Страница:
Кстати, об этих Дони. Мне кажется, они загорелись желанием заказать свои портреты юному Рафаэлю. Вчера сам Анджело намекнул мне на это, однако не стал вдаваться в подробности. Словом, пока мне ничего еще доподлинно не известно на сей счет. И все же, если маркизанец действительно согласится на этот заказ, боюсь, что у меня с ним могут сложиться такие же отношения, как с Леонардо. Хочу сразу же оговориться, что как соперник или просто конкурент этот юноша куда более опасен, нежели Леонардо. Но не своим мастерством. Здесь он мне не страшен. Меня тревожит его удивительная способность завоевывать расположение и симпатии людей. Даже само его присутствие в нашем городе уже кое-что значит. Во Флоренции он принадлежит всем и никому. Он идет вперед, набираясь сил и не встречая препятствий на пути. Перед ним простирается широкая гладкая дорога без колдобин, словно вымощенная мрамором. Такое ощущение, что Рафаэль шествует по ней один, обогащаясь новыми мыслями и идеями, которые наиболее полно отвечают его духу и натуре.
В связи с этим мне вспоминаются некоторые суждения Леонардо о достоинствах, которыми должен обладать художник. Но применимы ли его поучения и максимы к молодому живописцу из Урбино? Леонардо утверждает, что художнику надлежит действовать в уединении. "Живя в уединении, будешь безраздельно принадлежать самому себе", - заявляет он. Не далее как вчера мне вновь довелось услышать это изречение в компании друзей. Среди нас не было маркизанца, иначе он наверняка посмеялся бы над этой максимой. Кто-кто, а он никогда не бывает один. Говорят, что даже над картинами он работает в постоянном окружении друзей и заказчиков. Как знать, может быть, Рафаэль захирел бы в одиночестве.
В последнее время я вовсе забыл о его существовании и никак не предполагал, что вновь придется о нем вспомнить. Вся сущность этого маркизанца в его постоянном стремлении к общению с ближним.
* * *
Пока могу заметить, что дела с гробницей, а вернее, с монументом папе Юлию обстоят неплохо; я бы даже сказал, что все идет слишком хорошо. Что ни говори, а одобрение моего проекта и принятие его к осуществлению без проволочек, денежный задаток, выданный папским казначеем, - все это признаки того, что папа действительно загорелся идеей. Впрочем, губа у него не дура кому не захочется заполучить монумент из сорока скульптур и бронзовых барельефов, представляющих собой стройное архитектурное решение, объединяющее все изваяния? И все же меня не покидает страх, что в любой момент намерения папы могут измениться. Ведь достаточно одного "совета", высказанного при случае соответствующим образом, чтобы вызвать у папы недоброе отношение к моей работе. Я знаю, что в Риме немало людей, почти мне незнакомых, которые готовы погубить меня. И когда вчера я возвращался верхом из Каррары, такие мысли не давали покоя и всю дорогу терзали мне душу. От них голова идет кругом и прошибает холодный пот.
Но если бы не частые наезды во Флоренцию, я вовсе бы сдал, проводя почти все время в Карраре и Апуанских горах. Мне не по себе вдали от моей мастерской. Я постоянно испытываю нужду в общении с друзьями, которых сам навещаю или принимаю у себя. Это все молодые художники, которые следуют за мной и работают в новой, современной манере, не идя ни на какие сделки со старым искусством. Кроме того, здесь на площади Синьории стоит мой Давид, к которому флорентийцы, мои братья и мой отец Лодовико относятся с обожанием. Мне доставляет удовольствие наблюдать, как флорентийцы рассматривают Давида и делятся впечатлениями. На днях я случайно оказался свидетелем курьезного разговора между одним молодым флорентийцем и французским купцом.
- Посмотри на ту статую, - сказал мой земляк чужестранцу, указывая на Давида. - Это наша республика.
- Какая же большая у вас республика, - промолвил купец.
- Она велика, как и успехи нашего города. С той поры, как Микеланджело взялся за статую, наши враги или поумирали, или утратили свою силу.
Тогда француз воскликнул:
- Какие неблагодарные вы люди, флорентийцы! Почему вы до сих пор не поставили памятник французскому королю?
Хочу отметить, что мои поездки в Каррару и обратно стали опасны. И мой отец настаивает, чтобы я ездил как можно реже. Что ни говори, а на горных тропах то и дело рискуешь напороться на разбойников или просто бывалых людей. Приходится все время держать ухо востро и ездить только засветло. Я всегда отправляюсь в путь в сопровождении двух всадников. Кони у нас добрые и в нужный момент выручат из беды. Но несмотря на тряску и прочие дорожные неудобства, продолжаю наведываться во Флоренцию, без чего не могу обойтись, ибо здесь все мои жизненные интересы. Август 1505 года.
* * *
Настал день, который я ждал с надеждой и страхом. Картоны, предназначенные для росписи зала Большого совета во дворце Синьории, выставлены для всеобщего обозрения. Мой помещен во дворце Медичи на улице Лярга, а картон Леонардо - в папском зале монастыря Санта Мария Новелла. Выставка пользуется шумным успехом, и флорентийцы валят толпами, чтобы посмотреть наши картоны. Никак не ожидал, что они вызовут столь большой интерес. В городе известно, что у нас с Леонардо неважные отношения, и, видимо, кое-кто усматривает в этом состязании отголоски глухой борьбы за пальму первенства, и такое мнение глубоко укоренилось среди многих флорентийцев. Пожалуй, такова главная причина столь большого интереса горожан к этому событию.
И все же, если оставить в стороне праздное любопытство, подхлестывающее посетителей обоих залов, и сплетни, раздуваемые некоторыми художниками, хочу отметить здесь, что молодежь отдает предпочтение моему картону. И даже среди людей пожилого возраста можно встретить немало моих сторонников, хотя большая их часть высказывается в пользу Леонардо. Но меня более всего занимает сейчас такой вопрос: разница в оценке вызвана сюжетным или стилевым различием обоих картонов?
Не ошибусь, если скажу, что и то и другое в равной степени повлияло на расхождение в суждениях. Мой рисунок напоминает флорентийцам о нескончаемой войне против строптивой Пизы. Я выбрал сюжет из самой жизни, и мой картон способен не только вызвать, но даже обострить чувства, переполняющие всех граждан нашей республики, а особливо флорентийцев. Картон Леонардо относится к событиям давно минувших дней, а посему не может вызвать столь живой интерес. Не стоит также забывать о различии в стиле обеих работ. В рисунке Леонардо фигуры людей выполнены иначе, нежели у меня. Словом, кому по душе искусство, не порвавшее полностью с традициями минувшего века, те, скорее, оценят по достоинству картон Леонардо.
Имеются и другие причины, в силу которых мнения резко разделились. Это прежде всего застой, переживаемый ныне флорентийским искусством, его стремление к назидательности, вызывающей тошноту у молодежи, приверженность застывшим схемам, за которые все еще цепляются многие наши мастера. Нетрудно узреть и в работе Леонардо ту же схему, пусть даже тонко выполненную, но мешающую ему предстать обновителем искусства в подлинном смысле этого слова.
В своем рисунке Леонардо пришел к логическому завершению искусства пятнадцатого века, не способного уже породить ничего нового. И хотя он идет далее, но многие - как молодежь, так и люди среднего возраста - не могут не почувствовать некоего увядания и не увидеть, насколько вымучена сама работа... С другой стороны, сплошь и рядом я выступаю "возмутителем спокойствия", он же "восхищает". Уже сам этот факт лишний раз показывает, насколько велико различие между нашими картонами. Но я возмутил спокойствие как раз тех "здравомыслящих" граждан и не отрешившихся от старых традиций художников, чье восхищение заслужил Леонардо. И все же от моей работы в восторге молодежь, извлекающая полезный урок и усматривающая в ней новый путь для себя. Это особенно мне дорого. Молодые люди видят во всем этом пример назидания, а не просто скандальную шумиху. К тому же им трудно вступать в "тонкие рассуждения" и заводить спор с "маститыми" мастерами, к чему они еще не привыкли. Да и мне подобная болтовня ничего не говорит, что бы там мастера велеречиво ни заявляли.
Завтра мне еще придется послушать эти споры, а дня через три-четыре вернусь в Каррару. Сегодня встретил во дворце Медичи Баччо да Монтелупо, с которым поговорил о работе над изваяниями для алтаря Пикколомини в Сиенском соборе. Мне пришлось передать ему этот заказ, о чем, кажется, я уже писал.
* * *
Сегодня мой картон во дворце Медичи видел молодой живописец из Урбино. Среди прочих художников в зале находились Ровеццано и Якопо Альберти. Кто-то из них спросил маркизанца, чьей работе он отдает предпочтение: картону Леонардо или моему. Ответ тут же последовал:
- Не знаю, право. Мне трудно ответить, поскольку я еще не видел картон Леонардо...
Он ловко вывернулся из трудного положения и ничего более не добавил. Если бы он отдал предпочтение Леонардо, то ему пришлось бы иметь дело с молодыми художниками, собравшимися в зале. Проявив осторожность и бесстрастность, Рафаэль никого не обидел и продолжал спокойно копировать мой картон. Как всегда, за его спиной стояли плотной стеной почитатели, словно ограждая его от бог весть какой напасти.
Мой картон вызывает раздражение и неудовольствие все тех же противников "наготы", которые в свое время ополчились против Давида. Этим господам хотелось бы прикрыть фиговым листком орудие моего героя. Пусть их распаляются в своем ханжестве ревнители морали обоего пола. А я все же должен заметить здесь, что Флоренция не видывала доселе подобного изображения человеческого тела, где нагота была бы представлена столь явно откровенно и с такой кричащей силой. Скандал не замедлил разразиться среди части посетителей выставки, пусть даже незначительной. Но к моему сожалению, скандал иного рода учинили некоторые художники. Они, видите ли, надеялись, что я изображу пешие и конные строи воинов, закованных в стальные латы, боевые повозки, штандарты и прочие батальные атрибуты. Но я ничего такого не показал в своем рисунке, сняв с солдат их доспехи и убрав лошадей, повозки, знамена. У меня нет даже оружия. Присутствует только человек в своем естестве, как это было с Давидом. На моем рисунке человек предстает без облачений и украшений, цельный в своей первозданности и сильный мощью собственных мускулов. Никаких горящих гневом глаз и искаженных ужасом лиц. Такое решение возмутило и обескуражило многих наших мастеров. Зато теперь они могут отвести душу и вдоволь насладиться всей этой мишурой перед батальной сценой Леонардо, изобилующей деталями.
Он действительно изобразил жаркую схватку между воинами, наносящими смертоносные удары направо и налево. В их лицах не осталось более ничего людского, и они настолько искажены, что напоминают уродливую карикатуру на человека. Леонардо показал страшную трагедию, когда ослепленные гневом люди готовы испить вражьей крови, коль дать им волю. В этом адском месиве участвуют ни в чем не повинные лошади, которые вздыбились и готовы, кажется, растерзать все и вся. Ноги у животных напружинены до предела, а жилы натянуты, словно стальные струны. Никому не суждено уцелеть в этой кровавой резне, даже воину, который старается прикрыться щитом от удара врага.
В отличие от меня, Леонардо решил в ином ключе свою битву при Ангьяри, этом затерявшемся между Ареццо и Читта-ди-Кастелло городке, ощетинившемся своими крепостными башнями. Вся работа выполнена с неимоверной тщательностью. Видимо, ей предшествовал большой труд по изучению героев, исторической эпохи и даже мест боевых сражений. Ярко изобразив ужас кровопролития, Леонардо забыл только об одном, что в той незапамятной битве погиб всего-навсего один воин. Бедняга был выбит из седла и придавлен собственной лошадью, о чем, смеясь, рассказал гонфалоньер Содерини, который вчера осматривал картон Леонардо.
Вот такой предстала предо мной "Битва при Ангьяри", вызвавшая "восхищение" еще и потому, что Леонардо с ювелирной точностью выписал латы, шлемы, шпаги, пики... Поистине работа искусного гравера и чеканщика, образец виртуозности и тонкой техники. Когда нынче я побывал в папском зале, мне все казалось, что я вновь слышу наставления Леонардо о том, как следует изображать батальные сцены. Мне не раз приходилось ранее присутствовать при таких разговорах. Теперь я смог воочию увидеть, как воплотились все его идеи; я бы даже сказал, что наконец он доказал их опытным путем.
Что касается меня, то я не задавался никакими опытами. На моем картоне изображены молодые парни, купающиеся в Арно близ Кашина. Застигнутые врасплох Пизанскими солдатами, купальщики спешат выскочить из воды и дать отпор неприятелю. Такое решение дало мне возможность изобразить людей в самых невероятных позах. Среди купающихся флорентийцев немало настоящих смельчаков. Они сдержанны в своей обнаженности, сознают грозящую им опасность и полны решимости, как и мой Давид. А сама их нагота дана в действии. Я не мыслю себе застывшую в бездействии наготу, как это можно видеть в работах античных мастеров. Ведь сила проявляется только в движении, и в нем заключен высший смысл человеческого бытия. Без движения обнаженный человек через несколько секунд деревенеет и становится смешным. Одна из целей, которую я ставил перед собой, - запечатлеть человеческое тело в самых разнообразных движениях. Переход от одного положения в другое напоминает течение форм, вечно стремящихся вновь обрести себя. Какое потрясающее зрелище! Вот почему я не смог бы никогда изображать процессии, официальные празднества, религиозные церемонии и семейные торжества, когда художник прячет человека за ворохом пышных или скромных одеяний, вводя его тем самым в заблуждение. Хочу отметить в заключение, что на моем картоне "баталии" с рукопашной схваткой и кровопролитием нет как таковой. Все это произойдет позднее, и я предоставляю возможность всем остальным представить себе само сражение, каким они хотели бы его видеть. Сам я непричастен к такой работе "воображения", ибо меня это нисколько не занимает.
В последние дни мне удалось все же найти время, чтобы поработать над "Святым семейством" для Анджело Дони.
Леонардо выставил в папском зале монастыря Санта Мария Новелла выполненный им портрет Моны Лизы Герардини, или Джоконды. Говорят, что ее муж чуть не спятил от ревности. Бедняга, кажется, никак не может взять в толк, отчего его молодая жена понадобилась Леонардо в качестве натурщицы. Не исключено, что сплетни распускаются, дабы насолить доверчивому супругу.
Те, кто приходят в папский зал посмотреть "Битву при Ангьяри" Леонардо, не могут глаз оторвать от его Джоконды. Она как бы вклинилась в нескончаемые споры об искусстве, вызванные двумя выставками рисунков. В городе полно разговоров о новой картине, и все отзываются о ней очень высоко. Должен сказать, что портрет написан в современной манере и весьма своеобразен. Думаю, что во Флоренции до сих пор еще не создавалось ничего подобного. А тем временем местные острословы и балагуры уже окрестили картину "портретом возлюбленной Леонардо".
Получил на днях из Рима письмо от Джульяно да Сангалло, который среди прочего пишет, что до них дошли разговоры о "молодом мастере, прославившемся во Флоренции". Конечно, он имеет в виду Рафаэля и хотел бы узнать о нем кое-что поподробнее. Джульяно сообщает также, что слухи о новом даровании достигли и Ватикана. Непременно ему отвечу, едва улучу свободную минуту. Прежде всего отпишу, что по части "обходительности" молодой живописец не знает себе равных. Не премину сообщить, что родом он из Урбино, откуда вышел и Браманте. Возможно, мой друг уже прослышал об этом. Зато вряд ли ему известно, что женщины без ума от Рафаэля, и если бы не работа, то он уделял бы им куда больше времени.
* * *
Каррарские каменотесы продолжают извлекать и обтесывать мраморные глыбы, следуя восковым образчикам, которыми я их снабдил. Обтесанные глыбы не столь тяжелы и громоздки, да и перевозить их сподручнее. А для меня особая выгода: возни меньше. Мрамор добывается самый отборный, какой только можно сыскать в округе. Мне удалось найти богатые залежи, и я распорядился открыть там новые каменоломни, забросив старые. Пришлось иметь немало мороки с владельцами земельных участков, да и каменотесы не в меру заартачились. И все же тешу себя надеждой, что в скором времени весь мрамор будет отправлен в Рим. Может быть, тогда папа Юлий уймется наконец, увидев груды мрамора на площади св. Петра.
До чего же папа нетерпелив, и его неугомонность частенько выводит меня из себя. Сидел бы себе преспокойно в Ватикане и не вмешивался в мои дела в каменоломнях. Так нет же, неймется ему. Как бы хотелось, чтоб он относился ко мне с большим пониманием и доверием. Я и сам знаю, что, пока все глыбы не будут погружены на барки и не отплывут в Рим, мне нельзя оставлять каменоломни и покидать Флоренцию. Главное мрамор, а затем уж я распрощаюсь со здешними местами.
Стоит мне заговорить о мраморе и торопливости папы, как я начинаю чувствовать стеснение в груди, словно мне недостает воздуха, уверенность меня оставляет, опускаются руки. При всем при том я горю желанием во что бы то ни стало сотворить памятник папе Юлию. Ведь только эта работа позволит воплотить все мои художественные замыслы, включая и скульптуру.
Скульптура - мое истинное призвание. Я твердо в нее верю, ибо только в скульптуре можно осуществить реальные идеи и отобразить человека, а не какие-то там фантазии и химеры. Она не нуждается в деревцах, ручейках, горах, хижинах и облаках. Все это может стать подспорьем только для живописца, который нередко прячется за такими украшениями. Они надобны Леонардо, который делает на них основной упор. Для меня же все это вещи второстепенные, которые я отбрасываю, даже когда берусь за кисть или перо. Я считаю, что подлинное искусство должно черпать силу и вдохновение только в человеке, без каких-либо отступлений и оговорок. Вот почему я не признаю никаких граней, искусственно проводимых между живописью и скульптурой, а тем паче пустопорожних разговоров о мнимом превосходстве одного вида искусства над другим. Приступая теперь к работе над монументом папе Юлию, я охвачен желанием объединить искусство в единое целое с помощью скульптуры. Надеюсь однажды добиться того же, взявшись за живопись. Она все еще забывает о существовании человека, пряча его целостную натуру под одеяниями, в которые он вынужден рядиться.
Порою я охотно пускаюсь в подобные рассуждения, которые задевают меня за живое, но порою столь же охотно отрешился бы от них вовсе, особливо когда они становятся предметом бесплодных споров. Вот и сегодня меня гложут сомнения, а нетерпеливость папы нагоняет на меня тоску.
Дни стали короче, и мои частые поездки из Каррары во Флоренцию не приносят мне более той радости, какую я испытывал в летнюю пору. Идут проливные дожди, воздух пропитан влагой, и дышится с трудом. Езда верхом в непогоду чревата опасностью: того и гляди, схватишь какую-нибудь хворобу. Получил очередное послание от отца, который советует мне не отлучаться из Каррары, пока весь мрамор не будет отгружен в Рим и не кончится ненастье. Сентябрь 1505 года.
* * *
Сегодня побывал в папском зале, где застал Рафаэля за копированием портрета Моны Лизы. Поодаль стояла группа художников, обсуждавших картон Леонардо. Видимо, мнения разделились, и разговор шел на повышенных тонах. Там же я приметил Андреа дель Сарто, молчаливого юношу, чем-то похожего на того, что копировал красавицу Джоконду. Он влюблен в живопись и подает большие надежды. Картон настолько его заворожил, что он не замечал ничего вокруг. Со мной был Якопо Альберти. Вдруг кто-то спросил маркизанца, что он думает о картоне Леонардо.
- Великолепный, - ответил тот, продолжая работать в своем углу.
- А картон Микеланджело?
- Столь же великолепен, - снова ответил Рафаэль и с почтением обернулся в мою сторону.
- Но кому же все-таки следует отдать первенство? - продолжал наседать кто-то из группы сторонников Леонардо. Кажется, это был Рустичи.
- Вряд ли стоит говорить о каком-либо первенстве одного над другим. Я, скорее бы, сказал, что речь идет о двух великих флорентийцах, которыми все вы должны гордиться, не делая никаких различий...
При этих словах все разом умолкли, в изумлении глядя друг на друга. Но вскоре в зале началось веселое оживление. Обе группы уже не спорили более о различии между мной и Леонардо, и между ними завязалась дружеская беседа. Один лишь я остался при своем мнении. Уходя из зала, я недоумевал, каким образом молодому живописцу удалось вмиг примирить споривших до этого молодых и пожилых художников? Это подлинное чудо, на которое никто во Флоренции не был бы способен. Даже сам гонфалоньер.
Думаю, что маркизанец мог бы всех нас поучить, как надо жить на белом свете. В этом смысле он обладает чудодейственным даром. Затрудняюсь сказать, где он обучился такому и каким образом ему удается, держась в стороне от людей, в то же время подчинять их себе, как это он нынче доказал. Я же не успею раскрыть рот, как тотчас наживаю себе врагов, хотя говорю одну сущую правду. Все это наводит меня на мысль, что при любом разговоре правду он обходит стороной, стараясь говорить и отвечать так, как говорил бы и ответил его собеседник. Маркизанец не встает ни на чью сторону. Видимо, у него еще нет собственных твердых убеждений, а если таковые имеются, то он предпочитает о них умалчивать или ловко их скрывает. Он не следует ничьим советам, даже наставлениям Леонардо. Предпочитает копировать и изучать сами произведения, обретая таким образом нужный опыт. Если ему случается стать свидетелем разговоров, то слушает он только для того, чтобы сделать приятное говорящему, даже если тот - круглый идиот. Ни у кого не возникает никаких подозрений на его счет. Даже недругов он способен обратить в своих друзей и никогда не скажет ничего неприятного, о чем бы ни шла речь. Словом, поистине "воспитанный и добрый молодой человек", как о нем писала Содерини герцогиня Джованна Фельтрия из Урбино.
Ко всему прочему, он скромен. Ныне во Флоренции очень распространено исподтишка копировать работы крупных мастеров. Особливо этим увлекаются втихомолку самовлюбленные юнцы. Но маркизанец действует иначе. Как прилежный ученик, идущий в школу обучаться грамоте, он появляется с кожаной папкой в руках и принимается изучать работы мастеров у всех на виду. Копирует то, что ему по душе. Но не теряет времени, срисовывая целые стены, расписанные фресками, или картины, которых немало повсюду во Флоренции. Прошлым месяцем можно было видеть, как он копировал отдельные фигуры Гирландайо на хорах церкви Санта Мария Новелла. Тем же занимался и перед фреской фра Бартоломео в часовне Санта Мария Нуова. Руководствуясь собственным чутьем, он выбирает для копирования только то, что может оказаться для него полезным, проявляя при этом незаурядный вкус. Он берет все лучшее, что есть у современных мастеров, оставляя в стороне остальное. Точно так же поступают наши крестьяне, когда перебирают фрукты, отделяя хорошие плоды от побитых, чтобы их не хватила порча. Кажется, он действует безошибочно, отдавая предпочтение тому или иному мастеру. Например, Перуджино его более не интересует. Но стоит ему завидеть старика, как он тут же подбегает к нему, чтобы поцеловать тому руку. Он занят поисками "современного", находя интересующее его у других, но не у бывшего учителя, который современен по-своему. Изо дня в день он занят неустанными поисками этого сокровища, собирая его по крупицам без особого труда.
Вот как учится этот необычный молодой человек. Но я ему не завидую. Его метода нова и единственна в своем роде. Он сохраняет ей постоянную верность, даже если приходится прервать работу над очередной мадонной, предназначенной уж не знаю там для какого аристократического дома. И все же мне, кажется, удалось обнаружить изъяны в его таланте. Они проявляются прежде всего в том, как он ищет то, чего ему самому недостает и в чем он не силен. Те же изъяны видны и в его особой манере общения с ближним. В этом молодом маркизанце человек и художник составляют, а вернее сказать, создают единое целое личность.
Тем временем все у нас следят с неослабным интересом за его работой случай из ряда вон выходящий. С помощью друзей и благодаря той симпатии, которой прониклась к нему вся Флоренция, как простонародная, так и аристократическая, он уже занял место между мной и Леонардо. Такое впечатление, что его мадонны заворожили флорентийцев, хотя меня они не очень убеждают, и причин тому немало. Но об этом я напишу в другой раз, когда улучу время.
В моем доме на улице Моцца частенько говорят о Рафаэле. Мне о нем то и дело напоминают мой отец и братья, даже если я не расположен о нем что-либо выслушивать. Дался им маркизанец. Всем им доставляет удовольствие посудачить о нем. Даже наша служанка расплывается в улыбке, едва заслышит его имя.
* * *
Вот уже несколько дней кряду Леонардо почти не покидает зал Большого совета во дворце Синьории: подготавливает стену, которую распишет батальными сценами по рисунку, выставленному в папском зале. Если верить тому, что вчера мне поведал один из его ближайших приближенных, Леонардо изобрел какой-то новый способ росписи, известный ему одному. Кажется, он собирается писать по стене, покрытой смесью канифоли, мела, цинковых белил и льняного масла. Взамен старого способа письма по сырой штукатурке он хочет использовать особую грунтовку. Затвердев, она позволяет работать без лишней спешки. Ведь применяемый до сих пор испытанный дедовский способ требует от живописца большой сноровки и умения, заставляя писать сразу же по слою сырой штукатурки, наносимой подручным на стену. А всем доподлинно известно, что Леонардо в работе медлителен. Вот отчего он и старается теперь так загрунтовать стену, чтобы расписывать ее без торопливости, в привычной для себя манере. Но коль скоро он отказался от водяного известкового раствора, поглощающего краски, его живопись уже не назовешь фресковой.
В связи с этим мне вспоминаются некоторые суждения Леонардо о достоинствах, которыми должен обладать художник. Но применимы ли его поучения и максимы к молодому живописцу из Урбино? Леонардо утверждает, что художнику надлежит действовать в уединении. "Живя в уединении, будешь безраздельно принадлежать самому себе", - заявляет он. Не далее как вчера мне вновь довелось услышать это изречение в компании друзей. Среди нас не было маркизанца, иначе он наверняка посмеялся бы над этой максимой. Кто-кто, а он никогда не бывает один. Говорят, что даже над картинами он работает в постоянном окружении друзей и заказчиков. Как знать, может быть, Рафаэль захирел бы в одиночестве.
В последнее время я вовсе забыл о его существовании и никак не предполагал, что вновь придется о нем вспомнить. Вся сущность этого маркизанца в его постоянном стремлении к общению с ближним.
* * *
Пока могу заметить, что дела с гробницей, а вернее, с монументом папе Юлию обстоят неплохо; я бы даже сказал, что все идет слишком хорошо. Что ни говори, а одобрение моего проекта и принятие его к осуществлению без проволочек, денежный задаток, выданный папским казначеем, - все это признаки того, что папа действительно загорелся идеей. Впрочем, губа у него не дура кому не захочется заполучить монумент из сорока скульптур и бронзовых барельефов, представляющих собой стройное архитектурное решение, объединяющее все изваяния? И все же меня не покидает страх, что в любой момент намерения папы могут измениться. Ведь достаточно одного "совета", высказанного при случае соответствующим образом, чтобы вызвать у папы недоброе отношение к моей работе. Я знаю, что в Риме немало людей, почти мне незнакомых, которые готовы погубить меня. И когда вчера я возвращался верхом из Каррары, такие мысли не давали покоя и всю дорогу терзали мне душу. От них голова идет кругом и прошибает холодный пот.
Но если бы не частые наезды во Флоренцию, я вовсе бы сдал, проводя почти все время в Карраре и Апуанских горах. Мне не по себе вдали от моей мастерской. Я постоянно испытываю нужду в общении с друзьями, которых сам навещаю или принимаю у себя. Это все молодые художники, которые следуют за мной и работают в новой, современной манере, не идя ни на какие сделки со старым искусством. Кроме того, здесь на площади Синьории стоит мой Давид, к которому флорентийцы, мои братья и мой отец Лодовико относятся с обожанием. Мне доставляет удовольствие наблюдать, как флорентийцы рассматривают Давида и делятся впечатлениями. На днях я случайно оказался свидетелем курьезного разговора между одним молодым флорентийцем и французским купцом.
- Посмотри на ту статую, - сказал мой земляк чужестранцу, указывая на Давида. - Это наша республика.
- Какая же большая у вас республика, - промолвил купец.
- Она велика, как и успехи нашего города. С той поры, как Микеланджело взялся за статую, наши враги или поумирали, или утратили свою силу.
Тогда француз воскликнул:
- Какие неблагодарные вы люди, флорентийцы! Почему вы до сих пор не поставили памятник французскому королю?
Хочу отметить, что мои поездки в Каррару и обратно стали опасны. И мой отец настаивает, чтобы я ездил как можно реже. Что ни говори, а на горных тропах то и дело рискуешь напороться на разбойников или просто бывалых людей. Приходится все время держать ухо востро и ездить только засветло. Я всегда отправляюсь в путь в сопровождении двух всадников. Кони у нас добрые и в нужный момент выручат из беды. Но несмотря на тряску и прочие дорожные неудобства, продолжаю наведываться во Флоренцию, без чего не могу обойтись, ибо здесь все мои жизненные интересы. Август 1505 года.
* * *
Настал день, который я ждал с надеждой и страхом. Картоны, предназначенные для росписи зала Большого совета во дворце Синьории, выставлены для всеобщего обозрения. Мой помещен во дворце Медичи на улице Лярга, а картон Леонардо - в папском зале монастыря Санта Мария Новелла. Выставка пользуется шумным успехом, и флорентийцы валят толпами, чтобы посмотреть наши картоны. Никак не ожидал, что они вызовут столь большой интерес. В городе известно, что у нас с Леонардо неважные отношения, и, видимо, кое-кто усматривает в этом состязании отголоски глухой борьбы за пальму первенства, и такое мнение глубоко укоренилось среди многих флорентийцев. Пожалуй, такова главная причина столь большого интереса горожан к этому событию.
И все же, если оставить в стороне праздное любопытство, подхлестывающее посетителей обоих залов, и сплетни, раздуваемые некоторыми художниками, хочу отметить здесь, что молодежь отдает предпочтение моему картону. И даже среди людей пожилого возраста можно встретить немало моих сторонников, хотя большая их часть высказывается в пользу Леонардо. Но меня более всего занимает сейчас такой вопрос: разница в оценке вызвана сюжетным или стилевым различием обоих картонов?
Не ошибусь, если скажу, что и то и другое в равной степени повлияло на расхождение в суждениях. Мой рисунок напоминает флорентийцам о нескончаемой войне против строптивой Пизы. Я выбрал сюжет из самой жизни, и мой картон способен не только вызвать, но даже обострить чувства, переполняющие всех граждан нашей республики, а особливо флорентийцев. Картон Леонардо относится к событиям давно минувших дней, а посему не может вызвать столь живой интерес. Не стоит также забывать о различии в стиле обеих работ. В рисунке Леонардо фигуры людей выполнены иначе, нежели у меня. Словом, кому по душе искусство, не порвавшее полностью с традициями минувшего века, те, скорее, оценят по достоинству картон Леонардо.
Имеются и другие причины, в силу которых мнения резко разделились. Это прежде всего застой, переживаемый ныне флорентийским искусством, его стремление к назидательности, вызывающей тошноту у молодежи, приверженность застывшим схемам, за которые все еще цепляются многие наши мастера. Нетрудно узреть и в работе Леонардо ту же схему, пусть даже тонко выполненную, но мешающую ему предстать обновителем искусства в подлинном смысле этого слова.
В своем рисунке Леонардо пришел к логическому завершению искусства пятнадцатого века, не способного уже породить ничего нового. И хотя он идет далее, но многие - как молодежь, так и люди среднего возраста - не могут не почувствовать некоего увядания и не увидеть, насколько вымучена сама работа... С другой стороны, сплошь и рядом я выступаю "возмутителем спокойствия", он же "восхищает". Уже сам этот факт лишний раз показывает, насколько велико различие между нашими картонами. Но я возмутил спокойствие как раз тех "здравомыслящих" граждан и не отрешившихся от старых традиций художников, чье восхищение заслужил Леонардо. И все же от моей работы в восторге молодежь, извлекающая полезный урок и усматривающая в ней новый путь для себя. Это особенно мне дорого. Молодые люди видят во всем этом пример назидания, а не просто скандальную шумиху. К тому же им трудно вступать в "тонкие рассуждения" и заводить спор с "маститыми" мастерами, к чему они еще не привыкли. Да и мне подобная болтовня ничего не говорит, что бы там мастера велеречиво ни заявляли.
Завтра мне еще придется послушать эти споры, а дня через три-четыре вернусь в Каррару. Сегодня встретил во дворце Медичи Баччо да Монтелупо, с которым поговорил о работе над изваяниями для алтаря Пикколомини в Сиенском соборе. Мне пришлось передать ему этот заказ, о чем, кажется, я уже писал.
* * *
Сегодня мой картон во дворце Медичи видел молодой живописец из Урбино. Среди прочих художников в зале находились Ровеццано и Якопо Альберти. Кто-то из них спросил маркизанца, чьей работе он отдает предпочтение: картону Леонардо или моему. Ответ тут же последовал:
- Не знаю, право. Мне трудно ответить, поскольку я еще не видел картон Леонардо...
Он ловко вывернулся из трудного положения и ничего более не добавил. Если бы он отдал предпочтение Леонардо, то ему пришлось бы иметь дело с молодыми художниками, собравшимися в зале. Проявив осторожность и бесстрастность, Рафаэль никого не обидел и продолжал спокойно копировать мой картон. Как всегда, за его спиной стояли плотной стеной почитатели, словно ограждая его от бог весть какой напасти.
Мой картон вызывает раздражение и неудовольствие все тех же противников "наготы", которые в свое время ополчились против Давида. Этим господам хотелось бы прикрыть фиговым листком орудие моего героя. Пусть их распаляются в своем ханжестве ревнители морали обоего пола. А я все же должен заметить здесь, что Флоренция не видывала доселе подобного изображения человеческого тела, где нагота была бы представлена столь явно откровенно и с такой кричащей силой. Скандал не замедлил разразиться среди части посетителей выставки, пусть даже незначительной. Но к моему сожалению, скандал иного рода учинили некоторые художники. Они, видите ли, надеялись, что я изображу пешие и конные строи воинов, закованных в стальные латы, боевые повозки, штандарты и прочие батальные атрибуты. Но я ничего такого не показал в своем рисунке, сняв с солдат их доспехи и убрав лошадей, повозки, знамена. У меня нет даже оружия. Присутствует только человек в своем естестве, как это было с Давидом. На моем рисунке человек предстает без облачений и украшений, цельный в своей первозданности и сильный мощью собственных мускулов. Никаких горящих гневом глаз и искаженных ужасом лиц. Такое решение возмутило и обескуражило многих наших мастеров. Зато теперь они могут отвести душу и вдоволь насладиться всей этой мишурой перед батальной сценой Леонардо, изобилующей деталями.
Он действительно изобразил жаркую схватку между воинами, наносящими смертоносные удары направо и налево. В их лицах не осталось более ничего людского, и они настолько искажены, что напоминают уродливую карикатуру на человека. Леонардо показал страшную трагедию, когда ослепленные гневом люди готовы испить вражьей крови, коль дать им волю. В этом адском месиве участвуют ни в чем не повинные лошади, которые вздыбились и готовы, кажется, растерзать все и вся. Ноги у животных напружинены до предела, а жилы натянуты, словно стальные струны. Никому не суждено уцелеть в этой кровавой резне, даже воину, который старается прикрыться щитом от удара врага.
В отличие от меня, Леонардо решил в ином ключе свою битву при Ангьяри, этом затерявшемся между Ареццо и Читта-ди-Кастелло городке, ощетинившемся своими крепостными башнями. Вся работа выполнена с неимоверной тщательностью. Видимо, ей предшествовал большой труд по изучению героев, исторической эпохи и даже мест боевых сражений. Ярко изобразив ужас кровопролития, Леонардо забыл только об одном, что в той незапамятной битве погиб всего-навсего один воин. Бедняга был выбит из седла и придавлен собственной лошадью, о чем, смеясь, рассказал гонфалоньер Содерини, который вчера осматривал картон Леонардо.
Вот такой предстала предо мной "Битва при Ангьяри", вызвавшая "восхищение" еще и потому, что Леонардо с ювелирной точностью выписал латы, шлемы, шпаги, пики... Поистине работа искусного гравера и чеканщика, образец виртуозности и тонкой техники. Когда нынче я побывал в папском зале, мне все казалось, что я вновь слышу наставления Леонардо о том, как следует изображать батальные сцены. Мне не раз приходилось ранее присутствовать при таких разговорах. Теперь я смог воочию увидеть, как воплотились все его идеи; я бы даже сказал, что наконец он доказал их опытным путем.
Что касается меня, то я не задавался никакими опытами. На моем картоне изображены молодые парни, купающиеся в Арно близ Кашина. Застигнутые врасплох Пизанскими солдатами, купальщики спешат выскочить из воды и дать отпор неприятелю. Такое решение дало мне возможность изобразить людей в самых невероятных позах. Среди купающихся флорентийцев немало настоящих смельчаков. Они сдержанны в своей обнаженности, сознают грозящую им опасность и полны решимости, как и мой Давид. А сама их нагота дана в действии. Я не мыслю себе застывшую в бездействии наготу, как это можно видеть в работах античных мастеров. Ведь сила проявляется только в движении, и в нем заключен высший смысл человеческого бытия. Без движения обнаженный человек через несколько секунд деревенеет и становится смешным. Одна из целей, которую я ставил перед собой, - запечатлеть человеческое тело в самых разнообразных движениях. Переход от одного положения в другое напоминает течение форм, вечно стремящихся вновь обрести себя. Какое потрясающее зрелище! Вот почему я не смог бы никогда изображать процессии, официальные празднества, религиозные церемонии и семейные торжества, когда художник прячет человека за ворохом пышных или скромных одеяний, вводя его тем самым в заблуждение. Хочу отметить в заключение, что на моем картоне "баталии" с рукопашной схваткой и кровопролитием нет как таковой. Все это произойдет позднее, и я предоставляю возможность всем остальным представить себе само сражение, каким они хотели бы его видеть. Сам я непричастен к такой работе "воображения", ибо меня это нисколько не занимает.
В последние дни мне удалось все же найти время, чтобы поработать над "Святым семейством" для Анджело Дони.
Леонардо выставил в папском зале монастыря Санта Мария Новелла выполненный им портрет Моны Лизы Герардини, или Джоконды. Говорят, что ее муж чуть не спятил от ревности. Бедняга, кажется, никак не может взять в толк, отчего его молодая жена понадобилась Леонардо в качестве натурщицы. Не исключено, что сплетни распускаются, дабы насолить доверчивому супругу.
Те, кто приходят в папский зал посмотреть "Битву при Ангьяри" Леонардо, не могут глаз оторвать от его Джоконды. Она как бы вклинилась в нескончаемые споры об искусстве, вызванные двумя выставками рисунков. В городе полно разговоров о новой картине, и все отзываются о ней очень высоко. Должен сказать, что портрет написан в современной манере и весьма своеобразен. Думаю, что во Флоренции до сих пор еще не создавалось ничего подобного. А тем временем местные острословы и балагуры уже окрестили картину "портретом возлюбленной Леонардо".
Получил на днях из Рима письмо от Джульяно да Сангалло, который среди прочего пишет, что до них дошли разговоры о "молодом мастере, прославившемся во Флоренции". Конечно, он имеет в виду Рафаэля и хотел бы узнать о нем кое-что поподробнее. Джульяно сообщает также, что слухи о новом даровании достигли и Ватикана. Непременно ему отвечу, едва улучу свободную минуту. Прежде всего отпишу, что по части "обходительности" молодой живописец не знает себе равных. Не премину сообщить, что родом он из Урбино, откуда вышел и Браманте. Возможно, мой друг уже прослышал об этом. Зато вряд ли ему известно, что женщины без ума от Рафаэля, и если бы не работа, то он уделял бы им куда больше времени.
* * *
Каррарские каменотесы продолжают извлекать и обтесывать мраморные глыбы, следуя восковым образчикам, которыми я их снабдил. Обтесанные глыбы не столь тяжелы и громоздки, да и перевозить их сподручнее. А для меня особая выгода: возни меньше. Мрамор добывается самый отборный, какой только можно сыскать в округе. Мне удалось найти богатые залежи, и я распорядился открыть там новые каменоломни, забросив старые. Пришлось иметь немало мороки с владельцами земельных участков, да и каменотесы не в меру заартачились. И все же тешу себя надеждой, что в скором времени весь мрамор будет отправлен в Рим. Может быть, тогда папа Юлий уймется наконец, увидев груды мрамора на площади св. Петра.
До чего же папа нетерпелив, и его неугомонность частенько выводит меня из себя. Сидел бы себе преспокойно в Ватикане и не вмешивался в мои дела в каменоломнях. Так нет же, неймется ему. Как бы хотелось, чтоб он относился ко мне с большим пониманием и доверием. Я и сам знаю, что, пока все глыбы не будут погружены на барки и не отплывут в Рим, мне нельзя оставлять каменоломни и покидать Флоренцию. Главное мрамор, а затем уж я распрощаюсь со здешними местами.
Стоит мне заговорить о мраморе и торопливости папы, как я начинаю чувствовать стеснение в груди, словно мне недостает воздуха, уверенность меня оставляет, опускаются руки. При всем при том я горю желанием во что бы то ни стало сотворить памятник папе Юлию. Ведь только эта работа позволит воплотить все мои художественные замыслы, включая и скульптуру.
Скульптура - мое истинное призвание. Я твердо в нее верю, ибо только в скульптуре можно осуществить реальные идеи и отобразить человека, а не какие-то там фантазии и химеры. Она не нуждается в деревцах, ручейках, горах, хижинах и облаках. Все это может стать подспорьем только для живописца, который нередко прячется за такими украшениями. Они надобны Леонардо, который делает на них основной упор. Для меня же все это вещи второстепенные, которые я отбрасываю, даже когда берусь за кисть или перо. Я считаю, что подлинное искусство должно черпать силу и вдохновение только в человеке, без каких-либо отступлений и оговорок. Вот почему я не признаю никаких граней, искусственно проводимых между живописью и скульптурой, а тем паче пустопорожних разговоров о мнимом превосходстве одного вида искусства над другим. Приступая теперь к работе над монументом папе Юлию, я охвачен желанием объединить искусство в единое целое с помощью скульптуры. Надеюсь однажды добиться того же, взявшись за живопись. Она все еще забывает о существовании человека, пряча его целостную натуру под одеяниями, в которые он вынужден рядиться.
Порою я охотно пускаюсь в подобные рассуждения, которые задевают меня за живое, но порою столь же охотно отрешился бы от них вовсе, особливо когда они становятся предметом бесплодных споров. Вот и сегодня меня гложут сомнения, а нетерпеливость папы нагоняет на меня тоску.
Дни стали короче, и мои частые поездки из Каррары во Флоренцию не приносят мне более той радости, какую я испытывал в летнюю пору. Идут проливные дожди, воздух пропитан влагой, и дышится с трудом. Езда верхом в непогоду чревата опасностью: того и гляди, схватишь какую-нибудь хворобу. Получил очередное послание от отца, который советует мне не отлучаться из Каррары, пока весь мрамор не будет отгружен в Рим и не кончится ненастье. Сентябрь 1505 года.
* * *
Сегодня побывал в папском зале, где застал Рафаэля за копированием портрета Моны Лизы. Поодаль стояла группа художников, обсуждавших картон Леонардо. Видимо, мнения разделились, и разговор шел на повышенных тонах. Там же я приметил Андреа дель Сарто, молчаливого юношу, чем-то похожего на того, что копировал красавицу Джоконду. Он влюблен в живопись и подает большие надежды. Картон настолько его заворожил, что он не замечал ничего вокруг. Со мной был Якопо Альберти. Вдруг кто-то спросил маркизанца, что он думает о картоне Леонардо.
- Великолепный, - ответил тот, продолжая работать в своем углу.
- А картон Микеланджело?
- Столь же великолепен, - снова ответил Рафаэль и с почтением обернулся в мою сторону.
- Но кому же все-таки следует отдать первенство? - продолжал наседать кто-то из группы сторонников Леонардо. Кажется, это был Рустичи.
- Вряд ли стоит говорить о каком-либо первенстве одного над другим. Я, скорее бы, сказал, что речь идет о двух великих флорентийцах, которыми все вы должны гордиться, не делая никаких различий...
При этих словах все разом умолкли, в изумлении глядя друг на друга. Но вскоре в зале началось веселое оживление. Обе группы уже не спорили более о различии между мной и Леонардо, и между ними завязалась дружеская беседа. Один лишь я остался при своем мнении. Уходя из зала, я недоумевал, каким образом молодому живописцу удалось вмиг примирить споривших до этого молодых и пожилых художников? Это подлинное чудо, на которое никто во Флоренции не был бы способен. Даже сам гонфалоньер.
Думаю, что маркизанец мог бы всех нас поучить, как надо жить на белом свете. В этом смысле он обладает чудодейственным даром. Затрудняюсь сказать, где он обучился такому и каким образом ему удается, держась в стороне от людей, в то же время подчинять их себе, как это он нынче доказал. Я же не успею раскрыть рот, как тотчас наживаю себе врагов, хотя говорю одну сущую правду. Все это наводит меня на мысль, что при любом разговоре правду он обходит стороной, стараясь говорить и отвечать так, как говорил бы и ответил его собеседник. Маркизанец не встает ни на чью сторону. Видимо, у него еще нет собственных твердых убеждений, а если таковые имеются, то он предпочитает о них умалчивать или ловко их скрывает. Он не следует ничьим советам, даже наставлениям Леонардо. Предпочитает копировать и изучать сами произведения, обретая таким образом нужный опыт. Если ему случается стать свидетелем разговоров, то слушает он только для того, чтобы сделать приятное говорящему, даже если тот - круглый идиот. Ни у кого не возникает никаких подозрений на его счет. Даже недругов он способен обратить в своих друзей и никогда не скажет ничего неприятного, о чем бы ни шла речь. Словом, поистине "воспитанный и добрый молодой человек", как о нем писала Содерини герцогиня Джованна Фельтрия из Урбино.
Ко всему прочему, он скромен. Ныне во Флоренции очень распространено исподтишка копировать работы крупных мастеров. Особливо этим увлекаются втихомолку самовлюбленные юнцы. Но маркизанец действует иначе. Как прилежный ученик, идущий в школу обучаться грамоте, он появляется с кожаной папкой в руках и принимается изучать работы мастеров у всех на виду. Копирует то, что ему по душе. Но не теряет времени, срисовывая целые стены, расписанные фресками, или картины, которых немало повсюду во Флоренции. Прошлым месяцем можно было видеть, как он копировал отдельные фигуры Гирландайо на хорах церкви Санта Мария Новелла. Тем же занимался и перед фреской фра Бартоломео в часовне Санта Мария Нуова. Руководствуясь собственным чутьем, он выбирает для копирования только то, что может оказаться для него полезным, проявляя при этом незаурядный вкус. Он берет все лучшее, что есть у современных мастеров, оставляя в стороне остальное. Точно так же поступают наши крестьяне, когда перебирают фрукты, отделяя хорошие плоды от побитых, чтобы их не хватила порча. Кажется, он действует безошибочно, отдавая предпочтение тому или иному мастеру. Например, Перуджино его более не интересует. Но стоит ему завидеть старика, как он тут же подбегает к нему, чтобы поцеловать тому руку. Он занят поисками "современного", находя интересующее его у других, но не у бывшего учителя, который современен по-своему. Изо дня в день он занят неустанными поисками этого сокровища, собирая его по крупицам без особого труда.
Вот как учится этот необычный молодой человек. Но я ему не завидую. Его метода нова и единственна в своем роде. Он сохраняет ей постоянную верность, даже если приходится прервать работу над очередной мадонной, предназначенной уж не знаю там для какого аристократического дома. И все же мне, кажется, удалось обнаружить изъяны в его таланте. Они проявляются прежде всего в том, как он ищет то, чего ему самому недостает и в чем он не силен. Те же изъяны видны и в его особой манере общения с ближним. В этом молодом маркизанце человек и художник составляют, а вернее сказать, создают единое целое личность.
Тем временем все у нас следят с неослабным интересом за его работой случай из ряда вон выходящий. С помощью друзей и благодаря той симпатии, которой прониклась к нему вся Флоренция, как простонародная, так и аристократическая, он уже занял место между мной и Леонардо. Такое впечатление, что его мадонны заворожили флорентийцев, хотя меня они не очень убеждают, и причин тому немало. Но об этом я напишу в другой раз, когда улучу время.
В моем доме на улице Моцца частенько говорят о Рафаэле. Мне о нем то и дело напоминают мой отец и братья, даже если я не расположен о нем что-либо выслушивать. Дался им маркизанец. Всем им доставляет удовольствие посудачить о нем. Даже наша служанка расплывается в улыбке, едва заслышит его имя.
* * *
Вот уже несколько дней кряду Леонардо почти не покидает зал Большого совета во дворце Синьории: подготавливает стену, которую распишет батальными сценами по рисунку, выставленному в папском зале. Если верить тому, что вчера мне поведал один из его ближайших приближенных, Леонардо изобрел какой-то новый способ росписи, известный ему одному. Кажется, он собирается писать по стене, покрытой смесью канифоли, мела, цинковых белил и льняного масла. Взамен старого способа письма по сырой штукатурке он хочет использовать особую грунтовку. Затвердев, она позволяет работать без лишней спешки. Ведь применяемый до сих пор испытанный дедовский способ требует от живописца большой сноровки и умения, заставляя писать сразу же по слою сырой штукатурки, наносимой подручным на стену. А всем доподлинно известно, что Леонардо в работе медлителен. Вот отчего он и старается теперь так загрунтовать стену, чтобы расписывать ее без торопливости, в привычной для себя манере. Но коль скоро он отказался от водяного известкового раствора, поглощающего краски, его живопись уже не назовешь фресковой.