Страница:
Когда в конце прошлого месяца я собирался в дорогу, мой родитель Лодовико сказал мне при расставании, что уезжаю я из Флоренции из-за собственной гордыни и в этом, мол, вся загвоздка. Возможно, он до некоторой степени прав: уж коли хочешь добиться в нашей жизни чего-нибудь существенного, надобно быть честолюбивым. На прощанье я все же спросил отца, отчего остальные его сыновья не под стать мне. Обидевшись, он предпочел отмолчаться. Бедняге самому всегда недоставало гордости.
Выговаривая мне за отъезд в Рим, отец был прав только в одном, о чем не осмелился сказать вслух. Ради собственной корысти ему хотелось бы держать меня подле себя, чтобы иметь возможность учитывать все мои заработки и прикарманивать большую их часть. Ведь добытчиками денег в нашей семье всегда были только мы - я да он. Что касается меня, то с тринадцати лет, то есть с момента поступления подмастерьем в мастерскую Гирландайо * в 1488 году, я сам зарабатываю себе на хлеб. Рим, июль 1496 года.
* Гирландайо, Доменико Бигорди (1449-1494) - флорентийский живописец, создатель четких по композиции повествовательных фресковых циклов, изобилующих жанровыми деталями (росписи в церквах Санта Мария Новелла и Санта Тринита, Флоренция); мастер портрета.
* * *
От кардинала Риарио я ожидал большего. Его простота и сердечное обхождение - это всего лишь результат письма, в котором Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи рекомендовал меня кардиналу. Не исключено, что в будущем он окажется мне полезным, а пока следует набраться терпения. Хочу добавить, что остановился я в доме его знакомого - того человека, который еще во Флоренции уговорил меня на эту поездку.
Риарио очень дорожит тем, что слывет меценатом. В его собрании античной скульптуры наряду с прекрасными работами немало посредственных. О каждой я высказал свое мнение.
* * *
История с моим Купидоном еще не закончилась. Уплатив за него двести дукатов, кардинал Риарио решил возвратить статую тому же Бальдассарре, что выторговал ее у меня за тридцать. Купидон был продан как античная работа и, пока таковой считался, вызывал восторг; когда же обнаружилось, что скульптура современная, Купидон утратил всякую ценность и ему не нашлось более места в кардинальской коллекции.
Меня бесит всеобщее поветрие во мнении, что только античные произведения достойны восхищения, являя собой нечто непревзойденное. Случай с моим Купидоном воочию показывает, сколь абсурдно такого рода слепое преклонение перед античностью.
Кстати, мне иногда приходилось слышать высказывания Леонардо об античном искусстве. Думаю, что он принадлежит к самым рьяным его почитателям и поступил бы с моим Купидоном точно так же, как и кардинал Риарио. Среди всех зол в искусстве для Леонардо наименьшим всегда было подражание античным образцам. Ну что ж, тем самым он раскрывает себя как человек, мыслящий категориями, которым суждено исчезнуть вместе с уходящим веком *. Его суждения об искусстве сплошь и рядом под стать тем каноническим высказываниям, которые когда-то мне не раз приходилось слышать из уст Гирландайо и бедняги старины Бертольдо. Сам же Леонардо, когда находился на обучении в мастерской Верроккьо, немало наслышался о превосходстве античных мастеров над современными, о совершенстве их искусства и прочих рассуждений.
* ... исчезнуть вместе с уходящим веком - в полемическом пылу автор забывает, что Леонардо да Винчи выступал против канонизации античной культуры и высмеивал тех ее рьяных сторонников, которые, по его выражению, сменив Библию на античные тексты, уподобились одержимым средневековым схоластам, скрывающим собственное скудоумие за высокими авторитетами.
Не скрою, я тоже восхищаюсь античностью, но все же придерживаюсь мнения, что нынешние мастера во многом столь же приемлемы. Пора наконец покончить с досужими разговорами о превосходстве всего античного, а нам, художникам, следует доказывать свою значимость и современность и делом, и словом. Именно так я поступил нынче в разговоре с Риарио и его другом Якопо Галли. Настало время вплотную приступить к формированию подлинно современного сознания.
Сижу над эскизами для Вакха, которого намерен изваять. Работа продвигается неплохо, хотя никто не поручал мне такого заказа. О новом замысле пока говорил с одним лишь Якопо Галли.
* * *
Жизнь в этом городе производит совершенно иное впечатление, нежели во Флоренции. Нет даже намека на те страстные споры и кипучие дела, которые еще до недавнего времени отличали жизнь в наших краях. Сравнивая Рим даже с сегодняшней Флоренцией, где все стало дыбом по милости Савонаролы, не могу не признать, насколько мой город милей и привлекательнее этой хитрой папской столицы.
Куда не кинешь взор - всюду одни сутаны да бесчисленные церкви, часовни, святыни. Здесь даже чаще, чем во Флоренции, встречаются изображения святых; их можно видеть на каждом перекрестке и фасадах домов. Зато нигде, как в Риме, не сыскать укромных уголков, где царит полнейшая тишина, так располагающая ко всякого рода размышлениям, и ни единой души вокруг; тут уж и впрямь ни с кем словом не обмолвишься и не поспоришь о чем-нибудь. Вообще-то здесь даже не с кем повздорить. Люди не разъединены и не раздираемы столь непримиримыми распрями, как во Флоренции. Порою кажется, что они вовсе лишены каких бы то ни было мыслей или собственных суждений. Да и откуда таковым взяться при здешней бесцветной жизни, не порождающей никаких идей. Жизнь течет сама по себе, без крутых поворотов, не встречая преград ни с чьей стороны.
Однако за монотонностью бытия кроется некая многозначительность, в которую я ничуть не верю. Да разве возможно всерьез принимать жизнь в этом городе, где Христос провозглашен владыкой, а дева Мария - владычицей. Никогда я не грешил неуважением к Христу и божьей матери, и все же глубоко убежден, что управлять на земле должно людям, а не священникам. И пусть земными делами вершат миряне, а не схимники! В этой нашей жизни надобно дышать полной грудью, любить, ошибаться, плакать, смеяться. Жизнь никогда не станет безмятежной, наподобие царства господнего.
А в Риме жизнь настолько оскудела, что превратилась в какое-то жалкое бессмысленное существование. Проповедники без устали поучают, что на земле мы всего лишь временные странники, а посему человек мало что значит... Но нет, и здесь существует класс людей, а точнее, круг семей, чью жизнь не назовешь никчемной и безрадостной. На фоне остальных смертных, живущих словно призрачные тени, благоденствуют римские патриции - целая свора закоренелых бездельников, которых так просто не увидишь. Окруженные многочисленной челядью, они живут себе припеваючи в роскошных дворцах.
* * *
Чего только не наслушаешься в Риме о бедняге Савонароле. Августинский монах Мариано выливает на его голову такие ушаты словесных помоев, что попади они в жертву - убили бы наповал. Понося своего противника, брат Мариано так усердствует, что его можно было бы заподозрить в черной зависти. Нынешним постом мне привелось раз его послушать. Чувствуя поддержку самого папы, августинец все более входит в раж, стараясь, видимо, не упустить удобный случай, когда можно обрести известность. Теперь он слывет здесь главным обвинителем Савонаролы, которого во всеуслышание объявил носителем ереси. Час от часу не легче, настоятель Сан-Марко оказался к тому же еретиком. Но мало кто верит этому, равно как и мерзким слухам, которые упорно распускаются всюду, дабы еще более очернить Савонаролу.
Как и во Флоренции, здесь также следят за перипетиями этой истории, но не принимая ее близко к сердцу. Люди слушают в церквах папских проповедников, однако воздерживаются от высказываний вслух, как это можно наблюдать у нас. Борьба между папой и Савонаролой занимает римлян лишь постольку-поскольку. Всяк посягнувший на власть папы да будет осужден, и дело с концом. Иных побуждений нет. Такие настроения доподлинно отражают нравы, царящие при папском дворе. Но обвинения против флорентийского ослушника не в состоянии породить фанатизм в душах и вызвать переполох в жизни здешнего общества. Такое впечатление, что в Риме предпочитают подальше держаться от дела Савонаролы, наблюдая развитие событий несколько свысока.
И все же смелость и непреклонность Савонаролы мне все более по душе. Однако, будь моя воля, я бы посоветовал ему сойти с амвона и найти отдохновение в книгах и молитвах, уединившись от мира в тихой келье (к чему, кстати, не раз призывал его папа Александр Борджиа).
* * *
На днях приобрел за пять дукатов глыбу белого мрамора, чтобы высечь из нее моего Вакха. Деньги выброшены на ветер: мрамор оказался непригодным. Пришлось снова потратиться и купить за ту же цену другую глыбу. Денег у меня мало, а думать приходится, к сожалению, не только о себе. В Рим заявился мой брат Буонаррото, который теперь сидит на моей шее, а родитель продолжает донимать просьбами о присылке денег.
Хотелось бы жить спокойно и ни о чем не думать, кроме работы. Не тут-то было. Ломай голову над семейными неурядицами, которые так отвлекают от дел. Не знаю, как мне отвязаться от моих домашних? Но сколько ни проси пощады, они с меня не слезут и будут терзать. Припомнил бы я сейчас синьору Лодовико, моему дражайшему папаше, сколько сил им было потрачено, дабы заставить меня бросить все эти художества. Послушай я тогда его и не научись работать с камнем, быть бы мне таким же балбесом, как остальные его отпрыски. Не миновать бы мне такой судьбы. И уж вряд ли я смог тогда высылать ему то немногое, что теперь урываю у самого себя.
Страшно вспомнить, как все ополчились против моего желания стать художником; особливо злобствовали отцовы братья. Скандалы в доме прекратились только после моего поступления в школу ваяния в садах Сан-Марко.
* * *
Рим, как и Флоренция, стоит на реке, глядясь в нее, словно в зеркало. Пока не пришлось еще повидать, как по Тибру плывут льдины, которые каждую зиму появляются у нас на Арно.
Римское небо соткано не из воздуха, а сплошь пропитано влагой. Хляби небесные то и дело разверзаются, и река от дождей вздулась, помутнела, приобретя бурую окраску. В полных водах Тибра все очертания теперь искажаются, словно в грязной луже.
Слепок Вакха потускнел под стать ненастью. В мою комнатенку свет просачивается еле-еле даже в ясную погоду. Уверен, что мой Вакх нисколько не будет походить на своих античных собратьев. Постараюсь как следует накачать его вином, и в этом будет главное отличие от греческих образцов. Мне хочется изваять крепко сложенного красивого юношу навеселе. Когда скульптура будет закончена, пусть всякому станет ясно, что Вакх хватил лишку, и его хмельное состояние будет выражено на лице и в движениях. У греков это всего лишь аллегория наслаждения ароматом спелого винограда, и я вправе назвать свою работу "Подвыпивший Вакх".
* * *
Сегодня Буонаррото отправился домой во Флоренцию верхом на муле. Не мог я долее держать его при себе, да к тому же у меня нет прислуги, чтобы ухаживать за ним. Нехватка средств лишает меня возможности нанять кого-нибудь для ведения хозяйства. Живу здесь как бирюк, и приезд брата поначалу обрадовал меня. Наконец-то отец и все домашние узнают из верных рук о моем здешнем житье-бытье. Пусть им будет доподлинно известно о моих нуждах и мытарствах одинокого существования, когда приходится самому себя обихаживать. Они там во Флоренции воображают, будто я здесь что ни день дукаты загребаю лопатой, а на деле все обстоит иначе. Несколько работ, которые мне удалось завершить, принесли так мало, что я едва свожу концы с концами.
Брат приехал сюда с желанием потрудиться и заработать себе на жизнь. Похвальное намерение. Но куда я мог его определить? Он ничего не умеет делать и, как остальные мои братья, не обучен никакому ремеслу. Единственное, на что он способен, пойти в услужение. Кстати, он меня уговаривал пристроить его конюхом или прислугой в дом Якопо Галли или даже к самому кардиналу Риарио. Но мог ли я просить для собственного брата место слуги у людей, с которыми поддерживаю вполне достойные отношения, несмотря на всю мою бедность! Надеюсь, что Буонаррото и отец поняли, в каком смешном свете я выставил бы себя и как повредил собственным делам, если бы поддался на уговоры брата. Я старался многое ему объяснить, дабы он не тешил себя радужными надеждами и на будущее.
И вот теперь он по дороге к дому. Мне как-то не по себе, словно я прогнал его отсюда. Что там скрывать, я люблю моих близких и хочу, чтобы в доме был достаток и все жили в добром согласии с моим отцом Лодовико. Со временем, надеюсь - и даю себе в этом слово, - смогу больше помогать братьям, нежели теперь. Но никто из домашних не должен сетовать, что пока я лишен возможности оказывать им такую помощь. Никто из них не вправе требовать от меня невозможного.
Эти посещения бередят мне душу. И случаются они всякий раз, когда моя семья переживает черные дни. С Буонаррото я подолгу говорил о бедности - его бедности, моей и всей нашей семьи. Иметь счеты с нуждой - занятие мучительное. Она неумолимо напоминает о себе, и от нее никуда не денешься. Как все просто, и даже ребенок поймет, что такое бедность.
Пора уже отправляться на званый ужин к одному другу Якопо Галли, у которого прекрасный особняк у Тибра неподалеку от замка св. Ангела. Но пропало всякое желание выходить из дома.
* * *
Среди знатных и состоятельных людей, с которыми я знаком в Риме, Якопо Галли проявляет наибольшее участие в моей судьбе. Он уже объявил о своем желании приобрести моего Вакха и заказал мне еще и Купидона, работа над которым далеко продвинулась. Но и этого ему мало. Его интерес ко мне столь велик, что я, право, испытываю неловкость.
Галли - неплохой знаток искусства, и его рассуждения на эту тему не лишены интереса. Он очень начитан и способен загораться, когда разговор заходит о поэзии или вообще о прекрасном. Но и его можно отнести к числу поклонников античности, хотя порою он очень толково судит о современном искусстве и по крайней мере ценит мою работу.
Надеюсь, что статуя Вакха, над которой теперь работаю по заказу Галли, позволит мне обрести больший вес в обществе. Пока могу сказать без преувеличений, что оно все еще глухо ко мне. Правда, Галли призывает меня набраться терпения и не спешить. Он уверен, что с моими способностями я смогу в конце концов заполучить немало важных заказов и обрести "всеобщее" уважение. Но дело тут не в моем терпении. Я отнюдь не считаю себя нетерпеливым. Но я чувствую, что способен на большее. У меня полно замыслов, которые ждут своего воплощения в мраморе. Лишь бы мне представилась такая возможность - вот и весь сказ. И пусть себе Галли говорит все, что ему заблагорассудится, - ему не заглушить моего недовольства.
Да, я недоволен окружающей средой и здешним равнодушием к молодым. Но хватит на сегодня жалоб! Не знаю даже, что заставило меня выплеснуться? Как бы ни были честны и искренни такие излияния, в них неизменно сокрыта определенная доля тщеславия, а стало быть, пользы от них никакой.
* * *
Когда папа Сикст IV возымел желание расписать свою капеллу в Ватикане, он позвал к себе в Рим Перуджино *, Гирландайо, Козимо Росселли * и Сандро Боттичелли, самого стоящего из всех. Но фрески в Сикстинской капелле сковала такая вялость, словно несколько старцев коротали здесь долгие зимние вечера, борясь с дремотой, когда усталым членам пора в постель, а сон не идет. Та же усталость пронизывает эту живопись. И если она не окончательно заснула, то явно пребывает в дремотном забытьи, как бы ожидая, пока кто-нибудь явится и, подхлестнув, выведет ее из этого состояния. Какая немощь воображения и таланта! Где былая смелость и живость, что отличали флорентийскую школу со времен Мазаччо * и Донателло?
* Перуджино, Пьетро Вануччи (ок. 1450-1523) - один из крупнейших мастеров умбрийской школы, для которой характерны плавность композиционных ритмов, мягкость колорита и лиризм пейзажных фонов. Оказал сильное воздействие на своих учеников - Рафаэля и Пинтуриккьо. Оставил большое живописное наследие, его полотна представлены во многих музеях мира.
* Козимо Росселли (1439-1507) - флорентийский живописец, автор приглушенных по колориту и несколько статичных композиций на традиционные религиозные сюжеты: "Св. Варвара, Иоанн Креститель и апостол Матфей" (Академия, Флоренция); "Поклонение золотому тельцу", "Тайная вечеря" (Сикстинская капелла, Рим).
* Мазаччо, Томмазо ди Гуиди (1401-1428) - живописец, чье суровое и мужественное искусство, проникнутое верой в человека, оказало глубокое влияние на развитие ренессансной живописи в Италии. Росписи в капелле Бранкаччи (Флоренция), "Распятие" (музей Каподимонте, Неаполь).
Теперешние живописцы пишут по стереотипной схеме. В их работах не найдешь проблеска каких-либо новшеств. Да они и не пытаются внести ничего нового в искусство. К чему утруждать себя, когда достаточно полистать Писание, найти там подходящий сюжетец, сделать пару набросков, а там уж рисуй и ваяй себе на здоровье. У каждого теперь перед глазами тысячи примеров готовых решений, оставшихся от времен расцвета тосканского искусства. Куда спокойнее малевать фигуры, нежели подвергать себя риску, внося движение в застывшие композиции того же Гирландайо или Росселли. Но упорствовать, цепляясь за старое, - значит пребывать в состоянии вынужденного равновесия, при котором даже немощные избавлены от необходимости утруждать телеса.
* * *
Благодаря великодушным стараниям Якопо Галли я получил важный заказ от аббата Сен-Дени - французского посланника при Ватикане. Мне поручено изваять в мраморе фигуру Богоматери, склоненной над телом Христа. Работа должна быть завершена в течение года, за что мне будет уплачено четыреста пятьдесят дукатов. Под контрактом Галли собственноручно сделал приписку, звучащую добрым и обнадеживающим напутствием. Однако он несколько переусердствовал, поставив меня в неловкое положение. Смогу ли я сотворить "самое совершенное мраморное изваяние, когда-либо существовавшее в Риме", как он написал? Француз мило улыбнулся этим словам, которые пришлись ему по душе, и теперь наверняка будет ждать от меня нечто особенное.
Я не страдаю ни излишней скромностью, ни тщеславием и оцениваю свои способности той меркой, под которую подхожу. Да и кто может знать лучше и более обо мне, чем я сам? А заказчики - те же торговцы, и не следует обольщаться на их счет. Уж коли пообещаешь им хорошую работу и таковая получится, они примут заказ не моргнув глазом, словно так оно и должно быть. Но не приведи господь, если работа не удастся, - они тут же тебя оговорят.
За всю мою недолгую карьеру художника (если можно так назвать мои трудовые годы) я впервые получил заказ такой важности. Но порученная композиция основана на религиозном сюжете, а посему придется действовать в жестких рамках и соблюдать некоторые каноны. Не знаю, насколько я смогу быть волен в работе над этим заказом? А француз уже успел надавать мне кучу советов, которые я постарался побыстрее забыть. Ни от кого я не намерен принимать никаких указаний, идей и советов, тем более что то и дело приходится отказываться от собственных идей, пока не отыщется одна-единственная, стоящая всех остальных. Август 1498 год.
* * *
Гораций в оде Меценату пишет о разных наклонностях, свойственных людям. Одни мечтают только о том, как бы одержать победу в заезде колесниц на стадионе в Олимпии, другие предаются праздности и ни за какие богатства Аттала * не согласились бы трудиться в поте лица, обрабатывая землю предков, а иные, наоборот, не помышляют ни о чем, кроме жизни среди лесов, полей, рек. Сам Гораций довольствуется судьбой, дарованной ему Полимнией. Введя его в круг поэтов, муза красноречия посулила, что однажды ему суждено будет достичь высот небесных. И поэт жаждет оказаться в окружении богов и заслужить венец лавровый - единственная награда светлым умам. Как и Гораций, на иное я не уповаю.
С некоторых пор во мне все более зреет желание покинуть Рим, и эта мысль берет верх над всеми остальными. Оставить Рим ради Флоренции. Но что случилось? Почему?
Все более убеждаюсь, что делать мне здесь почти нечего. Закончу для французского аббата скульптуру Богоматери, оплакивающей Христа, а что дальше меня ожидает? Пока не вижу для себя никакой возможности получения новой работы. Заказ на изваяние "Пьета *" - случай из ряда вон выходящий, и когда еще такой подвернется? Непросто найти заказчиков в городе, где что ни день отыскиваются античные скульптуры, достающиеся даром счастливым владельцам римских развалин. Высшее духовенство и знать нарасхват раскупают эти статуи для украшения апартаментов, фасадов дворцов, садов. Еще одна причина, сдерживающая подлинное развитие искусства в Риме, на что я открыто посетовал в разговоре с кардиналом Риарио. Правду я привык говорить без утайки, даже если это чревато неприятностями и нередко вредит мне самому.
* Аттал I (241-197 до н. э.) - один из правителей Пергамского царства. Термин пьета используется в изобразительном искусстве для обозначения сцены оплакивания Христа Марией (от итал. pieta - жалость, милосердие).
Потом, не стоит забывать о здешнем окружении. Настоящей художественной среды как таковой в Риме не существует. Кого тут только не встретишь: и выходцев из Ломбардии, работающих в основном скульпторами, и уроженцев Умбрии и Тосканы, заметно поотставших в своем творческом развитии. Все эти люди лишены каких бы то ни было принципов. Главное для них - не выходить за рамки традиционных канонов, и не более. Споров об искусстве среди них не услышишь, ничто их не может зажечь, расшевелить. Сейчас они работают в Риме, но с не меньшим успехом могли бы работать и на Туретчине. Все это ловкие ремесленники, поднаторевшие в своем деле.
В Риме не чувствуется никакого духа творческого соревнования. Да и откуда ему взяться, когда искусство здесь в загоне, а роль художников сведена на нет. Разве во Флоренции такое бывало? Словом, боюсь задохнуться в этой среде. Меня все более страшит, что, не ровен час, сам смирюсь с этим жалким прозябанием. Много ли нужно, чтобы человек сдался и похоронил в себе былые порывы? Достаточно довольствоваться пусть даже безбедным существованием. Здешние толстосумы на это и рассчитывают, а остальное приходит само по себе.
Ко всему прочему, для меня становится все более невыносимой одержимость местных почитателей античности. Римская знать и духовенство окончательно помешались на старине. А я хочу смотреть вперед, а не назад, в прошлое. Меня интересует будущее и годы, которые мне предстоит еще прожить.
Встретил сегодня умбрийского живописца Пинтуриккьо *, которому особенно повезло в Риме. В свое время он прибыл сюда как подручный Перуджино для работы в Сикстинской капелле да так и осел здесь.
* Пинтуриккьо, Бернардино ди Бенто (1454-1513) - живописец умбрийской школы, ученик Перуджино. Основные произведения: фресковые росписи покоев Борджиа (Ватикан) и библиотеки Пикколомини (Сиена).
* * *
Стоит подумать о "Пьета", как меня начинают одолевать сомнения: не слишком ли я поддался "советам" заказчика, а может быть, даже перестарался, прислушиваясь к ним? Француз пожелал, чтобы изваяние было "тонко" обработано, и я шлифовал мрамор что есть сил; ему хотелось, чтобы Христос лежал в традиционной позе, таковым я его сотворил - красивым и пропорционально сложенным. Доколе я буду поддаваться уговорам заказчика и не пора ли наконец больше прислушиваться к собственному голосу? Думаю, что мне удалось придать образу ту живую непосредственность, к которой стремился с самого начала. Непосредственность достигается не только мастерством. Работа все более и более нравится французскому прелату и его окружению, что меня несколько настораживает и огорчает. И чтобы закончить этот разговор, признаюсь, что, по-моему, мне так и не удалось выразить ничего нового в "Пьета". Вся скульптурная композиция слишком робка и приглажена, чтобы являть собой нечто новое.
От других я не потерпел бы подобной критики, да и вряд ли она будет высказана. Никак не возьму в толк, что вдруг заставило меня засомневаться, когда работа почти закончена и заказчик ею удовлетворен?
* * *
Сколько же детей наплодили священники в Риме! Дурной пример подается сверху, где терпимость дошла до предела. Что ни говори, а терпимее Александра VI папы не сыщешь. Он на все смотрит сквозь пальцы, лишь бы его оставили в покое. Вопросы веры его занимают куда меньше, чем интересы собственной семьи. На первом плане для него Ванноцца и ее дети. Чтобы не нажить себе неприятностей, достаточно не совать нос в личные дела папы и римской курии.
А Савонарола как раз этим и занимался. Поначалу исподволь, а потом уж пошел напролом и даже потребовал созвать во Флоренции вселенский собор *, дабы низложить правящего порфироносца. Да, это был святой и бесстрашный человек! Но его ждал ужасный конец, какой не приснится самому отъявленному негодяю. От него не осталось даже горстки пепла, развеянного над Арно.
Не знаю, отчего мне вспомнился сегодня Савонарола? Возможно, чтобы лишний раз отметить, что никогда я не был его приверженцем. О нем у меня было свое особое мнение. Я не верил в его идеи. И не потому, что считал его лицемером или шарлатаном, преисполненным особой амбиции, оказавшейся сильнее его самого, как, скажем, полагали Фичино *, Макиавелли * и другие наши литераторы. Просто я не верил Савонароле, считая его намерения заранее обреченными на провал. Он вознамерился изменить мир, а такое никому не доступно. Мир существует таким, каким его сотворил господь бог, и ничего с этим не поделаешь. Да и рассуждать об этом бессмысленно. Савонарола стремился даже изменить ход развития искусства и перевоспитать самих художников. (В этом смысле мне, например, не следовало создавать ни Купидона, ни Вакха.) Ему, правда, удалось кое-кому заморочить мозги (и среди таковых бедняга Сандро Боттичелли). А в его разделении людей на добрых и злых было что-то смехотворное, но по своей душевной чистоте он не замечал всего этого.
Выговаривая мне за отъезд в Рим, отец был прав только в одном, о чем не осмелился сказать вслух. Ради собственной корысти ему хотелось бы держать меня подле себя, чтобы иметь возможность учитывать все мои заработки и прикарманивать большую их часть. Ведь добытчиками денег в нашей семье всегда были только мы - я да он. Что касается меня, то с тринадцати лет, то есть с момента поступления подмастерьем в мастерскую Гирландайо * в 1488 году, я сам зарабатываю себе на хлеб. Рим, июль 1496 года.
* Гирландайо, Доменико Бигорди (1449-1494) - флорентийский живописец, создатель четких по композиции повествовательных фресковых циклов, изобилующих жанровыми деталями (росписи в церквах Санта Мария Новелла и Санта Тринита, Флоренция); мастер портрета.
* * *
От кардинала Риарио я ожидал большего. Его простота и сердечное обхождение - это всего лишь результат письма, в котором Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи рекомендовал меня кардиналу. Не исключено, что в будущем он окажется мне полезным, а пока следует набраться терпения. Хочу добавить, что остановился я в доме его знакомого - того человека, который еще во Флоренции уговорил меня на эту поездку.
Риарио очень дорожит тем, что слывет меценатом. В его собрании античной скульптуры наряду с прекрасными работами немало посредственных. О каждой я высказал свое мнение.
* * *
История с моим Купидоном еще не закончилась. Уплатив за него двести дукатов, кардинал Риарио решил возвратить статую тому же Бальдассарре, что выторговал ее у меня за тридцать. Купидон был продан как античная работа и, пока таковой считался, вызывал восторг; когда же обнаружилось, что скульптура современная, Купидон утратил всякую ценность и ему не нашлось более места в кардинальской коллекции.
Меня бесит всеобщее поветрие во мнении, что только античные произведения достойны восхищения, являя собой нечто непревзойденное. Случай с моим Купидоном воочию показывает, сколь абсурдно такого рода слепое преклонение перед античностью.
Кстати, мне иногда приходилось слышать высказывания Леонардо об античном искусстве. Думаю, что он принадлежит к самым рьяным его почитателям и поступил бы с моим Купидоном точно так же, как и кардинал Риарио. Среди всех зол в искусстве для Леонардо наименьшим всегда было подражание античным образцам. Ну что ж, тем самым он раскрывает себя как человек, мыслящий категориями, которым суждено исчезнуть вместе с уходящим веком *. Его суждения об искусстве сплошь и рядом под стать тем каноническим высказываниям, которые когда-то мне не раз приходилось слышать из уст Гирландайо и бедняги старины Бертольдо. Сам же Леонардо, когда находился на обучении в мастерской Верроккьо, немало наслышался о превосходстве античных мастеров над современными, о совершенстве их искусства и прочих рассуждений.
* ... исчезнуть вместе с уходящим веком - в полемическом пылу автор забывает, что Леонардо да Винчи выступал против канонизации античной культуры и высмеивал тех ее рьяных сторонников, которые, по его выражению, сменив Библию на античные тексты, уподобились одержимым средневековым схоластам, скрывающим собственное скудоумие за высокими авторитетами.
Не скрою, я тоже восхищаюсь античностью, но все же придерживаюсь мнения, что нынешние мастера во многом столь же приемлемы. Пора наконец покончить с досужими разговорами о превосходстве всего античного, а нам, художникам, следует доказывать свою значимость и современность и делом, и словом. Именно так я поступил нынче в разговоре с Риарио и его другом Якопо Галли. Настало время вплотную приступить к формированию подлинно современного сознания.
Сижу над эскизами для Вакха, которого намерен изваять. Работа продвигается неплохо, хотя никто не поручал мне такого заказа. О новом замысле пока говорил с одним лишь Якопо Галли.
* * *
Жизнь в этом городе производит совершенно иное впечатление, нежели во Флоренции. Нет даже намека на те страстные споры и кипучие дела, которые еще до недавнего времени отличали жизнь в наших краях. Сравнивая Рим даже с сегодняшней Флоренцией, где все стало дыбом по милости Савонаролы, не могу не признать, насколько мой город милей и привлекательнее этой хитрой папской столицы.
Куда не кинешь взор - всюду одни сутаны да бесчисленные церкви, часовни, святыни. Здесь даже чаще, чем во Флоренции, встречаются изображения святых; их можно видеть на каждом перекрестке и фасадах домов. Зато нигде, как в Риме, не сыскать укромных уголков, где царит полнейшая тишина, так располагающая ко всякого рода размышлениям, и ни единой души вокруг; тут уж и впрямь ни с кем словом не обмолвишься и не поспоришь о чем-нибудь. Вообще-то здесь даже не с кем повздорить. Люди не разъединены и не раздираемы столь непримиримыми распрями, как во Флоренции. Порою кажется, что они вовсе лишены каких бы то ни было мыслей или собственных суждений. Да и откуда таковым взяться при здешней бесцветной жизни, не порождающей никаких идей. Жизнь течет сама по себе, без крутых поворотов, не встречая преград ни с чьей стороны.
Однако за монотонностью бытия кроется некая многозначительность, в которую я ничуть не верю. Да разве возможно всерьез принимать жизнь в этом городе, где Христос провозглашен владыкой, а дева Мария - владычицей. Никогда я не грешил неуважением к Христу и божьей матери, и все же глубоко убежден, что управлять на земле должно людям, а не священникам. И пусть земными делами вершат миряне, а не схимники! В этой нашей жизни надобно дышать полной грудью, любить, ошибаться, плакать, смеяться. Жизнь никогда не станет безмятежной, наподобие царства господнего.
А в Риме жизнь настолько оскудела, что превратилась в какое-то жалкое бессмысленное существование. Проповедники без устали поучают, что на земле мы всего лишь временные странники, а посему человек мало что значит... Но нет, и здесь существует класс людей, а точнее, круг семей, чью жизнь не назовешь никчемной и безрадостной. На фоне остальных смертных, живущих словно призрачные тени, благоденствуют римские патриции - целая свора закоренелых бездельников, которых так просто не увидишь. Окруженные многочисленной челядью, они живут себе припеваючи в роскошных дворцах.
* * *
Чего только не наслушаешься в Риме о бедняге Савонароле. Августинский монах Мариано выливает на его голову такие ушаты словесных помоев, что попади они в жертву - убили бы наповал. Понося своего противника, брат Мариано так усердствует, что его можно было бы заподозрить в черной зависти. Нынешним постом мне привелось раз его послушать. Чувствуя поддержку самого папы, августинец все более входит в раж, стараясь, видимо, не упустить удобный случай, когда можно обрести известность. Теперь он слывет здесь главным обвинителем Савонаролы, которого во всеуслышание объявил носителем ереси. Час от часу не легче, настоятель Сан-Марко оказался к тому же еретиком. Но мало кто верит этому, равно как и мерзким слухам, которые упорно распускаются всюду, дабы еще более очернить Савонаролу.
Как и во Флоренции, здесь также следят за перипетиями этой истории, но не принимая ее близко к сердцу. Люди слушают в церквах папских проповедников, однако воздерживаются от высказываний вслух, как это можно наблюдать у нас. Борьба между папой и Савонаролой занимает римлян лишь постольку-поскольку. Всяк посягнувший на власть папы да будет осужден, и дело с концом. Иных побуждений нет. Такие настроения доподлинно отражают нравы, царящие при папском дворе. Но обвинения против флорентийского ослушника не в состоянии породить фанатизм в душах и вызвать переполох в жизни здешнего общества. Такое впечатление, что в Риме предпочитают подальше держаться от дела Савонаролы, наблюдая развитие событий несколько свысока.
И все же смелость и непреклонность Савонаролы мне все более по душе. Однако, будь моя воля, я бы посоветовал ему сойти с амвона и найти отдохновение в книгах и молитвах, уединившись от мира в тихой келье (к чему, кстати, не раз призывал его папа Александр Борджиа).
* * *
На днях приобрел за пять дукатов глыбу белого мрамора, чтобы высечь из нее моего Вакха. Деньги выброшены на ветер: мрамор оказался непригодным. Пришлось снова потратиться и купить за ту же цену другую глыбу. Денег у меня мало, а думать приходится, к сожалению, не только о себе. В Рим заявился мой брат Буонаррото, который теперь сидит на моей шее, а родитель продолжает донимать просьбами о присылке денег.
Хотелось бы жить спокойно и ни о чем не думать, кроме работы. Не тут-то было. Ломай голову над семейными неурядицами, которые так отвлекают от дел. Не знаю, как мне отвязаться от моих домашних? Но сколько ни проси пощады, они с меня не слезут и будут терзать. Припомнил бы я сейчас синьору Лодовико, моему дражайшему папаше, сколько сил им было потрачено, дабы заставить меня бросить все эти художества. Послушай я тогда его и не научись работать с камнем, быть бы мне таким же балбесом, как остальные его отпрыски. Не миновать бы мне такой судьбы. И уж вряд ли я смог тогда высылать ему то немногое, что теперь урываю у самого себя.
Страшно вспомнить, как все ополчились против моего желания стать художником; особливо злобствовали отцовы братья. Скандалы в доме прекратились только после моего поступления в школу ваяния в садах Сан-Марко.
* * *
Рим, как и Флоренция, стоит на реке, глядясь в нее, словно в зеркало. Пока не пришлось еще повидать, как по Тибру плывут льдины, которые каждую зиму появляются у нас на Арно.
Римское небо соткано не из воздуха, а сплошь пропитано влагой. Хляби небесные то и дело разверзаются, и река от дождей вздулась, помутнела, приобретя бурую окраску. В полных водах Тибра все очертания теперь искажаются, словно в грязной луже.
Слепок Вакха потускнел под стать ненастью. В мою комнатенку свет просачивается еле-еле даже в ясную погоду. Уверен, что мой Вакх нисколько не будет походить на своих античных собратьев. Постараюсь как следует накачать его вином, и в этом будет главное отличие от греческих образцов. Мне хочется изваять крепко сложенного красивого юношу навеселе. Когда скульптура будет закончена, пусть всякому станет ясно, что Вакх хватил лишку, и его хмельное состояние будет выражено на лице и в движениях. У греков это всего лишь аллегория наслаждения ароматом спелого винограда, и я вправе назвать свою работу "Подвыпивший Вакх".
* * *
Сегодня Буонаррото отправился домой во Флоренцию верхом на муле. Не мог я долее держать его при себе, да к тому же у меня нет прислуги, чтобы ухаживать за ним. Нехватка средств лишает меня возможности нанять кого-нибудь для ведения хозяйства. Живу здесь как бирюк, и приезд брата поначалу обрадовал меня. Наконец-то отец и все домашние узнают из верных рук о моем здешнем житье-бытье. Пусть им будет доподлинно известно о моих нуждах и мытарствах одинокого существования, когда приходится самому себя обихаживать. Они там во Флоренции воображают, будто я здесь что ни день дукаты загребаю лопатой, а на деле все обстоит иначе. Несколько работ, которые мне удалось завершить, принесли так мало, что я едва свожу концы с концами.
Брат приехал сюда с желанием потрудиться и заработать себе на жизнь. Похвальное намерение. Но куда я мог его определить? Он ничего не умеет делать и, как остальные мои братья, не обучен никакому ремеслу. Единственное, на что он способен, пойти в услужение. Кстати, он меня уговаривал пристроить его конюхом или прислугой в дом Якопо Галли или даже к самому кардиналу Риарио. Но мог ли я просить для собственного брата место слуги у людей, с которыми поддерживаю вполне достойные отношения, несмотря на всю мою бедность! Надеюсь, что Буонаррото и отец поняли, в каком смешном свете я выставил бы себя и как повредил собственным делам, если бы поддался на уговоры брата. Я старался многое ему объяснить, дабы он не тешил себя радужными надеждами и на будущее.
И вот теперь он по дороге к дому. Мне как-то не по себе, словно я прогнал его отсюда. Что там скрывать, я люблю моих близких и хочу, чтобы в доме был достаток и все жили в добром согласии с моим отцом Лодовико. Со временем, надеюсь - и даю себе в этом слово, - смогу больше помогать братьям, нежели теперь. Но никто из домашних не должен сетовать, что пока я лишен возможности оказывать им такую помощь. Никто из них не вправе требовать от меня невозможного.
Эти посещения бередят мне душу. И случаются они всякий раз, когда моя семья переживает черные дни. С Буонаррото я подолгу говорил о бедности - его бедности, моей и всей нашей семьи. Иметь счеты с нуждой - занятие мучительное. Она неумолимо напоминает о себе, и от нее никуда не денешься. Как все просто, и даже ребенок поймет, что такое бедность.
Пора уже отправляться на званый ужин к одному другу Якопо Галли, у которого прекрасный особняк у Тибра неподалеку от замка св. Ангела. Но пропало всякое желание выходить из дома.
* * *
Среди знатных и состоятельных людей, с которыми я знаком в Риме, Якопо Галли проявляет наибольшее участие в моей судьбе. Он уже объявил о своем желании приобрести моего Вакха и заказал мне еще и Купидона, работа над которым далеко продвинулась. Но и этого ему мало. Его интерес ко мне столь велик, что я, право, испытываю неловкость.
Галли - неплохой знаток искусства, и его рассуждения на эту тему не лишены интереса. Он очень начитан и способен загораться, когда разговор заходит о поэзии или вообще о прекрасном. Но и его можно отнести к числу поклонников античности, хотя порою он очень толково судит о современном искусстве и по крайней мере ценит мою работу.
Надеюсь, что статуя Вакха, над которой теперь работаю по заказу Галли, позволит мне обрести больший вес в обществе. Пока могу сказать без преувеличений, что оно все еще глухо ко мне. Правда, Галли призывает меня набраться терпения и не спешить. Он уверен, что с моими способностями я смогу в конце концов заполучить немало важных заказов и обрести "всеобщее" уважение. Но дело тут не в моем терпении. Я отнюдь не считаю себя нетерпеливым. Но я чувствую, что способен на большее. У меня полно замыслов, которые ждут своего воплощения в мраморе. Лишь бы мне представилась такая возможность - вот и весь сказ. И пусть себе Галли говорит все, что ему заблагорассудится, - ему не заглушить моего недовольства.
Да, я недоволен окружающей средой и здешним равнодушием к молодым. Но хватит на сегодня жалоб! Не знаю даже, что заставило меня выплеснуться? Как бы ни были честны и искренни такие излияния, в них неизменно сокрыта определенная доля тщеславия, а стало быть, пользы от них никакой.
* * *
Когда папа Сикст IV возымел желание расписать свою капеллу в Ватикане, он позвал к себе в Рим Перуджино *, Гирландайо, Козимо Росселли * и Сандро Боттичелли, самого стоящего из всех. Но фрески в Сикстинской капелле сковала такая вялость, словно несколько старцев коротали здесь долгие зимние вечера, борясь с дремотой, когда усталым членам пора в постель, а сон не идет. Та же усталость пронизывает эту живопись. И если она не окончательно заснула, то явно пребывает в дремотном забытьи, как бы ожидая, пока кто-нибудь явится и, подхлестнув, выведет ее из этого состояния. Какая немощь воображения и таланта! Где былая смелость и живость, что отличали флорентийскую школу со времен Мазаччо * и Донателло?
* Перуджино, Пьетро Вануччи (ок. 1450-1523) - один из крупнейших мастеров умбрийской школы, для которой характерны плавность композиционных ритмов, мягкость колорита и лиризм пейзажных фонов. Оказал сильное воздействие на своих учеников - Рафаэля и Пинтуриккьо. Оставил большое живописное наследие, его полотна представлены во многих музеях мира.
* Козимо Росселли (1439-1507) - флорентийский живописец, автор приглушенных по колориту и несколько статичных композиций на традиционные религиозные сюжеты: "Св. Варвара, Иоанн Креститель и апостол Матфей" (Академия, Флоренция); "Поклонение золотому тельцу", "Тайная вечеря" (Сикстинская капелла, Рим).
* Мазаччо, Томмазо ди Гуиди (1401-1428) - живописец, чье суровое и мужественное искусство, проникнутое верой в человека, оказало глубокое влияние на развитие ренессансной живописи в Италии. Росписи в капелле Бранкаччи (Флоренция), "Распятие" (музей Каподимонте, Неаполь).
Теперешние живописцы пишут по стереотипной схеме. В их работах не найдешь проблеска каких-либо новшеств. Да они и не пытаются внести ничего нового в искусство. К чему утруждать себя, когда достаточно полистать Писание, найти там подходящий сюжетец, сделать пару набросков, а там уж рисуй и ваяй себе на здоровье. У каждого теперь перед глазами тысячи примеров готовых решений, оставшихся от времен расцвета тосканского искусства. Куда спокойнее малевать фигуры, нежели подвергать себя риску, внося движение в застывшие композиции того же Гирландайо или Росселли. Но упорствовать, цепляясь за старое, - значит пребывать в состоянии вынужденного равновесия, при котором даже немощные избавлены от необходимости утруждать телеса.
* * *
Благодаря великодушным стараниям Якопо Галли я получил важный заказ от аббата Сен-Дени - французского посланника при Ватикане. Мне поручено изваять в мраморе фигуру Богоматери, склоненной над телом Христа. Работа должна быть завершена в течение года, за что мне будет уплачено четыреста пятьдесят дукатов. Под контрактом Галли собственноручно сделал приписку, звучащую добрым и обнадеживающим напутствием. Однако он несколько переусердствовал, поставив меня в неловкое положение. Смогу ли я сотворить "самое совершенное мраморное изваяние, когда-либо существовавшее в Риме", как он написал? Француз мило улыбнулся этим словам, которые пришлись ему по душе, и теперь наверняка будет ждать от меня нечто особенное.
Я не страдаю ни излишней скромностью, ни тщеславием и оцениваю свои способности той меркой, под которую подхожу. Да и кто может знать лучше и более обо мне, чем я сам? А заказчики - те же торговцы, и не следует обольщаться на их счет. Уж коли пообещаешь им хорошую работу и таковая получится, они примут заказ не моргнув глазом, словно так оно и должно быть. Но не приведи господь, если работа не удастся, - они тут же тебя оговорят.
За всю мою недолгую карьеру художника (если можно так назвать мои трудовые годы) я впервые получил заказ такой важности. Но порученная композиция основана на религиозном сюжете, а посему придется действовать в жестких рамках и соблюдать некоторые каноны. Не знаю, насколько я смогу быть волен в работе над этим заказом? А француз уже успел надавать мне кучу советов, которые я постарался побыстрее забыть. Ни от кого я не намерен принимать никаких указаний, идей и советов, тем более что то и дело приходится отказываться от собственных идей, пока не отыщется одна-единственная, стоящая всех остальных. Август 1498 год.
* * *
Гораций в оде Меценату пишет о разных наклонностях, свойственных людям. Одни мечтают только о том, как бы одержать победу в заезде колесниц на стадионе в Олимпии, другие предаются праздности и ни за какие богатства Аттала * не согласились бы трудиться в поте лица, обрабатывая землю предков, а иные, наоборот, не помышляют ни о чем, кроме жизни среди лесов, полей, рек. Сам Гораций довольствуется судьбой, дарованной ему Полимнией. Введя его в круг поэтов, муза красноречия посулила, что однажды ему суждено будет достичь высот небесных. И поэт жаждет оказаться в окружении богов и заслужить венец лавровый - единственная награда светлым умам. Как и Гораций, на иное я не уповаю.
С некоторых пор во мне все более зреет желание покинуть Рим, и эта мысль берет верх над всеми остальными. Оставить Рим ради Флоренции. Но что случилось? Почему?
Все более убеждаюсь, что делать мне здесь почти нечего. Закончу для французского аббата скульптуру Богоматери, оплакивающей Христа, а что дальше меня ожидает? Пока не вижу для себя никакой возможности получения новой работы. Заказ на изваяние "Пьета *" - случай из ряда вон выходящий, и когда еще такой подвернется? Непросто найти заказчиков в городе, где что ни день отыскиваются античные скульптуры, достающиеся даром счастливым владельцам римских развалин. Высшее духовенство и знать нарасхват раскупают эти статуи для украшения апартаментов, фасадов дворцов, садов. Еще одна причина, сдерживающая подлинное развитие искусства в Риме, на что я открыто посетовал в разговоре с кардиналом Риарио. Правду я привык говорить без утайки, даже если это чревато неприятностями и нередко вредит мне самому.
* Аттал I (241-197 до н. э.) - один из правителей Пергамского царства. Термин пьета используется в изобразительном искусстве для обозначения сцены оплакивания Христа Марией (от итал. pieta - жалость, милосердие).
Потом, не стоит забывать о здешнем окружении. Настоящей художественной среды как таковой в Риме не существует. Кого тут только не встретишь: и выходцев из Ломбардии, работающих в основном скульпторами, и уроженцев Умбрии и Тосканы, заметно поотставших в своем творческом развитии. Все эти люди лишены каких бы то ни было принципов. Главное для них - не выходить за рамки традиционных канонов, и не более. Споров об искусстве среди них не услышишь, ничто их не может зажечь, расшевелить. Сейчас они работают в Риме, но с не меньшим успехом могли бы работать и на Туретчине. Все это ловкие ремесленники, поднаторевшие в своем деле.
В Риме не чувствуется никакого духа творческого соревнования. Да и откуда ему взяться, когда искусство здесь в загоне, а роль художников сведена на нет. Разве во Флоренции такое бывало? Словом, боюсь задохнуться в этой среде. Меня все более страшит, что, не ровен час, сам смирюсь с этим жалким прозябанием. Много ли нужно, чтобы человек сдался и похоронил в себе былые порывы? Достаточно довольствоваться пусть даже безбедным существованием. Здешние толстосумы на это и рассчитывают, а остальное приходит само по себе.
Ко всему прочему, для меня становится все более невыносимой одержимость местных почитателей античности. Римская знать и духовенство окончательно помешались на старине. А я хочу смотреть вперед, а не назад, в прошлое. Меня интересует будущее и годы, которые мне предстоит еще прожить.
Встретил сегодня умбрийского живописца Пинтуриккьо *, которому особенно повезло в Риме. В свое время он прибыл сюда как подручный Перуджино для работы в Сикстинской капелле да так и осел здесь.
* Пинтуриккьо, Бернардино ди Бенто (1454-1513) - живописец умбрийской школы, ученик Перуджино. Основные произведения: фресковые росписи покоев Борджиа (Ватикан) и библиотеки Пикколомини (Сиена).
* * *
Стоит подумать о "Пьета", как меня начинают одолевать сомнения: не слишком ли я поддался "советам" заказчика, а может быть, даже перестарался, прислушиваясь к ним? Француз пожелал, чтобы изваяние было "тонко" обработано, и я шлифовал мрамор что есть сил; ему хотелось, чтобы Христос лежал в традиционной позе, таковым я его сотворил - красивым и пропорционально сложенным. Доколе я буду поддаваться уговорам заказчика и не пора ли наконец больше прислушиваться к собственному голосу? Думаю, что мне удалось придать образу ту живую непосредственность, к которой стремился с самого начала. Непосредственность достигается не только мастерством. Работа все более и более нравится французскому прелату и его окружению, что меня несколько настораживает и огорчает. И чтобы закончить этот разговор, признаюсь, что, по-моему, мне так и не удалось выразить ничего нового в "Пьета". Вся скульптурная композиция слишком робка и приглажена, чтобы являть собой нечто новое.
От других я не потерпел бы подобной критики, да и вряд ли она будет высказана. Никак не возьму в толк, что вдруг заставило меня засомневаться, когда работа почти закончена и заказчик ею удовлетворен?
* * *
Сколько же детей наплодили священники в Риме! Дурной пример подается сверху, где терпимость дошла до предела. Что ни говори, а терпимее Александра VI папы не сыщешь. Он на все смотрит сквозь пальцы, лишь бы его оставили в покое. Вопросы веры его занимают куда меньше, чем интересы собственной семьи. На первом плане для него Ванноцца и ее дети. Чтобы не нажить себе неприятностей, достаточно не совать нос в личные дела папы и римской курии.
А Савонарола как раз этим и занимался. Поначалу исподволь, а потом уж пошел напролом и даже потребовал созвать во Флоренции вселенский собор *, дабы низложить правящего порфироносца. Да, это был святой и бесстрашный человек! Но его ждал ужасный конец, какой не приснится самому отъявленному негодяю. От него не осталось даже горстки пепла, развеянного над Арно.
Не знаю, отчего мне вспомнился сегодня Савонарола? Возможно, чтобы лишний раз отметить, что никогда я не был его приверженцем. О нем у меня было свое особое мнение. Я не верил в его идеи. И не потому, что считал его лицемером или шарлатаном, преисполненным особой амбиции, оказавшейся сильнее его самого, как, скажем, полагали Фичино *, Макиавелли * и другие наши литераторы. Просто я не верил Савонароле, считая его намерения заранее обреченными на провал. Он вознамерился изменить мир, а такое никому не доступно. Мир существует таким, каким его сотворил господь бог, и ничего с этим не поделаешь. Да и рассуждать об этом бессмысленно. Савонарола стремился даже изменить ход развития искусства и перевоспитать самих художников. (В этом смысле мне, например, не следовало создавать ни Купидона, ни Вакха.) Ему, правда, удалось кое-кому заморочить мозги (и среди таковых бедняга Сандро Боттичелли). А в его разделении людей на добрых и злых было что-то смехотворное, но по своей душевной чистоте он не замечал всего этого.