Страница:
В углу просторной, хорошо проветренной комнаты топился камин. Здесь
учились дети до семилетнего возраста, и так как сейчас как раз был перерыв,
то перед каждым стоял стакан молока.
Глаза Мэнсона сразу отыскали учительницу. Она писала на доске цифры,
стоя спиной к нему, и поэтому сначала его не заметила. Но вот она
обернулась.
Она была не похожа на ту "назойливую" женщину, которую рисовало ему
негодующее воображение, что он опешил. Или, быть может, удивление в ее карих
глазах сразу вызвало в нем чувство неловкости. Он покраснел и спросил:
- Вы мисс Бэрлоу?
- Да.
Перед ним стояла тоненькая фигурка в коричневой вязаной юбке, шерстяных
чулках и маленьких топорных башмаках, Он подумал, что она, вероятно, одних
лет с ним, - нет, пожалуй, помоложе - ей не более двадцати двух. Она
разглядывала его с легким недоумением, чуть-чуть улыбаясь. Казалось, что,
устав от детской арифметики она радовалась неожиданному развлечению в такой
славный весенний день.
- Вы, должно быть, новый помощник доктора Пейджа?
- Дело не в том, кто я, - ответил он сухо, - но я действительно доктор
Мэнсон. У вас тут имеется Идрис Хоуэлс. Вы знаете, что брат его болен корью?
Пауза. Ее глаза, хотя и смотрели теперь вопросительно, сохраняли
приветливое выражение. Откинув со лба растрепавшиеся волосы, она ответила:
- Да, знаю.
Она, видимо, не склонна была отнестись серьезно к его посещению, и его
снова охватил гнев.
- Неужели вы не понимаете, что это против всех правил - держать его
здесь?
Она вспыхнула от его тона, и лицо ее утратило дружелюбное выражение.
Мэнсон не мог не заметить, какая у нее свежая и чистая кожа, заметил и
крошечную коричневую родинку такого точно цвета, как глаза, высоко на правой
щеке. Она казалась очень хрупкий в своей белой блузке и до смешного юной.
Она часто задышала, но сказала все же медленно и спокойно:
- Миссис Хоуэлс совсем потеряла голову. А у нас тут большинство детей
уже перенесло корь. Те же, что не болели, конечно, рано или поздно заболеют.
Если бы Идрис перестал ходить в школу, он бы не мог получать молоко, которое
ему очень полезно.
- Дело не в молоке, - оборвал он ее. - Его необходимо отделить от
других детей.
Она упрямо возразила:
- Я и отделила его до некоторой степени. Если не верите - взгляните
сами.
Он посмотрел в направлении ее взгляда. Идрис, мальчуган лет пяти, сидя
отдельно от других у камина за низенькой партой, имел вид человека,
чрезвычайно довольного жизнью, и весело таращил бледноголубые глаза из-за
края своей кружки с молоком.
Это зрелище окончательно разозлило Эндрью. Он рассмеялся презрительным
обидным смехом.
- Вы можете считать это изоляцией. Но я, к сожалению, не могу. Вы
обязаны сейчас же отослать ребенка домой.
В глазах девушки засверкали искорки.
- А вам не приходит в голову, что в этом классе хозяйка я? Может быть,
вы и имеете право командовать людьми в более высоких сферах, но здесь
распоряжаюсь только я одна.
Эндрью уставился на нее с гневным достоинством:
- Вы нарушаете закон! Вы не имеете права оставлять его в школе. Если
будете упорствовать, мне придется заявить об этом инспектору.
Последовало короткое молчание. Эндрью видел, как она крепче сжала мел,
который держала в руке. Этот признак волнения еще разжег его гнев на нее, на
себя самого. Она сказала презрительно:
- Ну и заявляйте! Или велите меня арестовать, не сомневаюсь, что это
вам доставит громадное удовлетворение.
Взбешенный Эндрью не отвечал, чувствуя, что попал в нелепое положение.
Он пытался овладеть собой. Устремил на нее глаза, желая заставить ее
опустить свои, сверкавшие теперь холодным блеском. Одно мгновение они
смотрели друг другу в лицо так близко, что Эндрью мог видеть жилку, бившуюся
на ее шее, блеск ее зубов меж раскрытых губ. Наконец она произнесла:
- Это все, не так ли? - И круто повернулась лицом к классу. - Встаньте,
дети, и скажите: "До свидания, доктор Мэнсон. Спасибо, что пришли к нам!"
Под грохот скамеек дети встали и хором повторили ее иронические слова.
Уши у Мэнсона горели, когда она провожала его к дверям. Он испытывал
сильное замешательство, и к тому же ему было неприятно, что он вышел из себя
и вел себя глупо, в то время как она сохраняла удивительное самообладание.
Он подыскивал уничтожающую фразу, какую-нибудь внушительную реплику, но
раньше, чем он успел что-нибудь придумать, дверь преспокойно захлопнули
перед его носом.
Прозлившись целый вечер, написав и разорвав три едких, как серная
кислота, заявления врачебному инспектору, Мэнсон решил забыть весь этот
эпизод. Чувство юмора, утраченное было во время визита на Бэнк-стрит, теперь
вызывало у него недовольство собой за проявленное им мелочное самолюбие.
Выдержав жестокую борьбу со своей упрямой гордостью шотландца, он решил, что
был неправ, и оставил всякую мысль о жалобе, тем более - жалобе неуловимому
Гриффитсу. Но он не мог, как ни старался, выбросить из головы Кристин
Бэрлоу.
Не глупо ли? Какая-то девчонка, школьная учительница, так упорно
занимает его мысли, и он беспокоится, что она подумает о нем. Он твердил
себе, что это просто следствие задетого самолюбия. Он всегда был застенчив и
неуклюж с женщинами. Но никакими логическими рассуждениями не изменить было
того факта, что он стал беспокоен и немного раздражителен. Когда он не
следил за собою, например, когда, усталый, валился на кровать и начинал
засыпать, сцена в классе вставала перед ним с новой яркостью, и он хмурился
в темноте. Он видел опять, как она стискивала мел пальцами и темные глаза
загорались гневом. На ее блузе на груди были три перламутровые пуговки. Ее
фигура, тоненькая и подвижная, отличалась собранностью, четкостью и
скупостью линий, говорившими о том, что она в детстве много бегала и отважно
прыгала. Эндрью не задавался вопросом, красива ли она. Какова бы она ни
была, она неотвязно стояла, как живая, в его воображении. И сердце в нем
невольно сжималось никогда не испытанной сладкой грустью.
Прошло недели две, и однажды он, проходя по Чэпел-стрит, на углу
Стейшен-род, в припадке рассеянности чуть не столкнулся с миссис Бремвел. Он
прошел бы, не заметив ее, если бы она тотчас его не окликнула и не
остановила, сияя улыбкой.
- А, доктор Мэнсон! Как раз вас-то мне и нужно. У меня сегодня один из
обычных званых вечеров для небольшой компании. Надеюсь, вы придете? Глэдис
Бремвел представляла собой довольно крикливо одетую тридцатипятилетнюю даму
с волосами цвета спелой кукурузы, пышной фигурой, младенчески-голубыми
глазами и манерами молоденькой девушки. Глэдис сентиментально называла себя
"мужней женой". Сплетники в Блэнелли предпочитали характеризовать ее другим
словом. Доктор Бремвел боготворил ее, и говорили, что только это слепое
обожание мешало ему заметить ее более чем легкомысленное увлечение Гэбелом,
"темнокожим" доктором из Тониглена.
Узнав ее, Эндрью поспешно стал искать предлога уклониться от
приглашения.
- Боюсь, миссис Бремвел, что мне не удастся освободиться на сегодняшний
вечер.
- Нет, вы должны непременно прийти, чудак вы этакий. У нас бывают такие
милые люди. Мистер и миссис Уоткинс с копей и, - она многозначительно
усмехнулась, - доктор Гэбел из Тониглена... Да, чуть не забыла: еще наша
маленькая учительница, Кристин Бэрлоу.
Дрожь пробежала по телу Мэнсона. Он вдруг преглупо заулыбался.
- Ну, разумеется, приду, миссис Бремвел. Очень вам благодарен за
приглашение.
Он кое-как несколько минут поддерживал разговор, пока она не ушла. Но
весь остаток дня он ни о чем больше не в состоянии был думать, как только о
том, что сегодня снова увидит Кристин Бэрлоу.
"Вечер" у миссис Бремвел начался в девять часов. Такой поздний час был
выбран из внимания к врачам, которые могли задержаться в своих амбулаториях.
И действительно, Эндрью отпустил последнего больного только в четверть
десятого. Он торопливо умылся под краном в амбулатории, причесал волосы
сломанным гребешком и помчался в "Уединенный уголок". Разыскал небольшой
кирпичный дом (который не оправдывал своего идиллического наименования, так
как расположен был в центре города) и, войдя, убедился, что пришел
последним. Миссис Бремвел, весело пожурив его, открыла шествие в столовую,
за ней последовали муж и все пятеро приглашенных.
Ужин состоял из холодных закусок, разложенных на бумажных салфеточках
на столе мореного дуба. Миссис Бремвел очень гордилась своими талантами
хозяйки и была в Блэнелли чем-то вроде законодательницы вкусов, что
позволяло ей пренебрегать общественным мнением.
По ее понятиям, занимать гостей - значило как можно больше самой
болтать и смеяться. Она всегда давала понять, что до брака с доктором
Бремвелом была окружена необычайной роскошью.
Как только сели за стол, она воскликнула, сияя:
- Ну вот! Есть ли у каждого все, что ему нужно?
Эндрью еще не отдышался от быстрой ходьбы и, кроме того, испытывал
сильное замешательство. Целых десять минут он не решался взглянуть на
Кристин. Он, не поднимая глаз, знал, что она сидит на дальнем конце стола,
между доктором Гэбелом, смуглым щеголем в крагах, полосатых брюках и с
жемчужной булавкой в галстуке, и директором рудника мистером Уоткинсом,
пожилым бесцветным человеком, который с присущей ему грубоватой
бесцеремонностью ухаживал за ней. Наконец, покоробленный шутливым
восклицанием Уоткинса: "Вы все та же моя йоркширская девочка, мисс
Кристин?", он ревниво поднял голову, поглядел на Кристин, такую простую и
милую в своем светлосером платье с белым воротничком и манжетами, и,
пораженный тем, что она чувствует себя здесь как дома, отвел глаза, боясь,
чтобы она не прочла в них его мыслей.
Заняв оборонительную позицию, он, едва сознавая, о чем говорит, начал
беседу со своей соседкой, миссис Уоткинс, маленькой женщиной, принесшей с
собой свое вязанье.
В течение всего ужина он испытывал муки разговора с одним человеком, в
то время как страшно хочется говорить с другим. Он чуть не вздохнул громко
от облегчения, когда доктор Бремвел, председательствовавший во главе стола,
благодушно окинул взглядом пустые тарелки и сделал наполеоновский жест:
- Мой друг, я полагаю, что все кончили ужинать. Не перейти ли нам в
гостиную?
В гостиной, когда гости расположились, где кому хотелось, большинство
на диване и креслах у стола, стало ясно, что ожидается музыка, как нечто
неизменно входящее в программу таких вечеров. Бремвел нежно улыбнулся жене и
подвел ее к пианино.
- Чем же мы для начала развлечем гостей, дорогая моя? - И он, напевая
сквозь зубы, стал перелистывать ноты на пюпитре.
- "Церковные колокола", - предложил Гэбел. - Эту вещь мне никогда не
надоест слушать, миссис Бремвел.
Усевшись на вертящуюся табуретку у пианино, миссис Бремвел заиграла и
запела, а ее супруг, заложив одну руку за спину, а другую подняв таким
жестом, точно собирался взять понюшку табаку, стоял рядом и ловко
перевертывал страницы. У Глэдис оказалось густое контральто. Извлекая из
груди глубокие, низкие ноты, она всякий раз при этом поднимала подбородок.
После "Лирики любви" она спела "Скитания" и "Простую девушку".
Гости усиленно аплодировали. Бремвел, глядя в пространство, шепнул с
удовлетворением; "Она сегодня в голосе".
Затем уговорили выступить доктора Гэбела. Пригладив свои усердно
напомаженные, но все же предательски выдававшие его происхождение волосы,
вертя кольцо на пальце, оливковокожий денди жеманно поклонился хозяйке и,
сложив руки, с упоением промычал "Любовь в дивной Севилье". Потом, на бис,
"Тореадора".
- Вы поете эти испанские песни с подлинным жаром, доктор, - заметила
добродушная миссис Уоткинс.
- В этом, вероятно, виновата моя испанская кровь, - скромно улыбнулся
доктор Гэбел, садясь на свое место.
Эндрью заметил лукавые огоньки в глазах Уоткинса. Старый директор, как
истый валлиец, любил и понимал музыку. Прошедшей зимой он руководил
постановкой одной из наиболее трудных опер Верди в рабочем клубе. Подремывая
за трубкой, он слушал Гэбела с загадочным видом. Эндрью невольно заподозрил,
что Уоткинс забавляется, наблюдая, как эти пришельцы в его родном городе
изображают сеятелей культуры, поднося ее в виде дрянных чувствительных
песенок. Когда Кристин с улыбкой отказалась выступить, Уоткинс обратился к
ней, кривя губы:
- Вы, видно, похожи на меня, дорогуша, - слишком любите фортепиано,
чтобы играть на нем.
Затем начался главный номер программы. На сцену выступил доктор
Бремвел. Откашлявшись, выставил одну ногу, откинув назад голову, театрально
заложил руку за борт сюртука и объявил.
- "Павшая звезда" - мелодекламация.
Глэдис заиграла какую-то импровизацию, аккомпанируя ему, и Бремвел
начал.
Монолог, в котором шла речь о душераздирающих испытаниях одной некогда
знаменитой актрисы, впавшей в жестокую нужду, был полон липкой
сентиментальности, и Бремвел читал его с проникновенной выразительностью. В
сильно драматических местах Глэдис брала басовые ноты, а когда пафос
иссякал, - дискантовые. Когда наступил кульминационный момент, Бремвел весь
вытянулся, голос его дрогнул на заключительной строке: "Так лежала она... -
пауза - умирая с голоду в канаве... - долгая пауза - она, павшая звезда!"
Маленькая миссис Уоткинс, уронив на пол вязанье, обратила мокрые глаза на
декламатора.
- Бедняжка! Бедняжка! Ах, доктор Бремвел, у вас это всегда выходит так
чудесно!
Принесенная чаша с кларетом отвлекла внимание в другую сторону. Был уже
двенадцатый час, и, словно молчаливо признав, что после выступления Бремвела
всякое иное только ослабило бы впечатление, гости собрались уходить.
Посыпались вежливые выражения благодарности, восклицания, вперемежку со
смехом, и все двинулись в переднюю. Надевая пальто, Эндрью уныло думал о
том, что за весь вечер он не обменялся с Кристин ни единым словом.
Выйдя на улицу, он остановился у ворот. Он чувствовал, что должен во
что бы то ни стало поговорить с ней. Мысль об этом долгом, напрасно
потерянном вечере, во время которого он рассчитывал так легко, так мило
помириться с Кристин, свинцовым грузом лежала у него на душе. Правда,
Кристин как будто и не глядела в его сторону, но она была там, близко, в
одной комнате с ним, а он, как дурак, смотрел все время на носки своих
башмаков: "О господи, - подумал он с отчаянием, - мне хуже, чем этой падшей
звезде. Надо идти домой и лечь спать".
Но он не уходил, стоял на том же месте у ворот, и сердце его вдруг
сильно забилось, так как Кристин сошла с крыльца одна и приближалась к нему.
Он собрал все свое мужество и пролепетал:
- Мисс Бэрлоу, могу я проводить вас домой?
- Мне очень жаль... - она запнулась, - но я обещала мистеру и миссис
Уоткинс подождать их.
У Эндрью упало сердце. Он показался сам себе побитой и прогнанной
собакой. Но что-то все еще удерживало его на месте. Он был бледен, но губы
его сжались в упрямую линию. Слова полились стремительным и беспорядочным
потоком:
- Я хотел только сказать вам, что сожалею обо всей этой истории из-за
Хоуэлса. Я пришел тогда к вам из мелочного желания поддержать свой
авторитет. Я заслужил хорошего пинка. То, что вы сделали для этого ребенка,
великолепно, я восхищаюсь вами. В конце концов лучше следовать духу закона,
чем его букве. Извините, что задерживаю вас, но я чувствовал потребность
сказать вам это. Покойной ночи!
Он не видел ее лица. И не ждал ответа. Он круто отвернулся и ушел.
Впервые за много дней он чувствовал себя счастливым.
Из конторы рудника был прислан полугодовой доход от практики, и это
дало миссис Пейдж повод к серьезным размышлениям и новую тему для разговора
наедине с Эньюрином Рисом, управляющим банком. Впервые за полтора года цифра
дохода сделала скачок вверх. В списке "пациентов доктора Пейджа" числилось
теперь на семьдесят человек больше, чем до приезда Мэнсона.
Блодуэн была в восторге оттого, что увеличился доход, но тем не менее
ей не давала покоя одна тревожная мысль. За столом Эндрью ловил на себе ее
испытующие, подозрительные взгляды. В среду, после вечера у миссис Бремвел,
Блодуэн влетела к завтраку с шумной напускной веселостью.
- Знаете, - начала она, - я как раз сейчас думала... Вот уже почти
четыре месяца вы здесь, доктор. И вы неплохо работаете, нет, жаловаться не
приходится. Конечно, это не то, что доктор Пейдж. О, господи, конечно, нет.
На днях только мистер Уоткинс говорил, что все они ждут не дождутся
возвращения доктора Пейджа. "Доктор Пейдж такой прекрасный врач, - сказал
мне мистер Уоткинс, - мы и думать не хотим о том, чтобы взять другого на его
место".
Она принялась с живописными подробностями описывать необычайную
ловкость и опытность ее мужа.
- Вы не поверите, - воскликнула она, широко открывая глаза, - нет такой
вещи, которую он не мог бы сделать и которой не проделал бы в своей
практике. Какие операции! Вам надо было видеть!.. Знаете, что я вам
расскажу, доктор: раз он вынул у человека мозг и потом вложил его обратно.
Да! Можете смотреть на меня, сколько хотите, а я вам говорю, что доктор
Пейдж почистил ему мозги и вложил их обратно!
Она откинулась в кресле и уставилась на Эндрью, проверяя эффект своих
слов. Потом самодовольно усмехнулась:
- Большая радость будет в Блэнелли, когда доктор Пейдж снова примется
за работу. И это будет скоро. Я так и сказала Мистеру Уоткинсу:
"Летом, -говорю, - да, летом, доктор Пейдж вернется к вам".
В конце недели Эндрью, возвратясь с дневного обхода больных, был
поражен, увидев Эдварда, который сидел, съежившись, в кресле перед крыльцом,
вполне одетый, с пледом на коленях, в шапке, которая косо торчала на его
трясущейся голове. Дул резкий ветер, а лучи апрельского солнца, освещавшие
эту трагическую фигуру, были скупы и холодны.
- Вот, - закричала миссис Пейдж с торжеством, сбегая с крыльца
навстречу Мэнсону, - видали? Доктор на ногах! Я только что телефонировала
мистеру Уоткинсу, чтобы сообщить ему, что доктору лучше. Он скорехонько
приступит к работе. Правда, милый?
Эндрью почувствовал, что вся кровь бросилась ему в голову.
- Кто свел его вниз?
- Я, - сказала вызывающе Блодуэн. - А почему бы и нет? Он мой муж. И
ему лучше.
- Ему нельзя вставать, и вы это знаете, - бросил ей Эндрью, понизив
голос. - Делайте то, что вам говорят. Помогите мне сейчас же уложить его
обратно в постель.
- Да, да, - сказал с трудом Эдвард. - Отведите меня обратно в постель.
Я озяб. Мне тут нехорошо... Я... я плохо себя чувствую.
И к ужасу Мэнсона, больной заплакал.
Вмиг Блодуэн, проливая потоки слез, очутилась подле него на коленях.
Она обхватила Эдварда руками и запричитала в плаксивом раскаянии:
- Ну полно, миленький, полно. Я тебя уложу в кровать, бедняжка ты мой.
Блодуэн сделает это для тебя. Блодуэн о тебе позаботится. Блодуэн тебя
любит, милый.
И она взасос целовала мокрыми губами неподвижную щеку больного.
Полчаса спустя, когда Эдвард был уже водворен наверх и успокоился,
Эндрью, кипя гневом, пришел на кухню.
Они с Энни успели стать настоящими друзьями, часто делились
впечатлениями в этой самой кухне, и немало яблок и пирогов с коринкой
перетаскала для Эндрью из кладовой эта тихая, сдержанная пожилая женщина,
когда с кормежкой дело обстояло особенно плохо. Иногда она прибегала к
последнему средству: отправлялась к Томасу за двумя порциями рыбы, и тогда
они устраивали роскошный пир при свечке за столом в буфетной. Энни служила у
Пейджа вот уже около двадцати лет. У нее в Блэнелли была многочисленная
родня, все люди зажиточные, а она оставалась так долго у Пейджей единственно
из преданности доктору.
- Принесите мне сюда чай, Энни, - попросил Эндрью. - Я сейчас не могу
выносить общество Блодуэн.
Он вошел в кухню, не заметив сначала, что у Энни гости: сестра ее Олуэн
и муж Олуэн - Имрис Хьюз. Он уже несколько раз встречался с ними. Имрис
работал запальщиком шнуров в Верхних копях Блэнелли. Это был степенный и
добродушный человек с бледным одутловатым лицом.
Когда Мэнсон, увидев их, остановился в нерешительности, Олуэн, живая
темноглазая молодая женщина, сказала торопливо, захлебываясь словами:
- Не обращайте на нас внимания, доктор, если хотите тут пить чай. Мы
как раз о вас говорили, когда вы вошли.
- Вот как?
- Да. - Олуэн бросила взгляд на сестру. - Нечего смотреть на меня так,
Энни, я все равно скажу то, что у меня на душе. У нас на руднике все
говорят, что уж много лет здесь не было такого дельного молодого доктора,
как вы. И что вы очень старательно осматриваете больных, и все такое. Если
не верите мне, - спросите Имриса. И люди здорово злятся на миссис Пейдж за
то, что она их надувает. Говорят, что по справедливости практику следовало
передать вам. А она узнала про эти толки, понимаете? Вот оттого-то она и
подняла сегодня с постели бедного старого доктора. Выдумала, будто он
поправляется! Как бы не так! Бедняга!
Выпив чай, Эндрью тотчас ретировался. От простодушных слов Олуэн ему
стало как-то не по себе. Но все же лестно было услышать, что жители Блэнелли
о нем хорошего мнения.
И когда, несколько дней спустя, к нему пришел с женой Джон Морган,
старший бурильщик в гематитовом руднике, он счел это за особую честь.
Морганы были женаты уже около двадцати лет, не богаты, но пользовались
большим уважением во всей округе. Эндрью слыхал, что они собирались в скором
времени переселиться в Южную Африку, где Джону обещали работу в
иоганнесбургских копях. В этом не было ничего необычного: хороших
бурильщиков часто соблазняли золотые прииски Южноафриканского плоскогорья,
где работа была такая же, а платили гораздо больше.
Но трудно себе представить удивление Эндрью, когда Морган, усевшись с
женой в тесном кабинетике амбулатории, самодовольно объяснил цель их визита.
- Ну, сэр, кажется, мы, наконец, добились своего. Моя хозяйка, которую
вы видите здесь, ждет ребенка. После девятнадцати лет, заметьте, сэр! Мы оба
просто в восторге, и решено у нас отъезд отложить, пока это не произойдет.
Потому что, видите ли, сэр, стали мы раскидывать умом насчет докторов и
решили, что лучше всего будет, если вы возьметесь за это дело. Для нас это
очень важно, доктор. И задача будет нелегкая, я полагаю: моей миссис уже
сорок три года. Да. Но насчет вас мы спокойны, что вы хорошо справитесь.
Эндрью принял это предложение растроганно, с чувством человека,
которому оказана большая честь. Это было странное чувство, чистое от
материальных расчетов и в нынешнем его состоянии вдвойне отрадное. В
последнее время он чувствовал себя ужасно одиноким, ходил как потерянный. В
нем происходило что-то новое, непонятное, что-то тревожащее и мучительное.
По временам он ощущал странную тупую боль в сердце, которую, в качестве
солидного и зрелого бакалавра медицины, до сих пор считал выдумкой
сентиментальных людей.
Он никогда еще до этих пор не задумывался серьезно о любви. В годы
учения он был слишком беден, слишком плохо одет и слишком поглощен своими
экзаменами, чтобы часто встречаться с женщинами. В университете Ст.-Эндрью
нужно было быть человеком "хорошей крови", как, например, его друг и
одноклассник Фредди Хемсон, чтобы иметь право вращаться в том кругу, где
танцевали и устраивали вечера и блистали общественными талантами. А для него
все это было недоступно. Он, независимо от своей дружбы с Хемсоном,
принадлежал к той толпе простых смертных которые не стеснялись поднимать
воротник пальто, усердно занимались, курили и свои случайные досуги
проводили не в "Унионе", а в каком-нибудь захудалом баре с бильярдом.
Правда, и его посещали неизбежные романтические грезы. И оттого, что он
был беден, они являлись ему всегда на фоне расточительной роскоши. А теперь,
в Блэнелли, глядя в окно полуразвалившейся амбулатории, упершись
затуманенными глазами в кучу грязного шлака, он томился душой по какой-то
ничтожной младшей учительнице городской школы. Это было до того нелепо, что
ему хотелось смеяться.
Он всегда гордился своей трезвой практичностью, большой природной
осторожностью. И теперь, с яростной настойчивостью, из сознательного эгоизма
пытался доводами рассудка искоренить в себе это новое чувство. Он
хладнокровно, логично припоминал все недостатки Кристин. Она некрасива,
слишком мала и худа. На щеке у нее родимое пятно, на верхней губе -
складочка, заметная, когда она улыбается. К тому же он ей, наверное,
противен.
Он сердито твердил себе, что так поддаваться чувствам с его стороны
непростительная слабость и неосторожность. Ведь он посвятил себя работе. Он
все еще только "помощник". Что это за врач, который уже в самом начале своей
карьеры связывает себя чувством, грозящим испортить ему будущность и даже
вот уже сейчас самым серьезным образом мешающим ему работать?
Делая усилия взять себя в руки, он старался отвлечься прибегая для
этого к различным уловкам. Обманывая себя мыслью, что ему недостает старых
товарищей по университету, он написал длинное письмо Фредди Хемсону, недавно
уехавшему в Лондон, где он получил место в больнице. Он ухватился за дружбу
с Денни. Но Филипп, хотя и бывал порой приветлив, чаще оставался холоден,
недоверчив, полон горечи, как человек, ушибленный жизнью.
Несмотря на все свои старания, Эндрью не мог изгнать из головы мысли о
Кристин, а из сердца - мучительную тоску по ней. Он не видел ее с того
учились дети до семилетнего возраста, и так как сейчас как раз был перерыв,
то перед каждым стоял стакан молока.
Глаза Мэнсона сразу отыскали учительницу. Она писала на доске цифры,
стоя спиной к нему, и поэтому сначала его не заметила. Но вот она
обернулась.
Она была не похожа на ту "назойливую" женщину, которую рисовало ему
негодующее воображение, что он опешил. Или, быть может, удивление в ее карих
глазах сразу вызвало в нем чувство неловкости. Он покраснел и спросил:
- Вы мисс Бэрлоу?
- Да.
Перед ним стояла тоненькая фигурка в коричневой вязаной юбке, шерстяных
чулках и маленьких топорных башмаках, Он подумал, что она, вероятно, одних
лет с ним, - нет, пожалуй, помоложе - ей не более двадцати двух. Она
разглядывала его с легким недоумением, чуть-чуть улыбаясь. Казалось, что,
устав от детской арифметики она радовалась неожиданному развлечению в такой
славный весенний день.
- Вы, должно быть, новый помощник доктора Пейджа?
- Дело не в том, кто я, - ответил он сухо, - но я действительно доктор
Мэнсон. У вас тут имеется Идрис Хоуэлс. Вы знаете, что брат его болен корью?
Пауза. Ее глаза, хотя и смотрели теперь вопросительно, сохраняли
приветливое выражение. Откинув со лба растрепавшиеся волосы, она ответила:
- Да, знаю.
Она, видимо, не склонна была отнестись серьезно к его посещению, и его
снова охватил гнев.
- Неужели вы не понимаете, что это против всех правил - держать его
здесь?
Она вспыхнула от его тона, и лицо ее утратило дружелюбное выражение.
Мэнсон не мог не заметить, какая у нее свежая и чистая кожа, заметил и
крошечную коричневую родинку такого точно цвета, как глаза, высоко на правой
щеке. Она казалась очень хрупкий в своей белой блузке и до смешного юной.
Она часто задышала, но сказала все же медленно и спокойно:
- Миссис Хоуэлс совсем потеряла голову. А у нас тут большинство детей
уже перенесло корь. Те же, что не болели, конечно, рано или поздно заболеют.
Если бы Идрис перестал ходить в школу, он бы не мог получать молоко, которое
ему очень полезно.
- Дело не в молоке, - оборвал он ее. - Его необходимо отделить от
других детей.
Она упрямо возразила:
- Я и отделила его до некоторой степени. Если не верите - взгляните
сами.
Он посмотрел в направлении ее взгляда. Идрис, мальчуган лет пяти, сидя
отдельно от других у камина за низенькой партой, имел вид человека,
чрезвычайно довольного жизнью, и весело таращил бледноголубые глаза из-за
края своей кружки с молоком.
Это зрелище окончательно разозлило Эндрью. Он рассмеялся презрительным
обидным смехом.
- Вы можете считать это изоляцией. Но я, к сожалению, не могу. Вы
обязаны сейчас же отослать ребенка домой.
В глазах девушки засверкали искорки.
- А вам не приходит в голову, что в этом классе хозяйка я? Может быть,
вы и имеете право командовать людьми в более высоких сферах, но здесь
распоряжаюсь только я одна.
Эндрью уставился на нее с гневным достоинством:
- Вы нарушаете закон! Вы не имеете права оставлять его в школе. Если
будете упорствовать, мне придется заявить об этом инспектору.
Последовало короткое молчание. Эндрью видел, как она крепче сжала мел,
который держала в руке. Этот признак волнения еще разжег его гнев на нее, на
себя самого. Она сказала презрительно:
- Ну и заявляйте! Или велите меня арестовать, не сомневаюсь, что это
вам доставит громадное удовлетворение.
Взбешенный Эндрью не отвечал, чувствуя, что попал в нелепое положение.
Он пытался овладеть собой. Устремил на нее глаза, желая заставить ее
опустить свои, сверкавшие теперь холодным блеском. Одно мгновение они
смотрели друг другу в лицо так близко, что Эндрью мог видеть жилку, бившуюся
на ее шее, блеск ее зубов меж раскрытых губ. Наконец она произнесла:
- Это все, не так ли? - И круто повернулась лицом к классу. - Встаньте,
дети, и скажите: "До свидания, доктор Мэнсон. Спасибо, что пришли к нам!"
Под грохот скамеек дети встали и хором повторили ее иронические слова.
Уши у Мэнсона горели, когда она провожала его к дверям. Он испытывал
сильное замешательство, и к тому же ему было неприятно, что он вышел из себя
и вел себя глупо, в то время как она сохраняла удивительное самообладание.
Он подыскивал уничтожающую фразу, какую-нибудь внушительную реплику, но
раньше, чем он успел что-нибудь придумать, дверь преспокойно захлопнули
перед его носом.
Прозлившись целый вечер, написав и разорвав три едких, как серная
кислота, заявления врачебному инспектору, Мэнсон решил забыть весь этот
эпизод. Чувство юмора, утраченное было во время визита на Бэнк-стрит, теперь
вызывало у него недовольство собой за проявленное им мелочное самолюбие.
Выдержав жестокую борьбу со своей упрямой гордостью шотландца, он решил, что
был неправ, и оставил всякую мысль о жалобе, тем более - жалобе неуловимому
Гриффитсу. Но он не мог, как ни старался, выбросить из головы Кристин
Бэрлоу.
Не глупо ли? Какая-то девчонка, школьная учительница, так упорно
занимает его мысли, и он беспокоится, что она подумает о нем. Он твердил
себе, что это просто следствие задетого самолюбия. Он всегда был застенчив и
неуклюж с женщинами. Но никакими логическими рассуждениями не изменить было
того факта, что он стал беспокоен и немного раздражителен. Когда он не
следил за собою, например, когда, усталый, валился на кровать и начинал
засыпать, сцена в классе вставала перед ним с новой яркостью, и он хмурился
в темноте. Он видел опять, как она стискивала мел пальцами и темные глаза
загорались гневом. На ее блузе на груди были три перламутровые пуговки. Ее
фигура, тоненькая и подвижная, отличалась собранностью, четкостью и
скупостью линий, говорившими о том, что она в детстве много бегала и отважно
прыгала. Эндрью не задавался вопросом, красива ли она. Какова бы она ни
была, она неотвязно стояла, как живая, в его воображении. И сердце в нем
невольно сжималось никогда не испытанной сладкой грустью.
Прошло недели две, и однажды он, проходя по Чэпел-стрит, на углу
Стейшен-род, в припадке рассеянности чуть не столкнулся с миссис Бремвел. Он
прошел бы, не заметив ее, если бы она тотчас его не окликнула и не
остановила, сияя улыбкой.
- А, доктор Мэнсон! Как раз вас-то мне и нужно. У меня сегодня один из
обычных званых вечеров для небольшой компании. Надеюсь, вы придете? Глэдис
Бремвел представляла собой довольно крикливо одетую тридцатипятилетнюю даму
с волосами цвета спелой кукурузы, пышной фигурой, младенчески-голубыми
глазами и манерами молоденькой девушки. Глэдис сентиментально называла себя
"мужней женой". Сплетники в Блэнелли предпочитали характеризовать ее другим
словом. Доктор Бремвел боготворил ее, и говорили, что только это слепое
обожание мешало ему заметить ее более чем легкомысленное увлечение Гэбелом,
"темнокожим" доктором из Тониглена.
Узнав ее, Эндрью поспешно стал искать предлога уклониться от
приглашения.
- Боюсь, миссис Бремвел, что мне не удастся освободиться на сегодняшний
вечер.
- Нет, вы должны непременно прийти, чудак вы этакий. У нас бывают такие
милые люди. Мистер и миссис Уоткинс с копей и, - она многозначительно
усмехнулась, - доктор Гэбел из Тониглена... Да, чуть не забыла: еще наша
маленькая учительница, Кристин Бэрлоу.
Дрожь пробежала по телу Мэнсона. Он вдруг преглупо заулыбался.
- Ну, разумеется, приду, миссис Бремвел. Очень вам благодарен за
приглашение.
Он кое-как несколько минут поддерживал разговор, пока она не ушла. Но
весь остаток дня он ни о чем больше не в состоянии был думать, как только о
том, что сегодня снова увидит Кристин Бэрлоу.
"Вечер" у миссис Бремвел начался в девять часов. Такой поздний час был
выбран из внимания к врачам, которые могли задержаться в своих амбулаториях.
И действительно, Эндрью отпустил последнего больного только в четверть
десятого. Он торопливо умылся под краном в амбулатории, причесал волосы
сломанным гребешком и помчался в "Уединенный уголок". Разыскал небольшой
кирпичный дом (который не оправдывал своего идиллического наименования, так
как расположен был в центре города) и, войдя, убедился, что пришел
последним. Миссис Бремвел, весело пожурив его, открыла шествие в столовую,
за ней последовали муж и все пятеро приглашенных.
Ужин состоял из холодных закусок, разложенных на бумажных салфеточках
на столе мореного дуба. Миссис Бремвел очень гордилась своими талантами
хозяйки и была в Блэнелли чем-то вроде законодательницы вкусов, что
позволяло ей пренебрегать общественным мнением.
По ее понятиям, занимать гостей - значило как можно больше самой
болтать и смеяться. Она всегда давала понять, что до брака с доктором
Бремвелом была окружена необычайной роскошью.
Как только сели за стол, она воскликнула, сияя:
- Ну вот! Есть ли у каждого все, что ему нужно?
Эндрью еще не отдышался от быстрой ходьбы и, кроме того, испытывал
сильное замешательство. Целых десять минут он не решался взглянуть на
Кристин. Он, не поднимая глаз, знал, что она сидит на дальнем конце стола,
между доктором Гэбелом, смуглым щеголем в крагах, полосатых брюках и с
жемчужной булавкой в галстуке, и директором рудника мистером Уоткинсом,
пожилым бесцветным человеком, который с присущей ему грубоватой
бесцеремонностью ухаживал за ней. Наконец, покоробленный шутливым
восклицанием Уоткинса: "Вы все та же моя йоркширская девочка, мисс
Кристин?", он ревниво поднял голову, поглядел на Кристин, такую простую и
милую в своем светлосером платье с белым воротничком и манжетами, и,
пораженный тем, что она чувствует себя здесь как дома, отвел глаза, боясь,
чтобы она не прочла в них его мыслей.
Заняв оборонительную позицию, он, едва сознавая, о чем говорит, начал
беседу со своей соседкой, миссис Уоткинс, маленькой женщиной, принесшей с
собой свое вязанье.
В течение всего ужина он испытывал муки разговора с одним человеком, в
то время как страшно хочется говорить с другим. Он чуть не вздохнул громко
от облегчения, когда доктор Бремвел, председательствовавший во главе стола,
благодушно окинул взглядом пустые тарелки и сделал наполеоновский жест:
- Мой друг, я полагаю, что все кончили ужинать. Не перейти ли нам в
гостиную?
В гостиной, когда гости расположились, где кому хотелось, большинство
на диване и креслах у стола, стало ясно, что ожидается музыка, как нечто
неизменно входящее в программу таких вечеров. Бремвел нежно улыбнулся жене и
подвел ее к пианино.
- Чем же мы для начала развлечем гостей, дорогая моя? - И он, напевая
сквозь зубы, стал перелистывать ноты на пюпитре.
- "Церковные колокола", - предложил Гэбел. - Эту вещь мне никогда не
надоест слушать, миссис Бремвел.
Усевшись на вертящуюся табуретку у пианино, миссис Бремвел заиграла и
запела, а ее супруг, заложив одну руку за спину, а другую подняв таким
жестом, точно собирался взять понюшку табаку, стоял рядом и ловко
перевертывал страницы. У Глэдис оказалось густое контральто. Извлекая из
груди глубокие, низкие ноты, она всякий раз при этом поднимала подбородок.
После "Лирики любви" она спела "Скитания" и "Простую девушку".
Гости усиленно аплодировали. Бремвел, глядя в пространство, шепнул с
удовлетворением; "Она сегодня в голосе".
Затем уговорили выступить доктора Гэбела. Пригладив свои усердно
напомаженные, но все же предательски выдававшие его происхождение волосы,
вертя кольцо на пальце, оливковокожий денди жеманно поклонился хозяйке и,
сложив руки, с упоением промычал "Любовь в дивной Севилье". Потом, на бис,
"Тореадора".
- Вы поете эти испанские песни с подлинным жаром, доктор, - заметила
добродушная миссис Уоткинс.
- В этом, вероятно, виновата моя испанская кровь, - скромно улыбнулся
доктор Гэбел, садясь на свое место.
Эндрью заметил лукавые огоньки в глазах Уоткинса. Старый директор, как
истый валлиец, любил и понимал музыку. Прошедшей зимой он руководил
постановкой одной из наиболее трудных опер Верди в рабочем клубе. Подремывая
за трубкой, он слушал Гэбела с загадочным видом. Эндрью невольно заподозрил,
что Уоткинс забавляется, наблюдая, как эти пришельцы в его родном городе
изображают сеятелей культуры, поднося ее в виде дрянных чувствительных
песенок. Когда Кристин с улыбкой отказалась выступить, Уоткинс обратился к
ней, кривя губы:
- Вы, видно, похожи на меня, дорогуша, - слишком любите фортепиано,
чтобы играть на нем.
Затем начался главный номер программы. На сцену выступил доктор
Бремвел. Откашлявшись, выставил одну ногу, откинув назад голову, театрально
заложил руку за борт сюртука и объявил.
- "Павшая звезда" - мелодекламация.
Глэдис заиграла какую-то импровизацию, аккомпанируя ему, и Бремвел
начал.
Монолог, в котором шла речь о душераздирающих испытаниях одной некогда
знаменитой актрисы, впавшей в жестокую нужду, был полон липкой
сентиментальности, и Бремвел читал его с проникновенной выразительностью. В
сильно драматических местах Глэдис брала басовые ноты, а когда пафос
иссякал, - дискантовые. Когда наступил кульминационный момент, Бремвел весь
вытянулся, голос его дрогнул на заключительной строке: "Так лежала она... -
пауза - умирая с голоду в канаве... - долгая пауза - она, павшая звезда!"
Маленькая миссис Уоткинс, уронив на пол вязанье, обратила мокрые глаза на
декламатора.
- Бедняжка! Бедняжка! Ах, доктор Бремвел, у вас это всегда выходит так
чудесно!
Принесенная чаша с кларетом отвлекла внимание в другую сторону. Был уже
двенадцатый час, и, словно молчаливо признав, что после выступления Бремвела
всякое иное только ослабило бы впечатление, гости собрались уходить.
Посыпались вежливые выражения благодарности, восклицания, вперемежку со
смехом, и все двинулись в переднюю. Надевая пальто, Эндрью уныло думал о
том, что за весь вечер он не обменялся с Кристин ни единым словом.
Выйдя на улицу, он остановился у ворот. Он чувствовал, что должен во
что бы то ни стало поговорить с ней. Мысль об этом долгом, напрасно
потерянном вечере, во время которого он рассчитывал так легко, так мило
помириться с Кристин, свинцовым грузом лежала у него на душе. Правда,
Кристин как будто и не глядела в его сторону, но она была там, близко, в
одной комнате с ним, а он, как дурак, смотрел все время на носки своих
башмаков: "О господи, - подумал он с отчаянием, - мне хуже, чем этой падшей
звезде. Надо идти домой и лечь спать".
Но он не уходил, стоял на том же месте у ворот, и сердце его вдруг
сильно забилось, так как Кристин сошла с крыльца одна и приближалась к нему.
Он собрал все свое мужество и пролепетал:
- Мисс Бэрлоу, могу я проводить вас домой?
- Мне очень жаль... - она запнулась, - но я обещала мистеру и миссис
Уоткинс подождать их.
У Эндрью упало сердце. Он показался сам себе побитой и прогнанной
собакой. Но что-то все еще удерживало его на месте. Он был бледен, но губы
его сжались в упрямую линию. Слова полились стремительным и беспорядочным
потоком:
- Я хотел только сказать вам, что сожалею обо всей этой истории из-за
Хоуэлса. Я пришел тогда к вам из мелочного желания поддержать свой
авторитет. Я заслужил хорошего пинка. То, что вы сделали для этого ребенка,
великолепно, я восхищаюсь вами. В конце концов лучше следовать духу закона,
чем его букве. Извините, что задерживаю вас, но я чувствовал потребность
сказать вам это. Покойной ночи!
Он не видел ее лица. И не ждал ответа. Он круто отвернулся и ушел.
Впервые за много дней он чувствовал себя счастливым.
Из конторы рудника был прислан полугодовой доход от практики, и это
дало миссис Пейдж повод к серьезным размышлениям и новую тему для разговора
наедине с Эньюрином Рисом, управляющим банком. Впервые за полтора года цифра
дохода сделала скачок вверх. В списке "пациентов доктора Пейджа" числилось
теперь на семьдесят человек больше, чем до приезда Мэнсона.
Блодуэн была в восторге оттого, что увеличился доход, но тем не менее
ей не давала покоя одна тревожная мысль. За столом Эндрью ловил на себе ее
испытующие, подозрительные взгляды. В среду, после вечера у миссис Бремвел,
Блодуэн влетела к завтраку с шумной напускной веселостью.
- Знаете, - начала она, - я как раз сейчас думала... Вот уже почти
четыре месяца вы здесь, доктор. И вы неплохо работаете, нет, жаловаться не
приходится. Конечно, это не то, что доктор Пейдж. О, господи, конечно, нет.
На днях только мистер Уоткинс говорил, что все они ждут не дождутся
возвращения доктора Пейджа. "Доктор Пейдж такой прекрасный врач, - сказал
мне мистер Уоткинс, - мы и думать не хотим о том, чтобы взять другого на его
место".
Она принялась с живописными подробностями описывать необычайную
ловкость и опытность ее мужа.
- Вы не поверите, - воскликнула она, широко открывая глаза, - нет такой
вещи, которую он не мог бы сделать и которой не проделал бы в своей
практике. Какие операции! Вам надо было видеть!.. Знаете, что я вам
расскажу, доктор: раз он вынул у человека мозг и потом вложил его обратно.
Да! Можете смотреть на меня, сколько хотите, а я вам говорю, что доктор
Пейдж почистил ему мозги и вложил их обратно!
Она откинулась в кресле и уставилась на Эндрью, проверяя эффект своих
слов. Потом самодовольно усмехнулась:
- Большая радость будет в Блэнелли, когда доктор Пейдж снова примется
за работу. И это будет скоро. Я так и сказала Мистеру Уоткинсу:
"Летом, -говорю, - да, летом, доктор Пейдж вернется к вам".
В конце недели Эндрью, возвратясь с дневного обхода больных, был
поражен, увидев Эдварда, который сидел, съежившись, в кресле перед крыльцом,
вполне одетый, с пледом на коленях, в шапке, которая косо торчала на его
трясущейся голове. Дул резкий ветер, а лучи апрельского солнца, освещавшие
эту трагическую фигуру, были скупы и холодны.
- Вот, - закричала миссис Пейдж с торжеством, сбегая с крыльца
навстречу Мэнсону, - видали? Доктор на ногах! Я только что телефонировала
мистеру Уоткинсу, чтобы сообщить ему, что доктору лучше. Он скорехонько
приступит к работе. Правда, милый?
Эндрью почувствовал, что вся кровь бросилась ему в голову.
- Кто свел его вниз?
- Я, - сказала вызывающе Блодуэн. - А почему бы и нет? Он мой муж. И
ему лучше.
- Ему нельзя вставать, и вы это знаете, - бросил ей Эндрью, понизив
голос. - Делайте то, что вам говорят. Помогите мне сейчас же уложить его
обратно в постель.
- Да, да, - сказал с трудом Эдвард. - Отведите меня обратно в постель.
Я озяб. Мне тут нехорошо... Я... я плохо себя чувствую.
И к ужасу Мэнсона, больной заплакал.
Вмиг Блодуэн, проливая потоки слез, очутилась подле него на коленях.
Она обхватила Эдварда руками и запричитала в плаксивом раскаянии:
- Ну полно, миленький, полно. Я тебя уложу в кровать, бедняжка ты мой.
Блодуэн сделает это для тебя. Блодуэн о тебе позаботится. Блодуэн тебя
любит, милый.
И она взасос целовала мокрыми губами неподвижную щеку больного.
Полчаса спустя, когда Эдвард был уже водворен наверх и успокоился,
Эндрью, кипя гневом, пришел на кухню.
Они с Энни успели стать настоящими друзьями, часто делились
впечатлениями в этой самой кухне, и немало яблок и пирогов с коринкой
перетаскала для Эндрью из кладовой эта тихая, сдержанная пожилая женщина,
когда с кормежкой дело обстояло особенно плохо. Иногда она прибегала к
последнему средству: отправлялась к Томасу за двумя порциями рыбы, и тогда
они устраивали роскошный пир при свечке за столом в буфетной. Энни служила у
Пейджа вот уже около двадцати лет. У нее в Блэнелли была многочисленная
родня, все люди зажиточные, а она оставалась так долго у Пейджей единственно
из преданности доктору.
- Принесите мне сюда чай, Энни, - попросил Эндрью. - Я сейчас не могу
выносить общество Блодуэн.
Он вошел в кухню, не заметив сначала, что у Энни гости: сестра ее Олуэн
и муж Олуэн - Имрис Хьюз. Он уже несколько раз встречался с ними. Имрис
работал запальщиком шнуров в Верхних копях Блэнелли. Это был степенный и
добродушный человек с бледным одутловатым лицом.
Когда Мэнсон, увидев их, остановился в нерешительности, Олуэн, живая
темноглазая молодая женщина, сказала торопливо, захлебываясь словами:
- Не обращайте на нас внимания, доктор, если хотите тут пить чай. Мы
как раз о вас говорили, когда вы вошли.
- Вот как?
- Да. - Олуэн бросила взгляд на сестру. - Нечего смотреть на меня так,
Энни, я все равно скажу то, что у меня на душе. У нас на руднике все
говорят, что уж много лет здесь не было такого дельного молодого доктора,
как вы. И что вы очень старательно осматриваете больных, и все такое. Если
не верите мне, - спросите Имриса. И люди здорово злятся на миссис Пейдж за
то, что она их надувает. Говорят, что по справедливости практику следовало
передать вам. А она узнала про эти толки, понимаете? Вот оттого-то она и
подняла сегодня с постели бедного старого доктора. Выдумала, будто он
поправляется! Как бы не так! Бедняга!
Выпив чай, Эндрью тотчас ретировался. От простодушных слов Олуэн ему
стало как-то не по себе. Но все же лестно было услышать, что жители Блэнелли
о нем хорошего мнения.
И когда, несколько дней спустя, к нему пришел с женой Джон Морган,
старший бурильщик в гематитовом руднике, он счел это за особую честь.
Морганы были женаты уже около двадцати лет, не богаты, но пользовались
большим уважением во всей округе. Эндрью слыхал, что они собирались в скором
времени переселиться в Южную Африку, где Джону обещали работу в
иоганнесбургских копях. В этом не было ничего необычного: хороших
бурильщиков часто соблазняли золотые прииски Южноафриканского плоскогорья,
где работа была такая же, а платили гораздо больше.
Но трудно себе представить удивление Эндрью, когда Морган, усевшись с
женой в тесном кабинетике амбулатории, самодовольно объяснил цель их визита.
- Ну, сэр, кажется, мы, наконец, добились своего. Моя хозяйка, которую
вы видите здесь, ждет ребенка. После девятнадцати лет, заметьте, сэр! Мы оба
просто в восторге, и решено у нас отъезд отложить, пока это не произойдет.
Потому что, видите ли, сэр, стали мы раскидывать умом насчет докторов и
решили, что лучше всего будет, если вы возьметесь за это дело. Для нас это
очень важно, доктор. И задача будет нелегкая, я полагаю: моей миссис уже
сорок три года. Да. Но насчет вас мы спокойны, что вы хорошо справитесь.
Эндрью принял это предложение растроганно, с чувством человека,
которому оказана большая честь. Это было странное чувство, чистое от
материальных расчетов и в нынешнем его состоянии вдвойне отрадное. В
последнее время он чувствовал себя ужасно одиноким, ходил как потерянный. В
нем происходило что-то новое, непонятное, что-то тревожащее и мучительное.
По временам он ощущал странную тупую боль в сердце, которую, в качестве
солидного и зрелого бакалавра медицины, до сих пор считал выдумкой
сентиментальных людей.
Он никогда еще до этих пор не задумывался серьезно о любви. В годы
учения он был слишком беден, слишком плохо одет и слишком поглощен своими
экзаменами, чтобы часто встречаться с женщинами. В университете Ст.-Эндрью
нужно было быть человеком "хорошей крови", как, например, его друг и
одноклассник Фредди Хемсон, чтобы иметь право вращаться в том кругу, где
танцевали и устраивали вечера и блистали общественными талантами. А для него
все это было недоступно. Он, независимо от своей дружбы с Хемсоном,
принадлежал к той толпе простых смертных которые не стеснялись поднимать
воротник пальто, усердно занимались, курили и свои случайные досуги
проводили не в "Унионе", а в каком-нибудь захудалом баре с бильярдом.
Правда, и его посещали неизбежные романтические грезы. И оттого, что он
был беден, они являлись ему всегда на фоне расточительной роскоши. А теперь,
в Блэнелли, глядя в окно полуразвалившейся амбулатории, упершись
затуманенными глазами в кучу грязного шлака, он томился душой по какой-то
ничтожной младшей учительнице городской школы. Это было до того нелепо, что
ему хотелось смеяться.
Он всегда гордился своей трезвой практичностью, большой природной
осторожностью. И теперь, с яростной настойчивостью, из сознательного эгоизма
пытался доводами рассудка искоренить в себе это новое чувство. Он
хладнокровно, логично припоминал все недостатки Кристин. Она некрасива,
слишком мала и худа. На щеке у нее родимое пятно, на верхней губе -
складочка, заметная, когда она улыбается. К тому же он ей, наверное,
противен.
Он сердито твердил себе, что так поддаваться чувствам с его стороны
непростительная слабость и неосторожность. Ведь он посвятил себя работе. Он
все еще только "помощник". Что это за врач, который уже в самом начале своей
карьеры связывает себя чувством, грозящим испортить ему будущность и даже
вот уже сейчас самым серьезным образом мешающим ему работать?
Делая усилия взять себя в руки, он старался отвлечься прибегая для
этого к различным уловкам. Обманывая себя мыслью, что ему недостает старых
товарищей по университету, он написал длинное письмо Фредди Хемсону, недавно
уехавшему в Лондон, где он получил место в больнице. Он ухватился за дружбу
с Денни. Но Филипп, хотя и бывал порой приветлив, чаще оставался холоден,
недоверчив, полон горечи, как человек, ушибленный жизнью.
Несмотря на все свои старания, Эндрью не мог изгнать из головы мысли о
Кристин, а из сердца - мучительную тоску по ней. Он не видел ее с того