Страница:
ступая, пошел к двери. На пороге остановился и посмотрел сначала на бутылку
на стойке, потом на Мэнсона. Голос его звучал вяло, совершенно безучастно,
когда он сказал:
- Между прочим, я бы на вашем месте проверил, не брюшной ли это тиф у
вашей больной на Глайдер-плейс. Бывают случаи не слишком типичные.
"Дзинь!" - звякнул опять колокольчик у двери. И раньше чем Эндрью успел
сказать что-нибудь, доктор Филипп Денни и Гоукинс скрылись в сыром мраке.
Не жесткий матрац, в котором шерсть сбилась комьями, мешал Эндрью спать
в эту ночь, а все растущее беспокойство относительно больной на
Глайдер-плейс.
Был ли это тиф? Прощальное замечание Денни вызвало в его уже
встревоженной душе новую вереницу сомнений и дурных предчувствий. Боясь, что
он упустил какой-нибудь важный симптом, он с трудом удерживался от того,
чтобы встать и отправиться снова к больной в такой немыслимо ранний час.
Беспокойно ворочаясь всю долгую бессонную ночь напролет, он дошел уже до
того, что спрашивал себя, понимает ли он вообще хоть что-нибудь в медицине.
У Мэнсона была бурная натура, склонная к исключительной напряженности
переживаний. Вероятно, он унаследовал ее от матери, уроженки горной
Шотландии, которая на своей родине, в Аллапуле, в детстве наблюдала, как
северное сияние мечется по седому небу. Отец Эндрью, Джон Мэнсон, мелкий
файфширский фермер, был человек уравновешенный, степенный и трудолюбивый. Но
хозяйничал он на своей земле не слишком удачно, и когда, в последний год
мировой войны, он был убит на фронте, дела его остались в крайне запутанном
и плачевном состоянии. Целый год Джесси Мэнсон усердно старалась сохранить
ферму, завела молочное хозяйство и даже сама развозила в фургоне молоко,
когда видела, что Эндрью слишком занят своими книгами, чтобы сделать это за
нее. Но вскоре кашель, на который она в течение ряда лет не обращала
никакого внимания, начал все сильнее мучить ее, и она неожиданно заболела
чахоткой, от которой так часто гибнут тонкокожие, темноволосые жители гор.
В восемнадцать лет Эндрью оказался один на свете. Он учился тогда на
первом курсе университета Ст.-Эндрью и получал стипендию - сорок фунтов в
год, не имея, кроме нее, не единого гроша за душой. Спасал его "Гленовский
фонд", это типично-шотландское учреждение, которое (употребляя наивную
терминологию покойного сэра Эндрью Глена, его основателя) "приглашает
достойных и нуждающихся студентов, получивших при крещении имя Эндрью, брать
ссуды не свыше пятидесяти фунтов в год в течение пяти лет, при условии, если
они готовы добросовестно погасить эти ссуды по окончании учения".
"Гленовский фонд" и способность весело голодать помогли Эндрью пройти
весь курс в университете Ст.-Эндрью и затем окончить медицинский факультет в
городе Данди. А благодарность Фонду и несносная честность заставили его
тотчас по получении диплома спешно взять место в Южном Уэльсе (где только
что окончившие врачи могли рассчитывать на больший заработок, нежели во всех
других местах) с жалованьем в 250 фунтов в год, хотя он, конечно, предпочел
бы работать в Эдинбургской королевской клинике и получать в десять раз
меньше.
И вот он в Блэнелли, - встает, бреется, одевается, все это с
лихорадочной быстротой, вызванной беспокойством о первой пациентке. Он
торопливо позавтракал и побежал обратно в свою комнату. Здесь отпер чемодан
и достал оттуда маленький футляр синей кожи. Открыл его и с серьезным
выражением смотрел некоторое время на лежавшую внутри медаль, гунтеровскую
(Джон Гунтер - знаменитый шотландский хирург.) золотую медаль, которую
ежегодно присуждали в университете Ст.-Эндрью студенту, сделавшему
наибольшие успехи в клинической медицине. И он, Эндрью Мэнсон, получил эту
медаль! Он ценил ее превыше всего, привык смотреть на нее как на талисман,
залог счастливого будущего. Но в это утро он взирал на нее с гордостью, с
какой-то странной тайной мольбой, словно стремясь вновь обрести веру в себя.
Потом, спрятав футляр, поспешил в амбулаторию на утренний прием больных.
Когда Эндрью вошел в эту лачугу, он уже застал там Дэя Дженкинса,
наливавшего воду из крана в большой глиняный горшок. Это был проворный
вертлявый человечек, с впалыми щеками в красных жилках, с глазами,
шнырявшими одновременно во все стороны, и худыми ногами в таких тесных
брюках, каких Эндрью ни на ком еще не видывал. Дженкинс поздоровался с ним и
сказал заискивающе:
- Вам нет надобности приходить так рано, доктор. Я могу до вашего
прихода отпустить все повторные лекарства и выдать, кому нужно,
удостоверения. Миссис Пейдж заказала резиновый штамп с подписью доктора
Пейджа, когда он заболел.
- Благодарю вас, - возразил Эндрью. - Но я хочу сам принять всех
больных. - Он остановился, забыв на время о своей тревоге, пораженный тем,
что делал аптекарь. - А что это вы делаете?
Дженкинс вместо ответа подмигнул ему.
- Из этого горшка вода покажется им вкуснее. Мы с вами знаем, что
значит добрая старая "aqua" (Вода), не так ли, доктор? Ну, а пациенты этого
не знают. Дурак был бы я, если бы при них наливал воду в их бутылки прямо из
крана!
Маленький аптекарь обнаруживал явное желание пуститься в откровенности,
но из задней двери дома, за сорок ярдов от амбулатории, вдруг раздался
громкий окрик:
- Дженкинс! Дженкинс! Вы мне нужны - сию же минуту!
Дженкинс подскочил, как строго вымуштрованный пес при щелкании бича
погонщика, и пробормотал дрожащим голосом:
- Извините, доктор. Меня зовет миссис Пейдж. Я... Я должен бежать туда.
К счастью, на утренний прием пришло всего несколько человек, к половине
одиннадцатого Эндрью всех отпустил и, получив от Дженкинса список больных,
которых следовало посетить на дому, тотчас выехал в двуколке Томаса. В почти
мучительном нетерпении он велел старому кучеру ехать прямо на Глайдер-плейс.
Через двадцать минут он вышел из дома No 7 бледный, крепко сжав губы,
со странным выражением лица.
Пройдя два дома, вошел в No 11, который тоже числился у него в списке.
Из No 11, перейдя улицу, - в No 18. Из No 18, завернув за угол, направился
на Рэднор-плейс, где еще два адреса было записано Дженкинсом с указанием,
что он уже побывал там вчера. Всего он за час сделал семь визитов в дома,
расположенные очень близко друг от друга. В пяти случаях из семи, включая и
пациентку из дома No 7 на Глайдер-плейс, у которой уже появилась характерная
сыпь, он обнаружил типичные признаки брюшного тифа. Последние десять дней
Дженкинс лечил их мелом и опиумом. После вчерашней неудачной попытки
поставить диагноз Эндрью теперь с ужасом убедился, что имеет дело с вспышкой
эпидемии тифа.
Остальные визиты он проделал как можно быстрее, в состоянии, близком к
панике.
За лэнчем, во время которого миссис Пейдж была всецело занята отлично
подрумяненным сладким мясом (которое, как она весело пояснила Мэнсону, "было
приготовлено для доктора Пейджа, но почему-то ему не понравилось"), он
хранил ледяное молчание, обдумывая этот вопрос. Он понимал, что от миссис
Пейдж узнает очень мало и помощи от нее ждать нечего. И решил, что следует
поговорить с самим Пейджем.
Но когда он вошел в комнату доктора, шторы там были опущены, и Эдвард
лежал пластом на кровати с сильной головной болью. Лицо его было очень
красно и сморщено от боли. Хотя он знаком попросил гостя присесть, Эндрью
почувствовал, что было бы жестоко сейчас расстраивать больного новой
неприятностью. Посидев несколько минут у кровати, он встал, собираясь уйти,
и ограничился лишь следующим вопросом:
- Скажите, доктор Пейдж, что надо первым делом предпринять, когда
имеются случаи заразных болезней?
Пауза. Потом Пейдж, не открывая глаз и не двигаясь, ответил с таким
видом, как будто уже от одного того, что он заговорил, его мигрень
усилилась:
- В таких случаях всегда бывают затруднения. У нас нет даже и больницы,
не говоря уже об изоляционных бараках. Если вы натолкнетесь на что-нибудь
очень серьезное, позвоните Гриффитсу в Тониглен. Это в пятнадцати милях
отсюда, ниже Блэнелли. Гриффитс - окружной врачебный инспектор.
Снова пауза, длиннее предыдущей.
- Но боюсь, что от этого мало будет пользы.
Утешенный такими сведениями, Эндрью помчался вниз, в переднюю, и
позвонил в Тониглен. Стоя у телефона с трубкой у уха, он заметил Энни,
служанку, смотревшую на него из-за двери кухни.
- Алло! Алло! Это доктор Гриффитс? - Он, наконец, добился соединения.
Мужской голос ответил очень сдержанно и осторожно:
- А кто его спрашивает?
- Говорит Мэнсон из Блэнелли, ассистент доктора Пейджа. - Голос Эндрью
достиг высшей степени напряжения. - У меня здесь пять случаев тифа. Я прошу
доктора Гриффитса немедленно приехать.
Откровеннейшая пауза и затем стремительный ответ монотонной
заискивающей скороговоркой, сильным уэльским акцентом:
- Ужасно сожалею, доктор, ужасно сожалею, но доктор Гриффитс уехал в
Суонси. По важному служебному делу.
- А когда он вернется? - крикнул Мэнсон во весь голос (телефон был в
неисправности).
- Право, доктор, не могу сказать наверное.
- Но послушайте...
На другом конце провода что-то щелкнуло. Говоривший совершенно
хладнокровно повесил трубку. Мэнсон в гневном, раздражении громко выругался:
- Ах, черт побери, я уверен, что это был сам Гриффитс!
Он позвонил снова, но его не соединяли. Он с упорной настойчивостью
собирался звонить в третий раз, когда, обернувшись, увидел, что Энни вышла в
переднюю и стоит, сложив на фартуке руки, спокойно и степенно глядя на него.
Это была женщина лет сорока пяти, очень опрятная, с серьезным и
неизменно ясным выражением лица.
- Я нечаянно слышала ваш разговор, доктор, - сказала она. - Доктора
Гриффитса никогда не застанете в Тониглене в этот час. Он чаще всего днем
уезжает в Суонси играть в гольф.
Силясь проглотить клубок, подкатившийся к горлу, Мэнсон сердито
возразил:
- Но мне кажется, что со мной говорил именно он.
- Возможно. - Энни слабо усмехнулась. - Я слыхала, что, когда он и не
уезжает в Суонси, он отвечает, что уехал. - Она дружелюбно и спокойно
посмотрела на Эндрью, затем повернулась к двери и заключила: - Я бы на вашем
месте не стала терять время на разговор с ним.
Эндрью повесил трубку и с все возрастающим негодованием и тревогой,
бормоча проклятия, вышел из дому и вторично обошел своих больных. Когда он
воротился, пора было начинать вечерний прием. Полтора часа просидел он за
перегородкой, в тесной каморке, изображавшей кабинет врача, осматривая
больных, которыми была битком набита приемная, до тех пор, пока не запотели
стены и в комнате можно было задохнуться от испарений, выделяемых мокрыми
телами. Рудокопы с порезанными пальцами, с профессиональными болезнями глаз
и коленных связок, с хроническим ревматизмом. Их жены и дети - кашляющие,
простуженные, с каким-нибудь растяжением или вывихом, с всякими другими
мелкими человеческими недугами. При иных обстоятельствах Эндрью эта работа
доставила бы удовольствие, ему приятно было бы даже спокойно-оценивающее
наблюдение за ним этих хмурых людей с землистыми лицами, перед которыми он
чувствовал себя, как на экзамене. Но сегодня он был всецело поглощен более
важным вопросом, и голова у него шла кругом от сыпавшегося на него града
пустячных жалоб. И все время, пока он писал рецепты, выстукивал груди и
давал советы, в нем зрело решение, которое он мысленно выражал следующими
словами: "Это он меня надоумил. Я его ненавижу, да, он мне противен, этот
высокомерный дьявол, но ничего не поделаешь, придется идти к нему".
В половине десятого, когда из амбулатории ушел последний пациент,
Эндрью с решительным видом вышел из своей каморки.
- Дженкинс, где живет доктор Денни?
Маленький аптекарь, который в эту минуту спешно закрывал на засов
наружную дверь, опасаясь, чтобы в амбулаторию не забрел еще какой-нибудь
запоздалый посетитель, повернулся к Эндрью с почти комичным выражением ужаса
на лице.
- Ведь вы же не станете связываться с этим человеком, доктор? Миссис
Пейдж... она его не любит. Эндрью спросил угрюмо:
- А почему это она его не любит?
- Да потому же, почему и все. Он был так безобразно груб с ней. -
Дженкинс замолчал, но затем, всмотревшись в лицо Мэнсона, добавил неохотно:
- Что ж, если вы непременно желаете знать, - он живет у миссис Сиджер,
Чэпел-стрит, номер сорок девять.
Снова в путь. Эндрью целый день был на ногах, но не чувствовал
усталости, поглощенный сознанием своей ответственности, озабоченный
эпидемией тифа, тяжелым грузом легшей ему на плечи. Он испытал большое
облегчение, когда, придя на Чэпел-стрит, No 49, узнал, что Денни дома.
Хозяйка проводила его к нему.
Если Денни и удивился его приходу, он ничем этого не показал. Он только
спросил после долгого и невыносимого для Эндрью разглядывания его в упор:
- Что, уже отправили кого-нибудь на тот свет?
Эндрью, все еще стоявший на пороге теплой неприбранной гостиной,
покраснел, но, сделав над собой громадное усилие, подавил гнев и обиду. Он
сказал отрывисто:
- Вы были правы. Это брюшной тиф. Меня убить мало за то, что я сразу не
распознал его. Уже пять случаев. Я не в большом восторге, что приехал сюда.
Но надо что-то делать, а я здесь новый человек и не знаю, что. Я звонил
врачебному инспектору, да ничего от него не добился. И пришел к вам за
советом.
Денни, в своем кресле у камина, полуобернувшись слушал с трубкой в
зубах и, наконец, сказал ворчливо:
- Вы бы лучше вошли. - Затем, с внезапным раздражением: - Ох, да
садитесь же ради бога! Не стойте, как пресвитерианский священник, который
готовится предать кого-нибудь анафеме. Выпить чего-нибудь хотите? Нет? Ну,
конечно, я так и думал, что не захотите.
Но даже и тогда, когда Эндрью, неохотно уступая его настояниям, сел с
оборонительным видом и даже закурил папиросу, Денни не торопился начинать
разговор. Он сидел, тыкая своего пса Гоукинса носком рваной домашней туфли.
Наконец, когда Мэнсон докурил папиросу, он сказал, кивком головы указывая на
стол:
- Взгляните, пожалуйста, на это!
На столе стоял прекрасный цейсовский микроскоп и лежало несколько
препаратов. Эндрью поместил один из них под микроскоп и сразу различил
характерные палочки - группы тифозных бактерий.
- Сделано, конечно, очень неумело, - небрежно, скороговоркой заметил
Денни, как бы торопясь предупредить критику. - Просто сварганил кое-как. Я,
слава богу, не лабораторная крыса. Я хирург. Но при наших проклятых порядках
приходится быть мастером на все руки. Впрочем, как ни плохо сделаны
препараты, ошибиться нельзя, видно даже и невооруженным глазом. Я их
приготовил на агаре (Желатиноподобная масса, добываемая из цейлонского мха и
ост-индских морских водорослей) в моей печке.
- Значит, и у вас были случаи тифа? - спросил Эндрью с жадным
интересом.
- Четыре. Все в том же участке, где ваши. - Денни замолчал. - И эти
клопики, что вы ту видите, - из колодца в Глайдер-плейс.
Эндрью смотрел на него, оживившись, сгорая от желания задать десятки
вопросов, начиная понимать, как серьезно относится к своей работе этот
человек, а главное - безмерно обрадованный тем, что ему указали источник
заразы.
- Видите ли, - заключил Денни все с той же холодной, горькой иронией, -
паратиф здесь более или менее обычное явление. Но когда-нибудь - скоро,
очень скоро! - мы дождемся хорошенькой вспышки эпидемии. Виновата в этом
главная канализационная труба. Она вся дырявая, и нечистоты просачиваются из
нее, отравляя половину подземных источников в городе. Я вдалбливал это
Гриффитсу, пока не измучился. Но он - ленивая, увертливая, ни на что не
годная благочестивая скотина. Во время нашего последнего разговора по
телефону я ему пригрозил, что при встрече проломлю ему башку. Наверное,
оттого он и увильнул от вас сегодня.
- Это черт знает что! Позор! - крикнул Эндрью, увлеченный внезапным
порывом возмущения.
Денни пожал плечами:
- Он не хочет требовать ничего от городского управления, боясь, как бы
ему не урезали жалованье, чтобы оплатить необходимые расходы.
Наступило молчание. Эндрью горячо желал продолжения разговора. Несмотря
на неприязненное чувство к Денни, в нем странным образом возбуждали энергию
пессимизм этого скептика, его хладнокровный и обдуманный цинизм. Но он не
находил предлога оставаться здесь дольше. Поэтому он встал из-за стола и
направился к двери, скрывая свои истинные чувства и решив просто вежливо
поблагодарить Денни, показать ему, какое облегчение он теперь испытывает.
- Очень вам признателен за сведения. Благодаря вам мне теперь все ясно.
Меня беспокоила причина эпидемии, я думал, что тут имеется какой-то носитель
заразы, но раз вы установили, что все дело в колодце, тогда это гораздо
проще. Отныне в Глайдер-плейс должны будут кипятить каждую каплю воды.
Денни поднялся тоже.
- Это Гриффитса следовало бы прокипятить! - проворчал он. Затем с
прежним сатирическим юмором добавил: - Пожалуйста, без трогательных
выражений благодарности, доктор! Нам с вами, вероятно, придется еще не раз
терпеть общество друг друга, пока вся эта история не кончится. Приходите ко
мне, когда захочется. Мы здесь не слишком избалованы общением с людьми. - Он
посмотрел на свою собаку и докончил грубо: - Даже доктору шотландцу будем
рады. Не так ли, сэр Джон?
Сэр Джон Гоукинс ударил хвостом по ковру и, словно дразня Мэнсона,
высунул красный язык. Тем не менее, возвращаясь домой через Глайдер-плейс,
где он по пути дал строгий наказ относительно кипячения воды, Эндрью
чувствовал, что Денни теперь вовсе уж не так ему противен, как ему раньше
казалось.
Эндрью ринулся на борьбу с тифом со всем пылом энергичной и
стремительной натуры. Он любил свое дело и считал удачей то, что ему в самом
начале карьеры представился такой случай. Эти первые недели он работал, как
вол, - и работал с наслаждением. На нем лежала вся повседневная практика, а
справившись с ней, он с увлечением занимался своими тифозными больными.
Пожалуй, ему везло в этой первой борьбе. К концу месяца все его
пациенты стали поправляться, и можно было думать, что вспышка эпидемии
подавлена. Когда он размышлял о всех принятых им мерах, которые проводил с
неумолимой строгостью, - о кипячении воды, дезинфекции, изоляции больных, о
пропитанных карболкой простынях на каждой двери, хлорной извести, которую он
целыми фунтами заказывал за счет миссис Пейдж и собственноручно засыпал ею
сточные канавы в Глайдере, - он говорил себе в упоении: "Помогло! Я не стою
такого счастья. Но, видит бог, это сделал я!"
Он испытывал тайную, постыдную радость оттого, что его пациенты
выздоравливают скорее, чем пациенты Денни.
Денни по-прежнему оставался для него загадкой, раздражал его. Они
теперь, естественно, встречались часто, навещая больных в одном и том же
участке. Денни нравилось обрушивать всю силу своей иронии на дело, которое
делали они оба. Он называл себя и Мэнсона "грозными истребителями эпидемии"
и смаковал эту избитую фразу с каким-то злорадным удовлетворением. Но весь
его сарказм, все его насмешливые замечания вроде "не забывайте, доктор, что
мы поддерживаем честь поистине славной профессии", не мешали ему проводить
часы в комнатах больных, сидеть у их постелей, касаться их руками, не думая
о заразе.
Временами Эндрью готов был полюбить его за проблески
стыдливо-сдержанной сердечности и простоты, но затем какое-нибудь злое,
хлесткое слово опять портило все. Как-то раз Эндрью, огорченный и задетый,
прибегнул к "Врачебному адрес-календарю", в надежде узнать что-нибудь о
Денни. Это был старый, изданный пять лет тому назад справочник, найденный им
на полке у доктора Пейджа, но в нем оказались потрясающие сведения о Филиппе
Денни. Оказалось, что он окончил с отличием Кембриджский университет, имеет
звание магистра хирургии и занимал должность старшего хирурга в городе
Либоро.
Десятого ноября Денни неожиданно позвонил ему по телефону.
- Мэнсон, мне бы надо вас повидать, не можете ли вы прийти ко мне в три
часа? Очень важное дело.
- Хорошо, приду.
За завтраком Эндрью был задумчив. Доедая деревенский пирог, который ему
сегодня подали, он почувствовал на себе упорный взгляд Блодуэн - игривый, но
вместе с тем повелительный.
- Кто это говорил с вами по телефону? Денни, да? Вам не следует
якшаться с таким субъектом. Никакой пользы от него не будет.
Эндрью холодно посмотрел ей в глаза.
- Напротив, он мне был очень полезен.
- Да полноте, доктор! - злобно окрысилась Блодуэн, как всегда, когда ей
перечили. - Он самый настоящий сумасброд. Лекарств он обычно совсем не
прописывает. Да вот, например, когда пришла к нему Рис Морган, которую всю
жизнь врачи лечили разными лекарствами, он посоветовал ей ходить каждый день
две мили в гору и перестать "заливать себя всяким свиным пойлом". Это его
подлинные слова. Тогда она от него ушла к нам и получала от Дженкинса
бутылку за бутылкой отличные микстуры. Этот Денни просто мерзкий грубиян.
Все говорят, что у него где-то имеется жена, которая с ним не живет. Вот
какой это человек! К тому же он почти всегда пьян. Лучше не связывайтесь с
ним, доктор, и помните, что вы работаете для доктора Пейджа.
При этом уже не раз слышанном наказе Эндрью ощутил бурный прилив
раздражения. Он делал все, что мог, чтобы угодить миссис Пейдж, но ее
требовательности не было границ. Под ее подозрительностью и шумной
веселостью, сменявшими друг друга, всегда чувствовалось намерение
использовать его до последней возможности и дать в обмен как можно меньше.
Жалованье за первый месяц она уже задержала на три дня. Может быть, это с ее
стороны было просто забывчивостью, но такая забывчивость очень беспокоила и
злила Мэнсона. И сейчас вид этой цепко оберегавшей свое благополучие жирной,
цветущей женщины, которая посмела критиковать Денни, вывел его из себя. Он
сказал с сердцем:
- Я бы лучше помнил, что работаю на доктора Пейджа, если бы вовремя
получал свое жалованье, миссис Пейдж.
Она сразу покраснела, и Мэнсону стало ясно, что она отлично помнила об
этом все время. Вызывающе вздернула голову:
- Получите! Эка важность, подумаешь!
До конца завтрака она сидела надутая, не глядя на Эндрью, как будто он
ее чем-нибудь оскорбил. Но когда он после завтрака был призван в гостиную,
она встретила его уже в другом настроении - слащаво любезная, веселая,
улыбающаяся.
- Вот ваши деньги, доктор. Присаживайтесь и будьте пообходительнее. Нам
с вами надо жить дружно, иначе ничего у нас не выйдет.
Она сидела в зеленом плюшевом кресле, и на ее полных коленях лежало
двадцать фунтовых бумажек и черный кожаный кошелек. Взяв в руки ассигнации,
она принялась медленно отсчитывать их, передавая Мэнсону:
"Одни, два, три, четыре". Чем меньше становилась пачка, тем медленнее
она считала, ее хитрые черные глазки вкрадчиво мигали, и, дойдя до
восемнадцати, она остановилась с легким вздохом сожаления.
- Ох, доктор, это большие деньги в наше трудное время! Не правда ли?
"Давай и бери" - вот мой девиз. Можно оставить себе на счастье
остальные два фунта?
Мэнсон молчал. Она своей мелочной жадностью ставила себя в унизительное
положение. Ему было известно, что врачебная практика приносит ей солидный
доход. Долгую минуту она сидела так, сверля глазами его лицо, затем, не
встретив в ответ на свою просьбу ничего, кроме ледяного бесстрастия,
сердитым жестом швырнула ему последние две бумажки и сказала резко;
- Смотрите же, заслужите эти деньги!
Затем рывком поднялась и уже хотела выйти из комнаты, но Эндрью
остановил ее на пути к дверям.
- Одну минуту, миссис Пейдж.
В голосе его звучала нервная решительность. Как ни противно ему было,
он решил не давать подачки этой жадной особе.
- Вы уплатили мне за месяц только двадцать фунтов, это составляет в год
двести сорок, а мы с вами договорились, что я буду получать двести
пятьдесят. Значит, мне следует еще шестнадцать шиллингов восемь пенсов,
миссис Пейдж.
Она мертвенно побледнела от ярости и разочарования.
- Ах, так! - прошипела она, задыхаясь. - Вы хотите ссориться из-за
какой-то мелочи. Мне всегда говорили, что шотландцы скупы. Теперь я в этом
убедилась. Нате! Возьмите свои грязные шиллинги и медяки тоже!
Она отсчитала деньги из туго набитого кошелька, пальцы ее тряслись,
глаза так и кололи Эндрью. Наконец, бросив на него последний злобный взгляд,
она выскочила из гостиной, хлопнув дверью.
Пылая гневом, Эндрью вышел из дома. Колкости Блодуэн тем сильнее задели
его за живое, что он сознавал их несправедливость. Как она не понимала, что
здесь дело шло не о пустячной сумме, а о принципе справедливости? Впрочем,
независимо от требований высшей морали, у него это было врожденной чертой
характера, отличающей северян, - решимость никогда никому в жизни не
позволять себя дурачить и надувать.
Только когда он уже дошел до почты, купил конверт и отослал полученные
двадцать фунтов по адресу "Гленовского фонда" (серебро он оставил себе на
карманные расходы), он немного успокоился. Стоя на крыльце почтовой конторы,
он увидел подходившего доктора Бремвела, и лицо его еще больше прояснилось.
Бремвел шел медленно, его большие ступни величественно попирали мостовую,
жалкая потрепанная черная фигура держалась прямо, нестриженые серые волосы
падали на засаленный воротник, а глаза были устремлены в книгу, которую он
на стойке, потом на Мэнсона. Голос его звучал вяло, совершенно безучастно,
когда он сказал:
- Между прочим, я бы на вашем месте проверил, не брюшной ли это тиф у
вашей больной на Глайдер-плейс. Бывают случаи не слишком типичные.
"Дзинь!" - звякнул опять колокольчик у двери. И раньше чем Эндрью успел
сказать что-нибудь, доктор Филипп Денни и Гоукинс скрылись в сыром мраке.
Не жесткий матрац, в котором шерсть сбилась комьями, мешал Эндрью спать
в эту ночь, а все растущее беспокойство относительно больной на
Глайдер-плейс.
Был ли это тиф? Прощальное замечание Денни вызвало в его уже
встревоженной душе новую вереницу сомнений и дурных предчувствий. Боясь, что
он упустил какой-нибудь важный симптом, он с трудом удерживался от того,
чтобы встать и отправиться снова к больной в такой немыслимо ранний час.
Беспокойно ворочаясь всю долгую бессонную ночь напролет, он дошел уже до
того, что спрашивал себя, понимает ли он вообще хоть что-нибудь в медицине.
У Мэнсона была бурная натура, склонная к исключительной напряженности
переживаний. Вероятно, он унаследовал ее от матери, уроженки горной
Шотландии, которая на своей родине, в Аллапуле, в детстве наблюдала, как
северное сияние мечется по седому небу. Отец Эндрью, Джон Мэнсон, мелкий
файфширский фермер, был человек уравновешенный, степенный и трудолюбивый. Но
хозяйничал он на своей земле не слишком удачно, и когда, в последний год
мировой войны, он был убит на фронте, дела его остались в крайне запутанном
и плачевном состоянии. Целый год Джесси Мэнсон усердно старалась сохранить
ферму, завела молочное хозяйство и даже сама развозила в фургоне молоко,
когда видела, что Эндрью слишком занят своими книгами, чтобы сделать это за
нее. Но вскоре кашель, на который она в течение ряда лет не обращала
никакого внимания, начал все сильнее мучить ее, и она неожиданно заболела
чахоткой, от которой так часто гибнут тонкокожие, темноволосые жители гор.
В восемнадцать лет Эндрью оказался один на свете. Он учился тогда на
первом курсе университета Ст.-Эндрью и получал стипендию - сорок фунтов в
год, не имея, кроме нее, не единого гроша за душой. Спасал его "Гленовский
фонд", это типично-шотландское учреждение, которое (употребляя наивную
терминологию покойного сэра Эндрью Глена, его основателя) "приглашает
достойных и нуждающихся студентов, получивших при крещении имя Эндрью, брать
ссуды не свыше пятидесяти фунтов в год в течение пяти лет, при условии, если
они готовы добросовестно погасить эти ссуды по окончании учения".
"Гленовский фонд" и способность весело голодать помогли Эндрью пройти
весь курс в университете Ст.-Эндрью и затем окончить медицинский факультет в
городе Данди. А благодарность Фонду и несносная честность заставили его
тотчас по получении диплома спешно взять место в Южном Уэльсе (где только
что окончившие врачи могли рассчитывать на больший заработок, нежели во всех
других местах) с жалованьем в 250 фунтов в год, хотя он, конечно, предпочел
бы работать в Эдинбургской королевской клинике и получать в десять раз
меньше.
И вот он в Блэнелли, - встает, бреется, одевается, все это с
лихорадочной быстротой, вызванной беспокойством о первой пациентке. Он
торопливо позавтракал и побежал обратно в свою комнату. Здесь отпер чемодан
и достал оттуда маленький футляр синей кожи. Открыл его и с серьезным
выражением смотрел некоторое время на лежавшую внутри медаль, гунтеровскую
(Джон Гунтер - знаменитый шотландский хирург.) золотую медаль, которую
ежегодно присуждали в университете Ст.-Эндрью студенту, сделавшему
наибольшие успехи в клинической медицине. И он, Эндрью Мэнсон, получил эту
медаль! Он ценил ее превыше всего, привык смотреть на нее как на талисман,
залог счастливого будущего. Но в это утро он взирал на нее с гордостью, с
какой-то странной тайной мольбой, словно стремясь вновь обрести веру в себя.
Потом, спрятав футляр, поспешил в амбулаторию на утренний прием больных.
Когда Эндрью вошел в эту лачугу, он уже застал там Дэя Дженкинса,
наливавшего воду из крана в большой глиняный горшок. Это был проворный
вертлявый человечек, с впалыми щеками в красных жилках, с глазами,
шнырявшими одновременно во все стороны, и худыми ногами в таких тесных
брюках, каких Эндрью ни на ком еще не видывал. Дженкинс поздоровался с ним и
сказал заискивающе:
- Вам нет надобности приходить так рано, доктор. Я могу до вашего
прихода отпустить все повторные лекарства и выдать, кому нужно,
удостоверения. Миссис Пейдж заказала резиновый штамп с подписью доктора
Пейджа, когда он заболел.
- Благодарю вас, - возразил Эндрью. - Но я хочу сам принять всех
больных. - Он остановился, забыв на время о своей тревоге, пораженный тем,
что делал аптекарь. - А что это вы делаете?
Дженкинс вместо ответа подмигнул ему.
- Из этого горшка вода покажется им вкуснее. Мы с вами знаем, что
значит добрая старая "aqua" (Вода), не так ли, доктор? Ну, а пациенты этого
не знают. Дурак был бы я, если бы при них наливал воду в их бутылки прямо из
крана!
Маленький аптекарь обнаруживал явное желание пуститься в откровенности,
но из задней двери дома, за сорок ярдов от амбулатории, вдруг раздался
громкий окрик:
- Дженкинс! Дженкинс! Вы мне нужны - сию же минуту!
Дженкинс подскочил, как строго вымуштрованный пес при щелкании бича
погонщика, и пробормотал дрожащим голосом:
- Извините, доктор. Меня зовет миссис Пейдж. Я... Я должен бежать туда.
К счастью, на утренний прием пришло всего несколько человек, к половине
одиннадцатого Эндрью всех отпустил и, получив от Дженкинса список больных,
которых следовало посетить на дому, тотчас выехал в двуколке Томаса. В почти
мучительном нетерпении он велел старому кучеру ехать прямо на Глайдер-плейс.
Через двадцать минут он вышел из дома No 7 бледный, крепко сжав губы,
со странным выражением лица.
Пройдя два дома, вошел в No 11, который тоже числился у него в списке.
Из No 11, перейдя улицу, - в No 18. Из No 18, завернув за угол, направился
на Рэднор-плейс, где еще два адреса было записано Дженкинсом с указанием,
что он уже побывал там вчера. Всего он за час сделал семь визитов в дома,
расположенные очень близко друг от друга. В пяти случаях из семи, включая и
пациентку из дома No 7 на Глайдер-плейс, у которой уже появилась характерная
сыпь, он обнаружил типичные признаки брюшного тифа. Последние десять дней
Дженкинс лечил их мелом и опиумом. После вчерашней неудачной попытки
поставить диагноз Эндрью теперь с ужасом убедился, что имеет дело с вспышкой
эпидемии тифа.
Остальные визиты он проделал как можно быстрее, в состоянии, близком к
панике.
За лэнчем, во время которого миссис Пейдж была всецело занята отлично
подрумяненным сладким мясом (которое, как она весело пояснила Мэнсону, "было
приготовлено для доктора Пейджа, но почему-то ему не понравилось"), он
хранил ледяное молчание, обдумывая этот вопрос. Он понимал, что от миссис
Пейдж узнает очень мало и помощи от нее ждать нечего. И решил, что следует
поговорить с самим Пейджем.
Но когда он вошел в комнату доктора, шторы там были опущены, и Эдвард
лежал пластом на кровати с сильной головной болью. Лицо его было очень
красно и сморщено от боли. Хотя он знаком попросил гостя присесть, Эндрью
почувствовал, что было бы жестоко сейчас расстраивать больного новой
неприятностью. Посидев несколько минут у кровати, он встал, собираясь уйти,
и ограничился лишь следующим вопросом:
- Скажите, доктор Пейдж, что надо первым делом предпринять, когда
имеются случаи заразных болезней?
Пауза. Потом Пейдж, не открывая глаз и не двигаясь, ответил с таким
видом, как будто уже от одного того, что он заговорил, его мигрень
усилилась:
- В таких случаях всегда бывают затруднения. У нас нет даже и больницы,
не говоря уже об изоляционных бараках. Если вы натолкнетесь на что-нибудь
очень серьезное, позвоните Гриффитсу в Тониглен. Это в пятнадцати милях
отсюда, ниже Блэнелли. Гриффитс - окружной врачебный инспектор.
Снова пауза, длиннее предыдущей.
- Но боюсь, что от этого мало будет пользы.
Утешенный такими сведениями, Эндрью помчался вниз, в переднюю, и
позвонил в Тониглен. Стоя у телефона с трубкой у уха, он заметил Энни,
служанку, смотревшую на него из-за двери кухни.
- Алло! Алло! Это доктор Гриффитс? - Он, наконец, добился соединения.
Мужской голос ответил очень сдержанно и осторожно:
- А кто его спрашивает?
- Говорит Мэнсон из Блэнелли, ассистент доктора Пейджа. - Голос Эндрью
достиг высшей степени напряжения. - У меня здесь пять случаев тифа. Я прошу
доктора Гриффитса немедленно приехать.
Откровеннейшая пауза и затем стремительный ответ монотонной
заискивающей скороговоркой, сильным уэльским акцентом:
- Ужасно сожалею, доктор, ужасно сожалею, но доктор Гриффитс уехал в
Суонси. По важному служебному делу.
- А когда он вернется? - крикнул Мэнсон во весь голос (телефон был в
неисправности).
- Право, доктор, не могу сказать наверное.
- Но послушайте...
На другом конце провода что-то щелкнуло. Говоривший совершенно
хладнокровно повесил трубку. Мэнсон в гневном, раздражении громко выругался:
- Ах, черт побери, я уверен, что это был сам Гриффитс!
Он позвонил снова, но его не соединяли. Он с упорной настойчивостью
собирался звонить в третий раз, когда, обернувшись, увидел, что Энни вышла в
переднюю и стоит, сложив на фартуке руки, спокойно и степенно глядя на него.
Это была женщина лет сорока пяти, очень опрятная, с серьезным и
неизменно ясным выражением лица.
- Я нечаянно слышала ваш разговор, доктор, - сказала она. - Доктора
Гриффитса никогда не застанете в Тониглене в этот час. Он чаще всего днем
уезжает в Суонси играть в гольф.
Силясь проглотить клубок, подкатившийся к горлу, Мэнсон сердито
возразил:
- Но мне кажется, что со мной говорил именно он.
- Возможно. - Энни слабо усмехнулась. - Я слыхала, что, когда он и не
уезжает в Суонси, он отвечает, что уехал. - Она дружелюбно и спокойно
посмотрела на Эндрью, затем повернулась к двери и заключила: - Я бы на вашем
месте не стала терять время на разговор с ним.
Эндрью повесил трубку и с все возрастающим негодованием и тревогой,
бормоча проклятия, вышел из дому и вторично обошел своих больных. Когда он
воротился, пора было начинать вечерний прием. Полтора часа просидел он за
перегородкой, в тесной каморке, изображавшей кабинет врача, осматривая
больных, которыми была битком набита приемная, до тех пор, пока не запотели
стены и в комнате можно было задохнуться от испарений, выделяемых мокрыми
телами. Рудокопы с порезанными пальцами, с профессиональными болезнями глаз
и коленных связок, с хроническим ревматизмом. Их жены и дети - кашляющие,
простуженные, с каким-нибудь растяжением или вывихом, с всякими другими
мелкими человеческими недугами. При иных обстоятельствах Эндрью эта работа
доставила бы удовольствие, ему приятно было бы даже спокойно-оценивающее
наблюдение за ним этих хмурых людей с землистыми лицами, перед которыми он
чувствовал себя, как на экзамене. Но сегодня он был всецело поглощен более
важным вопросом, и голова у него шла кругом от сыпавшегося на него града
пустячных жалоб. И все время, пока он писал рецепты, выстукивал груди и
давал советы, в нем зрело решение, которое он мысленно выражал следующими
словами: "Это он меня надоумил. Я его ненавижу, да, он мне противен, этот
высокомерный дьявол, но ничего не поделаешь, придется идти к нему".
В половине десятого, когда из амбулатории ушел последний пациент,
Эндрью с решительным видом вышел из своей каморки.
- Дженкинс, где живет доктор Денни?
Маленький аптекарь, который в эту минуту спешно закрывал на засов
наружную дверь, опасаясь, чтобы в амбулаторию не забрел еще какой-нибудь
запоздалый посетитель, повернулся к Эндрью с почти комичным выражением ужаса
на лице.
- Ведь вы же не станете связываться с этим человеком, доктор? Миссис
Пейдж... она его не любит. Эндрью спросил угрюмо:
- А почему это она его не любит?
- Да потому же, почему и все. Он был так безобразно груб с ней. -
Дженкинс замолчал, но затем, всмотревшись в лицо Мэнсона, добавил неохотно:
- Что ж, если вы непременно желаете знать, - он живет у миссис Сиджер,
Чэпел-стрит, номер сорок девять.
Снова в путь. Эндрью целый день был на ногах, но не чувствовал
усталости, поглощенный сознанием своей ответственности, озабоченный
эпидемией тифа, тяжелым грузом легшей ему на плечи. Он испытал большое
облегчение, когда, придя на Чэпел-стрит, No 49, узнал, что Денни дома.
Хозяйка проводила его к нему.
Если Денни и удивился его приходу, он ничем этого не показал. Он только
спросил после долгого и невыносимого для Эндрью разглядывания его в упор:
- Что, уже отправили кого-нибудь на тот свет?
Эндрью, все еще стоявший на пороге теплой неприбранной гостиной,
покраснел, но, сделав над собой громадное усилие, подавил гнев и обиду. Он
сказал отрывисто:
- Вы были правы. Это брюшной тиф. Меня убить мало за то, что я сразу не
распознал его. Уже пять случаев. Я не в большом восторге, что приехал сюда.
Но надо что-то делать, а я здесь новый человек и не знаю, что. Я звонил
врачебному инспектору, да ничего от него не добился. И пришел к вам за
советом.
Денни, в своем кресле у камина, полуобернувшись слушал с трубкой в
зубах и, наконец, сказал ворчливо:
- Вы бы лучше вошли. - Затем, с внезапным раздражением: - Ох, да
садитесь же ради бога! Не стойте, как пресвитерианский священник, который
готовится предать кого-нибудь анафеме. Выпить чего-нибудь хотите? Нет? Ну,
конечно, я так и думал, что не захотите.
Но даже и тогда, когда Эндрью, неохотно уступая его настояниям, сел с
оборонительным видом и даже закурил папиросу, Денни не торопился начинать
разговор. Он сидел, тыкая своего пса Гоукинса носком рваной домашней туфли.
Наконец, когда Мэнсон докурил папиросу, он сказал, кивком головы указывая на
стол:
- Взгляните, пожалуйста, на это!
На столе стоял прекрасный цейсовский микроскоп и лежало несколько
препаратов. Эндрью поместил один из них под микроскоп и сразу различил
характерные палочки - группы тифозных бактерий.
- Сделано, конечно, очень неумело, - небрежно, скороговоркой заметил
Денни, как бы торопясь предупредить критику. - Просто сварганил кое-как. Я,
слава богу, не лабораторная крыса. Я хирург. Но при наших проклятых порядках
приходится быть мастером на все руки. Впрочем, как ни плохо сделаны
препараты, ошибиться нельзя, видно даже и невооруженным глазом. Я их
приготовил на агаре (Желатиноподобная масса, добываемая из цейлонского мха и
ост-индских морских водорослей) в моей печке.
- Значит, и у вас были случаи тифа? - спросил Эндрью с жадным
интересом.
- Четыре. Все в том же участке, где ваши. - Денни замолчал. - И эти
клопики, что вы ту видите, - из колодца в Глайдер-плейс.
Эндрью смотрел на него, оживившись, сгорая от желания задать десятки
вопросов, начиная понимать, как серьезно относится к своей работе этот
человек, а главное - безмерно обрадованный тем, что ему указали источник
заразы.
- Видите ли, - заключил Денни все с той же холодной, горькой иронией, -
паратиф здесь более или менее обычное явление. Но когда-нибудь - скоро,
очень скоро! - мы дождемся хорошенькой вспышки эпидемии. Виновата в этом
главная канализационная труба. Она вся дырявая, и нечистоты просачиваются из
нее, отравляя половину подземных источников в городе. Я вдалбливал это
Гриффитсу, пока не измучился. Но он - ленивая, увертливая, ни на что не
годная благочестивая скотина. Во время нашего последнего разговора по
телефону я ему пригрозил, что при встрече проломлю ему башку. Наверное,
оттого он и увильнул от вас сегодня.
- Это черт знает что! Позор! - крикнул Эндрью, увлеченный внезапным
порывом возмущения.
Денни пожал плечами:
- Он не хочет требовать ничего от городского управления, боясь, как бы
ему не урезали жалованье, чтобы оплатить необходимые расходы.
Наступило молчание. Эндрью горячо желал продолжения разговора. Несмотря
на неприязненное чувство к Денни, в нем странным образом возбуждали энергию
пессимизм этого скептика, его хладнокровный и обдуманный цинизм. Но он не
находил предлога оставаться здесь дольше. Поэтому он встал из-за стола и
направился к двери, скрывая свои истинные чувства и решив просто вежливо
поблагодарить Денни, показать ему, какое облегчение он теперь испытывает.
- Очень вам признателен за сведения. Благодаря вам мне теперь все ясно.
Меня беспокоила причина эпидемии, я думал, что тут имеется какой-то носитель
заразы, но раз вы установили, что все дело в колодце, тогда это гораздо
проще. Отныне в Глайдер-плейс должны будут кипятить каждую каплю воды.
Денни поднялся тоже.
- Это Гриффитса следовало бы прокипятить! - проворчал он. Затем с
прежним сатирическим юмором добавил: - Пожалуйста, без трогательных
выражений благодарности, доктор! Нам с вами, вероятно, придется еще не раз
терпеть общество друг друга, пока вся эта история не кончится. Приходите ко
мне, когда захочется. Мы здесь не слишком избалованы общением с людьми. - Он
посмотрел на свою собаку и докончил грубо: - Даже доктору шотландцу будем
рады. Не так ли, сэр Джон?
Сэр Джон Гоукинс ударил хвостом по ковру и, словно дразня Мэнсона,
высунул красный язык. Тем не менее, возвращаясь домой через Глайдер-плейс,
где он по пути дал строгий наказ относительно кипячения воды, Эндрью
чувствовал, что Денни теперь вовсе уж не так ему противен, как ему раньше
казалось.
Эндрью ринулся на борьбу с тифом со всем пылом энергичной и
стремительной натуры. Он любил свое дело и считал удачей то, что ему в самом
начале карьеры представился такой случай. Эти первые недели он работал, как
вол, - и работал с наслаждением. На нем лежала вся повседневная практика, а
справившись с ней, он с увлечением занимался своими тифозными больными.
Пожалуй, ему везло в этой первой борьбе. К концу месяца все его
пациенты стали поправляться, и можно было думать, что вспышка эпидемии
подавлена. Когда он размышлял о всех принятых им мерах, которые проводил с
неумолимой строгостью, - о кипячении воды, дезинфекции, изоляции больных, о
пропитанных карболкой простынях на каждой двери, хлорной извести, которую он
целыми фунтами заказывал за счет миссис Пейдж и собственноручно засыпал ею
сточные канавы в Глайдере, - он говорил себе в упоении: "Помогло! Я не стою
такого счастья. Но, видит бог, это сделал я!"
Он испытывал тайную, постыдную радость оттого, что его пациенты
выздоравливают скорее, чем пациенты Денни.
Денни по-прежнему оставался для него загадкой, раздражал его. Они
теперь, естественно, встречались часто, навещая больных в одном и том же
участке. Денни нравилось обрушивать всю силу своей иронии на дело, которое
делали они оба. Он называл себя и Мэнсона "грозными истребителями эпидемии"
и смаковал эту избитую фразу с каким-то злорадным удовлетворением. Но весь
его сарказм, все его насмешливые замечания вроде "не забывайте, доктор, что
мы поддерживаем честь поистине славной профессии", не мешали ему проводить
часы в комнатах больных, сидеть у их постелей, касаться их руками, не думая
о заразе.
Временами Эндрью готов был полюбить его за проблески
стыдливо-сдержанной сердечности и простоты, но затем какое-нибудь злое,
хлесткое слово опять портило все. Как-то раз Эндрью, огорченный и задетый,
прибегнул к "Врачебному адрес-календарю", в надежде узнать что-нибудь о
Денни. Это был старый, изданный пять лет тому назад справочник, найденный им
на полке у доктора Пейджа, но в нем оказались потрясающие сведения о Филиппе
Денни. Оказалось, что он окончил с отличием Кембриджский университет, имеет
звание магистра хирургии и занимал должность старшего хирурга в городе
Либоро.
Десятого ноября Денни неожиданно позвонил ему по телефону.
- Мэнсон, мне бы надо вас повидать, не можете ли вы прийти ко мне в три
часа? Очень важное дело.
- Хорошо, приду.
За завтраком Эндрью был задумчив. Доедая деревенский пирог, который ему
сегодня подали, он почувствовал на себе упорный взгляд Блодуэн - игривый, но
вместе с тем повелительный.
- Кто это говорил с вами по телефону? Денни, да? Вам не следует
якшаться с таким субъектом. Никакой пользы от него не будет.
Эндрью холодно посмотрел ей в глаза.
- Напротив, он мне был очень полезен.
- Да полноте, доктор! - злобно окрысилась Блодуэн, как всегда, когда ей
перечили. - Он самый настоящий сумасброд. Лекарств он обычно совсем не
прописывает. Да вот, например, когда пришла к нему Рис Морган, которую всю
жизнь врачи лечили разными лекарствами, он посоветовал ей ходить каждый день
две мили в гору и перестать "заливать себя всяким свиным пойлом". Это его
подлинные слова. Тогда она от него ушла к нам и получала от Дженкинса
бутылку за бутылкой отличные микстуры. Этот Денни просто мерзкий грубиян.
Все говорят, что у него где-то имеется жена, которая с ним не живет. Вот
какой это человек! К тому же он почти всегда пьян. Лучше не связывайтесь с
ним, доктор, и помните, что вы работаете для доктора Пейджа.
При этом уже не раз слышанном наказе Эндрью ощутил бурный прилив
раздражения. Он делал все, что мог, чтобы угодить миссис Пейдж, но ее
требовательности не было границ. Под ее подозрительностью и шумной
веселостью, сменявшими друг друга, всегда чувствовалось намерение
использовать его до последней возможности и дать в обмен как можно меньше.
Жалованье за первый месяц она уже задержала на три дня. Может быть, это с ее
стороны было просто забывчивостью, но такая забывчивость очень беспокоила и
злила Мэнсона. И сейчас вид этой цепко оберегавшей свое благополучие жирной,
цветущей женщины, которая посмела критиковать Денни, вывел его из себя. Он
сказал с сердцем:
- Я бы лучше помнил, что работаю на доктора Пейджа, если бы вовремя
получал свое жалованье, миссис Пейдж.
Она сразу покраснела, и Мэнсону стало ясно, что она отлично помнила об
этом все время. Вызывающе вздернула голову:
- Получите! Эка важность, подумаешь!
До конца завтрака она сидела надутая, не глядя на Эндрью, как будто он
ее чем-нибудь оскорбил. Но когда он после завтрака был призван в гостиную,
она встретила его уже в другом настроении - слащаво любезная, веселая,
улыбающаяся.
- Вот ваши деньги, доктор. Присаживайтесь и будьте пообходительнее. Нам
с вами надо жить дружно, иначе ничего у нас не выйдет.
Она сидела в зеленом плюшевом кресле, и на ее полных коленях лежало
двадцать фунтовых бумажек и черный кожаный кошелек. Взяв в руки ассигнации,
она принялась медленно отсчитывать их, передавая Мэнсону:
"Одни, два, три, четыре". Чем меньше становилась пачка, тем медленнее
она считала, ее хитрые черные глазки вкрадчиво мигали, и, дойдя до
восемнадцати, она остановилась с легким вздохом сожаления.
- Ох, доктор, это большие деньги в наше трудное время! Не правда ли?
"Давай и бери" - вот мой девиз. Можно оставить себе на счастье
остальные два фунта?
Мэнсон молчал. Она своей мелочной жадностью ставила себя в унизительное
положение. Ему было известно, что врачебная практика приносит ей солидный
доход. Долгую минуту она сидела так, сверля глазами его лицо, затем, не
встретив в ответ на свою просьбу ничего, кроме ледяного бесстрастия,
сердитым жестом швырнула ему последние две бумажки и сказала резко;
- Смотрите же, заслужите эти деньги!
Затем рывком поднялась и уже хотела выйти из комнаты, но Эндрью
остановил ее на пути к дверям.
- Одну минуту, миссис Пейдж.
В голосе его звучала нервная решительность. Как ни противно ему было,
он решил не давать подачки этой жадной особе.
- Вы уплатили мне за месяц только двадцать фунтов, это составляет в год
двести сорок, а мы с вами договорились, что я буду получать двести
пятьдесят. Значит, мне следует еще шестнадцать шиллингов восемь пенсов,
миссис Пейдж.
Она мертвенно побледнела от ярости и разочарования.
- Ах, так! - прошипела она, задыхаясь. - Вы хотите ссориться из-за
какой-то мелочи. Мне всегда говорили, что шотландцы скупы. Теперь я в этом
убедилась. Нате! Возьмите свои грязные шиллинги и медяки тоже!
Она отсчитала деньги из туго набитого кошелька, пальцы ее тряслись,
глаза так и кололи Эндрью. Наконец, бросив на него последний злобный взгляд,
она выскочила из гостиной, хлопнув дверью.
Пылая гневом, Эндрью вышел из дома. Колкости Блодуэн тем сильнее задели
его за живое, что он сознавал их несправедливость. Как она не понимала, что
здесь дело шло не о пустячной сумме, а о принципе справедливости? Впрочем,
независимо от требований высшей морали, у него это было врожденной чертой
характера, отличающей северян, - решимость никогда никому в жизни не
позволять себя дурачить и надувать.
Только когда он уже дошел до почты, купил конверт и отослал полученные
двадцать фунтов по адресу "Гленовского фонда" (серебро он оставил себе на
карманные расходы), он немного успокоился. Стоя на крыльце почтовой конторы,
он увидел подходившего доктора Бремвела, и лицо его еще больше прояснилось.
Бремвел шел медленно, его большие ступни величественно попирали мостовую,
жалкая потрепанная черная фигура держалась прямо, нестриженые серые волосы
падали на засаленный воротник, а глаза были устремлены в книгу, которую он