Страница:
Валентайн кивнул. Финн ждала. Она думала о том, не съесть ли ей еще одну из этих маленьких липких ирисок с пеканом и кэшью, но так и не решилась. А когда Гассан Лазри вынул маленькую серебряную шкатулку и закурил очередную овальную сигарету, Финн вдруг пожалела, что не курит. Не курит, не пьет, сексом почти не занимается, даже приторных восточных сладостей и тех вволю не ест. Впору идти в монахини.
Лазри сделал долгую затяжку, выдул дым из широких волосатых ноздрей и отправил в рот очередной сладкий квадратик. Он жевал и задумчиво смотрел на Финн.
– Конечно, – продолжил он с набитым ртом, – у куммайя есть и другое назначение.
– Какое? – спросила Финн.
– Его используют не только для обрезания – ты знаешь, что арабы и евреи делают своим мальчикам обрезание, без этого обходятся только христиане и азиатские язычники. Так вот, кинжал используют еще и для того, чтобы вырезать языки предателей. То есть существовала такая традиция, хотя я не слышал, чтобы так поступали в последнее время. «Усмирить язык предателя» – вот как это официально называется.
– Могло это относиться к Краули? – спросила Финн.
– Откуда мне знать, дорогая? Я никогда не встречался с этим человеком, не был с ним знаком. Правда, я знаю, откуда взялся именно этот куммайя.
– Как?
– Сегодня утром ко мне явился полицейский с фотографией. Малый по фамилии Дилэни. Наверное, он разузнал по своим каналам, что я возглавляю здешнее марокканское землячество. Так или иначе, я рассказал ему, что это за кинжал, где такие делают и для чего они нужны.
– А кому он принадлежал?
– А кому он принадлежал, меня никто не спрашивал.
– Но вам это известно.
– Конечно. Если не говорить о дешевых поделках для туристов, которые продаются на базарах Маракеша, Феса, Касабланки и тому подобных курортных мест, то должным образом изготовленный куммайя, особенно старинный, мавританский куммайя, так же уникален, как отпечатки пальцев, и рассказывает о личности владельца ничуть не меньше.
Он широко улыбнулся и сунул в рот очередной квадратик. Финн отпила еще кофе.
– Не говоря уже о том факте, что имя владельца обычно отчеканено на серебряном окладе ножен. – Гассан ухмыльнулся. – Но мистер Дилэни, разумеется, не знает арабского.
Мысли Финн начали туманиться, ибо лавка наполнилась клубами сигаретного дыма. Гассан допил кофе, посмаковал на языке гущу со дна чашки и снова улыбнулся.
– Знаешь, кофейная гуща очень полезна для кишечника. Марокканские мужчины редко болеют раком толстой кишки.
Он открыл серебряную шкатулку, достал еще одну сигарету и зажег. Это был классический пример психологической зависимости.
– С другой стороны, – продолжил Лазри, – у них очень высокий процент заболеваемости раком легких.
Словно в подтверждение сказанного он хрипло закашлялся.
– Кинжал, – напомнил Валентайн.
– Он из коллекции частной мужской школы в Коннектикуте, – сказал лавочник.
– Как называется эта школа? – спросил Валентайн.
– Это школа «серых братьев», – ответил Лазри, глядя на последний квадратик лакомства, остававшийся на тарелке. – Францисканская академия.
ГЛАВА 18
ГЛАВА 19
Лазри сделал долгую затяжку, выдул дым из широких волосатых ноздрей и отправил в рот очередной сладкий квадратик. Он жевал и задумчиво смотрел на Финн.
– Конечно, – продолжил он с набитым ртом, – у куммайя есть и другое назначение.
– Какое? – спросила Финн.
– Его используют не только для обрезания – ты знаешь, что арабы и евреи делают своим мальчикам обрезание, без этого обходятся только христиане и азиатские язычники. Так вот, кинжал используют еще и для того, чтобы вырезать языки предателей. То есть существовала такая традиция, хотя я не слышал, чтобы так поступали в последнее время. «Усмирить язык предателя» – вот как это официально называется.
– Могло это относиться к Краули? – спросила Финн.
– Откуда мне знать, дорогая? Я никогда не встречался с этим человеком, не был с ним знаком. Правда, я знаю, откуда взялся именно этот куммайя.
– Как?
– Сегодня утром ко мне явился полицейский с фотографией. Малый по фамилии Дилэни. Наверное, он разузнал по своим каналам, что я возглавляю здешнее марокканское землячество. Так или иначе, я рассказал ему, что это за кинжал, где такие делают и для чего они нужны.
– А кому он принадлежал?
– А кому он принадлежал, меня никто не спрашивал.
– Но вам это известно.
– Конечно. Если не говорить о дешевых поделках для туристов, которые продаются на базарах Маракеша, Феса, Касабланки и тому подобных курортных мест, то должным образом изготовленный куммайя, особенно старинный, мавританский куммайя, так же уникален, как отпечатки пальцев, и рассказывает о личности владельца ничуть не меньше.
Он широко улыбнулся и сунул в рот очередной квадратик. Финн отпила еще кофе.
– Не говоря уже о том факте, что имя владельца обычно отчеканено на серебряном окладе ножен. – Гассан ухмыльнулся. – Но мистер Дилэни, разумеется, не знает арабского.
Мысли Финн начали туманиться, ибо лавка наполнилась клубами сигаретного дыма. Гассан допил кофе, посмаковал на языке гущу со дна чашки и снова улыбнулся.
– Знаешь, кофейная гуща очень полезна для кишечника. Марокканские мужчины редко болеют раком толстой кишки.
Он открыл серебряную шкатулку, достал еще одну сигарету и зажег. Это был классический пример психологической зависимости.
– С другой стороны, – продолжил Лазри, – у них очень высокий процент заболеваемости раком легких.
Словно в подтверждение сказанного он хрипло закашлялся.
– Кинжал, – напомнил Валентайн.
– Он из коллекции частной мужской школы в Коннектикуте, – сказал лавочник.
– Как называется эта школа? – спросил Валентайн.
– Это школа «серых братьев», – ответил Лазри, глядя на последний квадратик лакомства, остававшийся на тарелке. – Францисканская академия.
ГЛАВА 18
Он вошел в комнату, согласно устоявшемуся ритуалу снял с себя униформу, подошел, уже обнаженный, к столу, сел на стул и внимательно рассмотрел обложку книги, как делал всегда, приходя сюда. Потом он бережно открыл ее и начал переворачивать страницы, заполненные убористым, но идеально четким почерком, время от времени останавливаясь и шепча слова, звучавшие как исполненная ненависти молитва:
«Genus humanum quod constat stirpibus tantopere inter se diferentibus non est origine unum descendus a protoparentibus numero iisdem».
Ибо так оно и было: все люди разные, их происхождение различно, некоторые низкие, некоторые благословенные, некоторые проклятые от рождения. Некоторые рождаются демонами, другие святыми. Поскольку эти слова непреложны и даны свыше, их нельзя оспорить, и, таким образом, согласно самой их природе, следовать этим словам означает следовать Господней стезей. Все это настолько просто, стоит лишь осознать суть.
Он перевернул страницу, и перед его мысленным взором предстала ферма, какой она была тогда. Фотографии давно выцвели, лица на них посерели, но в его памяти они оставались полными жизни. Он знал каждого как брата. Паттерсон в очках, совсем как у того парня из «Битлз», которого застрелил сумасшедший; Дорм, которого прозвали Соней; Винетка, Босник, Тейтельбаум и Рейд. Пикси Мортимер, Хейз, Терхан, Дикки Биарсто. Он запросто представлял их себе продрогшими, крадущимися через зимний лес. Десять парней из сорока четырех, приставленных нянчиться с произведениями искусства. Но в конце концов все они набрались ума-разума, не так ли? Шпионаж у них был на первом месте, а искусство – на втором, и все они пробыли на той долбаной войне достаточно долго, чтобы понять одну элементарную истину. Война, если уж тебе повезло и ты на ней выжил, существует для того, чтобы что-нибудь с нее поиметь. Война – это игра циников и ублюдков, а не героев.
И вот она предстала прямо перед ним, ферма Альтенбург, а за ней – маленькое полуразрушенное бенедиктинское аббатство под названием Альтхоф. Давно заброшенное из-за отсутствия монахов или монахинь в этом захолустье, забытом Богом со дня Творения. Шел дождь, слабый, но холодный, и он вжал голову в плечи, пытаясь спрятать шею за воротником куртки, хотя толку от этого было мало. Он промок до нитки, из носа текло, а при попытке закурить любая зажженная сигарета с шипением гасла через несколько секунд.
Они наконец спустились с гор, двигаясь вниз между деревьями по козьим тропам, которые смогли найти. Держаться на такой местности вместе не было ни малейшей возможности, и в конце концов отряд раскрошился, как обломок старого камня. Десять парней, все с «гарандами» и сорок пятым калибром. Пикси, тощий тип из Джерси-Сити, пер на спине громыхалку тридцатого калибра, как Иисус свой крест, а Дик Хейз, плешивый малый, тащил миномет и рассказывал о том, чем на самом деле хотел бы заняться: «…я имею в виду, что с удовольствием вставил бы этой красотке Грир Гарсон». Он запал на эту киноактрису с того самого момента, как увидел ее в картине «Миссис Минивер». Когда Пикси рассказал ему, что она вышла замуж за парня, который играл в фильме ее сына, Хейз от злости чуть не обделался и пообещал Пикси, что еще до окончания войны непременно найдет случай отрезать этому гребаному актеришке яйца. Десять правильных парней и трое шпионов из ОРППИ (Отдела по расследованию похищений произведений искусства), которое, как всем было известно, входило в состав БСС (Бюро стратегических служб), и чего они все по-настоящему хотели, так это отлавливать нацистов собственными руками. Макфайл, Таггарт и Корнуолл. Макфайл воображал, будто он выглядит круче всех со своим бостонским акцентом и перстнем в виде черепа со скрещенными костями; Таггарт говорил сам с собой, а Корнуолл не говорил ни с кем, зато вечно таскал с собой записную книжку и беспрестанно что-то туда записывал.
Первый удар достался Дику Хейзу, плешивому парню с минометом. Это был один из тех русских СВТ-40, которые так любили немцы. Он производил негромкий хлопок вроде пощечины, не разносившийся эхом даже в здешних краях. Хейз находился как раз впереди него и справа, и сержант увидел, как вся правая рука Хейза оторвалась от плеча. Не осталось ничего, кроме небольшого количества крови, торчащей кости и нескольких белых перекрученных волокон, вероятно сухожилий. Хейз упал со странным стуком, словно кто-то уронил крышку парты. Рана была такая, что можно было заглянуть ему внутрь, в грудную клетку, легкое и плавающее в крови и какой-то пурпурной субстанции сердце. Один-единственный выстрел, и его не стало. Ему так и не довелось попытать счастья с Грир Гарсон.
Остальные бросились наземь и вроде бы все (кроме, конечно, Хейза) добрались до окопа, пересекавшего луг под прямым углом и представлявшего, скорее всего, то, что осталось от земляного укрепления, сооруженного несколько столетий назад, когда здесь бушевала другая, столь же бессмысленная война. Так или иначе, ребята переползли туда и укрылись там. Двое парней из ОРППИ носили лейтенантские нашивки, а Корнуолл и вовсе был капитаном, однако ни один из этих троих не имел ни малейшего представления об этой долбаной войне и о том, как на ней сражаться. Понятно, что они предоставили это ему, бывалому сержанту-фронтовику, так или иначе ухитрявшемуся оставаться в живых на протяжении нескольких последних лет. Они же, как он полагал, находились здесь не дольше чем с Рождества.
Когда сержант на секунду поднял глаза, чтобы сообразить, где он находится, фриц бабахнул из своего СВТ еще раз, выбив в земле желобок дюймах в трех слева от головы сержанта. Но это не помешало ему увидеть то, что он хотел.
Усадьба походила скорее на французскую, чем на немецкую. Она состояла из полудюжины строений, в число коих входили похожий на казарму сарай, скорее всего коровник, и большой приземистый двухэтажный дом с соломенной крышей, напоминавшей низко надвинутую шляпу, и темными, словно пустые глазницы, окнами с давно выбитыми стеклами. Все эти постройки окружала каменная стена футов в пять высотой и в три толщиной, заросшая несколькими поколениями ежевики – эта густая поросль могла служить лучшей защитой, чем колючая проволока. Стена сворачивала налево и соединялась со старым аббатством, тоже двухэтажным, но крытым не соломой, а черепицей, казавшейся от дождя очень темной. Окна на втором этаже аббатства были очень узкими. Большую часть из них наглухо закрывали дощатые ставни, но кое-где они висели на одной петле, позволяя увидеть черную пустоту внутри. Оттуда, почти несомненно, и велся огонь. Достав маленький, цвета жженого сахара бинокль, выменянный у канадца, сержант присмотрелся повнимательнее. Они находились на вершине длинного, пологого травянистого склона, откуда была видна стена и даже крыши хозяйственных построек. Именно тогда ему и стало казаться, будто со всей этой стрельбой что-то не так. Дело в том, что позади одного из строений, большого, низкого, смахивавшего на казарму сарая, он увидел полдюжины трехтонных грузовиков «опель-блиц», которые фрицы использовали везде, где только можно. Эти были крытые, с брезентовыми тентами. Знаков, по которым можно было бы определить их принадлежность, сержант не углядел, лишь на бампере ближайшей к углу здания машины имелась табличка с «молниями» СС. Однако с пассажирской стороны имелся вымпел оранжевого цвета, что указывало на принадлежность колонны к военной полиции. Шесть трехтонных грузовиков, способных вывезти не меньше сотни человек, возле какой-то дрянной церквухи посреди чистого поля? Полная бессмыслица!
– Сержант, на что это мы наткнулись?
Вопрос задал Соня. Он все время моргал и шмыгал носом, из которого текли сопли.
– Вытри свой чертов нос, Соня.
– Слушаюсь, сержант.
Он вытер, но из носа продолжало течь.
– Я насчет Хейза, которого убило.
– Ну, убило, и что? Его снял снайпер, засевший в этой старой церквухе. Аббатстве, или как там оно называется.
– А какой смысл защищать старые развалины? Если это просто колонна драпающих фрицев, то на кой черт им снайпер?
– Ты задаешь слишком много вопросов, Соня. В очень скором времени это обязательно заведет тебя в дерьмо по самые уши. А сейчас вытри еще раз нос. Смотреть противно.
Сержант уставился в бинокль на грузовики, гадая, что за хрень находится там внутри. Война у них сейчас шла какая-то дурная, неправильная. По всем понятиям им пора бы взяться за пушки и палить в немцев, а тем – поливать их ответным огнем. Так ведь нет же: впечатление такое, будто все лазают по какому-то чертову лабиринту, вынюхивая и высматривая да выискивая штуковины, не имеющие никакого дерьмового отношения ни к какой дерьмовой войне. Во всяком случае, к той войне, которую знал он.
Сержант снова поднес бинокль и посмотрел на ферму. Военная полиция?
«Genus humanum quod constat stirpibus tantopere inter se diferentibus non est origine unum descendus a protoparentibus numero iisdem».
Ибо так оно и было: все люди разные, их происхождение различно, некоторые низкие, некоторые благословенные, некоторые проклятые от рождения. Некоторые рождаются демонами, другие святыми. Поскольку эти слова непреложны и даны свыше, их нельзя оспорить, и, таким образом, согласно самой их природе, следовать этим словам означает следовать Господней стезей. Все это настолько просто, стоит лишь осознать суть.
Он перевернул страницу, и перед его мысленным взором предстала ферма, какой она была тогда. Фотографии давно выцвели, лица на них посерели, но в его памяти они оставались полными жизни. Он знал каждого как брата. Паттерсон в очках, совсем как у того парня из «Битлз», которого застрелил сумасшедший; Дорм, которого прозвали Соней; Винетка, Босник, Тейтельбаум и Рейд. Пикси Мортимер, Хейз, Терхан, Дикки Биарсто. Он запросто представлял их себе продрогшими, крадущимися через зимний лес. Десять парней из сорока четырех, приставленных нянчиться с произведениями искусства. Но в конце концов все они набрались ума-разума, не так ли? Шпионаж у них был на первом месте, а искусство – на втором, и все они пробыли на той долбаной войне достаточно долго, чтобы понять одну элементарную истину. Война, если уж тебе повезло и ты на ней выжил, существует для того, чтобы что-нибудь с нее поиметь. Война – это игра циников и ублюдков, а не героев.
И вот она предстала прямо перед ним, ферма Альтенбург, а за ней – маленькое полуразрушенное бенедиктинское аббатство под названием Альтхоф. Давно заброшенное из-за отсутствия монахов или монахинь в этом захолустье, забытом Богом со дня Творения. Шел дождь, слабый, но холодный, и он вжал голову в плечи, пытаясь спрятать шею за воротником куртки, хотя толку от этого было мало. Он промок до нитки, из носа текло, а при попытке закурить любая зажженная сигарета с шипением гасла через несколько секунд.
Они наконец спустились с гор, двигаясь вниз между деревьями по козьим тропам, которые смогли найти. Держаться на такой местности вместе не было ни малейшей возможности, и в конце концов отряд раскрошился, как обломок старого камня. Десять парней, все с «гарандами» и сорок пятым калибром. Пикси, тощий тип из Джерси-Сити, пер на спине громыхалку тридцатого калибра, как Иисус свой крест, а Дик Хейз, плешивый малый, тащил миномет и рассказывал о том, чем на самом деле хотел бы заняться: «…я имею в виду, что с удовольствием вставил бы этой красотке Грир Гарсон». Он запал на эту киноактрису с того самого момента, как увидел ее в картине «Миссис Минивер». Когда Пикси рассказал ему, что она вышла замуж за парня, который играл в фильме ее сына, Хейз от злости чуть не обделался и пообещал Пикси, что еще до окончания войны непременно найдет случай отрезать этому гребаному актеришке яйца. Десять правильных парней и трое шпионов из ОРППИ (Отдела по расследованию похищений произведений искусства), которое, как всем было известно, входило в состав БСС (Бюро стратегических служб), и чего они все по-настоящему хотели, так это отлавливать нацистов собственными руками. Макфайл, Таггарт и Корнуолл. Макфайл воображал, будто он выглядит круче всех со своим бостонским акцентом и перстнем в виде черепа со скрещенными костями; Таггарт говорил сам с собой, а Корнуолл не говорил ни с кем, зато вечно таскал с собой записную книжку и беспрестанно что-то туда записывал.
Первый удар достался Дику Хейзу, плешивому парню с минометом. Это был один из тех русских СВТ-40, которые так любили немцы. Он производил негромкий хлопок вроде пощечины, не разносившийся эхом даже в здешних краях. Хейз находился как раз впереди него и справа, и сержант увидел, как вся правая рука Хейза оторвалась от плеча. Не осталось ничего, кроме небольшого количества крови, торчащей кости и нескольких белых перекрученных волокон, вероятно сухожилий. Хейз упал со странным стуком, словно кто-то уронил крышку парты. Рана была такая, что можно было заглянуть ему внутрь, в грудную клетку, легкое и плавающее в крови и какой-то пурпурной субстанции сердце. Один-единственный выстрел, и его не стало. Ему так и не довелось попытать счастья с Грир Гарсон.
Остальные бросились наземь и вроде бы все (кроме, конечно, Хейза) добрались до окопа, пересекавшего луг под прямым углом и представлявшего, скорее всего, то, что осталось от земляного укрепления, сооруженного несколько столетий назад, когда здесь бушевала другая, столь же бессмысленная война. Так или иначе, ребята переползли туда и укрылись там. Двое парней из ОРППИ носили лейтенантские нашивки, а Корнуолл и вовсе был капитаном, однако ни один из этих троих не имел ни малейшего представления об этой долбаной войне и о том, как на ней сражаться. Понятно, что они предоставили это ему, бывалому сержанту-фронтовику, так или иначе ухитрявшемуся оставаться в живых на протяжении нескольких последних лет. Они же, как он полагал, находились здесь не дольше чем с Рождества.
Когда сержант на секунду поднял глаза, чтобы сообразить, где он находится, фриц бабахнул из своего СВТ еще раз, выбив в земле желобок дюймах в трех слева от головы сержанта. Но это не помешало ему увидеть то, что он хотел.
Усадьба походила скорее на французскую, чем на немецкую. Она состояла из полудюжины строений, в число коих входили похожий на казарму сарай, скорее всего коровник, и большой приземистый двухэтажный дом с соломенной крышей, напоминавшей низко надвинутую шляпу, и темными, словно пустые глазницы, окнами с давно выбитыми стеклами. Все эти постройки окружала каменная стена футов в пять высотой и в три толщиной, заросшая несколькими поколениями ежевики – эта густая поросль могла служить лучшей защитой, чем колючая проволока. Стена сворачивала налево и соединялась со старым аббатством, тоже двухэтажным, но крытым не соломой, а черепицей, казавшейся от дождя очень темной. Окна на втором этаже аббатства были очень узкими. Большую часть из них наглухо закрывали дощатые ставни, но кое-где они висели на одной петле, позволяя увидеть черную пустоту внутри. Оттуда, почти несомненно, и велся огонь. Достав маленький, цвета жженого сахара бинокль, выменянный у канадца, сержант присмотрелся повнимательнее. Они находились на вершине длинного, пологого травянистого склона, откуда была видна стена и даже крыши хозяйственных построек. Именно тогда ему и стало казаться, будто со всей этой стрельбой что-то не так. Дело в том, что позади одного из строений, большого, низкого, смахивавшего на казарму сарая, он увидел полдюжины трехтонных грузовиков «опель-блиц», которые фрицы использовали везде, где только можно. Эти были крытые, с брезентовыми тентами. Знаков, по которым можно было бы определить их принадлежность, сержант не углядел, лишь на бампере ближайшей к углу здания машины имелась табличка с «молниями» СС. Однако с пассажирской стороны имелся вымпел оранжевого цвета, что указывало на принадлежность колонны к военной полиции. Шесть трехтонных грузовиков, способных вывезти не меньше сотни человек, возле какой-то дрянной церквухи посреди чистого поля? Полная бессмыслица!
– Сержант, на что это мы наткнулись?
Вопрос задал Соня. Он все время моргал и шмыгал носом, из которого текли сопли.
– Вытри свой чертов нос, Соня.
– Слушаюсь, сержант.
Он вытер, но из носа продолжало течь.
– Я насчет Хейза, которого убило.
– Ну, убило, и что? Его снял снайпер, засевший в этой старой церквухе. Аббатстве, или как там оно называется.
– А какой смысл защищать старые развалины? Если это просто колонна драпающих фрицев, то на кой черт им снайпер?
– Ты задаешь слишком много вопросов, Соня. В очень скором времени это обязательно заведет тебя в дерьмо по самые уши. А сейчас вытри еще раз нос. Смотреть противно.
Сержант уставился в бинокль на грузовики, гадая, что за хрень находится там внутри. Война у них сейчас шла какая-то дурная, неправильная. По всем понятиям им пора бы взяться за пушки и палить в немцев, а тем – поливать их ответным огнем. Так ведь нет же: впечатление такое, будто все лазают по какому-то чертову лабиринту, вынюхивая и высматривая да выискивая штуковины, не имеющие никакого дерьмового отношения ни к какой дерьмовой войне. Во всяком случае, к той войне, которую знал он.
Сержант снова поднес бинокль и посмотрел на ферму. Военная полиция?
ГЛАВА 19
Францисканская академия находилась на реке Сарк, в лесистых холмах к северу от Гринвича, штат Коннектикут. Ближайшим оплотом цивилизации являлась маленькая деревенька, прилепившаяся к перекрестку дорог, ведущих на Ривервью и Толл-Гейт-Понд. Проезжая через деревню, Майкл Валентайн последовал указателю «Дубовая аллея» и поехал вдоль невысокой стены, каменной, но с коваными стальными пиками. Чуть извилистая, усыпанная гравием, обсаженная старыми дубами дорога вела прямо к главному зданию, выглядевшему как нечто среднее между средневековым храмом и старинным английским загородным особняком. Оно было огромным и казалось очень старым.
– Смахивает на Хогвартс из книг о Гарри Поттере, – пробормотала Финн, вглядываясь через лобовое стекло взятой напрокат машины, когда они ехали по залитой солнцем подъездной дороге к школе.
У меня, – отозвался Валентайн, – это скорее ассоциируется с Фрэнком Ричардсом.[1]
– С кем?
– Неважно.
Они продолжили путь по обсаженной деревьями дороге. Слева располагалось с полдюжины пристроек, в том числе привратницкая, в которой вполне можно было бы разместить целый бассейн или спортивный зал, и маленькая часовенка с миниатюрной колокольней. Справа находились бейсбольная площадка, теннисные корты и какое-то строение, смахивавшее на конюшню. Позади главного здания до самой стены тянулся сад: ухоженные деревья, аккуратно подстриженные лужайки, извилистые тропки и тщательно оформленные клумбы. Это заведение определенно предназначалось для детей богатых родителей.
Они припарковались на маленькой площадке снаружи главного двора, замкнутого в четырехугольник строений. Парковка была почти пуста, если не считать многоместного винно-красного «тауруса» выпуска середины девяностых годов, с откидными сиденьями и откидным задним бортом, да старого, горбатого седана «ягуар-марк-П» грязно-зеленого цвета.
Выйдя из арендованной машины, они оказались на самом солнцепеке. Жаркое светило висело почти прямо над головой, и все вокруг выглядело истомленным от зноя и заброшенным. Что и не удивительно, ведь стоял разгар лета, а до сентября любая школа представляет собой не более чем пустую скорлупу.
Прямо перед ними находился каменный фонтан, увенчанный большой, задрапированной в классическом духе женской фигурой с наклоненной амфорой на плече, из которой струилась вода в облицованный гранитом бассейн. Казалось, статуя стоит там, проливая воду, уже лет сто, причем пруд так и не наполняется, а сосуд на ее плече никогда не опустошается. Ничто, кроме плеска воды, не тревожило тишины этого места, ничто, кроме плещущей струи, не нарушало неподвижности. Валентайн распахнул одну из темных дубовых створок, и они вступили в прохладный вестибюль школы.
Стены просторного помещения были обшиты панелями того же дуба, что и парадные двери. Пол был мраморный, выложенный попеременно темными и светлыми квадратами. В центре дубового потолка с квадратными углублениями по всей его поверхности висела массивная кованая железная люстра. Финн ожидала увидеть вдоль стен комплекты доспехов и скрещенные алебарды, но вместо этого ее взору предстали тускло освещенные витрины, наполненные запыленными реликвиями и старыми фотографиями в рамках. Как раз у самой двери к стене была привинчена тяжелая, покрытая выгравированными и вызолоченными надписями плита. Она походила на надгробие, каковым в известном смысле и являлась.
Наверху были высечены цифры: 1916—1918 – 1941—1945. Ниже этих дат помещалась дюжина колонок с именами. Очевидно, для францисканцев история остановилась в конце Второй мировой и конфликты, последовавшие за ней, они не удостаивали внимания. Впрочем, не исключено, что на плите просто не было больше свободного места и их братьям, погибшим в Корее, Вьетнаме и Ираке, оставалось заботиться о себе самим.
Финн и Валентайн пересекли пустой зал, ориентируясь на характерное стрекотание старого матричного принтера и приглушенный стук пальцев по клавиатуре, и вступили в тянувшийся налево и направо узкий коридор со стенами, наполовину скрытыми под дубовыми панелями, наполовину же покрытыми древней охристой штукатуркой.
В коридор выходили двери ряда маленьких комнат, но только одна была открыта, и Валентайн, украдкой заглянув внутрь, легонько постучал в дверную раму. Маленькая, ничем (кроме, может быть, идеальной осанки) не примечательная женщина в очках, с собранными в небрежный пучок волосами сидела за клавиатурой, аккуратно поставив ноги под столом. Заслышав стук, она подняла голову, и глаза ее расширились. Валентайн улыбнулся.
– Я доктор Майкл Валентайн из Нью-Йорка. Это мой ассистент, мисс Райан.
– Доктор Валентайн? – Вид у женщины стал еще более испуганным, как у кролика, пойманного светом фар. – Но у нас, насколько я знаю, больных нет. Здесь сейчас вообще почти никого нет, только несколько преподавателей и директор.
– А вы? – спросил Валентайн.
– Мисс Мимбл, Джесси Мимбл. Я секретарь.
– Мы хотели бы встретиться с доктором Уортоном, если вы не возражаете.
– Вам назначена встреча?
– Нет. Мы в связи с похищенным ножом.
– О боже!
– Вот-вот. Мы как раз по этому поводу.
Мисс Мимбл уставилась на них кроличьими глазами, как будто ожидая дальнейших приказов, и не двигалась, словно Валентайн ее загипнотизировал.
– Доктор Уортон? – напомнила Финн.
– Ах да, – сказала женщина.
Она встала из-за стола, торопливо направилась к соседней двери, робко, как мышка, постучалась и исчезла внутри. Глядя ей вслед, Финн отметила непропорционально массивные ягодицы и широченные бедра: впечатление было такое, будто торс стройной молодой женщины насадили на закамуфлированный цветастой юбкой корпус танка «Брэдли». Через несколько мгновений секретарша вернулась, распахнула дверь и отступила в сторону.
– Доктор Уортон примет вас сейчас.
Она жестом пригласила их в комнату и закрыла за ними дверь.
Доктор Гарри Уортон был лысым, гладко выбритым мужчиной лет пятидесяти пяти, в ярко-красных очках для чтения, которые он при виде вошедших снял и положил перед собой на стопку лежащих на письменном столе бумаг. Кабинет его оказался удобным и на удивление светлым. Ярко-красные шторы на высоком окне позади Уортона были раздвинуты, чтобы пропускать солнечный свет. Большой современный письменный стол был изготовлен из темного дуба, но ковер перекликался по цвету и со шторами, и с красной кожаной обивкой стоявших перед столом кресел для посетителей. На стене за спиной директора висела заключенная в рамку фотография школы, сделанная с помощью аэрофотосъемки. Остальное пространство занимали высокие, от пола до потолка, книжные шкафы.
«Очень по-профессорски, – подумала, улыбнувшись, Финн. – Вся школа в личном кабинете. Богатые родители могут увидеть ее с птичьего полета, это должно им нравиться».
В комнате витал легкий запах трубочного табака с яблочным ароматом. Пепельницы нигде не было.
Уортон встал, сосредоточив внимание главным образом на Финн. Девушка отметила, что на нем ярко-красный галстук с маленькими синими геральдическими щитами и темный, в тонкую светлую полоску костюм. Носки его башмаков сияли под стать лысой макушке. Директор протянул руку через стол и улыбнулся радушной, с виду вполне искренней улыбкой.
Финн пожала его руку первой. Рукопожатие было сухим, решительным и кратким: у директора не было манеры трясти руку слишком долго. Он снова сел.
– Доктор Валентайн, мисс Райан, чем могу служить?
– Мы здесь по поводу куммайя.
– Этого кинжала, – кивнул Уортон. – Он был похищен несколько недель назад.
– О нем и речь, – подтвердил Валентайн.
– Мне бы хотелось знать, чем вызван ваш интерес? – спросил Уортон.
Его голос пока еще звучал любезно, но в вопросе уже промелькнула слабая нотка раздражения.
– Я вообще интересуюсь антиквариатом, но в данном случае мой интерес связан с тем, как этот предмет был использован.
– Убийство.
– Да.
– Значит, вы из полиции?
– Порой мне случается оказывать им консультационные услуги.
«Неплохая увертка, – подумала Финн. – И правдой не назовешь, и ложью вроде бы тоже. Произнесено без малейшего колебания: ожидаемый вопрос – готовый ответ». Как сказала бы ее мать, Майкл Валентайн тот еще фрукт.
– Прискорбный случай, – сказал Уортон. – Конечно, это печальное событие никак не связано с францисканцами. Убийца лишь воспользовался похищенным у нас оружием, однако это все равно отражается на репутации школы не лучшим образом. Мы можем только радоваться тому, что это произошло во время летних каникул.
«Уж конечно, это не лучшая реклама для богатых и знаменитых родителей», – подумала Финн.
– Александр Краули не был питомцем францисканцев?
– Нет.
– Вы уверены?
Учтивое и нейтральное до сего момента лицо Уортона неожиданно посуровело.
– Абсолютно уверен. Первым делом я проверил архивы нью-йоркской полиции. Учитывая возраст мистера Краули, он должен был посещать францисканцев в то же время, что и я. Я учился здесь с тысяча девятьсот пятьдесят пятого по тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Будь он нашим учеником, хоть пансионером, хоть приходящим, я бы его знал.
– Понятно.
– В школе имело место ограбление. Нож привлек внимание вора. К сожалению, мистер Краули стал его жертвой.
– Не кажется ли вам, что все это звучит надуманно?
– Да, подобное трагическое стечение обстоятельств действительно выглядит странно, но я ручаюсь, что это именно стечение обстоятельств.
– А откуда вообще взялся у францисканцев этот нож? – осведомилась Финн.
– У нас здесь есть небольшой музей. То, что раньше называлось «кабинет редкостей». Нож был подарком одного из питомцев.
Валентайн бросил взгляд на Финн. Она мгновенно поняла намек.
– А можно нам его посмотреть? – с воодушевлением в голосе спросила она, одарив Уортона своей лучшей улыбкой. – Музей, я имею в виду.
– По правде говоря, не вижу в этом смысла, – ответил директор. – В конце концов, ножа там больше нет.
– Пожалуйста, – взмолилась Финн и встала так, что латунная пуговица ее джинсов оказалась на уровне директорских глаз.
После легкой запинки доктор Уортон хрипло сказал:
– Полагаю, это возможно.
Он встал, его правая рука непроизвольно двинулась к пуговице на пиджаке и застегнула ее, потом разгладила галстук.
– Туда можно попасть и через школу, но через двор будет проще и быстрее.
Директор вывел их в коридор, сообщил пучеглазой мисс Мимбл о том, куда они направляются, пересек главный вестибюль и вышел наружу. Не вступая в разговоры ни с Финн, ни с Валентайном, он быстро, словно давая понять, чтобы они от него не отставали, зашагал по посыпанной гравием дорожке, пересекавшей аккуратно подстриженную лужайку.
Добравшись до маленькой каменной лестницы по ту сторону двора, они поднялись по ней к застекленной двери, прошли через небольшой гардероб, снабженный металлическими крючками для верхней одежды, и оказались точно между двумя крыльями большого здания. Два узких коридора вели налево и направо. Не говоря ни слова, Уортон повернул направо. Сразу слева от них, за открытой дверью, виднелось помещение, видимо являвшееся учебной лабораторией. Кроме того, там была дверь с аккуратной деревянной табличкой, на которой значилось: «Темная комната». Уортон повернулся и остановился перед дверью слева. Он полез в карман брюк, извлек большую связку ключей и вставил один из них в замок.
– Вы запираете дверь в музей? – спросил Валентайн.
– Раньше не запирали, а теперь приходится, – хмуро ответил Уортон.
Он повернул ключ, распахнул дверь и, щелкнув выключателем, с треском вызвал к жизни несколько потолочных люминесцентных светильников.
Музей был невелик, не больше средней гостиной. На стенах, в промежутках между застекленными шкафами и витринами, висели географические карты и картины. Помещение выглядело старомодным, словно на фотографиях, какие Финн видела на ретровыставках в Смитсоновском музее. В витринах можно было обнаружить что угодно, от коллекции птичьих яиц на подстилке из маленьких пожелтевших ватных шариков до старого диапроектора с несколькими слайдами, Олимпийской золотой медали по легкой атлетике за 1924 год и чьей-то Почетной медали Конгресса времен Второй мировой войны.
Высоко на стене над одной из витрин висела пара капсульных мушкетов «Браун Бесс», сохранившихся с войны 1812 года, а в самой витрине находилась коллекция мемориальных предметов периода Гражданской войны, включавшая старый, военно-морского образца револьвер кольт и окольцованный латунью бинокль, правый окуляр которого был разбит и искорежен попавшей в него пулей. Финн поежилась. Этот экспонат придавал совершенно новое звучание исторической фразе: «Не стрелять, пока не увидите белки их глаз».
Справа, так далеко, что почти и не разглядишь, висела маленькая, любительская с виду картина маслом, изображавшая обезьяну. Пыль с нее, похоже, не стирали годами. Ниже ее находилась деревянная застекленная витрина, треугольный фрагмент стекла которой был грубо вырезан алмазным стеклорезом и выдавлен с помощью шпатлевки. Сам вырезанный фрагмент оставался тут же, рядом с дырой, а вся витрина была заляпана пылью, сохранившей отпечатки пальцев. Финн посмотрела в отверстие и увидела то место, где раньше лежал изогнутый нож. Под ним зеленое сукно, устилавшее дно витрины, не выцвело, и темный отпечаток сохранял форму оружия. На маленькой табличке имелась печатная надпись:
– Смахивает на Хогвартс из книг о Гарри Поттере, – пробормотала Финн, вглядываясь через лобовое стекло взятой напрокат машины, когда они ехали по залитой солнцем подъездной дороге к школе.
У меня, – отозвался Валентайн, – это скорее ассоциируется с Фрэнком Ричардсом.[1]
– С кем?
– Неважно.
Они продолжили путь по обсаженной деревьями дороге. Слева располагалось с полдюжины пристроек, в том числе привратницкая, в которой вполне можно было бы разместить целый бассейн или спортивный зал, и маленькая часовенка с миниатюрной колокольней. Справа находились бейсбольная площадка, теннисные корты и какое-то строение, смахивавшее на конюшню. Позади главного здания до самой стены тянулся сад: ухоженные деревья, аккуратно подстриженные лужайки, извилистые тропки и тщательно оформленные клумбы. Это заведение определенно предназначалось для детей богатых родителей.
Они припарковались на маленькой площадке снаружи главного двора, замкнутого в четырехугольник строений. Парковка была почти пуста, если не считать многоместного винно-красного «тауруса» выпуска середины девяностых годов, с откидными сиденьями и откидным задним бортом, да старого, горбатого седана «ягуар-марк-П» грязно-зеленого цвета.
Выйдя из арендованной машины, они оказались на самом солнцепеке. Жаркое светило висело почти прямо над головой, и все вокруг выглядело истомленным от зноя и заброшенным. Что и не удивительно, ведь стоял разгар лета, а до сентября любая школа представляет собой не более чем пустую скорлупу.
Прямо перед ними находился каменный фонтан, увенчанный большой, задрапированной в классическом духе женской фигурой с наклоненной амфорой на плече, из которой струилась вода в облицованный гранитом бассейн. Казалось, статуя стоит там, проливая воду, уже лет сто, причем пруд так и не наполняется, а сосуд на ее плече никогда не опустошается. Ничто, кроме плеска воды, не тревожило тишины этого места, ничто, кроме плещущей струи, не нарушало неподвижности. Валентайн распахнул одну из темных дубовых створок, и они вступили в прохладный вестибюль школы.
Стены просторного помещения были обшиты панелями того же дуба, что и парадные двери. Пол был мраморный, выложенный попеременно темными и светлыми квадратами. В центре дубового потолка с квадратными углублениями по всей его поверхности висела массивная кованая железная люстра. Финн ожидала увидеть вдоль стен комплекты доспехов и скрещенные алебарды, но вместо этого ее взору предстали тускло освещенные витрины, наполненные запыленными реликвиями и старыми фотографиями в рамках. Как раз у самой двери к стене была привинчена тяжелая, покрытая выгравированными и вызолоченными надписями плита. Она походила на надгробие, каковым в известном смысле и являлась.
Наверху были высечены цифры: 1916—1918 – 1941—1945. Ниже этих дат помещалась дюжина колонок с именами. Очевидно, для францисканцев история остановилась в конце Второй мировой и конфликты, последовавшие за ней, они не удостаивали внимания. Впрочем, не исключено, что на плите просто не было больше свободного места и их братьям, погибшим в Корее, Вьетнаме и Ираке, оставалось заботиться о себе самим.
Финн и Валентайн пересекли пустой зал, ориентируясь на характерное стрекотание старого матричного принтера и приглушенный стук пальцев по клавиатуре, и вступили в тянувшийся налево и направо узкий коридор со стенами, наполовину скрытыми под дубовыми панелями, наполовину же покрытыми древней охристой штукатуркой.
В коридор выходили двери ряда маленьких комнат, но только одна была открыта, и Валентайн, украдкой заглянув внутрь, легонько постучал в дверную раму. Маленькая, ничем (кроме, может быть, идеальной осанки) не примечательная женщина в очках, с собранными в небрежный пучок волосами сидела за клавиатурой, аккуратно поставив ноги под столом. Заслышав стук, она подняла голову, и глаза ее расширились. Валентайн улыбнулся.
– Я доктор Майкл Валентайн из Нью-Йорка. Это мой ассистент, мисс Райан.
– Доктор Валентайн? – Вид у женщины стал еще более испуганным, как у кролика, пойманного светом фар. – Но у нас, насколько я знаю, больных нет. Здесь сейчас вообще почти никого нет, только несколько преподавателей и директор.
– А вы? – спросил Валентайн.
– Мисс Мимбл, Джесси Мимбл. Я секретарь.
– Мы хотели бы встретиться с доктором Уортоном, если вы не возражаете.
– Вам назначена встреча?
– Нет. Мы в связи с похищенным ножом.
– О боже!
– Вот-вот. Мы как раз по этому поводу.
Мисс Мимбл уставилась на них кроличьими глазами, как будто ожидая дальнейших приказов, и не двигалась, словно Валентайн ее загипнотизировал.
– Доктор Уортон? – напомнила Финн.
– Ах да, – сказала женщина.
Она встала из-за стола, торопливо направилась к соседней двери, робко, как мышка, постучалась и исчезла внутри. Глядя ей вслед, Финн отметила непропорционально массивные ягодицы и широченные бедра: впечатление было такое, будто торс стройной молодой женщины насадили на закамуфлированный цветастой юбкой корпус танка «Брэдли». Через несколько мгновений секретарша вернулась, распахнула дверь и отступила в сторону.
– Доктор Уортон примет вас сейчас.
Она жестом пригласила их в комнату и закрыла за ними дверь.
Доктор Гарри Уортон был лысым, гладко выбритым мужчиной лет пятидесяти пяти, в ярко-красных очках для чтения, которые он при виде вошедших снял и положил перед собой на стопку лежащих на письменном столе бумаг. Кабинет его оказался удобным и на удивление светлым. Ярко-красные шторы на высоком окне позади Уортона были раздвинуты, чтобы пропускать солнечный свет. Большой современный письменный стол был изготовлен из темного дуба, но ковер перекликался по цвету и со шторами, и с красной кожаной обивкой стоявших перед столом кресел для посетителей. На стене за спиной директора висела заключенная в рамку фотография школы, сделанная с помощью аэрофотосъемки. Остальное пространство занимали высокие, от пола до потолка, книжные шкафы.
«Очень по-профессорски, – подумала, улыбнувшись, Финн. – Вся школа в личном кабинете. Богатые родители могут увидеть ее с птичьего полета, это должно им нравиться».
В комнате витал легкий запах трубочного табака с яблочным ароматом. Пепельницы нигде не было.
Уортон встал, сосредоточив внимание главным образом на Финн. Девушка отметила, что на нем ярко-красный галстук с маленькими синими геральдическими щитами и темный, в тонкую светлую полоску костюм. Носки его башмаков сияли под стать лысой макушке. Директор протянул руку через стол и улыбнулся радушной, с виду вполне искренней улыбкой.
Финн пожала его руку первой. Рукопожатие было сухим, решительным и кратким: у директора не было манеры трясти руку слишком долго. Он снова сел.
– Доктор Валентайн, мисс Райан, чем могу служить?
– Мы здесь по поводу куммайя.
– Этого кинжала, – кивнул Уортон. – Он был похищен несколько недель назад.
– О нем и речь, – подтвердил Валентайн.
– Мне бы хотелось знать, чем вызван ваш интерес? – спросил Уортон.
Его голос пока еще звучал любезно, но в вопросе уже промелькнула слабая нотка раздражения.
– Я вообще интересуюсь антиквариатом, но в данном случае мой интерес связан с тем, как этот предмет был использован.
– Убийство.
– Да.
– Значит, вы из полиции?
– Порой мне случается оказывать им консультационные услуги.
«Неплохая увертка, – подумала Финн. – И правдой не назовешь, и ложью вроде бы тоже. Произнесено без малейшего колебания: ожидаемый вопрос – готовый ответ». Как сказала бы ее мать, Майкл Валентайн тот еще фрукт.
– Прискорбный случай, – сказал Уортон. – Конечно, это печальное событие никак не связано с францисканцами. Убийца лишь воспользовался похищенным у нас оружием, однако это все равно отражается на репутации школы не лучшим образом. Мы можем только радоваться тому, что это произошло во время летних каникул.
«Уж конечно, это не лучшая реклама для богатых и знаменитых родителей», – подумала Финн.
– Александр Краули не был питомцем францисканцев?
– Нет.
– Вы уверены?
Учтивое и нейтральное до сего момента лицо Уортона неожиданно посуровело.
– Абсолютно уверен. Первым делом я проверил архивы нью-йоркской полиции. Учитывая возраст мистера Краули, он должен был посещать францисканцев в то же время, что и я. Я учился здесь с тысяча девятьсот пятьдесят пятого по тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Будь он нашим учеником, хоть пансионером, хоть приходящим, я бы его знал.
– Понятно.
– В школе имело место ограбление. Нож привлек внимание вора. К сожалению, мистер Краули стал его жертвой.
– Не кажется ли вам, что все это звучит надуманно?
– Да, подобное трагическое стечение обстоятельств действительно выглядит странно, но я ручаюсь, что это именно стечение обстоятельств.
– А откуда вообще взялся у францисканцев этот нож? – осведомилась Финн.
– У нас здесь есть небольшой музей. То, что раньше называлось «кабинет редкостей». Нож был подарком одного из питомцев.
Валентайн бросил взгляд на Финн. Она мгновенно поняла намек.
– А можно нам его посмотреть? – с воодушевлением в голосе спросила она, одарив Уортона своей лучшей улыбкой. – Музей, я имею в виду.
– По правде говоря, не вижу в этом смысла, – ответил директор. – В конце концов, ножа там больше нет.
– Пожалуйста, – взмолилась Финн и встала так, что латунная пуговица ее джинсов оказалась на уровне директорских глаз.
После легкой запинки доктор Уортон хрипло сказал:
– Полагаю, это возможно.
Он встал, его правая рука непроизвольно двинулась к пуговице на пиджаке и застегнула ее, потом разгладила галстук.
– Туда можно попасть и через школу, но через двор будет проще и быстрее.
Директор вывел их в коридор, сообщил пучеглазой мисс Мимбл о том, куда они направляются, пересек главный вестибюль и вышел наружу. Не вступая в разговоры ни с Финн, ни с Валентайном, он быстро, словно давая понять, чтобы они от него не отставали, зашагал по посыпанной гравием дорожке, пересекавшей аккуратно подстриженную лужайку.
Добравшись до маленькой каменной лестницы по ту сторону двора, они поднялись по ней к застекленной двери, прошли через небольшой гардероб, снабженный металлическими крючками для верхней одежды, и оказались точно между двумя крыльями большого здания. Два узких коридора вели налево и направо. Не говоря ни слова, Уортон повернул направо. Сразу слева от них, за открытой дверью, виднелось помещение, видимо являвшееся учебной лабораторией. Кроме того, там была дверь с аккуратной деревянной табличкой, на которой значилось: «Темная комната». Уортон повернулся и остановился перед дверью слева. Он полез в карман брюк, извлек большую связку ключей и вставил один из них в замок.
– Вы запираете дверь в музей? – спросил Валентайн.
– Раньше не запирали, а теперь приходится, – хмуро ответил Уортон.
Он повернул ключ, распахнул дверь и, щелкнув выключателем, с треском вызвал к жизни несколько потолочных люминесцентных светильников.
Музей был невелик, не больше средней гостиной. На стенах, в промежутках между застекленными шкафами и витринами, висели географические карты и картины. Помещение выглядело старомодным, словно на фотографиях, какие Финн видела на ретровыставках в Смитсоновском музее. В витринах можно было обнаружить что угодно, от коллекции птичьих яиц на подстилке из маленьких пожелтевших ватных шариков до старого диапроектора с несколькими слайдами, Олимпийской золотой медали по легкой атлетике за 1924 год и чьей-то Почетной медали Конгресса времен Второй мировой войны.
Высоко на стене над одной из витрин висела пара капсульных мушкетов «Браун Бесс», сохранившихся с войны 1812 года, а в самой витрине находилась коллекция мемориальных предметов периода Гражданской войны, включавшая старый, военно-морского образца револьвер кольт и окольцованный латунью бинокль, правый окуляр которого был разбит и искорежен попавшей в него пулей. Финн поежилась. Этот экспонат придавал совершенно новое звучание исторической фразе: «Не стрелять, пока не увидите белки их глаз».
Справа, так далеко, что почти и не разглядишь, висела маленькая, любительская с виду картина маслом, изображавшая обезьяну. Пыль с нее, похоже, не стирали годами. Ниже ее находилась деревянная застекленная витрина, треугольный фрагмент стекла которой был грубо вырезан алмазным стеклорезом и выдавлен с помощью шпатлевки. Сам вырезанный фрагмент оставался тут же, рядом с дырой, а вся витрина была заляпана пылью, сохранившей отпечатки пальцев. Финн посмотрела в отверстие и увидела то место, где раньше лежал изогнутый нож. Под ним зеленое сукно, устилавшее дно витрины, не выцвело, и темный отпечаток сохранял форму оружия. На маленькой табличке имелась печатная надпись: