Страница:
Если бы все это, не говоря уж об остальном, не огорчало так меня, возможно, и я мог бы казаться "веселым", как Браманте и все прочие, и даже вызвать к себе общую симпатию. Но мой лик отмечен печатью моих собственных горестей и страданий нашего народа. Я не в силах скрыть их.
* * *
Фортуна отвернулась от меня и на сей раз, в Сикстинской капелле, где теперь приходится мне трудиться. Вчера я обнаружил, что на некоторых участках потолка, уже расписанных мной, цвет заметно исказился. Поначалу я не хотел верить своим глазам. Подумал даже, что злую шутку играет со мной утренний свет, не успевший еще полностью осветить свод. Чтобы удостовериться в странном явлении, решил подождать, пока солнце взойдет еще выше. Только тогда я смог убедиться, что увиденное мною было вовсе не игрой света. Более того, на рассвете свет чуть брезжил и пощадил меня, не позволив разглядеть, как плесень проступила и на других участках фресок. Отослав помощников, я запер на ключ капеллу и отправился домой вне себя от горя. Лишь однажды мне пришлось испытать такое же чувство - в Болонье, когда не удалась первая отливка статуи. Пополудни я направился в Ватикан просить аудиенции у папы.
Сегодня утром я был принят и с болью в сердце попросил освободить меня от этой работы. В ответ на мои слова Юлий II посоветовал тотчас вернуться в Сикстинскую капеллу.
- В полдень пришлю вам Сангалло, - произнес он на редкость спокойным тоном и на прощанье добавил: - Ступайте и успокойтесь.
Позднее пришел мой друг Джульяно, который пояснил, что плесень вызвана излишком влаги в штукатурке и со временем должна исчезнуть под воздействием теплого воздуха.
Пока Джульяно растолковывал мне причину этой неудачи, я заметил, как стоявший рядом каменщик побледнел. Ведь именно он готовил известковый раствор. Что ты теперь ему скажешь? Дело сделано. Но доля вины лежит и на мне. Я должен был заметить, что оштукатуренная часть свода содержала больше влаги, чем это положено.
Что же теперь делать? Придется без толку терять время на выжидание. А что, если бы мне дозволили вновь взяться за прерванную работу над монументом папе? Это было бы самое разумное.
Должен признать, к сожалению, что помощниками я недоволен. Никто из них не работает, как хотелось бы, несмотря на мои каждодневные увещевания и просьбы работать старательно. Такое впечатление, что каждый из них действует во что горазд, а все вместе они собрались здесь только для того, чтобы каждую минуту отравлять мне жизнь. Все это уже начинает мне надоедать. Я испытываю неловкость перед Граначчи, Буджардини и Индако - дорогими друзьями моей ранней юности. Мне неловко и перед Бастьяно, племянником Джульяно да Сангалло, и остальными помощниками. Но моими сожалениями делу не поможешь. И я все более склоняюсь к решению остаться одному. Буду один продолжать всю работу, пользуясь услугами двух подмастерьев. Один мне нужен, чтобы растирать краски, а другой будет неотступно следовать за мной, менять воду в бадье и следить за кистями.
Мне уже слышится чей-то вопрошающий голос: так для чего же ты призвал к себе целую бригаду помощников? Что о тебе будут говорить эти молодые люди, вернувшись ни с чем во Флоренцию? Разве ты не знаешь, что никто тебе угодить не может? А если они тебя оклевещут так же, как Лапо и Лодовико, что ты скажешь в свое оправдание? Голос, задающий эти вопросы, по всей видимости, исходит от меня самого. Это голос моей совести, решивший подготовить меня к тому неприятному разговору, который вскоре мне придется вести с помощниками.
Я устал и вконец измотан. Взявшись за эту работу без особой радости, продолжаю ее чуть ли не на ощупь. Писать фрески - занятие не по мне. Мне никогда не приходилось ранее расписывать стены, и я хочу вновь повторить это папе, моему другу Джульяно и всем остальным. Готов заявить об этом даже моим соперникам. Стоит мне подумать об этом своде, как у меня начинается головокружение и кровь стынет в жилах. Свод преследует меня, как кошмарное видение. Ничем не могу отвлечь себя, чтобы избавиться от него. Свод постоянно у меня перед глазами, и я чувствую, как его огромная махина нависла надо мной, словно желая в любую минуту раздавить меня. У меня единственный путь к избавлению - возврат к скульптуре.
* * *
Вот уже несколько дней кряду замечаю, что работы в бывших залах суда продвигаются еле-еле, словно занятые там мастера утратили уверенность в свои силы. Давно не вижу Содому, Брамантино, Перуджино. Встречаю лишь кое-кого из их помощников, когда направляюсь в Сикстинскую капеллу или возвращаюсь оттуда. А недавно узнал, что папа распорядился приостановить все работы. Более того, он приказал даже соскоблить со стен уже выполненные фрески. В своей постоянной торопливости Юлий II дошел до того, что повелел уничтожить росписи, выполненные в прошлом веке некоторыми известными мастерами, среди коих Пьеро делла Франческа *.
Воля папы исполняется неукоснительно. И все это делается ради того, чтобы высвободить место вновь прибывшему. Я имею в виду Рафаэля, который получит максимальную свободу действия, работая в оголенных залах. Итак, Рафаэль прибыл. Уже было известно, что со дня на день он должен появиться в Ватикане, для чего ему расчищался путь. В этой подготовке все изощрялись понемногу: от римской курии и Браманте до благочестивых придворных красавиц из Урбино, перебравшихся в Рим в год восшествия на престол Юлия II. Словом, каждый старался замолвить папе словечко, дабы молодой маркизанец смог объявиться в Риме без малейшего промедления.
Видел сегодня только что прибывшего баловня судьбы. Мы поприветствовали друг друга, но не остановились. Я проследовал далее к дому, а он направился в Ватикан. Видимо, он шел из Борго *, где поселился. Его сопровождала целая свита прекрасно одетых молодых людей, веселых и душевных. И среди них выделялся Рафаэль, как всегда подтянутый, худощавый, с неизменной улыбкой на устах, одетый с еще большим великолепием и роскошью, нежели во Флоренции. Я же шел к дому в сопровождении моего подмастерья. Контраст с блестящей свитой Рафаэля был настолько разителен, что мне стало не по себе. Вдобавок ко всему мой подмастерье стал расспрашивать меня, кто эти молодые люди и тот, кого он сразу принял за их предводителя.
* Пьеро делла Франческа (ок. 1420-1492) - тосканский живописец. Испытал влияние Мазаччо, Брунеллески и нидерландского искусства. Его творчество, отличающееся величием образов, объемностью форм, прозрачностью колорита, последовательно перспективным построением пространства, заложило основы для развития ренессансной живописи флорентийской и венецианской школ. Среди его работ особое место занимают фресковые росписи в церкви Сан-Франческо в Ареццо.
* Борго - название одного из 14 районов Рима, расположенного между Ватиканом и замком св. Ангела, где селилось в основном высшее духовенство.
- Это Рафаэль, - ответил я ему, - а остальные - его ученики и друзья.
- Мастер, а почему у вас нет учеников?
Тут я не нашелся, что ему ответить, а он продолжал все спрашивать:
- Отчего всегда вы ходите один, мастер?
- Оттого что мне так удобно, - ответил я сухо.
- Рафаэль походит на князя, а вот вы...
- Что - я? Договаривай!
Мой парень совсем растерялся и замолчал. Но я продолжал настаивать, желая узнать, на кого же я похожу. Наконец он промолвил:
- Видите ли, мастер. Вы походите... на прямую противоположность Рафаэлю.
Впрочем, все это вздор. Знаю, что маркизанец уже приступил к работе в бывших залах апостольского суда. Пока мне доподлинно неизвестно, что он собирается писать. Но разные "советчики", богословы и эрудиты просвещают его, помогая сделать первые наметки предстоящих фресковых росписей. Известно также, что Юлий II призвал к своему двору Рафаэля, дабы тот запечатлел его образ. Папе хочется оставить прочную память о себе и своих деяниях. Говорят, что молодой живописец с готовностью взялся за исполнение этого пожелания. И не мудрено, ибо ему нет равных по части удовлетворения чьего-либо тщеславия. Рафаэль готов забыть самого себя, лишь бы ублажить того, кто заказывает работу. Со мной такого не случается. Никогда с заказчиками я не церемонюсь и не особенно считаюсь с их мнением.
Итак, Рафаэль приступил к делу. Но и я, как говорится, не сижу сложа руки. Особливо теперь, когда в Ватикане я уже более не в одиночестве. На своде Сикстинской капеллы можно видеть восседающего Захарию, одного из последних пророков. Мне удалось закончить фигуры пророка Иоиля, дельфийской сивиллы и написать сцены опьянения Ноя и потопа, обрамленные фигурами рабов. Закончены также рисованные архитектурные детали на этих участках плафона и сцены, украшающие распалубки.
Проделанная работа потребовала неимоверных усилий, которых я и не предполагал. И все же опыта во фресковой живописи у меня пока маловато. Не знаю, хватит ли меня на дальнейшую работу, а пока я сильно сдал. Но об отдыхе не помышляю, считая, что мое физическое состояние и настрой еще вполне сносны. Если бы я действительно решился поправить свое здоровье, мне бы следовало пожить в праздности по крайней мере месяца два. То же самое говорят здешние лекари. Но вряд ли я способен к такой жизни. Мой удел работать, не зная меры. Весь мой образ жизни мог бы показаться монашеским, но на самом деле живу я совершенно беспорядочно.
Что бы там ни было, продолжаю трудиться, насколько это в моих силах. В диком исступлении набрасываюсь на плафон Сикстинской капеллы, борюсь с глухой каменной громадой, пытаясь оживить ее на свой манер. Меня не оставляет надежда, что со временем обрету большую сноровку в этом новом для меня роде живописи и смогу работать еще быстрее, избавившись от пут, которые нередко мне связывают руки. Если мое усердие не принесет желанного результата, боюсь, что Юлию II придется искать более способного живописца, чем я. Конец сентября 1508 года.
* * *
Воспользовавшись тем, что я нахожусь вдали от Флоренции, мои братья обнаглели и ведут себя крайне непочтительно с отцом. Особенно изощряется по части брани с родителем мой братец Джовансимоне. Который год я обращаюсь к нему с увещеваниями и угрозами, призывая его жить в согласии с людьми и не нарушать семейный покой. Однако все мои усилия ни к чему не приводят. Если же он не прекратит свои споры с отцом и будет зариться на чужое, мне придется съездить во Флоренцию. Уж тогда я ему объясню, что все, чем мы располагаем, заработано мной. Придется поучить его уму-разуму и показать, как надобно обращаться с родителями.
Недавно обо всем этом я написал Джовансимоне. Что и говорить, мои домашние немало мне крови попортили. Вот уже более десяти лет я мотаюсь из конца в конец по Италии, тружусь непрестанно и терплю невзгоды. Все заработанное собственным горбом я отдал отцу и братьям и до сих пор продолжаю содержать всю семью. Но вряд ли я увижу когда-нибудь, что в семействе Буонарроти царит мир и согласие.
Мое здоровье расшатывается не столько от непосильного труда, как от неприятностей, которые мне постоянно доставляют мои домашние. Нынче вечером, к примеру, меня раздосадовал Джовансимоне, назавтра буду вынужден выговаривать Сиджисмондо, делать внушение Буонаррото или же расстраиваться из-за отца. И так бесконечно, словно других дел у меня вовсе нет.
В нашем доме живут по правилу: день прошел, и слава богу. Никто не хочет заниматься серьезным делом. А ведь все в доме умеют читать и писать. Даже обучены счету. Могли бы занять себя с пользой. Оставив место в лавке Строцци у Красных ворот, Буонаррото постоянно пишет мне о своем желании попытать счастье в Риме. И конечно, он рассчитывает на меня. А что я могу для него сделать? Не обращаться же за содействием к папе! Или мой братец надеется, что я пристрою его к носильщику, плетельщику или еще к кому-нибудь?
Мои домашние все еще не возьмут в толк, что семейство Буонарроти должно держаться достойно. По мне, уж лучше пусть братья бьют баклуши, чем служат приказчиками в торговых рядах. Если бы они имели наклонность к искусству, я держал бы их при себе. Но они ничего в этом не смыслят и в моем деле непригодны. Поэтому пусть себе Буонаррото остается во Флоренции, живет, как ему вздумается, и перестанет донимать меня невыполнимыми просьбами. То же самое хотелось бы сказать Джовансимоне и Сиджисмондо. Все чаще подумываю завести во Флоренции какое-нибудь дело, дабы занять моих домашних. Но люди они больно ненадежные. Не умея ничем всерьез и по-настоящему заняться, они могут вмиг все промотать. Тогда плакали мои денежки, а без того шаткое положение моей семьи еще более усугубится.
В моем доме среди братьев проявляется тяга к литературе. Им хотелось бы писать стихи и комедии, а также познавать мир, разъезжая по белу свету. Но я не поддерживаю такие наклонности, зная, насколько братья беспомощны там, где требуется настоящая работа ума. Мне более всего хочется, чтобы они занялись достойным делом и жили в мире и согласии, как и подобает уважаемым флорентийским семьям. Но видимо, я слишком многое от них требую. Нет, не могут они жить по-иному. Их удел - постоянно клянчить у меня деньги. Скрепя сердце мне придется то и дело писать им: "Ступайте в госпиталь Санта Мария Нуова и снимите со счета нужную сумму", вот чего ждут от меня в письмах отец и братья.
Хочу сказать несколько слов о помощниках. Со мной остались лишь Якопо дель Тедеско и Бастьяно, племянник Джульяно. Молодые люди послушны и привязаны ко мне. Но я не вижу от них никакого прока и вскоре распрощаюсь с ними. Особенно неловко перед Бастьяно, но ничего не поделаешь. Я не привык ни перед кем кривить душой, да и времени у меня нет, чтобы обучать молодежь. Я даже не знаю, чему ее учить. Мне нужны толковые люди, способные на жертвы и лишения, как и я. Но мне никогда таковых не сыскать, поскольку они еще не появились на свет божий. Убежден в этом. Работа над сводом в Сикстинской капелле раскрыла мне глаза и на помощников. Март 1509 года.
* * *
Папа неотступно следит за ходом моих работ, но не слишком задерживается, заходя ко мне. Навестив меня, он направляется затем к Рафаэлю, который работает в залах по соседству с Сикстинской капеллой. Обычно папа появляется в сопровождении приближенного монсеньора и двух камерариев. Не без труда взбирается на леса и принимается рассматривать фрески. Его интересует, какие сцены я намереваюсь далее писать. При этом он неизменно просит меня поторопиться. Я до сих пор не могу понять причину его постоянной торопливости. Юлий II во всем спешит: в разговоре, ходьбе, политических делах, решении разных вопросов, даже если позднее ему приходится отменять ранее принятое решение. Такова его натура. Порою он загорается какой-нибудь идеей до исступления, а спустя день или месяц способен отказаться от нее с полнейшим безразличием.
На днях, стоя на деревянных подмостках под сводом Сикстинской капеллы, он вдруг спросил меня, сколько мне еще понадобится времени для завершения работы.
- Не знаю, да и не могу знать, - ответил я.
- Извольте отвечать на мой вопрос, или вы не желаете?
- Вероятно, понадобятся еще года два, а может быть, и три.
Посох, которым он пользуется при ходьбе, задрожал в его руке.
- Отвечайте без обиняков. Два года - это слишком. Я не могу так долго ждать... Вам придется поторопиться...
- Работаю, как могу, и даже сверх сил... Ведь свод велик.
- Свод велик, свод велик, - повторил за мной Юлий II. - А почему бы вам не взять себе помощников?
- Подходящих людей нет. К тому же, работая один, я чувствую себя спокойнее... Да и времени у меня нет, чтобы возиться с помощниками.
Тут папа пристально посмотрел мне в глаза, а затем сказал, то ли в шутку, то ли всерьез:
- Берите пример с Рафаэля. Он не гнушается помощниками, которых у него предостаточно... Да и работа у него спорится, не то что у вас.
Не дав мне возразить, папа тут же спросил:
- А золото? Я пока не вижу золота в этих росписях. Свод должен выглядеть богаче. Добавьте поболе золота и не вздумайте мне прекословить...
Я хотел напомнить о бедности моих героев, но не посмел.
И на сей раз он лишил меня возможности ответить ему, неожиданно переменив тему разговора:
- Как поживает ваш отец?
- Неплохо. На днях ему удалось получить должность писаря неподалеку от Флоренции.
- А ваши братья?
- Им тоже живется неплохо.
- А как идут дела в ваших поместьях?
- Приносят доход моей семье.
Затем папа направился к лестнице семенящим шагом и начал торопливо спускаться с подмостков, словно внизу его заждались придворные, собравшиеся на аудиенцию.
Папе не терпится, чтобы не сегодня-завтра я закончил расписывать этот огромный свод. Мне не менее, чем ему, хочется поскорее закончить работу. Если я и дальше буду смотреть только на потолок, то в конце концов лишусь возможности что-либо видеть у себя под ногами. Глаза у меня болят. Чувствую, как они каменеют, и я уже с трудом вращаю зрачками. В затылке боль, словно на него давит ярмо, от которого я не в силах избавиться. Спина ноет, а ноги под вечер разламываются. Работать приходится в такой позе, которая становится для меня сущей пыткой. Лежа под сводом Сикстинской капеллы, испытываю почти нечеловеческие муки. Мой лекарь советует оставить работу хотя бы на месяц, а затем вновь взяться за дело, разумно сочетая труд с отдыхом. Словом, сколько дней работаешь, столько потом отдыхай, дабы дать возможность мускулам и всему организму обрести прежнюю силу.
Представляю себе, какую бы папа скорчил мину, если бы я передал ему слова лекаря. Хотел бы я посмотреть, что бы сделалось с его "добрым сынком" Рафаэлем, окажись он на моем месте. Пусть бы он поработал немного на этой верхотуре, когда краска и известка залепляют тебе все лицо. Молодой красавец не утруждает себя плафонной росписью. За него это делают другие. Маркизанец предпочитает расписывать не слишком высокие гладкие стены. Для работы ему подавай небольшие удобные залы, которые зимой отапливаются, а летом проветриваются.
В то же время хочу отметить, что ноги моей не было в залах, где работает Рафаэль. А вот он уже побывал в Сикстинской капелле, поднимался на леса, чтобы поближе разглядеть мои росписи... Кто ему дозволил, не знаю. Но я более не потерплю, чтобы он совал нос ко мне и лазил по лесам. Впредь, если ему захочется познакомиться с моей работой, пусть испрашивает разрешение только у меня. Ему не удастся более проникать исподтишка внутрь, как воришке. Коли хочет посмотреть, пусть гордыню поумерит и открыто попросит, как это бывало во Флоренции, когда он копировал наши с Леонардо картоны. Никому не дозволю хитрить и пользоваться плодами моих трудов, да еще оставлять после себя копоть от лампы на потолке. Знаю, что это дело рук маркизанца, который проникает ко мне по ночам и зажигает светильник.
Крадущие на рынке сосиски и кошельки рискуют угодить в каталажку. А вот иные, которые воруют чужие мысли, ничем не рискуют да еще пользуются всеобщим уважением. Как найти на таких управу?
* * *
Буонаррото решил жениться, о чем сообщает мне в пространном письме, стараясь во что бы то ни стало убедить меня в своевременности такого решения. Он, видите ли, воспылал неодолимой страстью. Меня все это мало интересует, да и нет желания противоречить ему. Но мне вовсе не хотелось бы оказаться причастным к делам такого рода, иначе еще одна семья сядет мне на шею.
На сей раз буду говорить напрямик. Предупрежу брата, что, прежде чем брать жену, следовало бы призадуматься, в состоянии ли он содержать ее. Пусть подумает и о детях, которые должны расти сытыми и здоровыми. К тому же их придется учить, коли они того пожелают. Было бы куда лучше, если бы он побольше занимался делами в лавке, которую я приобрел для него и остальных братьев. Только тогда можно будет рассчитывать на доходы, чтобы содержать семью, которой он решил обзавестись.
Время для женитьбы он выбрал самое неподходящее. Ведь братья только что затеяли торговое дело. Думаю, большой беды не будет, если он повременит несколько месяцев. За это время никто не постареет, страсть перекипит и поостынет, да и сам он, возможно, одумается.
Любопытно было бы знать, что думает о предстоящей женитьбе наш отец Лодовико и какие советы дает сыну на сей счет. Хотелось бы также знать мнение остальных братьев - Джовансимоне, Сиджисмондо и Лионардо. Интересно, посоветовался ли Буонаррото с отцом, прежде чем писать мне о своем намерении жениться? Достопочтенный синьор Лодовико имеет обыкновение перекладывать на мои плечи свои дела и сумасбродства собственных чад, словно сам лишен права голоса. Видимо, ему недостает необходимого авторитета в семье. Да откуда таковому взяться, коли до сих пор отец, как, впрочем, и его сыновья, жил, что говорится, надеясь на авось. Свое желание видеть семью в достатке он ничем не подкреплял.
Заканчивая письмо, Буонаррото пишет о своем намерении приехать на несколько дней в Рим, дабы лично переговорить со мной о предстоящей женитьбе. Час от часу не легче. Нет уж, попрошу его повременить с приездом, пока не закончу роспись первой половины плафона в Сикстинской капелле. К тому времени мне самому хотелось бы наведаться во Флоренцию. Вот тогда и сможем поговорить, сколько душе угодно.
Я всегда жду каких-нибудь неприятностей из дома. Но на сей раз известие Буонаррото меня настолько огорошило, что я вновь во власти мрачных мыслей.
Между тем резь в глазах меня изрядно беспокоит. Чтобы прочесть письмо, мне приходится держать его высоко на вытянутых руках. При ходьбе почти не чувствую, куда ступают ноги. А порою испытываю такое ощущение, будто все вокруг меня находится в каком-то неведомом мне измерении. Вынужден работать с крайней осторожностью в Сикстинской капелле, дабы не свалиться с лесов. Чувствую, как все тело сжалось в клубок, словно меня стянули крепко-накрепко канатами.
Не дождусь того дня, когда огромный свод целиком будет расписан. Только тогда настанет час моего избавления, ибо каждый божий день вынужден бороться, предпринимая отчаянные, невероятные усилия, как герои в моей сцене потопа, пытающиеся избежать смерти.
В последние дни до меня дошли слухи, которые привожу здесь не без чувства страха. Говорят, что Юлий II намеревается силой восстановить власть Медичи во Флоренции, дабы склонить строптивую Тоскану к "большему повиновению" папскому государству и вырвать ее из-под французского влияния. Словом, если верить этим слухам, папа решил захватить Феррарское княжество и изгнать французов из Италии с помощью испанцев.
Похоже, Юлий II не оставил свои прежние планы, цель которых освобождение Италии. Но позволительно спросить, о каком освобождении может идти речь, коли на смену одним чужеземным захватчикам придут другие? На мой взгляд, вся эта нечестная игра может обернуться неисчислимыми бедствиями для итальянцев и задушить последние свободы, кое-где сохранившиеся на нашей многострадальной земле. И понять смысл этой игры не так уж трудно. Как бы было хорошо, если бы папа оставил в покое Флоренцию с ее республиканским правлением. Но нет же, он никак не может примириться с тем, что Флоренция свободна благодаря поддержке французов и что Медичи могут туда въехать только как частные граждане.
В Сикстинской капелле мне помогают теперь только два подмастерья, Джованни и Бернардо. Я взял этих молодых парней вместо вернувшихся домой Якопо дель Тедеско и Бастьяно. Хочу надеяться, что оба моих помощника, которых мне пришлось отправить обратно во Флоренцию, как и всех остальных, не будут на меня в обиде.
Мне нужны главным образом подручные, в чем я уже убедился на собственном опыте. Каковы бы ни были помощники, все они хотят быть независимыми и действовать по-своему. А коли так, пусть себе работают дома.
* * *
Обо мне ходит молва, будто я брюзга и вечно всем недоволен, даже когда дело касается вещей, весьма далеких от искусства. Такого мнения придерживаются многие, и порою не без основания. Вот и нынче меня потянуло взяться за перо, чтобы излить свою горечь и посетовать на судьбу. Но попробуем разобраться, в чем тут дело, и посмотрим, заслуживаю ли я большего внимания к себе со стороны ватиканских властей.
Когда заводят разговор обо мне, то обычно рассуждают так, словно речь идет не о человеке, а о муле. Я и на самом деле словно вьючное животное. Мне позволительно без устали писать фрески, высекать статуи, но не дано занимать высокие посты, рассчитывать на почести, награды и тому подобное. Словом, мул есть вьючное животное, и весь сказ, и когда он тянется к человеку, его отгоняют прочь пинками, ибо скотине не положено общаться с людьми. Точно так же и мне отказано в общении с ближним, а посему меня предпочитают держать подальше от себя. Так думают многие, и по крайней мере именно такое отношение было ко мне до сих пор. Но пойдем далее и будем называть вещи своими именами.
В этих записках я, кажется, уже писал о назначении Браманте хранителем печати Ватикана. Мне, например, никто не удосужился предложить такую должность. Но в ту пору я сказал самому себе: "Успокойся! Браманте гораздо старше годами, а посему его предпочли тебе". Я не роптал и ни с кем словом не обмолвился об этом.
Теперь и для Рафаэля найдено "теплое местечко", доходное и не хлопотное. Но почему на сей раз для Рафаэля, а не для меня? Отчего не приняли во внимание, что я на восемь лет его старше да и заслуг у меня поболе? Ведь я столько лет работаю для папы, а он здесь без году неделя.
* * *
Фортуна отвернулась от меня и на сей раз, в Сикстинской капелле, где теперь приходится мне трудиться. Вчера я обнаружил, что на некоторых участках потолка, уже расписанных мной, цвет заметно исказился. Поначалу я не хотел верить своим глазам. Подумал даже, что злую шутку играет со мной утренний свет, не успевший еще полностью осветить свод. Чтобы удостовериться в странном явлении, решил подождать, пока солнце взойдет еще выше. Только тогда я смог убедиться, что увиденное мною было вовсе не игрой света. Более того, на рассвете свет чуть брезжил и пощадил меня, не позволив разглядеть, как плесень проступила и на других участках фресок. Отослав помощников, я запер на ключ капеллу и отправился домой вне себя от горя. Лишь однажды мне пришлось испытать такое же чувство - в Болонье, когда не удалась первая отливка статуи. Пополудни я направился в Ватикан просить аудиенции у папы.
Сегодня утром я был принят и с болью в сердце попросил освободить меня от этой работы. В ответ на мои слова Юлий II посоветовал тотчас вернуться в Сикстинскую капеллу.
- В полдень пришлю вам Сангалло, - произнес он на редкость спокойным тоном и на прощанье добавил: - Ступайте и успокойтесь.
Позднее пришел мой друг Джульяно, который пояснил, что плесень вызвана излишком влаги в штукатурке и со временем должна исчезнуть под воздействием теплого воздуха.
Пока Джульяно растолковывал мне причину этой неудачи, я заметил, как стоявший рядом каменщик побледнел. Ведь именно он готовил известковый раствор. Что ты теперь ему скажешь? Дело сделано. Но доля вины лежит и на мне. Я должен был заметить, что оштукатуренная часть свода содержала больше влаги, чем это положено.
Что же теперь делать? Придется без толку терять время на выжидание. А что, если бы мне дозволили вновь взяться за прерванную работу над монументом папе? Это было бы самое разумное.
Должен признать, к сожалению, что помощниками я недоволен. Никто из них не работает, как хотелось бы, несмотря на мои каждодневные увещевания и просьбы работать старательно. Такое впечатление, что каждый из них действует во что горазд, а все вместе они собрались здесь только для того, чтобы каждую минуту отравлять мне жизнь. Все это уже начинает мне надоедать. Я испытываю неловкость перед Граначчи, Буджардини и Индако - дорогими друзьями моей ранней юности. Мне неловко и перед Бастьяно, племянником Джульяно да Сангалло, и остальными помощниками. Но моими сожалениями делу не поможешь. И я все более склоняюсь к решению остаться одному. Буду один продолжать всю работу, пользуясь услугами двух подмастерьев. Один мне нужен, чтобы растирать краски, а другой будет неотступно следовать за мной, менять воду в бадье и следить за кистями.
Мне уже слышится чей-то вопрошающий голос: так для чего же ты призвал к себе целую бригаду помощников? Что о тебе будут говорить эти молодые люди, вернувшись ни с чем во Флоренцию? Разве ты не знаешь, что никто тебе угодить не может? А если они тебя оклевещут так же, как Лапо и Лодовико, что ты скажешь в свое оправдание? Голос, задающий эти вопросы, по всей видимости, исходит от меня самого. Это голос моей совести, решивший подготовить меня к тому неприятному разговору, который вскоре мне придется вести с помощниками.
Я устал и вконец измотан. Взявшись за эту работу без особой радости, продолжаю ее чуть ли не на ощупь. Писать фрески - занятие не по мне. Мне никогда не приходилось ранее расписывать стены, и я хочу вновь повторить это папе, моему другу Джульяно и всем остальным. Готов заявить об этом даже моим соперникам. Стоит мне подумать об этом своде, как у меня начинается головокружение и кровь стынет в жилах. Свод преследует меня, как кошмарное видение. Ничем не могу отвлечь себя, чтобы избавиться от него. Свод постоянно у меня перед глазами, и я чувствую, как его огромная махина нависла надо мной, словно желая в любую минуту раздавить меня. У меня единственный путь к избавлению - возврат к скульптуре.
* * *
Вот уже несколько дней кряду замечаю, что работы в бывших залах суда продвигаются еле-еле, словно занятые там мастера утратили уверенность в свои силы. Давно не вижу Содому, Брамантино, Перуджино. Встречаю лишь кое-кого из их помощников, когда направляюсь в Сикстинскую капеллу или возвращаюсь оттуда. А недавно узнал, что папа распорядился приостановить все работы. Более того, он приказал даже соскоблить со стен уже выполненные фрески. В своей постоянной торопливости Юлий II дошел до того, что повелел уничтожить росписи, выполненные в прошлом веке некоторыми известными мастерами, среди коих Пьеро делла Франческа *.
Воля папы исполняется неукоснительно. И все это делается ради того, чтобы высвободить место вновь прибывшему. Я имею в виду Рафаэля, который получит максимальную свободу действия, работая в оголенных залах. Итак, Рафаэль прибыл. Уже было известно, что со дня на день он должен появиться в Ватикане, для чего ему расчищался путь. В этой подготовке все изощрялись понемногу: от римской курии и Браманте до благочестивых придворных красавиц из Урбино, перебравшихся в Рим в год восшествия на престол Юлия II. Словом, каждый старался замолвить папе словечко, дабы молодой маркизанец смог объявиться в Риме без малейшего промедления.
Видел сегодня только что прибывшего баловня судьбы. Мы поприветствовали друг друга, но не остановились. Я проследовал далее к дому, а он направился в Ватикан. Видимо, он шел из Борго *, где поселился. Его сопровождала целая свита прекрасно одетых молодых людей, веселых и душевных. И среди них выделялся Рафаэль, как всегда подтянутый, худощавый, с неизменной улыбкой на устах, одетый с еще большим великолепием и роскошью, нежели во Флоренции. Я же шел к дому в сопровождении моего подмастерья. Контраст с блестящей свитой Рафаэля был настолько разителен, что мне стало не по себе. Вдобавок ко всему мой подмастерье стал расспрашивать меня, кто эти молодые люди и тот, кого он сразу принял за их предводителя.
* Пьеро делла Франческа (ок. 1420-1492) - тосканский живописец. Испытал влияние Мазаччо, Брунеллески и нидерландского искусства. Его творчество, отличающееся величием образов, объемностью форм, прозрачностью колорита, последовательно перспективным построением пространства, заложило основы для развития ренессансной живописи флорентийской и венецианской школ. Среди его работ особое место занимают фресковые росписи в церкви Сан-Франческо в Ареццо.
* Борго - название одного из 14 районов Рима, расположенного между Ватиканом и замком св. Ангела, где селилось в основном высшее духовенство.
- Это Рафаэль, - ответил я ему, - а остальные - его ученики и друзья.
- Мастер, а почему у вас нет учеников?
Тут я не нашелся, что ему ответить, а он продолжал все спрашивать:
- Отчего всегда вы ходите один, мастер?
- Оттого что мне так удобно, - ответил я сухо.
- Рафаэль походит на князя, а вот вы...
- Что - я? Договаривай!
Мой парень совсем растерялся и замолчал. Но я продолжал настаивать, желая узнать, на кого же я похожу. Наконец он промолвил:
- Видите ли, мастер. Вы походите... на прямую противоположность Рафаэлю.
Впрочем, все это вздор. Знаю, что маркизанец уже приступил к работе в бывших залах апостольского суда. Пока мне доподлинно неизвестно, что он собирается писать. Но разные "советчики", богословы и эрудиты просвещают его, помогая сделать первые наметки предстоящих фресковых росписей. Известно также, что Юлий II призвал к своему двору Рафаэля, дабы тот запечатлел его образ. Папе хочется оставить прочную память о себе и своих деяниях. Говорят, что молодой живописец с готовностью взялся за исполнение этого пожелания. И не мудрено, ибо ему нет равных по части удовлетворения чьего-либо тщеславия. Рафаэль готов забыть самого себя, лишь бы ублажить того, кто заказывает работу. Со мной такого не случается. Никогда с заказчиками я не церемонюсь и не особенно считаюсь с их мнением.
Итак, Рафаэль приступил к делу. Но и я, как говорится, не сижу сложа руки. Особливо теперь, когда в Ватикане я уже более не в одиночестве. На своде Сикстинской капеллы можно видеть восседающего Захарию, одного из последних пророков. Мне удалось закончить фигуры пророка Иоиля, дельфийской сивиллы и написать сцены опьянения Ноя и потопа, обрамленные фигурами рабов. Закончены также рисованные архитектурные детали на этих участках плафона и сцены, украшающие распалубки.
Проделанная работа потребовала неимоверных усилий, которых я и не предполагал. И все же опыта во фресковой живописи у меня пока маловато. Не знаю, хватит ли меня на дальнейшую работу, а пока я сильно сдал. Но об отдыхе не помышляю, считая, что мое физическое состояние и настрой еще вполне сносны. Если бы я действительно решился поправить свое здоровье, мне бы следовало пожить в праздности по крайней мере месяца два. То же самое говорят здешние лекари. Но вряд ли я способен к такой жизни. Мой удел работать, не зная меры. Весь мой образ жизни мог бы показаться монашеским, но на самом деле живу я совершенно беспорядочно.
Что бы там ни было, продолжаю трудиться, насколько это в моих силах. В диком исступлении набрасываюсь на плафон Сикстинской капеллы, борюсь с глухой каменной громадой, пытаясь оживить ее на свой манер. Меня не оставляет надежда, что со временем обрету большую сноровку в этом новом для меня роде живописи и смогу работать еще быстрее, избавившись от пут, которые нередко мне связывают руки. Если мое усердие не принесет желанного результата, боюсь, что Юлию II придется искать более способного живописца, чем я. Конец сентября 1508 года.
* * *
Воспользовавшись тем, что я нахожусь вдали от Флоренции, мои братья обнаглели и ведут себя крайне непочтительно с отцом. Особенно изощряется по части брани с родителем мой братец Джовансимоне. Который год я обращаюсь к нему с увещеваниями и угрозами, призывая его жить в согласии с людьми и не нарушать семейный покой. Однако все мои усилия ни к чему не приводят. Если же он не прекратит свои споры с отцом и будет зариться на чужое, мне придется съездить во Флоренцию. Уж тогда я ему объясню, что все, чем мы располагаем, заработано мной. Придется поучить его уму-разуму и показать, как надобно обращаться с родителями.
Недавно обо всем этом я написал Джовансимоне. Что и говорить, мои домашние немало мне крови попортили. Вот уже более десяти лет я мотаюсь из конца в конец по Италии, тружусь непрестанно и терплю невзгоды. Все заработанное собственным горбом я отдал отцу и братьям и до сих пор продолжаю содержать всю семью. Но вряд ли я увижу когда-нибудь, что в семействе Буонарроти царит мир и согласие.
Мое здоровье расшатывается не столько от непосильного труда, как от неприятностей, которые мне постоянно доставляют мои домашние. Нынче вечером, к примеру, меня раздосадовал Джовансимоне, назавтра буду вынужден выговаривать Сиджисмондо, делать внушение Буонаррото или же расстраиваться из-за отца. И так бесконечно, словно других дел у меня вовсе нет.
В нашем доме живут по правилу: день прошел, и слава богу. Никто не хочет заниматься серьезным делом. А ведь все в доме умеют читать и писать. Даже обучены счету. Могли бы занять себя с пользой. Оставив место в лавке Строцци у Красных ворот, Буонаррото постоянно пишет мне о своем желании попытать счастье в Риме. И конечно, он рассчитывает на меня. А что я могу для него сделать? Не обращаться же за содействием к папе! Или мой братец надеется, что я пристрою его к носильщику, плетельщику или еще к кому-нибудь?
Мои домашние все еще не возьмут в толк, что семейство Буонарроти должно держаться достойно. По мне, уж лучше пусть братья бьют баклуши, чем служат приказчиками в торговых рядах. Если бы они имели наклонность к искусству, я держал бы их при себе. Но они ничего в этом не смыслят и в моем деле непригодны. Поэтому пусть себе Буонаррото остается во Флоренции, живет, как ему вздумается, и перестанет донимать меня невыполнимыми просьбами. То же самое хотелось бы сказать Джовансимоне и Сиджисмондо. Все чаще подумываю завести во Флоренции какое-нибудь дело, дабы занять моих домашних. Но люди они больно ненадежные. Не умея ничем всерьез и по-настоящему заняться, они могут вмиг все промотать. Тогда плакали мои денежки, а без того шаткое положение моей семьи еще более усугубится.
В моем доме среди братьев проявляется тяга к литературе. Им хотелось бы писать стихи и комедии, а также познавать мир, разъезжая по белу свету. Но я не поддерживаю такие наклонности, зная, насколько братья беспомощны там, где требуется настоящая работа ума. Мне более всего хочется, чтобы они занялись достойным делом и жили в мире и согласии, как и подобает уважаемым флорентийским семьям. Но видимо, я слишком многое от них требую. Нет, не могут они жить по-иному. Их удел - постоянно клянчить у меня деньги. Скрепя сердце мне придется то и дело писать им: "Ступайте в госпиталь Санта Мария Нуова и снимите со счета нужную сумму", вот чего ждут от меня в письмах отец и братья.
Хочу сказать несколько слов о помощниках. Со мной остались лишь Якопо дель Тедеско и Бастьяно, племянник Джульяно. Молодые люди послушны и привязаны ко мне. Но я не вижу от них никакого прока и вскоре распрощаюсь с ними. Особенно неловко перед Бастьяно, но ничего не поделаешь. Я не привык ни перед кем кривить душой, да и времени у меня нет, чтобы обучать молодежь. Я даже не знаю, чему ее учить. Мне нужны толковые люди, способные на жертвы и лишения, как и я. Но мне никогда таковых не сыскать, поскольку они еще не появились на свет божий. Убежден в этом. Работа над сводом в Сикстинской капелле раскрыла мне глаза и на помощников. Март 1509 года.
* * *
Папа неотступно следит за ходом моих работ, но не слишком задерживается, заходя ко мне. Навестив меня, он направляется затем к Рафаэлю, который работает в залах по соседству с Сикстинской капеллой. Обычно папа появляется в сопровождении приближенного монсеньора и двух камерариев. Не без труда взбирается на леса и принимается рассматривать фрески. Его интересует, какие сцены я намереваюсь далее писать. При этом он неизменно просит меня поторопиться. Я до сих пор не могу понять причину его постоянной торопливости. Юлий II во всем спешит: в разговоре, ходьбе, политических делах, решении разных вопросов, даже если позднее ему приходится отменять ранее принятое решение. Такова его натура. Порою он загорается какой-нибудь идеей до исступления, а спустя день или месяц способен отказаться от нее с полнейшим безразличием.
На днях, стоя на деревянных подмостках под сводом Сикстинской капеллы, он вдруг спросил меня, сколько мне еще понадобится времени для завершения работы.
- Не знаю, да и не могу знать, - ответил я.
- Извольте отвечать на мой вопрос, или вы не желаете?
- Вероятно, понадобятся еще года два, а может быть, и три.
Посох, которым он пользуется при ходьбе, задрожал в его руке.
- Отвечайте без обиняков. Два года - это слишком. Я не могу так долго ждать... Вам придется поторопиться...
- Работаю, как могу, и даже сверх сил... Ведь свод велик.
- Свод велик, свод велик, - повторил за мной Юлий II. - А почему бы вам не взять себе помощников?
- Подходящих людей нет. К тому же, работая один, я чувствую себя спокойнее... Да и времени у меня нет, чтобы возиться с помощниками.
Тут папа пристально посмотрел мне в глаза, а затем сказал, то ли в шутку, то ли всерьез:
- Берите пример с Рафаэля. Он не гнушается помощниками, которых у него предостаточно... Да и работа у него спорится, не то что у вас.
Не дав мне возразить, папа тут же спросил:
- А золото? Я пока не вижу золота в этих росписях. Свод должен выглядеть богаче. Добавьте поболе золота и не вздумайте мне прекословить...
Я хотел напомнить о бедности моих героев, но не посмел.
И на сей раз он лишил меня возможности ответить ему, неожиданно переменив тему разговора:
- Как поживает ваш отец?
- Неплохо. На днях ему удалось получить должность писаря неподалеку от Флоренции.
- А ваши братья?
- Им тоже живется неплохо.
- А как идут дела в ваших поместьях?
- Приносят доход моей семье.
Затем папа направился к лестнице семенящим шагом и начал торопливо спускаться с подмостков, словно внизу его заждались придворные, собравшиеся на аудиенцию.
Папе не терпится, чтобы не сегодня-завтра я закончил расписывать этот огромный свод. Мне не менее, чем ему, хочется поскорее закончить работу. Если я и дальше буду смотреть только на потолок, то в конце концов лишусь возможности что-либо видеть у себя под ногами. Глаза у меня болят. Чувствую, как они каменеют, и я уже с трудом вращаю зрачками. В затылке боль, словно на него давит ярмо, от которого я не в силах избавиться. Спина ноет, а ноги под вечер разламываются. Работать приходится в такой позе, которая становится для меня сущей пыткой. Лежа под сводом Сикстинской капеллы, испытываю почти нечеловеческие муки. Мой лекарь советует оставить работу хотя бы на месяц, а затем вновь взяться за дело, разумно сочетая труд с отдыхом. Словом, сколько дней работаешь, столько потом отдыхай, дабы дать возможность мускулам и всему организму обрести прежнюю силу.
Представляю себе, какую бы папа скорчил мину, если бы я передал ему слова лекаря. Хотел бы я посмотреть, что бы сделалось с его "добрым сынком" Рафаэлем, окажись он на моем месте. Пусть бы он поработал немного на этой верхотуре, когда краска и известка залепляют тебе все лицо. Молодой красавец не утруждает себя плафонной росписью. За него это делают другие. Маркизанец предпочитает расписывать не слишком высокие гладкие стены. Для работы ему подавай небольшие удобные залы, которые зимой отапливаются, а летом проветриваются.
В то же время хочу отметить, что ноги моей не было в залах, где работает Рафаэль. А вот он уже побывал в Сикстинской капелле, поднимался на леса, чтобы поближе разглядеть мои росписи... Кто ему дозволил, не знаю. Но я более не потерплю, чтобы он совал нос ко мне и лазил по лесам. Впредь, если ему захочется познакомиться с моей работой, пусть испрашивает разрешение только у меня. Ему не удастся более проникать исподтишка внутрь, как воришке. Коли хочет посмотреть, пусть гордыню поумерит и открыто попросит, как это бывало во Флоренции, когда он копировал наши с Леонардо картоны. Никому не дозволю хитрить и пользоваться плодами моих трудов, да еще оставлять после себя копоть от лампы на потолке. Знаю, что это дело рук маркизанца, который проникает ко мне по ночам и зажигает светильник.
Крадущие на рынке сосиски и кошельки рискуют угодить в каталажку. А вот иные, которые воруют чужие мысли, ничем не рискуют да еще пользуются всеобщим уважением. Как найти на таких управу?
* * *
Буонаррото решил жениться, о чем сообщает мне в пространном письме, стараясь во что бы то ни стало убедить меня в своевременности такого решения. Он, видите ли, воспылал неодолимой страстью. Меня все это мало интересует, да и нет желания противоречить ему. Но мне вовсе не хотелось бы оказаться причастным к делам такого рода, иначе еще одна семья сядет мне на шею.
На сей раз буду говорить напрямик. Предупрежу брата, что, прежде чем брать жену, следовало бы призадуматься, в состоянии ли он содержать ее. Пусть подумает и о детях, которые должны расти сытыми и здоровыми. К тому же их придется учить, коли они того пожелают. Было бы куда лучше, если бы он побольше занимался делами в лавке, которую я приобрел для него и остальных братьев. Только тогда можно будет рассчитывать на доходы, чтобы содержать семью, которой он решил обзавестись.
Время для женитьбы он выбрал самое неподходящее. Ведь братья только что затеяли торговое дело. Думаю, большой беды не будет, если он повременит несколько месяцев. За это время никто не постареет, страсть перекипит и поостынет, да и сам он, возможно, одумается.
Любопытно было бы знать, что думает о предстоящей женитьбе наш отец Лодовико и какие советы дает сыну на сей счет. Хотелось бы также знать мнение остальных братьев - Джовансимоне, Сиджисмондо и Лионардо. Интересно, посоветовался ли Буонаррото с отцом, прежде чем писать мне о своем намерении жениться? Достопочтенный синьор Лодовико имеет обыкновение перекладывать на мои плечи свои дела и сумасбродства собственных чад, словно сам лишен права голоса. Видимо, ему недостает необходимого авторитета в семье. Да откуда таковому взяться, коли до сих пор отец, как, впрочем, и его сыновья, жил, что говорится, надеясь на авось. Свое желание видеть семью в достатке он ничем не подкреплял.
Заканчивая письмо, Буонаррото пишет о своем намерении приехать на несколько дней в Рим, дабы лично переговорить со мной о предстоящей женитьбе. Час от часу не легче. Нет уж, попрошу его повременить с приездом, пока не закончу роспись первой половины плафона в Сикстинской капелле. К тому времени мне самому хотелось бы наведаться во Флоренцию. Вот тогда и сможем поговорить, сколько душе угодно.
Я всегда жду каких-нибудь неприятностей из дома. Но на сей раз известие Буонаррото меня настолько огорошило, что я вновь во власти мрачных мыслей.
Между тем резь в глазах меня изрядно беспокоит. Чтобы прочесть письмо, мне приходится держать его высоко на вытянутых руках. При ходьбе почти не чувствую, куда ступают ноги. А порою испытываю такое ощущение, будто все вокруг меня находится в каком-то неведомом мне измерении. Вынужден работать с крайней осторожностью в Сикстинской капелле, дабы не свалиться с лесов. Чувствую, как все тело сжалось в клубок, словно меня стянули крепко-накрепко канатами.
Не дождусь того дня, когда огромный свод целиком будет расписан. Только тогда настанет час моего избавления, ибо каждый божий день вынужден бороться, предпринимая отчаянные, невероятные усилия, как герои в моей сцене потопа, пытающиеся избежать смерти.
В последние дни до меня дошли слухи, которые привожу здесь не без чувства страха. Говорят, что Юлий II намеревается силой восстановить власть Медичи во Флоренции, дабы склонить строптивую Тоскану к "большему повиновению" папскому государству и вырвать ее из-под французского влияния. Словом, если верить этим слухам, папа решил захватить Феррарское княжество и изгнать французов из Италии с помощью испанцев.
Похоже, Юлий II не оставил свои прежние планы, цель которых освобождение Италии. Но позволительно спросить, о каком освобождении может идти речь, коли на смену одним чужеземным захватчикам придут другие? На мой взгляд, вся эта нечестная игра может обернуться неисчислимыми бедствиями для итальянцев и задушить последние свободы, кое-где сохранившиеся на нашей многострадальной земле. И понять смысл этой игры не так уж трудно. Как бы было хорошо, если бы папа оставил в покое Флоренцию с ее республиканским правлением. Но нет же, он никак не может примириться с тем, что Флоренция свободна благодаря поддержке французов и что Медичи могут туда въехать только как частные граждане.
В Сикстинской капелле мне помогают теперь только два подмастерья, Джованни и Бернардо. Я взял этих молодых парней вместо вернувшихся домой Якопо дель Тедеско и Бастьяно. Хочу надеяться, что оба моих помощника, которых мне пришлось отправить обратно во Флоренцию, как и всех остальных, не будут на меня в обиде.
Мне нужны главным образом подручные, в чем я уже убедился на собственном опыте. Каковы бы ни были помощники, все они хотят быть независимыми и действовать по-своему. А коли так, пусть себе работают дома.
* * *
Обо мне ходит молва, будто я брюзга и вечно всем недоволен, даже когда дело касается вещей, весьма далеких от искусства. Такого мнения придерживаются многие, и порою не без основания. Вот и нынче меня потянуло взяться за перо, чтобы излить свою горечь и посетовать на судьбу. Но попробуем разобраться, в чем тут дело, и посмотрим, заслуживаю ли я большего внимания к себе со стороны ватиканских властей.
Когда заводят разговор обо мне, то обычно рассуждают так, словно речь идет не о человеке, а о муле. Я и на самом деле словно вьючное животное. Мне позволительно без устали писать фрески, высекать статуи, но не дано занимать высокие посты, рассчитывать на почести, награды и тому подобное. Словом, мул есть вьючное животное, и весь сказ, и когда он тянется к человеку, его отгоняют прочь пинками, ибо скотине не положено общаться с людьми. Точно так же и мне отказано в общении с ближним, а посему меня предпочитают держать подальше от себя. Так думают многие, и по крайней мере именно такое отношение было ко мне до сих пор. Но пойдем далее и будем называть вещи своими именами.
В этих записках я, кажется, уже писал о назначении Браманте хранителем печати Ватикана. Мне, например, никто не удосужился предложить такую должность. Но в ту пору я сказал самому себе: "Успокойся! Браманте гораздо старше годами, а посему его предпочли тебе". Я не роптал и ни с кем словом не обмолвился об этом.
Теперь и для Рафаэля найдено "теплое местечко", доходное и не хлопотное. Но почему на сей раз для Рафаэля, а не для меня? Отчего не приняли во внимание, что я на восемь лет его старше да и заслуг у меня поболе? Ведь я столько лет работаю для папы, а он здесь без году неделя.