Теперь он знает, что есть слоновий волос.
   На другое утро Арнольд посещает директорскую кибитку, самую просторную в цирке, с лестницей, шторами, камином и собственно Мундусом, который завтракает, сидя в двуспальной кровати. На нём халат винного цвета, а усы болтаются под носом, забранные в кожаные футляры. Уголком салфетки он извлекает из уголка рта кусочек желтка. — Откуда ты родом? — спрашивает он. — Ниоткуда. — Мундус смотрит на него: — Ниоткуда? Все люди, Арнольд, родом откуда-то. — А я — нет. — Значит, ты ангелочек и прилетел к нам на крылышках? — Арнольд не отвечает. Может, он и ангел, почему нет? Мундус вздыхает, отставляет поднос с завтраком и достаёт сигару. — Нам ведь ни к чему неприятности с полицией, так? — Пастор в курсе. Я ему всё рассказал, — говорит Арнольд.
   Тут он слышит снаружи тяжёлые шаги. Он поворачивается к окну, мимо которого шествует Патурсон на пару с Шоколадной Девочкой, которая перед воротами закрывает его огромным куском брезента. Мундус вылезает из кровати и подходит к Арнольду. — Мы не хотим, чтоб хоть кто-нибудь полюбовался на него бесплатно, — объясняет он, зажигая сигару длинной спичкой. Арнольд провожает глазами самого высокого человека в мире, которого выводят погулятъ под брезентом, и это зрелище сдвигает что-то в нём. — Ты о Барнуме слышал? — спрашивает вдруг Мундус. Арнольд качает головой, дым застилает глаза. — Барнум был королём Америки. Он был больше Александра Македонского и Наполеона, вместе взятых! — Арнольд подступает ближе — И больше Патурсона? — Мундус смеётся и кашляет. — И Патурсона тоже больше! Барнум превратил весь мир в свой цирк. Земля служила ему манежем, а небо стало шатром, который он раскинул над нами! — Потрясённый собственной речью, Мундус шепчет: — Барнум мечтал сделать людей счастливыми. Он заставлял их смеяться, вздрагивать, разевать рот и плясать! А к чему ещё во все времена стремится человек? — Шоколадная Девочка ведёт Патурсона обратно. Она машет Арнольду. Мундус кладёт руку Арнольду на плечо. — Ты знаешь, что означает Mundus vult decipi? —спрашивает он. Арнольд хмыкает. Теперь он знает в основном всё. — Мир желает быть обманутым. — Мундус ошарашен. — Хорошо. А что значит по-норвежски Ergo Decipiatur? —Так пусть и будет обманутым, — отвечает Арнольд. Мундус кладёт сигару. — Ну а теперь ответь — кто выше Патурсона из Исландии? — Арнольд задумывается. — Бог? — предлагает он. — Ой. Бог ниже на четыре сантиметра. — Барнум? — старается угадать Арнольд. Мундус склоняется над ним: — Фантазия, Арнольд! Фантазия превыше всего. Важно не то, что ты видишь. А то, что ты думаешь, что ты видишь! Запомни это навсегда, Арнольд. — Мундус садится на кровать, но глаз от Арнольда не отрывает. — Повернись, — командует он. Арнольда встаёт спиной к нему. — Ещё раз! — Арнольд поворачивается лицом к Мундусу, который уже в очках. — Так, мой маленький друг, а теперь рассказывай, что ты умеешь. — Я могу быть колесом, — отвечает Арнольд, проходится колесом по комнате и выпрямляется. Мундус недоволен: — У нас тут все колёса. — У меня девять пальцев, — говорит Арнольд, растопыривая руки. Мундус безучастно пожимает плечами: — У меня есть уроды и похуже. — Я могу цепенеть. — Это вышло из моды. — Я оснащён дай Боже, — шепчет наконец Арнольд. У Мундуса глаза лезут на лоб. — Оснащён дай Боже? А кто тебе сказал такое? — Арнольд опускает глаза: — Сам доктор. И Шоколадная Девочка, — добавляет он быстро. Мундус машет рукой. — Оставь меня, — говорит он. — Мне надо подумать.
   Арнольд послушно выходит наружу. Озирается. Ещё утро, и он видит, что у всех вокруг есть своё место. И своя работа, которую они делают сообща. Дрессировщики, плотники, музыканты, клоуны, повара и акробаты репетируют и поют, готовятся к вечернему представлению. И Арнольд понимает, что он должен найти своё место среди людей, пота и песен.
   Но тут он видит ещё кое-что. А именно Шоколадную Девочку. Она стоит спиной к нему и тянется к бельевой верёвке, натянутой между двумя вагончиками. Она развешивает на ней расшитое золотом трико Der Rote Teufel,оно блестит и переливается на солнце. Только Арнольд собирается подойти к ней, как появляется Der Rote Teufelсобственной персоной. Он обнимает Шоколадную Девочку и целует её в затылок Она отпихивает его, но этот отпор не многого стоит, потому что она тут же начинает смеяться. Der Rote Teufelцелует её снова и увлекает за собой в глубокую тень за вагончиками. Арнольд слышит, как смех тает в смехе. Арнольд съёживается. И делается ещё меньше. Слоны, они на самом деле безволосые. На его долю радости не оставлено. Пути смеха неисповедимы, думает Арнольд. Он всегда разный и не повторяется дважды. Арнольд решает завести себе поминальник смехов. Откроет этот регистр смех матери, робкий смех матери, стоящей на солёном ветру, будто ветер щекочет её. А вот кого записать под вторым номером, он не знает, потому что внезапно до него доходит, что он никогда не видел отца смеющимся.
   Арнольд подкрадывается к верёвке. Трико Der Rote Teufel залатано на заднице большим куском кожи. Арнольд затаил дыхание. Он быстро протягивает руку, подцепляет нитку и выдёргивает её.
   Тем же вечером Мундус стоит посреди манежа у широкой, чёрной шёлковой занавеси, в шатре плотная тишина, зрители затаили дыхание: сейчас он покажет свой знаменитый паноптикум. Директор вещает тихо, но слышно каждое слово: — Я прошу, чтобы дети, женщины в тягости, ипохондрики, мучимые страхом темноты и морской болезнью и все ранимые натуры сию секунду покинули шатёр. Вас ждёт Колесо удачи и несравненная в своей щедрости Шоколадная Девочка. — Публика приходит в движение, матери прижимают к себе детей, отцы обнимают матерей, и даже самые отъявленные храбрецы из рыбаков на последних рядах проникаются неопровержимой серьёзностью момента. Но все остаются на своих местах, только сдвигаются теснее, и глубокий вздох пролетает по рядам, когда свет сменяется голубоватой полутьмой и оркестр выдувает тишину. Арнольд наблюдает за всем этим из-за кулис. Потом он будет кое-что замалчивать, присочиняя взамен другое, отдельные моменты раздувать, прочие вырезать, и всё сливается в одно: Мундус, Красный Дьявол, Арнардо, лилипуты, самый высокий человек в мире, Шоколадная Девочка, слоны, небо и опилки, ибо это первое представление Арнольда Нильсена и начало его лжи. Но на самом деле Мундус взялся рукой за шёлковую занавесь и пророкотал тёмным калёным голосом: — Дамы и господа! Сейчас я покажу вам ошибки Творца. Если кто-то не вынесет зрелища неудавшихся творений Создателя, я готов помочь ему советом и нюхательной солью. — Мундус достаёт коричневую бутылку, скручивает крышку и даёт зрителям в первом ряду дыхнуть раздражающий запах. Затем он прячет пузырёк в карман и выжидает ещё пару секунд в тишине, точно передумал и решил оградить зрителей оттого отвратного зрелища, которое собрался было им явить. Ветер бьёт в шатёр, и тяжёлый шёлковый занавес колеблется. Вскрикивает женщина, но родные приходят ей на помощь. Мундус склоняется в поклоне и рывком отдёргивает-таки занавес. Египетская мумия обнажает в ухмылке зубы, которым пять тысяч лет. Скелет кровожадного викинга встаёт из могилы и медленно крутит в воздухе ржавым мечом. Первый ряд ахает и наваливается на задних, те ропщут. Мундус призывает к порядку. Это только начало. Он поднимает руки: — История ведёт свою печальную беседу с нами через этих мёртвых свидетелей, — шепчет он. — Не забудьте помянуть их в вечерней молитве. — Он замолкает, предоставляя трупам говорить самим зa себя. Выждав, он подходит ближе к зрителям, он учуял будто нетерпеливое недовольство, возможно, кому-то уже доводилось видеть эти призраки и раньше. — А сейчас, дамы и господа, — говорит он ещё глуше, — сейчас вы увидите отбракованное Создателем творение, недоделанный ангелами ребус или злую шутку Дьявола. Дамы и господа, встречайте — Адриан Еффичефф с Кавказа, наш молчаливый, внушающий трепет родственник, монстр, недочеловек, недостающее звено эволюции!Не дразните его! — Открывается следующая витрина, и публика визжит. Адриан Еффичефф стоит недвижно, оцепенело и тупо смотрит на зрителей, которые продолжают попить, потому что лицо его заросло густым волосом, чёрным мехом, в котором глаза и рот едва различимы. Столь же волосаты и руки с длинными грязными ногтями, а когда Мундус расстёгивает на нём рубашку, выясняется, что от подбородка до штанов всё колосится шерстью. — Он не родственник старого пастора? — вопят с галёрки. — Тот тоже был дюже волосат! — Шатёр наполняется смехом, отпускающим, дающим выход страху. Мундус, тихо чертыхаясь, быстро убирает Адриана Еффичеффа с глаз долой и выкатывает из темноты стул, на котором сидит кто-то, закутанный в красный плед, только бедро заголилось. Перебравшие рыбаки умолкают, матери закрывают ладонями округлившиеся глаза сыновей. — Да будет мне позволено представить, — начинает Мундус, — представить вас мисс Ослиной Голове, уроженке Нового Орлеана, крещённой под именем, представьте себе, Помилуй и признанной в 1911 году в Коннектикуте самой уродливой женщиной мира. Увидев её, вы станете благодарить Бога каждое утро и каждый вечер, мало того, ещё и в обед, что вам не приходится нести бремя такой рожи! — Мундус срывает плед, и рыбаки не только теряют дар речи, они трезвеют, потому что такого страшилища они не встречали нигде, она отвратнее, чем потроха морского воробья. Женщины исторгают вопль ужаса и бросаются на грудь мужчинам, которые хотят, но не могут оторвать взгляд от мисс Ослиной Головы, наречённой Помилуй, из Нового Орлеана. Лицо напоминает кусок сырого мяса. Раздутые, как огромные мешки, щёки прижимают исполинский, весь в дырах пор шнобель вниз, так что он закрывает рот полностью. Кажется, уродка хочет съесть свой нос, а глаза посажены глубоко и близко между шмотками ярко-красной кожи. Ужас нагнетён до предела. Арнольд ощущает это, стоя за кулисами и глядя на манеж, это вроде как верёвка, которой все в зале повязаны, и она натягивается и натягивается, но Мундус не тормозит, нет, он затягивает верёвку, дёргает за неё, и зрители сливаются в единстве боли. Он вынимает скальпель, поднимает его в нарастающем свете и говорит своим самым утробным голосом: — Будем ли мы судить по наружности или проникнем в святая святых души и тела этой несчастной женщины? — Он не ждёт ответа. Он даёт его сам. Скальпелем он взрезает кожу от брюха до горла, откидывает её в стороны, суёт внутрь руку и извлекает на свет плод с двумя головами, четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя шеями, сросшимися в морщинистый узел, при виде которого лишаются чувств пять дам и один господин, а Арнольд стремительно отворачивается, на него накатывает тошнота, как на море, внутри всё дрожит и вздымается волной, он сам — волна, от которой его мутит, и ему кажется, что он слышит шаги Патурсона, может, поэтому всё и ходит ходуном. Арнольд старается удержаться, но слабеет, валится на чумазый пол, где и отдаёт назад шоколад, которым всю ночь объедался, пока внезапно чьи-то руки не выдёргивают его наверх, это портниха, она что-то говорит, но он не понимает, у неё полон рот булавок, она похожа на морского ежа с заскорузлыми руками, которыми она умывает Арнольда, оттирает ему рот, вытряхивает из его одежонки и наряжает наново, что-то делает с его губами, пока паноптикум увозят со сцены, и наконец Арнольд разбирает её слова: — Сейчас твой выход. — Мой? — сипит он. Портниха ставит перед ним зеркало с длинной трещиной, и Арнольд видит, что она одела его как девочку, в платье, гольфики и узкие белые туфли, на губах что-то алое и вязкое, а на голове парик, он кусает лоб. Арнольд не узнаёт себя. В голове мелькает странная мысль. Сбежать ещё дальше было невозможно, думает он, дальше некуда. За кривым зеркалом стоит и ржёт Der Rote Teufel, он откидывает чёлку назад и выпячивает губки бантиком. Ничего больше Арнольд не успевает заметить, потому что все вокруг начинают суетиться, подталкивают его к занавесу и выпихивают на манеж, где его подхватывает Мундус, прижимает к себе под тихий ох зала и шепчет: — Молчи! Ты — немая исландская дочь Патурсона. — Потом Мундус отстраняется, воздевает руки и обводит взглядом свою публику. — Дамы и господа, уважаемая публика! Случилось чудо! Ущербная дочурка Патурсона переплыла океан, чтобы повидать своего отца! Уста бедняжки немы, только девять пальцев у неё на руках, но что за золотое сердце бьётся в её груди! — Тут только Арнольд замечает, что самый высокий человек в мире стоит рядом, хлопая глазами с голодным и недоумевающим видом. Мундус берёт Патурсона за руку и что-то шепчет и ему тоже, и когда исландец складывает всю свою длину пополам и обнимает Арнольда, вздохи сменяются всхлипами. Патурсон мычит что-то непонятное Арнольду, он слышит раскаты голоса в ухе и запоминает их навсегда, эти слова, которые сказал ему Патурсон и которых он не понял..
   Я развеиваю пыль повествования, чтобы оно расцветало у всех на устах цветами обмана самого изысканного свойства. Арнольд делает книксен, приседает, как благодарная и калечная дочь, оттопыривая руку с недостающим пальцем, и всхлипы переходят в рыдания, и даже Мундус утирает слезу со своей улыбки. — Продавай открытки и молчи! — шипит он. Арнольд берёт всю стопку, он идёт от места к месту, из объятий в объятия, и все покупают открытку, ибо у Арнольда столь исстрадавшийся и замученный вид, что никогда ещё им никого не бывало жальче. Он распродаёт все до единой открытки с раскрашенным вручную портретом Патурсона и неразборчивой закорючкой Конгресса врачей в Копенгагене под его ростом, который обозначен в сантиметрах, дюймах, футах и локтях. Арнольд нагружен монетами, он тащит их Мундусу, снова вызывая слёзы у него на глазах, по-прежнему голодный и недоумевающий Патурсон обнимает Арнольда, и публика аплодисментами приветствует отца, и девочку его, и себя, и свою щедрость, и безграничную милость Божию. Гремят фанфары в честь одного Арнольда, он кивает, нет, извините, он приседает в книксене, как настоящая дочка, и это первая маска Арнольда Нильсена — дочь самого высокого в мире человека. И ещё раз опускается он в книксене, в восторге и изумлении.
   Der Rote Teufel дождался своего часа. Он вскарабкивается на трапецию и рассыпает каскад умопомрачительных трюков, он обязан взять реванш и раз и навсегда похоронить вчерашний позор в книге забвения тем, что сегодня он превзойдёт самого себя. Орудием его отмщения будет бесстрашие. Der Rote Teufel, на самом деле Халворсен из Халдена, решил летать сегодня, как птица. Как орёл парит он в поднебесье. Но когда складывается пополам и высовывает голову между ног, под самым-самым куполом, он слышит не как колотятся сердца и не оглушительную тишину, он слышит смех. Публика хохочет. Халворсен не может постичь этого. Они смеются, и сперва он решает, что ослышался. Но слух не подвёл его. Народ хохочет. Даже Мундус ошеломлён. Это не тот номер, где ржут. Смертельный акробатический этюд должен вызывать страх и трепет, а в самом конце — вздох облегчения, который делает всех нас равно бессмертными в миг отступления страха. Халворсен — птица, которая, пренебрегши смертью, дразнит её и заигрывает с ней. Сегодня Халворсен собирается попрать смерть и материализовать вечную жизнь. Но публика хохочет. Арнольд сразу понимает почему. Они ждут, когда трико Халворсена лопнет снова. Они предвкушают. Потому что избежать рассказа о вчерашнем, о порвавшихся на заду пердуна-акробата штанах не удалось никому. Над этим они и смеются. Над тем, что ещё не произошло, но, как они надеются, всё же случится. И Арнольд молится про себя, Господи, милый, шепчет он, прости меня, а пальцы перебирают нитку из расшитого золотом трико. Халворсен перешивает ноги над головой и висит, как сдвоенный человек это на грани невозможного, но народ гогочет. Сбитый смехом с толку, Халворсен на долю секунды отвлекается. Этого хватает. С лихвой. Смерть справляется с делами без сверхурочных. Der Rote Teufel срывается вниз, смех тает на лету, но поздно. Он пикирует на манеж, как забарахлившая птица, и приземляется на спину. Тут бессилен волос из слоновьего хвоста. И никакому слону не под силу притащить Халворсена назад. Отныне его имя вычеркнуто из афиши. Номер впредь не демонстрируется. Акробат умер. Арнольд прячется за Патурсоном, самым высоким человеком в мире. — Это не я виноват, — шепчет он. Патурсон не понимает. — Я ни при чём, — повторяет Арнольд. — Он сорвался раньше, чем лопнуло трико.
   Цирк начинает сворачиваться той же ночью. Оставаться здесь им нельзя. Одно несчастье всегда тянет за собой другое. Это судьба, а она штука заразная, они все могут заболеть ею. Надо уезжать. Убираться прочь, оставляя несчастье позади. Из шатра всё вынесено. Электрики разбирают освещение. Плотники развинчивают ряды стульев и снимают занавес. Шоколадная Девочка ревёт в голос. Наконец, остаётся сложить саму палатку, шатёр, а солнце, закатывавшееся больше для порядка, уже встаёт над синим фьордом. Мундус всю ночь бодрствовал на сердечных таблетках, отчего глаза у него красные и пустые, как шарики цветного стекла. Для цирка смерть — дурная реклама. Директор уже объяснился с ленсманом и доктором и отбил телеграмму родным Халворсена в Халден. Теперь он подходит к Арнольду, давно снявшему девчачий наряд, и велит помочь рабочим, велит нетерпеливо, его свербит. Арнольд встаёт рядом со смотрителем шатра. Рабочие стоят кругом и утягивают вниз огромную парусину, которая оседает, как спущенный шар, и у каждого в команде есть своё место и задача. Они перекрикиваются, перекличка звучит почти как песня. — А мне что делать? — спрашивает Арнольд. Смотритель опускает на него глаза. — Принеси тапки Халворсена, — говорит он и показывает. Оказывается, одна тапка, похожая на узкую туфлю, всё ещё лежит на манеже. Арнольд готов сорваться с места, но смотритель придерживает его: — Возьми. — Арнольд получает нож и бежит за туфлей Халворсена, сжимая нож в руке и недоумевая, для чего он может ему пригодиться в таком деле, но поскольку, видит он, все кругом с ножами, то он и не спрашивает, ибо он уже выучил, что не надо спрашивать, если можно обойтись без вопроса. Наоборот, он думает: вот и всё, что осталось от Der Rote Teufel, простая туфля. Когда он наклоняется подобрать её, всё и случается. Он слышит крик рабочих, его сбивает с ног точно ураганом и прижимает к земле. Потому что раз беда грянула, одна она не приходит. Два троса лопнули, и весь цирк обрушился Арнольду на голову. Те, снаружи, что толпятся в это утро вокруг шатра, видят, что парусина ходит ходуном, какой-то маленький шарик беспокойно тыркается под ней, и кто-то думает, наверно, что там кошка заплутала, но это Арнольд Нильсен. Он ползёт в странной, прозрачной темноте и не может вырваться из неё, тяжёлый, мокрый полог похож на ветер, задубевший вокруг него коконом. Снаружи доносятся истеричные крики, смотритель отдаёт команды, Мундус зовёт его по имени, но помочь ему они не в силах. Вот для чего нож-то, соображает Арнольд, он берёт его двумя руками и со всей силы всаживает его в землю, фонтан грязи залепляет лицо, и Арнольд понимает, что лежит головой не в ту сторону, поворачивается, нацеливает нож на плывущие над ним облака, дышать уже почти нечем, и вспарывает парусину лезвием. Он высвобождает себя, прорезает себе дорогу, встаёт на ноги и высовывает голову в разрез, к воздуху, к солнцу, мужчины подхватывают Арнольда и возвращают к людям. Его обитель здесь.
   Вечером они на рейсовом пароходе переплывают Вестфьорд курсом на Будё. Арнольд стоит на палубе рядом со спасательными шлюпками и наблюдает, как горы погружаются в голубой вечер. На краю, где море и небо сходятся, различимы острова, откуда он родом и которые теперь покидает, они разбросаны, как камешки среди волн. Арнольд улыбается. Его не укачивает. Он чувствует себя сильным. Поднимает четырёхпалую руку и машет. Потом спускается к остальным. Все молчат. Думают о своём. Тело Халворсена лежит в морозильнике ниже всех кают, но в Халден ему не вернуться: погода теплеет, лёд тает, и скоро тело начнёт тухнуть.
   Арнольд присаживается за стол к Мундусу. На коленях тот держит перевязанный бечёвкой коричневый чемодан. — Что это? — спрашивает Арнольд. Мундус вперяет в него налитые кровью глаза. — А тебе надо знать, да? — Арнольд казнит себя, что сунулся с вопросом. Но Мундус кладёт руки на крышку и придвигается к Арнольду. — В него, — шепчет он, — я собрал все аплодисменты. Можешь взять его у меня на хранение.
   Цирк сходит в Будё. Они хоронят Der Rote Teufel на церковном погосте у самого моря, на узкой полоске земли между воротами и каменной оградой. Могила такая маленькая, что и в свой последний и самый затяжной прыжок акробат уходит сгруппировавшись. Ещё раз попадается Арнольду на глаза Шоколадная Девочка. И снова мы теряем его из виду. Он стоял на дне моря. Впадал в оцепенение. Пластался под шатром цирка. И наконец добрался до мрачной большой земли. Неся чемодан с аплодисментами, он пропадает вдали за углом.
(смех)
   Я нашел кое-какие отцовы записи того времени, когда нам пришлось разбирать его вещи после «несчастного случая», как мы говорим. Ему угодил в голову диск, и он умер. Я понял в тот момент не всё, наверно, из этих заметок, нацарапанных им бессонной ночью в дешёвом отельчике в некой точке мира на листке, должно быть выдранном из Библии. Листок лежал в кармане светлого льняного костюма, в который отец давно перестал влезать. Я сохранил этот листок. И храню по сей день. Почерк детский, буквы сплошь большие, и я вижу, как отец медленно выводит их в такт мыслям, которые оформляются у него в мозгу и перетекают в синие чернила, хотя, может, объяснение в том, что из-за недостающего пальца ему трудно было удержать ручку. На листке своего рода список. Опись смехов: Смех Авроры — застенчивый; смех отца — неслышный; смех учителя Холста — злобный; смех пастора — печальный; смех доктора Паульсена — пьяный; смех Мундуса — чёрный; смех публики — злорадный.Последнее слово, злорадный,он перечеркнул, не удовлетворясь, и вывел поверху беспомощный.В самом низу он приписал, очевидно, гораздо позже, наткнувшись как-то случайно на давно позабытую в кармане бумажку, наверно, летом, отдыхая на скамейке в парке в чужом городе, и в голову ему пришла новая мысль, вопрос, ответа на него он не знал, но ему так важно показалось застолбить сам вопрос, что он начёркал его, как курица лапой, заставляя меня думать, что приписка появилась уже после того, как он докромсал руку и держал ручку полупеньком большого пальца, раскорячивая на тонкой, ячеистой бумаге пляшущие буквы: Бывает ли смех милосердный?
   Мать часто повторяла: я взяла его за то, что он заставил меня смеяться.
   Арнольд Нильсен, оставленный нами на мрачной большой земле, в следующий раз возникает в повествовании, рассекая вдоль по Киркевейен в жёлтом, отполированном до блеска кабриолете «бьюик-роудмастер». Дело происходит весной сорок девятого года, скоро май, солнце сияет, в приснопамятном небе над Мариенлюст ни облачка, и все, случившиеся в этот момент на улице, за исключением только Веры, останавливаются поглазеть на потрясающий автомобиль с откидным верхом и красным кожаным салоном: таких средств передвижения на Майорстюен не видали сроду, вот почему фру Арнесен столбом застывает на перекрёстке, а её избалованный сынок дёргает мать, намереваясь погнаться за «бьюиком», пастора сие явление принуждает промедлить десяток лишних секунд на лестнице храма, домоуправ Банг, надраивающий тротуары к Дню конституции, в глубоком потрясении роняет метлу, и сама Эстер высовывается из своего киоска, глядя с прищуром против слепящего света, и различает за рулём коротышку на пухлой подушке, чтоб добрать необходимой высоты, чёрные волосы облегают его голову, как шлем, нос косо приделан к широкому лицу мужчины, одетого в костюм в полоску и белые перчатки, он рулит в летних перчатках и выглядит как заблудившийся инопланетянин. Одна Вера, наша мать, не удостаивает его вниманием. У неё тяжёлые кошёлки в обеих руках, она ходила затовариваться к Маслёнке-Петерсону, и чтобы вывести её из раздумий, открытого американского кабриолета явно недостаточно. Она шагает быстро, глядит себе под ноги, на пыльный тротуар и свои туфли, по укоренившейся в ней привычке ни с кем не встречаться взглядом, ибо смотрят на неё всегда зло и высокомерно или отворачиваются в сторону, предоставляя ей проходить мимо в тишине, вдруг повисающей между ухмылок Она читает их мысли. Все они думают так же, как пастор, что она понесла от немца и поэтому не признается, кто отец её незаконыша. Находятся и такие, кто утверждает, что своими глазами видел её во время войны у метро и даже в лесу на музейном острове в компании немцев за непристойностями, которые язык не поворачивается описать. Пра, когда ей доводится услышать этот шепоток, выпрямляется и, не дрогнув ни единым мускулом, поправляет наушника: — Вот тут вы глубоко заблуждаетесь! Но я правильно поняла, сами вы бывали и там, и там?! — И неправда, что время лечит. Оно лишь превращает раны в неприглядные рубцы. Скоро здороваться с ней будет одна Эстер. — Вот мартышка, — говорит она, качая головой. — Разрази меня гром, если он сунул под зад подушку не для того, чтоб его виднее было! — Вера ставит кошёлки на землю. — Кто? — Он, конечно! — Эстер тычет пальцем, и Вера наконец замечает «бьюик», припаркованный на углу Сумсгатен, и чёрную гладкую голову, чуть видную над сиденьем, сочетание довольно комичное. Эстер тянет Веру поближе. — Наверняка ездит незаконно, — шепчет она. — Если только он не коммивояжёр. — У него бензин кончился, — отвечает Вера так же тихо. — Поделом ему! — отрезает Эстер. — Думает, бриолин да авто — и весь Фагерборг у его ног? Нет, если он продаёт нейлоновые чулки, тогда ладно, пусть остаётся! — Они хохочут, Эстер складывает пакетик ирисок и протягивает его Вере. — Как Фред? — спрашивает она. Вера вздыхает. — Хоть кричать перестал.