представил себе, каково это — карабкаться под огнем по почти отвесно стоящим мостикам на высоченный борт галиона. Это и при минимальном волнении опасно. А волнение есть в открытом море всегда. Только во внутренних гаванях да в прибрежных мелководьях, отгороженных от моря цепочками островков, — каковы, к примеру, ганзейские берега в Немецком море — и нет. К тому же еще сверху на головы нападающим нещадно льют кипяток из чанов, колют пиками, цепляют баграми, валят помои и дерьмо… Бр-р-р! Действительно, они себя не жалеют — эти ярко окрашенные «черные»…
Но тут адмирал, непрестанно щипавший в раздумье свой жесткий светло-русый ус, встрепенулся и сказал громко:
— А впрочем, нет, Лэпсток, они не так просты. Не больно они подставляются испанцам. Вот представьте себе бой с их участием. Они вполхода идут со спущенными марселями в тени фрегатов. С испанских кораблей их и не видно — тем более, что они сплошь черные. Подошли на полмили, подымают все паруса, рывок вперед — и пока испанцы расчухают, что к чему и что это за гроб с траурными лентами из-за французского фрегата выплывает, — а они уж вошли в «мертвую зону», ядра с галионов летят над топами их мачт и можно отвязывать абордажные мостики…
— Да, у них достаточно много шансов прорваться необстрелянными прямо к борту испанцев, будь у тех хоть лучшая в мире артиллерия. Хотя да, конечно: действовать им надо в составе эскадры, с крупными кораблями, — в ответ сказал капитан «Сити оф Йорка».
— Что они и делают. А вот и наши гости!
Ял французов ткнулся в борт английского флагмана. Но, к удивлению всех стоящих на палубе «Сити оф Йорка», поднявшиеся на борт офицеры французской эскадры были не более похожи на раскрашенных голых дьяволов с черных бригантин, чем негр на белого.
Начать с того, что, едва первый из французов перешагнул через фальшборт «Сити оф Йорка», по палубе, перешибая обычные корабельные запахи: смолы, пеньки, мокрого дерева, краски и парусины, поплыл резкий аромат духов. Горький запах наводил на горькие мысли о недоступных роскошных женщинах, об уставленных батареями каменных флакончиков с притертыми пробками туалетных столиках, о сумраке будуаров… Белокурые локоны, выбивающиеся из-под пышной шляпы с плюмажем из белых и золотистых перьев, выбритый подбородок, крахмальные брыжи белейшего воротника, атласный темно-голубой камзол с серебряным шитьем, прорезные малиновые буфы коротких придворных штанов с абрикосово-желтым трико, ботфорты из мягчайшей кожи, с серебряными пряжками…
— Шевалье д'Аргентюи, первый офицер эскадры вице-адмирала Роже дю Вийар-Куберена, — подметая палубу перьями шляпы, замысловато, с прискоками, поклонясь, представился он.
— Джон Хоукинз, адмирал эскадры Ее Величества королевы Англии, — сухо, с достоинством, как бы компенсирующим отсутствие звучных титулов, в ответ назвался Хоукинз.
Федор успел подумать: «Эге! А ведь наш адмирал тоже боится, как бы его эти аристократы не обидели!» Ох, как эта самолюбивая боязнь унижений была ему знакома! И откуда в нем это наросло? Ведь не скажешь даже, что в Англии началось. Не в Англии, а в России, когда деда выпороли за недоимки в губной избе, — и он, совсем еще малец, подумал: «Если меня удумают выпороть, когда вырасту — ни за что не дамся! Убью кого или сам себя порешу!» Позже припомнил рассказы о пытошных застенках и перерешил: не станет он лишних тяжких грехов на себя брать — тем более, что пока будешь убивать палачей, тебя скрутят — и на дыбу…
— Я сказочно польщен знакомством со столь известным адмиралом! — расшаркался уже иначе, еще прежнего замысловатее, шевалье д'Аргентюи. Пошли взаимные представления, которые ограничились штатными офицерами, — и кандидаты на должности тихонько отошли в стороночку.
12
Но на совместный торжественный обед их пригласили всех до одного — и первых, и вторых кандидатов, и даже третьих. А от французов присутствовали только штатные офицеры — да и то с одних больших кораблей. А с черных бригантин то ли никто не откликнулся, то ли надушенные красавчики им не передали приглашение.Хоукинз осведомился у самого адмирала дю Вийар-Куберена — что сие означает? Неучтивость ли это, противоречащая всем представлениям англичан о Франции, как отчизне хороших манер? Или прирожденная ненависть к нашей нации? Или еще что?
Адмирал — сухощавый старик в серо-стальном шелковом одеянии со стальными пряжками, остроносый и вспыльчивый, огорченно махнул маленькой изящной рукой и сказал:
— Э-э, они мне практически не подчиняются. Я-таки королевского флота адмирал, хотя и не полный, а они пираты. Впрочем, окажись я на месте любого из них, вероятнее всего, и я бы плюнул на все — и, перечеркнув всю прошлую свою жизнь, сам пошел бы в пираты!
Хоукинз, шумно поддержанный всеми соотечественниками, сидящими за содвинутыми столами, попросил разъяснений — и французы охотно поведали ему страшную повесть.
Повесть о том, что 24 августа минувшего, 1572, года в Париже и по всей Франции, кроме юга, произошло. Большая часть экипажей Хоукинза была в те дни в море, а иные еще и много месяцев после этого — Федор, например, был с Дрейком, а тот в августе прошлого года обосновывался в «Порт-оф-Пленти» (Порте Изобилия) — укромной маленькой гавани близ Номбре-де-Дьоса. И воротились они в Англию только 9 августа нынешнего года, через год после тех событий. Иные уж события волновали Англию, об ином толковали в кабаках и на рынках. Нет, что-то смутно-ужасное они слышали, но за ворохом более злободневных новостей, особенно из Нидерландов, где свирепствовали герцог Альба и инквизиция, это «что-то» так и не прояснилось. А тут — вот оно, воочию.
Итак, 24 августа 1572 года Париж праздновал бракосочетание дочери Екатерины Медичи, сестры короля Карла Девятого, Маргариты Валуа — знаменитой в будущем «королевы Марго» — и беарнского принца Генриха Бурбона. Если точнее, не принца, а короля Наваррского. Но парижане упорно именовали носатого и волосатого южанина «беарнцем», показывая тем самым, что это бедное, маленькое горное королевство здесь, в столице мира, никто всерьез не воспринимает. Показывали этим также, что жених не ровня невесте, всего лишь провинциальный владетель. Ну и, наконец, — что протестанта с Юга Париж не приемлет в качестве своего (и всей прекрасной Франции) возможного властелина. Ведь каждому в столице было известно, что печально прославленная кровосмесительством семья Валуа перестала давать стране здоровых мужчин…
Но парижане не без оснований надеялись на то, что теперь приутихнет, наконец, пожирающая страну гражданская война: если породнились вдохновительница Католической Лиги, мать невесты, и вождь протестантов, жених, то…
Увы! Расчеты на мир были небезосновательны, но они не учитывали коварных планов Лиги!
На бракосочетание своего вождя в столицу съехались десятки тысяч протестантов со всей Франции. Одни в свите жениха. Другие — с мечтой теперь, когда кровавая усобица, кажется, стихает, открыть в столице свое маленькое дельце. Третьи просто поискать приключений. Четвертые — посмотреть великий город. Но на шестые сутки после собственно бракосочетания, в ночь на день святого Варфоломея, парижане-католики набросились на пришельцев-протестантов. Квартирохозяева топорами рубили квартирантов; любвеобильные хозяйки гостиниц канделябрами раскраивали черепа пылким любовникам-южанам…
Но самую ужасную, непоправимую потерю понесло в ту роковую ночь французское корсарство! В ту ночь вытащили из постели мирно спящего в собственном доме шестидесятичетырехлетнего старика с решительным взглядом неукротимых блекло-голубых глаз и холеной бородкой — Гаспара де Колиньи, графа де Шатийон, адмирала Франции, главного вождя протестантов северной Франции и столицы. Его повесили и с петлею на шее выбросили на улицу из окна, в колпаке и задравшейся при падении ночной рубахе…
С его гибелью корсарство лишилось покровителя, высокопоставленного, сильного, умного, непреклонного, смелого — и ярого притом врага Испании и папства. Не случайно именно в его честь назвали французские корсары свое укрепленное поселение в бухте Гуанабара, что в земле Истинного Креста: Форт-Колиньи.
Они горевали, не до конца представляя себе невосполнимость этой потери. Минимум два века не появлялось во Франции подобных моряков. Разве что Сюркуф — «гроза морей». Да и то…
А экипажи «черных бригантин», оказывается, составляли родственники погибших в Варфоломеевскую ночь протестантов. Возглавлял их шевалье Виллеганьон-младший, сын одного из основателей французского поселения Сент-Августин во Флориде, тоже убитого в ту ночь — его подняли на копья живого. В знак траура по своим погибшим они все не стригут волосы и не берут пленных, перерезая глотки всем католикам, а наипаче испанцам: ведь и ребенку ясно, кто стоял за спинами организаторов Варфоломеевской ночи и чьим золотом платили убийцам!
— Шевалье де Виллеганьон был бы не прочь даже, чтобы восход Солнца перекрасили в черный цвет до тех пор, покуда он не сочтет своего отца отомщенным! — похохатывая, но настороженно поглядывая по сторонам (высокомерно и в то же самое время искательно), как бы приглашая посмеяться вместе с ним над глупцом, но боясь, не оказался ли он как раз среди таких же глупцов, — сказал шевалье д'Аргентюи. И его наихудшие опасения оправдались.
— А вы полагаете, что это так уж смешно? — с безукоризненной вежливостью, но так, что морозом беломорским веяло от его слов, спросил штурман Грэхем Паркер, изысканный и томный молодой человек, — единственный на борту «Сити оф Йорка», чьи модные одеяния могли выдержать сравнение с нарядами французов, не заставляя краснеть их владельца. — Гм, что-то тут душновато стало. Вы не возражаете, джентльмены, если я пойду проветриться на палубу? А вы все веселитесь, не обращайте внимания!
Паркер нарочито медленно выбирался из-за стола, покряхтывая, как старик. И с ним поднялась примерно третья часть участвовавших в обеде англичан и двое из восемнадцати французов.
Федор подумал-подумал — и остался. Потому что, Бог весть, представится ли еще когда случай поглазеть на прославленные манеры французских кавалеров? Да и адмирал Хоукинз остался на месте…
Остался он не зря: разговаривали за столом много и интересно. Может быть, для французов этакий поток слов был обычным делом. Но Федору, помору по корням и англичанину по службе, такое было вовсе уж внове. Даже как-то странно, точно и не мужчины тут собрались, тем более офицеры, — а кумушки у деревенского колодца! Но, внимательно их слушая, можно было немало узнать нового, полезного и интересного…
13
Начиная с того, что елось за столом. Французы доставили с собою паштеты, отлично приготовленных кур, гусей и целую индейку с орехами. Они объяснили, что всегда, уходя в длительное плавание, берут с собой на флагманском корабле целый птичник. Поскольку флагман обычно — самое большое судно в эскадре и потому там более места, а главное — в команде флагмана более, чем на других судах, офицеров и дворян. Матросов баловать, конечно, ни к чему. Да ведь они и на суше предпочитают привычную им солонину свежему мясу — было б только рому вдоволь. Или у вас матросы не таковы? Все равно тонкий вкус деликатесной птицы и специй, соусов и паштетов они не оценят. Им по нраву грубые куски мяса, полупрожаренного, — в общем, не обижайтесь, господа, но у наших матросов вкусы скорее английские, чем французские, хе-хе-хе…Французы привезли с собою к обеду полдюжины сортов вин и бочоночек виноградной водки. Водка отдавала сивухой, и от нее тут же начинало нестерпимо колоть в висках и гудеть в ушах. Зато вина были отменные! Федор думал, что столько оплетенных бутылок — потому, что у каждого французского офицера есть свой излюбленный сорт. Оказывается, вовсе не так. У них, видите ли, принято так: одно вино к закускам, другое — к рыбе, третье — к сыру, четвертое — к птице, пятое — к сладкому и шестое — к беседе после еды. Для англичан, у которых меню во все дни плавания в открытом море было постоянным: овсянка и солонина жареная — на завтрак, похлебка и солонина вареная — на обед, солонина и сыр — на ужин, праздником считали, если на стоянке удастся наловить рыбы или кок купит у местных жителей мясную тушу, — это уж было как волшебная сказка из жизни гоблинов!
Зато (Федор пошептался со старшим канониром «Сити оф Йорка» — тот пришелся ему соседом по столу после ухода Паркера) — если только матросы на французских кораблях знают, что едят их офицеры, — нешто можно полагаться на них в бою безоговорочно, как принято в английском флоте? Мало хлопот неприятеля упреждать — так еще и о матросах думать в бою придется: как бы не переметнулись к неприятелю!
Пока не перепробовал всего, Федор сидел за столом, и Хоукинз показывал «своего московита» гостям, как диковинного зверя какого. Но налопавшись, и он захотел «подышать свежим воздухом» — то есть поглядеть, как живется на «черных бригантинах» и что там за народ. Его знания французского языка хватало, чтобы кое-как объясняться и чтобы понимать беглую даже речь. И он откланялся.
14
На бригантинах была точно совсем иная страна, с обычаями суровыми, но справедливыми. Море плескалось совсем рядом, не внизу где-то, как на галионах и фрегатах, а вот тут, если вздумается — можно перегнуться через фальшборт и зачерпнуть.Сплошной палубы на этих легоньких суденышках не было. На носу площадка, на корме площадка, а между ними проход, как на галерах. И еще площадочки вроде марсов вокруг мачт. Только и разницы, что марсы высоко, а эти на уровне носовой площадки. И в трюме два «балкона» — галерейки вдоль обоих бортов, с банками для гребцов — а над ними плетеные беседки на пол-ярда ниже края фальшборта, для стрелков из мушкетов, по три на борт. Да, явно тут делали ставку на рукопашную, а не на огонь издали.
На носовой площадке — большой противень с побуревшим от прокаливания песком, на песке — кострище, таган закопченный, рядом — две сковороды, в ярд каждая. Дощатый, обитый медью бруствер пушек защищает стрелков от пуль, а едоков — от ветра. Французы и английские гости сидят на пятках и ножами зацепляют со сковород мясо по-сарацински: нарезанное кусочками в детский кулачок, замаринованное перед обжаркой. Эти кусочки нанизывают на шпажку поочередно с ломтиками сала, кружками лука и американскими «томатлями» — и держат над раскаленной сковородкой или огнем прямо. Очень вкусно! На каждого едока по шпажке. Пили здесь, как и подобает «джентльменам удачи», крепкие трофейные вина: густую рубиновую «малагу» и сладко-терпкий «опорто». То и другое, как показалось Федору, чересчур солодкое, зато уж забористое, не как ароматная кислая водичка шевалье д'Аргентюи…
Встретили его тут… Нет, не как долгожданного и родного. Просто как своего. Пришел — ну и садись. Спросили только о том, какой он нации. Федор ответил:
— Я московит.
И подумал, что начнут недоверчиво переспрашивать или открыто сомневаться. Вместо того кто-то заорал:
— Хо-хо! Мужики, наше дело выгорит: уже и московиты с нами! Смерть папистам! Ты какой веры, парень? Протестант или католик?
— Я православный. Считайте, что вроде как грек.
— Ага, схизматик. Ну, все равно наш человек. Папу не признает. Налейте ему и мяса дайте!
— А хлеб-то у вас есть? — сразу спросил Федор, изо всех русских привычек труднее всего отвыкающий от привычки заедать хлебом любую пищу, от каши до фруктов. На офицерском обеде с французами хлеба подали не по-английски — груду ломтей почти российской толщины на большом блюде, а тонюсенькие, почти прозрачные ломтики на блюдечках, по три на каждого. Интересно, что же тут?
— А как же без хлеба? — гордо ответили ему. — Эй, дайте московиту галет!
Дали какие-то твердые плитки, толщиною в палец. Федор растерянно поглядел на эти непонятные и как будто не очень съедобные квадратики: и это — хлеб?! — и стал вертеть шеей, чтобы увидеть, как это привычные люди едят?
Оказалось — мочат в бульоне. Попробовал. В моченом, виде похоже на опилки или на траву жеваную. Сухое вкус имеет, но уж больно трудно грызть.
— Что, не нравится? Ну, извини. Есть еще темные сухари, только их неудобно гостю предлагать…