Страница:
* Вселенский собор - съезд высшего духовенства христианской церкви для обсуждения и решения вопросов богословского, религиозно-политического и дисциплинарного характера.
* Фичино, Марсилио (1433-1499) - гуманист и философ, организатор Платоновской академии во Флоренции. Перевел на латинский язык сочинения Платона и учеников. В комментариях к ним и трактате "Платоновская теология о бессмертии души" (изд. 1482) разработал оригинальную систему философии на основе неоплатонизма, оказавшую влияние на развитие философской мысли Возрождения.
* Макиавелли, Никколо (1469-1527) - писатель, историк и государственный деятель Флорентийской республики. Выступал против феодальной знати и папства, сторонник единого итальянского государства, во имя становления которого считал допустимыми любые средства (впоследствии появился термин "макиавеллизм", обозначающий политику, игнорирующую законы морали).
* * *
Только что вернулся из Ватикана, где рассматривал залы, в которых папа принимает знатных особ, устраивает званые обеды, беседует с приближенными и наслаждается тишиной домашнего уюта. Это посещение позволило мне увидеть фрески, которыми Пинтуриккьо со сподручными расписал стены и своды парадных зал.
Сразу же замечу, что живопись значительно уступает той славе, которой художник здесь окружен. Свою склонность к вычурности он ловко подчинил прославлению величия папы Александра. И неплохо преуспел, наляпав в каждом углу позолоту, лепнину и прочую мишуру. А потом, это несметное количество портретов приближенных двора, детей папы и, возможно, самой его возлюбленной Ванноццы Каттанеи, этой таинственной красотки, ублажающей папу в часы досуга. Сам он изображен в профиль, коленопреклоненным, с молитвенно сложенными руками перед сценой воскрешения Христа. Когда я рассматривал портрет, мне даже почудилось, уж не во сне ли я вижу этот бесподобный лик Александра Борджиа с его правильными благородными чертами, в которых так мало святости. Меня нисколько бы не удивило, если бы изображенным оказался какой-нибудь иностранный посол, князь или высокопоставленный царедворец.
Ничего не скажешь, Пинтуриккьо - хороший портретист и, возможно, ни в чем не уступает нашему Гирландайо. Но позволительно узнать, а что нового он вносит в традиционную манеру письма и к чему, собственно, стремится? Всякое там злато и завиточки - эка невидаль. Как там ни суди и ни ряди, а живописец он заурядный, хотя и слывет великим творцом. Просто диву даешься, насколько же он преуспел в Риме, снискав себе славу несравненного мастера! А ведь вся эта позлащенная красота и приторная слащавость, не говоря уж об елейной набожности его святых и ангелочков, всего лишь пыль в глаза тем, кто ничего не понимает в искусстве. Окажись он по дороге из своей Умбрии у нас во Флоренции, а не здесь, никто сегодня не знал бы даже его имени. Художники типа Пинтуриккьо могут процветать только на здешней ниве, где мысль дремлет, искусство под спудом и любое новшество вызывает страх.
Недалеко ушли по сравнению с ватиканскими залами и фрески Пинтуриккьо в церкви Арачели, что на Капитолийском холме. Все те же портреты заказчиков рядом с изображениями святых, застывших в привычных позах. И здесь смешалось воедино земное и небесное, что вызывало такой гнев у бедняги Савонаролы.
Нетрудно понять из всего сказанного, на что способны остальные художники, работающие в Риме. Я уж не говорю о манере писать яркими красками - безвкусица, распространенная с легкой руки Пинтуриккьо. А потом, все эти деревца, тучки, пышные одеяния, драгоценные каменья... Возможно, это тоже имеет отношение к искусству. Но мне хотелось бы, чтобы живопись очистилась от всякой дребедени, рассчитанной на простофиль. Живопись я хочу видеть без украшений, обнаженной, как выжженная земля.
* * *
Заходил нынче к кардиналу Риарио, чтобы оценить его последнее приобретение для знаменитой коллекции антиков. Вскоре там появился Якопо Галли, и разговор об искусстве древних греков и римлян еще более оживился. Но вдруг, прервав себя на полуслове, Галли спросил, отчего я выгляжу крайне неряшливо и совершенно не слежу за своей наружностью и одеждой? Ведь положение обязывает меня поддерживать больший "лоск". Вторя ему, Риарио загорелся желанием поскорее увидеть меня женатым. Мне, мол, нужна женщина, которая заботилась бы обо мне. Словом, пришла пора меня обженить, и он, Риарио, уже присмотрел одну девушку - племянницу своего друга епископа.
Сдается мне, что кардинал и Галли затеяли такой разговор неспроста. Но что бы они там ни говорили, я не собираюсь изменять своим взглядам и привычкам. Коли оба нуждаются во мне, пусть принимают меня таким, каков я есть. Женщина нужна мне лишь тогда, когда я вспоминаю о ее существовании.
И все же сделанная запись кажется мне несколько курьезной, но не лишенной смысла. Ведь мысли о женщинах тоже составляют частицу моего бытия. И коль скоро я их высказываю, а вернее, записываю, значит, не собираюсь вовсе с ними расстаться. Но голова моя занята другим, и мне пока не до женитьбы.
* * *
На исходе пятнадцатый век. Мне уже двадцать пять. Годы бегут, а мне кажется, что я выкован из железа. Ни труд, ни невзгоды не могут меня сломить. Я чувствую в себе такой заряд сил, что мне по плечу любое начинание в искусстве. Но самое главное, у меня такое предчувствие, что наступающий век будет всецело моим веком. То, что пока мне не удалось сделать, я совершу в недалеком будущем. И я твердо в это верю.
Если оглянуться назад на прожитые годы и вспомнить то немногое, что я сделал, то причин для особой радости у меня нет. Удовлетворения я не испытываю, но вера во мне жива. Мне удалось в совершенстве овладеть искусством ваяния, и вряд ли сыщу себе равных здесь или где-либо. Я умею также извлекать мрамор из каменоломен, как заправский каменотес. Этому ремеслу я обучился в Карраре, куда выезжал, чтобы раздобыть мрамор для моей "Пьета". Приобретенные там навыки будут для меня большим подспорьем в работе ваятеля. У меня появилось немало друзей среди рабочих в этой среде, и мне стал ближе и понятнее их труд. Скульптура для меня - это человечество, обнаженное, как камень, отягощенное непосильным трудом и лишениями.
Ничего мне не жаль в уходящем старом веке. Мне не жаль даже дней моей молодости, поскольку я лишен был сладостной свободы и беззаботного детства моих сверстников. Мне даже кажется, что никогда я не был ребенком. Меня постоянно сопровождали труд и заботы. Возможно, поэтому я привык смотреть больше на жизненные невзгоды, нежели на радости бытия. И пока мир предстал мне только одной своей стороной. Все остальное - сущая глупость, услада для дураков.
О старом веке я сохраню в памяти только год своего рождения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Флоренция, июнь 1501 года.
Снова я в моем городе. Оставаться долее в Риме было уже невмоготу: и работы никакой, да и охота пропала. Хотелось сменить обстановку. После того как плакальщики лишились власти, здесь дышится легче. Нашел немало перемен в общественной жизни, религиозный угар заметно угас. У меня такое ощущение, что все вокруг вздохнули наконец с облегчением - обратная реакция, пусть еще робкая, на то состояние надрыва, в котором все оказались по милости настоятеля Сан-Марко. Но когда я бываю у художников, то с горечью вижу, что многие из них еще не оправились от недавнего безумия, которое дает о себе знать в их работах.
Боттичелли - творец "Весны" и "Рождения Венеры" - доживает свою старость, каясь в грехах. Старина считает, что совершил их немало при написании "богохульных" картин (работая сейчас над рисунками к "Божественной комедии" Данте, он надеется вымолить прощение всевышнего *). Филиппино Липпи вконец исписался и ни на что более не способен, как повторяться с монотонной назойливостью. Пьеро ди Козимо * все еще оглушен голосом Савонаролы, разбит болезнью и мучается кошмарами, от которых уже не исцелят ни говения, ни моления. Лоренцо ди Креди живет монахом и корит себя, отчего писал не одни только распятия и вовремя не покаялся, прежде чем все суетное было предано сожжению.
* ...надеется вымолить прощение всевышнего - здесь автором допущена неточность: Сандро Боттичелли (1444-1510) работал над рисунками к Данте ранее, т. е. до 1481 г., и завершил свой графический цикл к 1495 г. В упоминаемый период мастер писал "Мистическое рождество" (Национальная галерея, Лондон), отмеченное смятением чувств и отходом от ренессансных идеалов.
* Пьеро ди Козимо, Пьеро ди Лоренцо (1462-1521) - флорентийский живописец, ученик Козимо Росселли. Тонкое ощущение поэтической красоты мира сочетается в его произведениях с элементами мифологии, утонченной стилизацией, манерностью образов: "Персей и Андромеда" (Уффици, Флоренция), "Симонетта Веспуччи" (музей Конде, Шантийи).
Сколько их, поддавшихся пророчествам и запуганных кошмарными видениями, оказалось в добровольном заточении! Я хочу сказать, сколько талантов теперь глухи к нуждам искусства. Если бы они вышли из оцепенения, которое разрушает человека, и, воспрянув духом, взялись бы наконец за настоящее дело! Ведь сутана и нытье к искусству непричастны.
А что говорить о молодежи, понапрасну тратящей время в художественных мастерских, оставшихся нам в наследство от старого века? Какое жалкое зрелище - видеть этих юнцов хотя бы у того же Перуджино, где они безропотно ткут узоры по рисункам старого мастера. Тот уже ничем не гнушается, берясь за самые ничтожные заказы.
Наши флорентийские мастерские перестали быть кузницами Вулкана. В них не создают ничего нового и лишь пережевывают старое. А искусства нет, оно мертво. Несчастные послушники! Словно безвольные монахини, перебирающие четки, и ни малейшего над собой усилия, чтобы приблизиться к настоящему искусству. А живописцы продолжают набирать учеников, нуждаясь главным образом в "подручных" - послушных исполнителях, работающих споро, без лишних "фантазий", не помышляющих ни о какой учебе или высоких материях. Их трудами и стараниями маститые "мастера" заполоняют рынок искусства. Ну а кто осмелится возражать и вольничать, того тут же объявят ослушником, выскочкой. Своего мнения не смей иметь, не то наживешь неприятности и будешь ославлен. Эти господа ведут себя так, словно у них в руках ключи от храма искусства.
Я всего несколько дней во Флоренции, но уже чувствую, что окунулся в свою среду, пусть даже банальную, но так располагающую к работе и настраивающую на хороший лад. Наряду с добрыми всходами здесь немало произрастает сорняков. Тут-то уж за словом в карман не полезут и обо всем говорят открыто, без обиняков, правда, и не без издевки, а порою и оклеветать непрочь. Кто-то назвал Флоренцию городом безумцев. Зато как здесь вольно дышится с порывами нового флорентийского ветра! Стараюсь обходить опасные водовороты, чтобы не захлебнуться.
* * *
Моя "Пьета", установленная в часовне французских королей собора св. Петра, вызвала и здесь немало похвал (но и немало зависти). Видевшие ее в Риме флорентийцы повсюду рассказывают о скульптуре как о непревзойденном совершенстве, сопоставимом разве что с лучшими греческими изваяниями. Я часто вижу, как на улицах незнакомые мне люди указывают на меня и громко расхваливают. Словом, успех всеобщий. Однако растет и неприязнь среди флорентийских коллег. С моим приездом кое-кто опасается утратить первенство в работе и престиж среди влиятельных лиц города. Слава, которую "Пьета" мне снискала во Флоренции, уже приносит первые радости и огорчения. Здесь никто не примирится с тем, чтобы я "главенствовал", как поговаривают мои соперники. Хотя я не собираюсь становиться "первым ваятелем" или посягать на чей-либо скипетр. Кроме работы, я ни о чем не помышляю.
Могу здесь отметить, что подписал контракт с кардиналом Пикколомини * на изваяние пятнадцати скульптур святых и апостолов для его фамильного алтаря в кафедральном соборе Сиены. В эти дни мой родитель Лодовико от счастья ног под собой не чует. Новый заказ заставил его воспрянуть духом, хотя трудиться над его исполнением придется мне одному. Теперь на моей шее все семейство Буонарроти: отец и братья, за исключением второй жены Лодовико, почившей в бозе в 1497 году, когда я еще был в Риме. Она прожила в супружестве с отцом двенадцать лет, и звали ее Лукреция Убальдини. Но я ее почти не помню. Думаю, синьор Лодовико женился на ней только потому, что не может спать один, без женщины. Правда, теперь он божится, что в третий раз ни за что не обзаведется женой, но я ему не верю. Отцу еще нет шестидесяти, и по виду он вполне крепкий мужчина, да и здоровьем не обижен.
Сегодня вечером у меня была обычная семейная перепалка с Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо. Последний мне кажется самым несносным из всех. Домашний патриарх Лодовико не проронил ни слова. Ну почему же, в самом деле, Сиджисмондо не обучится какому-нибудь ремеслу? Не собирается же он за сохой ходить? Ведь мы, как-никак, принадлежим к знатному роду старинного происхождения, как явствует из флорентийской летописи за прошлые века. Я изо всех сил бьюсь, чтобы возвысить нашу семью и вернуть ей былое благородство. Иного желания нет у меня, когда приходится затевать споры с братьями и отцом.
* * *
Боттичелли не показывается более ни в своей мастерской, ни в кругу художников, где раньше его часто можно было видеть. Сегодня его брат Симоне сказал мне, что Сандро уже не в состоянии работать и предпочитает не выходить из дома. Никогда-то он не отличался крепким здоровьем, а работал всю жизнь до изнеможения, за что теперь и расплачивается. Но говорят, что Сандро переживает тяжелую душевную драму после страшной расправы над Савонаролой. Всем известно, каким ревностным приверженцем монаха был он вместе со своим братом Симоне. Именно он добивался у Доффо Спини объяснения * причины столь ужасного конца настоятеля Сан-Марко и вины, которая ему вменялась.
* Пикколомини, Франческо Тодескини (1440-1503) - кардинал, ставший в 1503 г. папой Пием III на 27 дней.
* ... добивался у Доффо Спини объяснения - Симоне Филипепи, младший брат Боттичелли, сделал 2 ноября 1499 г. в дневнике запись: "Когда Сандро... попросил рассказать ему правду, за какие смертные грехи монах Савонарола был предан позорной смерти, Доффо ответил: "Хочешь знать правду, Сандро? У него не только не обнаружили смертных грехов, но и вообще никаких, даже самых малых". Тогда Сандро спросил: "Почему же вы так жестоко расправились с ним?" И Доффо ответил: "...если бы этот проповедник и его друзья не были убиты, народ отдал бы нас им на расправу... Дело зашло слишком далеко, и мы решили, что во имя нашего спасения лучше умереть ему".
Никогда я не был близким другом Сандро, и мы встречались от случая к случаю. Но я питаю к нему глубокое уважение за его творения. Когда-то его работами восхищались и он был самым почитаемым живописцем во Флоренции. Ему удалось сбить спесь с молодого Леонардо и заставить того несколько поумерить свой пыл. Это было до отъезда Леонардо в Милан.
Леонардо и Боттичелли никогда открыто не соперничали, но и подлинного взаимопонимания между ними не было. Ведь первый считал себя выше всех во Флоренции и корил Сандро за торопливость и небрежность письма. Если бы Сандро долго раздумывал, мог ли он создать столько произведений? А какая у него была легкая рука! Всегда-то он был человеком слова, чего никак не скажешь о другом. Во Флоренции до сих пор рассказывают анекдоты, как Леонардо заставлял раскошеливаться заказчиков, а сам сидел и в ус не дул, водя всех за нос. От него обещанного ждать - все одно, что воду решетом черпать.
Мне сегодня вовсе не хотелось писать о Леонардо. Но когда начинаешь думать о Боттичелли, невольно вспоминается и его приятель, который теперь оказался приближенным Цезаря Борджиа *. Другого, более подходящего момента он не мог сыскать, чтобы поступить на службу к Цезарю, который угрожает теперь Флоренции. Что и говорить, Леонардо готов служить всем, кто хорошо платит. В этих делах он не слишком разборчив и поступает вопреки тому, чему поучает других. Не успел, скажем, правитель Милана потерпеть крах, как Леонардо с легкостью необыкновенной тут же меняет патрона. Как прирожденный философ, он всегда с улыбкой воспринимает несчастья своих покровителей.
* Цезарь Борджиа (1475-1507) - сын папы Александра VI, политический деятель, который не останавливался ни перед какими средствами ради достижения своих целей; послужил прототипом государя в произведении Н. Макиавелли "Князь".
Меня же тем временем ждет заказ на изваяние скульптур для семейства Пикколомини, а желание пропало. Первоначальный интерес к работе почти совсем угас. Эти мелкие статуи ничто в сравнении с теми горделивыми замыслами, которые будоражат мое воображение. Не вижу в этом заказе ничего, что могло бы меня увлечь. Да и сами статуи кажутся мне теперь крохотными. Сотвори я их, ну и получится целый ряд статуэток высотой чуть более двух локтей. Еще будучи в Болонье, я изваял три такие статуи еще меньшего размера. Все это напрасная трата времени, хотя продолжаю рисовать и делать наброски. Посмотрим, что из этого получится.
* * *
Во Флоренции кое-кто начинает поговаривать об отмене закона об изгнании Медичи. Некоторые высказываются, чтобы бывшим правителям разрешили вернуться как "частным гражданам" (а не как хозяевам). Эти господа находят поддержку в лице Цезаря Борджиа, хотя всем известно, что за всем этим стоит Пьеро, сын Лоренцо Великолепного. Судя по всему, Медичи не собираются примириться с судьбой, веря, что заручились поддержкой такого мощного союзника, как Цезарь Борджиа. А тем временем без их участия решаются во Флоренции и общественные, и государственные дела.
Опираясь на республиканское правление, Флоренция в состоянии сама решать свои дела и делает это несравненно лучше, чем в условиях господства одной семьи, какой бы знатной та ни была. Сейчас сторонников Медичи повсюду зажимают, и даже в Большом совете им пришлось потесниться. Но они стараются ловко скрывать свои намерения, и затянувшееся ожидание их вовсе не обескураживает.
У нас всем известно, что враги республики побаиваются Франции. И все же флорентийцам не следует обольщаться надеждами на сей счет. Ведь власть в городе может смениться в считанные часы, и никто даже глазом не успеет моргнуть. Достаточно одного сильного удара исподтишка, чтобы создать в республике такое положение, когда всякое противодействие окажется бесполезным. Сейчас против Флоренции плетут сети заговоров не только Медичи, их сторонники и Цезарь Борджиа, этот самый опасный враг. Около сотни литераторов и художников - бывших прихвостней двора Медичи, мечтающих о возврате своих привилегий, - оказывают немалое влияние на мелких тиранов, которым несть числа в Италии. Живя вдали от Флоренции, они ждут не дождутся того часа, когда смогут сюда вновь вернуться.
Почему мне вздумалось сегодня написать обо всем этом? Только потому, что все мои симпатии на стороне республики, а не монархического патриархального правления одного семейства. Ничто, кроме республики, не в состоянии обеспечить нам свободу, отвечающую нашему человеческому достоинству. И те флорентийцы, которые выступают сейчас против республики, показывают лишь свою ограниченность и отсталость. Как тлетворно влияние рабства, разъедающего душу словно ржа! Когда же, наконец, человек сбросит с себя вековые путы?
* * *
Восторг и восхищение, вызванные моей "Пьета", о чем я, кажется, уже писал, хотя и приносили мне в Риме некоторые неприятности, но все же не бесили до такой степени, как зависть некоторых флорентийцев. На берегах Тибра произведения искусства вызывают несколько глуповатое и даже наивное восхищение, а на берегах Арно они способны породить вполне осознанную зависть и язвительность. Там люди интересуются искусством, желая прослыть меценатами, а здесь имеется значительное число лиц, для которых оно - высший смысл жизни. И чтобы заставить замолчать завистников и соперников, я должен бы сотворить нечто такое, что, помимо художественных достоинств, обладало бы универсальной ценностью. Это должно быть произведение, которое выразило бы человека во всей его сути и стало бы художественным воплощением общества и эпохи. Я все чаще раздумываю над такого рода творением. Возможно, в такие моменты меня охватывает наивысшее вдохновение, когда просветленный дух разверзает мне грудь.
* * *
Сегодня у меня дома побывал мой друг Якопо - племянник Леон Баттисты Альберти *. Он хорошо знаком с трудами своего знаменитого дяди, умершего несколькими годами ранее моего появления на свет. Якопо с восхищением рассказывает о своем родственнике и приглашает к себе, чтобы показать мне некоторые проекты дяди по архитектуре. Ему особенно хочется познакомить меня с идеями Альберти об искусстве и его высказываниями по вопросам политики и морали. Оказывается, он оставил после себя немало сочинений, написанных на нашем языке и латыни. Якопо интересно знать мое мнение о взглядах дяди на искусство и его высказываниях о художниках, поскольку он собирается опубликовать его труды. Живет он в фамильном дворце почти напротив моста Делле-Грацие, где кончается улица Красильщиков, неподалеку от меня.
* Альберти, Леон Баттиста (1401-1472) - архитектор, скульптор, литератор, математик, мыслитель, оказавший сильное влияние на утверждение ренессансных идеалов в Италии.
Выходя из моего дома, мы затеяли разговор о традициях и настолько увлеклись, что не заметили, как дошли до Попечительского совета собора, где и расстались.
Мысли моего друга о традициях искусства прошлого несколько старомодны. И если они отражают взгляды самого Альберти, то не думаю, чтобы его сочинения, с которыми так носится племянник, могли бы представлять значительный интерес. Напоследок я сказал другу, что не стоит слишком обольщаться в отношении традиций. Их нужно рассматривать как общность замыслов, и не более, то есть уже осуществленных идей и тех, которые еще предстоит воплотить в жизнь. Уверовав в традицию как в нечто незыблемое и недостижимое, художник наносит самому себе непоправимый вред. Словом, традиция - не всесильное средство, одаривающее нас щедротами. И те, кто прикрывается ею, отстаивая несуществующие каноны и неписаные правила, действуют вопреки интересам искусства, о чем я тоже сказал Якопо.
* * *
Если верить тому, что произведение искусства как зеркало отражает своего творца, то без преувеличений могу утверждать, что из моей мастерской должны бы выходить гиганты, вечно неудовлетворенные содеянным и жадно стремящиеся ко все новым свершениям. Знаю, что это всего лишь жалкие потуги моей ненасытной фантазии. Но коль скоро такие мысли меня одолевают, стало быть, в них есть доля истины. Более того, я уверен, что произведение искусства - это только слабое эхо того, на что способно наше воображение, порождающее бесконечное множество образов...
Жажда порождает жажду, и от нее я стражду...
У меня порою такое ощущение, что я уже не в силах совладать с моей фантазией. Достаточно мне увидеть красивую женщину или юношу, как я становлюсь пленником собственного воображения. Поразивший меня своей красотой юноша тут же превращается в мраморное изваяние; причем его черты отличаются от тех, что воспринимаются глазом. Такова работа моего воображения, совершаемая в полости, занимаемой мозгом. Но любое красивое лицо или тело лишь единожды способно меня увлечь. Едва оно запечатлится в мраморе силой моего воображения, как я тут же забываю о нем и ищу другие лица, другие идеалы прекрасного. Меня тошнит от повторяющейся красоты, и я не в силах ее переваривать. Ничего нет более простого, как воспроизводить одни и те же формы, тот же тип красоты. Поистине нужно обладать недюжинным воображением, да и мужеством к тому же, чтобы побороть в себе такую рабскую привязанность.
Искусство - это вечная новизна, каждодневное открытие и, я бы даже сказал, постоянная революция в действии. Вот почему я отвергаю работы этого лавочника Перуджино. По той же причине я не приемлю мадонн фра Филиппо Липпи *, ни самого Боттичелли и других мастеров, без устали повторяющих один и тот же тип женской красоты. Фра Филиппо помешан на красоте своей возлюбленной, а Сандро Боттичелли пленен образом своей таинственной "дорогой подруги", которую мало кто знает в наших кругах. И все они - кто в большей, кто в меньшей степени - идут проторенной дорожкой к намеченной цели.
Иногда ловлю себя на слове, когда зарекаюсь никогда не браться за портреты. Меня не соблазнят на это ни папы римские, ни короли. Нынче все, кому не лень, работают над портретами. А иные так себе набили руку, что не брезгуют никаким заказом - лишь бы платили. Художник, в моем понимании, должен творить для человечества, а не служить одному лицу. Будь моя воля, я запретил бы пользоваться услугами подручных, дабы установить заслон произведениям, рассчитанным на неприхотливый вкус. Как бы хотелось, чтобы флорентийские "мастера" обходились без подобных услуг. Пусть бы они зарабатывали меньше, зато не опошляли бы искусство. Немало говорится о достоинствах, которыми должен обладать художник. Думаю, что достойных у нас нет вовсе. А по мне, стоило бы говорить больше о честности, ибо быть достойным - стало быть, претендовать на слишком многое.
* Фичино, Марсилио (1433-1499) - гуманист и философ, организатор Платоновской академии во Флоренции. Перевел на латинский язык сочинения Платона и учеников. В комментариях к ним и трактате "Платоновская теология о бессмертии души" (изд. 1482) разработал оригинальную систему философии на основе неоплатонизма, оказавшую влияние на развитие философской мысли Возрождения.
* Макиавелли, Никколо (1469-1527) - писатель, историк и государственный деятель Флорентийской республики. Выступал против феодальной знати и папства, сторонник единого итальянского государства, во имя становления которого считал допустимыми любые средства (впоследствии появился термин "макиавеллизм", обозначающий политику, игнорирующую законы морали).
* * *
Только что вернулся из Ватикана, где рассматривал залы, в которых папа принимает знатных особ, устраивает званые обеды, беседует с приближенными и наслаждается тишиной домашнего уюта. Это посещение позволило мне увидеть фрески, которыми Пинтуриккьо со сподручными расписал стены и своды парадных зал.
Сразу же замечу, что живопись значительно уступает той славе, которой художник здесь окружен. Свою склонность к вычурности он ловко подчинил прославлению величия папы Александра. И неплохо преуспел, наляпав в каждом углу позолоту, лепнину и прочую мишуру. А потом, это несметное количество портретов приближенных двора, детей папы и, возможно, самой его возлюбленной Ванноццы Каттанеи, этой таинственной красотки, ублажающей папу в часы досуга. Сам он изображен в профиль, коленопреклоненным, с молитвенно сложенными руками перед сценой воскрешения Христа. Когда я рассматривал портрет, мне даже почудилось, уж не во сне ли я вижу этот бесподобный лик Александра Борджиа с его правильными благородными чертами, в которых так мало святости. Меня нисколько бы не удивило, если бы изображенным оказался какой-нибудь иностранный посол, князь или высокопоставленный царедворец.
Ничего не скажешь, Пинтуриккьо - хороший портретист и, возможно, ни в чем не уступает нашему Гирландайо. Но позволительно узнать, а что нового он вносит в традиционную манеру письма и к чему, собственно, стремится? Всякое там злато и завиточки - эка невидаль. Как там ни суди и ни ряди, а живописец он заурядный, хотя и слывет великим творцом. Просто диву даешься, насколько же он преуспел в Риме, снискав себе славу несравненного мастера! А ведь вся эта позлащенная красота и приторная слащавость, не говоря уж об елейной набожности его святых и ангелочков, всего лишь пыль в глаза тем, кто ничего не понимает в искусстве. Окажись он по дороге из своей Умбрии у нас во Флоренции, а не здесь, никто сегодня не знал бы даже его имени. Художники типа Пинтуриккьо могут процветать только на здешней ниве, где мысль дремлет, искусство под спудом и любое новшество вызывает страх.
Недалеко ушли по сравнению с ватиканскими залами и фрески Пинтуриккьо в церкви Арачели, что на Капитолийском холме. Все те же портреты заказчиков рядом с изображениями святых, застывших в привычных позах. И здесь смешалось воедино земное и небесное, что вызывало такой гнев у бедняги Савонаролы.
Нетрудно понять из всего сказанного, на что способны остальные художники, работающие в Риме. Я уж не говорю о манере писать яркими красками - безвкусица, распространенная с легкой руки Пинтуриккьо. А потом, все эти деревца, тучки, пышные одеяния, драгоценные каменья... Возможно, это тоже имеет отношение к искусству. Но мне хотелось бы, чтобы живопись очистилась от всякой дребедени, рассчитанной на простофиль. Живопись я хочу видеть без украшений, обнаженной, как выжженная земля.
* * *
Заходил нынче к кардиналу Риарио, чтобы оценить его последнее приобретение для знаменитой коллекции антиков. Вскоре там появился Якопо Галли, и разговор об искусстве древних греков и римлян еще более оживился. Но вдруг, прервав себя на полуслове, Галли спросил, отчего я выгляжу крайне неряшливо и совершенно не слежу за своей наружностью и одеждой? Ведь положение обязывает меня поддерживать больший "лоск". Вторя ему, Риарио загорелся желанием поскорее увидеть меня женатым. Мне, мол, нужна женщина, которая заботилась бы обо мне. Словом, пришла пора меня обженить, и он, Риарио, уже присмотрел одну девушку - племянницу своего друга епископа.
Сдается мне, что кардинал и Галли затеяли такой разговор неспроста. Но что бы они там ни говорили, я не собираюсь изменять своим взглядам и привычкам. Коли оба нуждаются во мне, пусть принимают меня таким, каков я есть. Женщина нужна мне лишь тогда, когда я вспоминаю о ее существовании.
И все же сделанная запись кажется мне несколько курьезной, но не лишенной смысла. Ведь мысли о женщинах тоже составляют частицу моего бытия. И коль скоро я их высказываю, а вернее, записываю, значит, не собираюсь вовсе с ними расстаться. Но голова моя занята другим, и мне пока не до женитьбы.
* * *
На исходе пятнадцатый век. Мне уже двадцать пять. Годы бегут, а мне кажется, что я выкован из железа. Ни труд, ни невзгоды не могут меня сломить. Я чувствую в себе такой заряд сил, что мне по плечу любое начинание в искусстве. Но самое главное, у меня такое предчувствие, что наступающий век будет всецело моим веком. То, что пока мне не удалось сделать, я совершу в недалеком будущем. И я твердо в это верю.
Если оглянуться назад на прожитые годы и вспомнить то немногое, что я сделал, то причин для особой радости у меня нет. Удовлетворения я не испытываю, но вера во мне жива. Мне удалось в совершенстве овладеть искусством ваяния, и вряд ли сыщу себе равных здесь или где-либо. Я умею также извлекать мрамор из каменоломен, как заправский каменотес. Этому ремеслу я обучился в Карраре, куда выезжал, чтобы раздобыть мрамор для моей "Пьета". Приобретенные там навыки будут для меня большим подспорьем в работе ваятеля. У меня появилось немало друзей среди рабочих в этой среде, и мне стал ближе и понятнее их труд. Скульптура для меня - это человечество, обнаженное, как камень, отягощенное непосильным трудом и лишениями.
Ничего мне не жаль в уходящем старом веке. Мне не жаль даже дней моей молодости, поскольку я лишен был сладостной свободы и беззаботного детства моих сверстников. Мне даже кажется, что никогда я не был ребенком. Меня постоянно сопровождали труд и заботы. Возможно, поэтому я привык смотреть больше на жизненные невзгоды, нежели на радости бытия. И пока мир предстал мне только одной своей стороной. Все остальное - сущая глупость, услада для дураков.
О старом веке я сохраню в памяти только год своего рождения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Флоренция, июнь 1501 года.
Снова я в моем городе. Оставаться долее в Риме было уже невмоготу: и работы никакой, да и охота пропала. Хотелось сменить обстановку. После того как плакальщики лишились власти, здесь дышится легче. Нашел немало перемен в общественной жизни, религиозный угар заметно угас. У меня такое ощущение, что все вокруг вздохнули наконец с облегчением - обратная реакция, пусть еще робкая, на то состояние надрыва, в котором все оказались по милости настоятеля Сан-Марко. Но когда я бываю у художников, то с горечью вижу, что многие из них еще не оправились от недавнего безумия, которое дает о себе знать в их работах.
Боттичелли - творец "Весны" и "Рождения Венеры" - доживает свою старость, каясь в грехах. Старина считает, что совершил их немало при написании "богохульных" картин (работая сейчас над рисунками к "Божественной комедии" Данте, он надеется вымолить прощение всевышнего *). Филиппино Липпи вконец исписался и ни на что более не способен, как повторяться с монотонной назойливостью. Пьеро ди Козимо * все еще оглушен голосом Савонаролы, разбит болезнью и мучается кошмарами, от которых уже не исцелят ни говения, ни моления. Лоренцо ди Креди живет монахом и корит себя, отчего писал не одни только распятия и вовремя не покаялся, прежде чем все суетное было предано сожжению.
* ...надеется вымолить прощение всевышнего - здесь автором допущена неточность: Сандро Боттичелли (1444-1510) работал над рисунками к Данте ранее, т. е. до 1481 г., и завершил свой графический цикл к 1495 г. В упоминаемый период мастер писал "Мистическое рождество" (Национальная галерея, Лондон), отмеченное смятением чувств и отходом от ренессансных идеалов.
* Пьеро ди Козимо, Пьеро ди Лоренцо (1462-1521) - флорентийский живописец, ученик Козимо Росселли. Тонкое ощущение поэтической красоты мира сочетается в его произведениях с элементами мифологии, утонченной стилизацией, манерностью образов: "Персей и Андромеда" (Уффици, Флоренция), "Симонетта Веспуччи" (музей Конде, Шантийи).
Сколько их, поддавшихся пророчествам и запуганных кошмарными видениями, оказалось в добровольном заточении! Я хочу сказать, сколько талантов теперь глухи к нуждам искусства. Если бы они вышли из оцепенения, которое разрушает человека, и, воспрянув духом, взялись бы наконец за настоящее дело! Ведь сутана и нытье к искусству непричастны.
А что говорить о молодежи, понапрасну тратящей время в художественных мастерских, оставшихся нам в наследство от старого века? Какое жалкое зрелище - видеть этих юнцов хотя бы у того же Перуджино, где они безропотно ткут узоры по рисункам старого мастера. Тот уже ничем не гнушается, берясь за самые ничтожные заказы.
Наши флорентийские мастерские перестали быть кузницами Вулкана. В них не создают ничего нового и лишь пережевывают старое. А искусства нет, оно мертво. Несчастные послушники! Словно безвольные монахини, перебирающие четки, и ни малейшего над собой усилия, чтобы приблизиться к настоящему искусству. А живописцы продолжают набирать учеников, нуждаясь главным образом в "подручных" - послушных исполнителях, работающих споро, без лишних "фантазий", не помышляющих ни о какой учебе или высоких материях. Их трудами и стараниями маститые "мастера" заполоняют рынок искусства. Ну а кто осмелится возражать и вольничать, того тут же объявят ослушником, выскочкой. Своего мнения не смей иметь, не то наживешь неприятности и будешь ославлен. Эти господа ведут себя так, словно у них в руках ключи от храма искусства.
Я всего несколько дней во Флоренции, но уже чувствую, что окунулся в свою среду, пусть даже банальную, но так располагающую к работе и настраивающую на хороший лад. Наряду с добрыми всходами здесь немало произрастает сорняков. Тут-то уж за словом в карман не полезут и обо всем говорят открыто, без обиняков, правда, и не без издевки, а порою и оклеветать непрочь. Кто-то назвал Флоренцию городом безумцев. Зато как здесь вольно дышится с порывами нового флорентийского ветра! Стараюсь обходить опасные водовороты, чтобы не захлебнуться.
* * *
Моя "Пьета", установленная в часовне французских королей собора св. Петра, вызвала и здесь немало похвал (но и немало зависти). Видевшие ее в Риме флорентийцы повсюду рассказывают о скульптуре как о непревзойденном совершенстве, сопоставимом разве что с лучшими греческими изваяниями. Я часто вижу, как на улицах незнакомые мне люди указывают на меня и громко расхваливают. Словом, успех всеобщий. Однако растет и неприязнь среди флорентийских коллег. С моим приездом кое-кто опасается утратить первенство в работе и престиж среди влиятельных лиц города. Слава, которую "Пьета" мне снискала во Флоренции, уже приносит первые радости и огорчения. Здесь никто не примирится с тем, чтобы я "главенствовал", как поговаривают мои соперники. Хотя я не собираюсь становиться "первым ваятелем" или посягать на чей-либо скипетр. Кроме работы, я ни о чем не помышляю.
Могу здесь отметить, что подписал контракт с кардиналом Пикколомини * на изваяние пятнадцати скульптур святых и апостолов для его фамильного алтаря в кафедральном соборе Сиены. В эти дни мой родитель Лодовико от счастья ног под собой не чует. Новый заказ заставил его воспрянуть духом, хотя трудиться над его исполнением придется мне одному. Теперь на моей шее все семейство Буонарроти: отец и братья, за исключением второй жены Лодовико, почившей в бозе в 1497 году, когда я еще был в Риме. Она прожила в супружестве с отцом двенадцать лет, и звали ее Лукреция Убальдини. Но я ее почти не помню. Думаю, синьор Лодовико женился на ней только потому, что не может спать один, без женщины. Правда, теперь он божится, что в третий раз ни за что не обзаведется женой, но я ему не верю. Отцу еще нет шестидесяти, и по виду он вполне крепкий мужчина, да и здоровьем не обижен.
Сегодня вечером у меня была обычная семейная перепалка с Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо. Последний мне кажется самым несносным из всех. Домашний патриарх Лодовико не проронил ни слова. Ну почему же, в самом деле, Сиджисмондо не обучится какому-нибудь ремеслу? Не собирается же он за сохой ходить? Ведь мы, как-никак, принадлежим к знатному роду старинного происхождения, как явствует из флорентийской летописи за прошлые века. Я изо всех сил бьюсь, чтобы возвысить нашу семью и вернуть ей былое благородство. Иного желания нет у меня, когда приходится затевать споры с братьями и отцом.
* * *
Боттичелли не показывается более ни в своей мастерской, ни в кругу художников, где раньше его часто можно было видеть. Сегодня его брат Симоне сказал мне, что Сандро уже не в состоянии работать и предпочитает не выходить из дома. Никогда-то он не отличался крепким здоровьем, а работал всю жизнь до изнеможения, за что теперь и расплачивается. Но говорят, что Сандро переживает тяжелую душевную драму после страшной расправы над Савонаролой. Всем известно, каким ревностным приверженцем монаха был он вместе со своим братом Симоне. Именно он добивался у Доффо Спини объяснения * причины столь ужасного конца настоятеля Сан-Марко и вины, которая ему вменялась.
* Пикколомини, Франческо Тодескини (1440-1503) - кардинал, ставший в 1503 г. папой Пием III на 27 дней.
* ... добивался у Доффо Спини объяснения - Симоне Филипепи, младший брат Боттичелли, сделал 2 ноября 1499 г. в дневнике запись: "Когда Сандро... попросил рассказать ему правду, за какие смертные грехи монах Савонарола был предан позорной смерти, Доффо ответил: "Хочешь знать правду, Сандро? У него не только не обнаружили смертных грехов, но и вообще никаких, даже самых малых". Тогда Сандро спросил: "Почему же вы так жестоко расправились с ним?" И Доффо ответил: "...если бы этот проповедник и его друзья не были убиты, народ отдал бы нас им на расправу... Дело зашло слишком далеко, и мы решили, что во имя нашего спасения лучше умереть ему".
Никогда я не был близким другом Сандро, и мы встречались от случая к случаю. Но я питаю к нему глубокое уважение за его творения. Когда-то его работами восхищались и он был самым почитаемым живописцем во Флоренции. Ему удалось сбить спесь с молодого Леонардо и заставить того несколько поумерить свой пыл. Это было до отъезда Леонардо в Милан.
Леонардо и Боттичелли никогда открыто не соперничали, но и подлинного взаимопонимания между ними не было. Ведь первый считал себя выше всех во Флоренции и корил Сандро за торопливость и небрежность письма. Если бы Сандро долго раздумывал, мог ли он создать столько произведений? А какая у него была легкая рука! Всегда-то он был человеком слова, чего никак не скажешь о другом. Во Флоренции до сих пор рассказывают анекдоты, как Леонардо заставлял раскошеливаться заказчиков, а сам сидел и в ус не дул, водя всех за нос. От него обещанного ждать - все одно, что воду решетом черпать.
Мне сегодня вовсе не хотелось писать о Леонардо. Но когда начинаешь думать о Боттичелли, невольно вспоминается и его приятель, который теперь оказался приближенным Цезаря Борджиа *. Другого, более подходящего момента он не мог сыскать, чтобы поступить на службу к Цезарю, который угрожает теперь Флоренции. Что и говорить, Леонардо готов служить всем, кто хорошо платит. В этих делах он не слишком разборчив и поступает вопреки тому, чему поучает других. Не успел, скажем, правитель Милана потерпеть крах, как Леонардо с легкостью необыкновенной тут же меняет патрона. Как прирожденный философ, он всегда с улыбкой воспринимает несчастья своих покровителей.
* Цезарь Борджиа (1475-1507) - сын папы Александра VI, политический деятель, который не останавливался ни перед какими средствами ради достижения своих целей; послужил прототипом государя в произведении Н. Макиавелли "Князь".
Меня же тем временем ждет заказ на изваяние скульптур для семейства Пикколомини, а желание пропало. Первоначальный интерес к работе почти совсем угас. Эти мелкие статуи ничто в сравнении с теми горделивыми замыслами, которые будоражат мое воображение. Не вижу в этом заказе ничего, что могло бы меня увлечь. Да и сами статуи кажутся мне теперь крохотными. Сотвори я их, ну и получится целый ряд статуэток высотой чуть более двух локтей. Еще будучи в Болонье, я изваял три такие статуи еще меньшего размера. Все это напрасная трата времени, хотя продолжаю рисовать и делать наброски. Посмотрим, что из этого получится.
* * *
Во Флоренции кое-кто начинает поговаривать об отмене закона об изгнании Медичи. Некоторые высказываются, чтобы бывшим правителям разрешили вернуться как "частным гражданам" (а не как хозяевам). Эти господа находят поддержку в лице Цезаря Борджиа, хотя всем известно, что за всем этим стоит Пьеро, сын Лоренцо Великолепного. Судя по всему, Медичи не собираются примириться с судьбой, веря, что заручились поддержкой такого мощного союзника, как Цезарь Борджиа. А тем временем без их участия решаются во Флоренции и общественные, и государственные дела.
Опираясь на республиканское правление, Флоренция в состоянии сама решать свои дела и делает это несравненно лучше, чем в условиях господства одной семьи, какой бы знатной та ни была. Сейчас сторонников Медичи повсюду зажимают, и даже в Большом совете им пришлось потесниться. Но они стараются ловко скрывать свои намерения, и затянувшееся ожидание их вовсе не обескураживает.
У нас всем известно, что враги республики побаиваются Франции. И все же флорентийцам не следует обольщаться надеждами на сей счет. Ведь власть в городе может смениться в считанные часы, и никто даже глазом не успеет моргнуть. Достаточно одного сильного удара исподтишка, чтобы создать в республике такое положение, когда всякое противодействие окажется бесполезным. Сейчас против Флоренции плетут сети заговоров не только Медичи, их сторонники и Цезарь Борджиа, этот самый опасный враг. Около сотни литераторов и художников - бывших прихвостней двора Медичи, мечтающих о возврате своих привилегий, - оказывают немалое влияние на мелких тиранов, которым несть числа в Италии. Живя вдали от Флоренции, они ждут не дождутся того часа, когда смогут сюда вновь вернуться.
Почему мне вздумалось сегодня написать обо всем этом? Только потому, что все мои симпатии на стороне республики, а не монархического патриархального правления одного семейства. Ничто, кроме республики, не в состоянии обеспечить нам свободу, отвечающую нашему человеческому достоинству. И те флорентийцы, которые выступают сейчас против республики, показывают лишь свою ограниченность и отсталость. Как тлетворно влияние рабства, разъедающего душу словно ржа! Когда же, наконец, человек сбросит с себя вековые путы?
* * *
Восторг и восхищение, вызванные моей "Пьета", о чем я, кажется, уже писал, хотя и приносили мне в Риме некоторые неприятности, но все же не бесили до такой степени, как зависть некоторых флорентийцев. На берегах Тибра произведения искусства вызывают несколько глуповатое и даже наивное восхищение, а на берегах Арно они способны породить вполне осознанную зависть и язвительность. Там люди интересуются искусством, желая прослыть меценатами, а здесь имеется значительное число лиц, для которых оно - высший смысл жизни. И чтобы заставить замолчать завистников и соперников, я должен бы сотворить нечто такое, что, помимо художественных достоинств, обладало бы универсальной ценностью. Это должно быть произведение, которое выразило бы человека во всей его сути и стало бы художественным воплощением общества и эпохи. Я все чаще раздумываю над такого рода творением. Возможно, в такие моменты меня охватывает наивысшее вдохновение, когда просветленный дух разверзает мне грудь.
* * *
Сегодня у меня дома побывал мой друг Якопо - племянник Леон Баттисты Альберти *. Он хорошо знаком с трудами своего знаменитого дяди, умершего несколькими годами ранее моего появления на свет. Якопо с восхищением рассказывает о своем родственнике и приглашает к себе, чтобы показать мне некоторые проекты дяди по архитектуре. Ему особенно хочется познакомить меня с идеями Альберти об искусстве и его высказываниями по вопросам политики и морали. Оказывается, он оставил после себя немало сочинений, написанных на нашем языке и латыни. Якопо интересно знать мое мнение о взглядах дяди на искусство и его высказываниях о художниках, поскольку он собирается опубликовать его труды. Живет он в фамильном дворце почти напротив моста Делле-Грацие, где кончается улица Красильщиков, неподалеку от меня.
* Альберти, Леон Баттиста (1401-1472) - архитектор, скульптор, литератор, математик, мыслитель, оказавший сильное влияние на утверждение ренессансных идеалов в Италии.
Выходя из моего дома, мы затеяли разговор о традициях и настолько увлеклись, что не заметили, как дошли до Попечительского совета собора, где и расстались.
Мысли моего друга о традициях искусства прошлого несколько старомодны. И если они отражают взгляды самого Альберти, то не думаю, чтобы его сочинения, с которыми так носится племянник, могли бы представлять значительный интерес. Напоследок я сказал другу, что не стоит слишком обольщаться в отношении традиций. Их нужно рассматривать как общность замыслов, и не более, то есть уже осуществленных идей и тех, которые еще предстоит воплотить в жизнь. Уверовав в традицию как в нечто незыблемое и недостижимое, художник наносит самому себе непоправимый вред. Словом, традиция - не всесильное средство, одаривающее нас щедротами. И те, кто прикрывается ею, отстаивая несуществующие каноны и неписаные правила, действуют вопреки интересам искусства, о чем я тоже сказал Якопо.
* * *
Если верить тому, что произведение искусства как зеркало отражает своего творца, то без преувеличений могу утверждать, что из моей мастерской должны бы выходить гиганты, вечно неудовлетворенные содеянным и жадно стремящиеся ко все новым свершениям. Знаю, что это всего лишь жалкие потуги моей ненасытной фантазии. Но коль скоро такие мысли меня одолевают, стало быть, в них есть доля истины. Более того, я уверен, что произведение искусства - это только слабое эхо того, на что способно наше воображение, порождающее бесконечное множество образов...
Жажда порождает жажду, и от нее я стражду...
У меня порою такое ощущение, что я уже не в силах совладать с моей фантазией. Достаточно мне увидеть красивую женщину или юношу, как я становлюсь пленником собственного воображения. Поразивший меня своей красотой юноша тут же превращается в мраморное изваяние; причем его черты отличаются от тех, что воспринимаются глазом. Такова работа моего воображения, совершаемая в полости, занимаемой мозгом. Но любое красивое лицо или тело лишь единожды способно меня увлечь. Едва оно запечатлится в мраморе силой моего воображения, как я тут же забываю о нем и ищу другие лица, другие идеалы прекрасного. Меня тошнит от повторяющейся красоты, и я не в силах ее переваривать. Ничего нет более простого, как воспроизводить одни и те же формы, тот же тип красоты. Поистине нужно обладать недюжинным воображением, да и мужеством к тому же, чтобы побороть в себе такую рабскую привязанность.
Искусство - это вечная новизна, каждодневное открытие и, я бы даже сказал, постоянная революция в действии. Вот почему я отвергаю работы этого лавочника Перуджино. По той же причине я не приемлю мадонн фра Филиппо Липпи *, ни самого Боттичелли и других мастеров, без устали повторяющих один и тот же тип женской красоты. Фра Филиппо помешан на красоте своей возлюбленной, а Сандро Боттичелли пленен образом своей таинственной "дорогой подруги", которую мало кто знает в наших кругах. И все они - кто в большей, кто в меньшей степени - идут проторенной дорожкой к намеченной цели.
Иногда ловлю себя на слове, когда зарекаюсь никогда не браться за портреты. Меня не соблазнят на это ни папы римские, ни короли. Нынче все, кому не лень, работают над портретами. А иные так себе набили руку, что не брезгуют никаким заказом - лишь бы платили. Художник, в моем понимании, должен творить для человечества, а не служить одному лицу. Будь моя воля, я запретил бы пользоваться услугами подручных, дабы установить заслон произведениям, рассчитанным на неприхотливый вкус. Как бы хотелось, чтобы флорентийские "мастера" обходились без подобных услуг. Пусть бы они зарабатывали меньше, зато не опошляли бы искусство. Немало говорится о достоинствах, которыми должен обладать художник. Думаю, что достойных у нас нет вовсе. А по мне, стоило бы говорить больше о честности, ибо быть достойным - стало быть, претендовать на слишком многое.