Страница:
времени, когда не смог удержаться от порыва откровенности у ворот "Уголка"
доктора Бремвела. Что она о нем подумала? Да и думает ли она когда-нибудь о
нем? Несмотря на то, проходя по Бэнк-стрит, он всегда жадно высматривал
Кристин, он так давно не встречал ее, что уже потерял надежду когда-нибудь
увидеть.
И вдруг, когда он уже совсем было впал в отчаяние, он однажды в
субботу, 25 мая, получил записку следующего содержания:
"Дорогой доктор Мэнсон!
"Мистер и миссис Уоткинс завтра, в воскресенье, ужинают у меня. Если у
вас не имеется в виду ничего более интересного, не придете ли и вы тоже? В
половине восьмого.
Уважающая вас Кристин Бэрлоу".
Он испустил крик, на который из посудной прибежала Энни.
- Ох, доктор, что это вы? - И затем укоризненно: - Иногда вы ведете
себя просто глупо.
- Это верно, Энни, - согласился он, все еще не оправившись от волнения.
- Но я... теперь, кажется, с глупостями кончено. Послушайте, Энни,
голубушка, вы не выгладите мне брюки на завтра, а? Я их вечером, ложась
спать, вывешу за дверь.
На следующий день, по случаю воскресенья, в амбулатории вечернего
приема не было, и Эндрью в трепетном волнении явился вечером в дом миссис
Герберт, у которой жила Кристин. Было еще слишком рано, и он знал это, но
больше не мог ждать ни одной минуты.
Дверь открыла сама Кристин, приветливая, улыбающаяся.
Да, она улыбалась, улыбалась ему. А он думал, что противен ей! Он был
так взволнован, что едва мог говорить.
- Сегодня был чудный день, не правда ли? - пробормотал он, следуя за
ней в гостиную.
- Да, чудный, - согласилась Кристин. - И я сегодня совершила
основательную прогулку. Зашла дальше Пэнди. Поверите ли, я даже нашла
несколько цветков чистотела.
Они уселись. У нервничавшего Эндрью уже готов был сорваться с языка
вопрос, хорошо ли она прогулялась, но он вовремя проглотил эту пустую и
банальную фразу.
- Миссис Уоткинс только что прислала сказать, что они с мужем немного
опоздают, - заметила Кристин. Его зачем-то вызвали в контору. Вы не
возражаете против того, чтобы подождать их несколько минут?
Возражать! Несколько минут! Эндрью готов был громко рассмеяться от
счастья. Если бы она только знала, как он томился ожиданием все эти дни и
как чудесно быть с ней наедине! Он украдкой оглядел комнату. Гостиная,
обставленная собственной мебелью Кристин, не была похожа ни на одну из
комнат, в которых ему приходилось бывать в Блэнелли. В ней не было ни
плюшевых, ни волосяных кресел, ни эксминстерского ковра, ни единой пестрой
атласной подушки, какие украшали гостиную миссис Бремвел. Пол был крашеный,
навощенный, и только перед открытым камином лежал простой коричневый коврик.
Мебель - такая ненавязчивая, что Эндрью не обратил на нее никакого внимания.
Посреди стола, накрытого к ужину, стояла обыкновенная белая тарелка, в
которой плавали похожие на крошечные кувшинки цветы чистотела, собранные
сегодня Кристин. Это было просто и красиво. На подоконнике стоял деревянный
ящик из-под пирожных, наполненный землей, из которой пробивались хрупкие
зеленые ростки. Над камином висела какая-то весьма оригинальная картина, на
которой был изображен всего только деревянный детский стульчик красного
цвета, по мнению Эндрью, очень плохо нарисованный.
Кристин должно быть, подметила изумление в глазах гостя. Она улыбнулась
с заразительной веселостью.
- Надеюсь, вы не приняли это за подлинник.
Эндрью в замешательстве не знал, что сказать. Его смущала эта комната,
где во всем чувствовалась индивидуальность хозяйки, смущало сознание, что
она знает многое, ему недоступное. Но Кристин возбуждала в нем такой
интерес, что, забыв о своей неловкости, избежав глупых банальностей вроде
замечаний о погоде, он начал расспрашивать ее о ее жизни.
Кристин отвечала ему просто. Она была родом из Йоркшира. В пятнадцать
лет лишилась матери. В то время отец ее был помощником смотрителя на одном
из больших Бремвелских угольных рудников. Ее единственный брат Джон в тех же
копях прошел практику горного инженера. Через пять лет, когда Кристин минуло
девятнадцать и она окончила педагогический институт, отца назначили
управляющим Портским рудником, в двадцати милях от Блэнелли. Кристин и ее
брат переехали с отцом в Южный Уэльс, она - чтобы вести хозяйство, Джон -
чтобы работать вместе с отцом. Через полгода после их переезда на Портском
руднике произошел взрыв. Джон, находившийся в шахте, был убит на месте.
Отец, услыхав о катастрофе, тотчас же спустился вниз и попал в поток
рудничного газа. Неделю спустя из шахты извлекли оба трупа - его и Джона.
Когда Кристин кончила, наступило молчание.
- Простите меня... - начал Эндрью сочувственно.
- Люди очень тепло отнеслись ко мне, - промолвила Кристин все так же
просто и серьезно. - А в особенности мистер и миссис Уоткинс. Мне
предоставили здесь место в школе.
Она помолчала, и лицо ее снова прояснилось.
- Я, как и вы, здесь все еще чужая. В долинах Уэльса долго надо жить,
чтобы к ним привыкнуть.
Эндрью глядел на нее, ища слов, которые хоть сколько-нибудь выразили бы
его чувства к ней, какого-нибудь замечания, которое тактично отвлекло бы ее
мысли от прошлого и внушило надежду на будущее.
- Да, здесь, внизу, чувствуешь себя как-то от всего отрезанным.
Одиноким. Мне это знакомо. Я часто испытываю это. Часто так хочется
поговорить с кем-нибудь.
Кристин улыбнулась.
- А о чем же вам хочется говорить?
Он покраснел, чувствуя себя захваченным врасплох.
- Ну, хотя бы о моей работе. - Он замолчал, но счел нужным пояснить: -
Видите ли, я как-то запутался. Меня одолевают всякие вопросы.
- То есть вы хотите сказать, что у вас бывают в практике трудные
случаи?
- Нет, не то. - Он продолжал с некоторым колебанием: - Я приехал сюда,
начиненный формулами, истинами, в которые все веруют или делают вид, что
веруют. Например, что опухшие суставы - признак ревматизма. Что ревматизм
надо лечить салицилкой. Знаете, всякие такие ортодоксальные истины! Ну, а
теперь открываю, что некоторые из них неверны. Возьмите хотя бы лекарства.
Мне кажется, что некоторые из них приносят скорее вред, чем пользу. Виновата
система. Больной приходит на прием. Он ожидает от врача своей "бутылки". И
получает ее, хотя бы это был просто жженый сахар, сода или добрая старая
aqua. Вот для чего рецепт пишется по латыни, - ведь тогда больной ничего не
поймет. Это нечестно и недостойно науки. И еще одно: мне кажется, что
слишком много есть докторов, которые лечат эмпирическим путем, то есть
обращают внимание лишь на отдельные симптомы. Они не дают себе труда собрать
все симптомы воедино и тогда только поставить диагноз. Они решают очень
быстро, потому что всегда спешат: "А, головная боль - так примите этот
порошок". Или: "Вы малокровны, надо попринимать железо". Вместо того чтобы
вникнуть, чем вызвана головная боль или малокровие... - Он вдруг, перебил
сам себя: - Ох, простите, вам это, должно быть, скучно...
- Нет, нет - возразила она быстро. - Это страшно интересно.
- Я только начинаю, только нащупываю дорогу, - продолжал он с
увлечением, обрадованный ее вниманием. - Но я по совести нахожу, уже судя по
своему небольшому опыту, что в той премудрости, которую нам внушали, слишком
много отжившего, устарелого. Лекарства, которые бесполезны, симптомы, в
которые верили еще в средние века. Вы, пожалуй, скажете, что это не имеет
значения для рядового врача-практика? Но почему такой практикующий врач
должен только класть припарки да раздавать микстуры? Пора уже выдвинуть на
первый план науку. Множество людей думает, что наука - на дне пробирки. А я
думаю иначе. Я считаю, что работающие в глуши врачи имеют полную возможность
узнать многое и чаще наблюдать первые симптомы какой-нибудь новой болезни,
чем в любой клинике. К тому времени, как больной попадает в клинику, первые
стадии болезни уже миновали.
Кристин только что хотела ответить, как раздался звонок у дверей. Она
поднялась, проглотив свое замечание, и вместо него сказала с легкой улыбкой:
- Надеюсь, вы не забудете своего обещания поговорить со мной об этом в
другой раз.
Вошли Уоткинс и его жена, извиняясь, что опоздали. И почти сразу все
сели ужинать.
Ужин был совсем не похож на ту легкую холодную закуску, которую им
подавали на вечере у Бремвелов. Здесь была вареная телятина и картофельное
пюре с маслом. Потом ревенная ватрушка со сливками, сыр и кофе. Все было
просто, но вкусно приготовлено. После той скудной еды, которую ему подавали
у Блодуэн, Эндрью наслаждался вовсю этим горячим и аппетитным ужином. Он
сказал со вздохом:
- Вам повезло, мисс Бэрлоу: хозяйка ваша замечательно стряпает.
Уоткинс, насмешливо наблюдавший, как объедался Эндрью, вдруг залился
громким смехом:
- Вот это здорово! - он повернулся к жене. - Слышала, мать? Он говорит,
что старуха Герберт замечательно стряпает.
Кристин слегка покраснела.
- Не обращайте на него внимания, - сказала она Эндрью. - Вы сделали мне
величайший комплимент в моей жизни - именно потому, что сделали его
нечаянно. Ужин готовила я. Я пользуюсь кухней миссис Герберт, но люблю все
стряпать сама. Я к этому привыкла.
Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое
настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с
таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Бремвел.
Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал
губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал
анекдоты, смешившие всех.
Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрью, к своему удивлению,
убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине
одиннадцатого навестить больного на Блайна-плес. Когда он поднялся, Кристин
проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра.
Сладкая боль пронизала его. Кристин была так не похожа на всех женщин,
которых он когда-либо встречал, - такая спокойная, хрупкая, с такими умными
черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее "жалкой"!
Тяжело задышав, он пробормотал:
- Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите
прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не
откажетесь... не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в
Тониглен?
Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.
- А вы попробуйте меня пригласить!
Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый
воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрью. Лицо Кристин было так близко,
что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью
нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой,
полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту
головокружительную дорогу, которою проходят миллионы людей, и каждый считает
себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно
благословенную. О, Кристин необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла
его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его.
И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее "Кристин"!
Кристин еще больше, чем прежде, занимала его мысли, но теперь они
приняли иную окраску. Он больше не знал уныния, был счастлив, бодр, полон
надежд. И эта перемена настроения немедленно сказалась на его работе. Он был
еще так молод, что фантазия постоянно рисовала ему различные положения, при
которых Кристин наблюдала, как он лечил, видела тщательность его методов,
добросовестный осмотр больных, хвалила его за пытливость и за точность
диагноза. Всякое искушение пропустить визит, сделать вывод, не выслушав
больного, парализовалось мгновенной мыслью: "Ни за что! Что бы она подумала
обо мне, если бы я это сделал!"
Не раз ловил он на себе взгляд Денни, сатирический, понимающий. Но его
это не трогало. С присущим ему пылким идеализмом он связывал Кристин со
своими стремлениями, бессознательно видел в ней источник вдохновения, она
воодушевляла его на великое завоевание неведомого будущего.
Он признавался себе, что, в сущности, все чаще ничего не знает. Но он
учился самостоятельно мыслить, старался за очевидным разглядеть наиболее
вероятную причину болезни. Никогда еще не испытывал он такого мощного
влечения к науке. Он давал себе клятву никогда не опускаться, не быть
корыстолюбивым, не делать спешных выводов, никогда не дойти до того, чтобы
писать на сигнатурках: "повторить". Он желал делать открытия, трудиться для
науки, стать достойным Кристин.
При таком искреннем подъеме духа было обидно, что его врачебная
практика вдруг стала скучной и однообразной. Он жаждал двигать горы, но в
последние несколько недель ему попадались все только жалкие кочки. Все
заболевания были шаблонны, совершенно неинтересны - вывихи, порезы,
насморки. Верхом издевательства был случай, когда его вызвали за две мили к
старухе, которая, выставив свое желтое лицо из фланелевого чепца, попросила
его срезать ей мозоли.
Он чувствовал себя преглупо, злился на неудачи, жаждал бурь.
Он начал сомневаться в себе, спрашивать себя, может ли действительно
врач в такой глуши быть чем-нибудь иным, кроме мелкого, заурядного
ремесленника. А потом, когда он совсем уже пал духом, произошел случай,
который снова заставил взлететь вверх ртуть в термометре его упований.
В конце последней недели июня он, проходя через железнодорожный мост,
встретил доктора Бремвела. Серебряный король шмыгнул из боковой двери
трактира, воровато отирая губы тыльной стороной руки. Доктор имел
обыкновение скромно утешаться здесь пинтой-двумя пива, когда Глэдис, веселая
и разряженная, отправлялась в свои подозрительные экскурсии - "за покупками"
- в Тониглен.
Неприятно пораженный тем, что Эндрью его увидел, он тем не менее
блестяще вышел из положения.
- А, Мэнсон! Рад вас видеть. Меня только что вызывали к Притчерду.
Притчерд был хозяин трактира, и за пять минут перед тем Эндрью видел,
как он вышел гулять со своим булльтерьером. Но он ничего не сказал. Ему
нравился Серебряный король, чьи высокопарные речи и смешные героические позы
как-то по-человечески уравновешивались его робостью и дырами на носках,
которые веселая Глэдис забывала штопать.
Возвращаясь вместе, они беседовали о своих профессиональных делах.
Бремвел всегда готов был поговорить о случаях из практики и сейчас с важным
видом сообщил Эндрью, что лечит Имриса Хьюза, зятя Энни. По его словам,
Имрис в последнее время был какой-то странный, заводил ссоры с товарищами,
терял память. Он стал раздражителен и буен.
- Не нравится мне это, Мэнсон. - Бремвел глубокомысленно покачал
головой. - Я уже видывал такие случаи. Это чрезвычайно похоже на душевную
болезнь.
Эндрью выразил огорчение. Хьюз всегда производил на него впечатление
туповатого и добродушного человека. Он вспомнил, что в последнее время у
Энни был расстроенный вид; на вопросы о причине его она отвечала туманными
намеками, так как при всей своей склонности посудачить была очень скрытна,
когда дело касалось ее близких. Очевидно, ее беспокоила болезнь зятя.
Прощаясь с Бремвелом, Эндрью выразил надежду, что в состоянии больного
наступит скоро поворот к лучшему.
Но в следующую пятницу в шесть часов утра его разбудил стук в дверь его
спальни. Это оказалась Энни, уже совершенно одетая. Глаза ее были красны.
Она протянула ему письмо. Эндрью вскрыл конверт. Письмо было от доктора
Бремвела.
"Приходите немедленно. Вы мне нужны для того, чтобы вместе со мной
удостоверить случай опасного помешательства".
Энни боролась со слезами.
Это насчет Имриса, доктор. С ним что-то страшное. Пожалуйста, доктор,
идите туда поскорее.
Эндрью оделся в три минуты. Провожая его, Энни рассказала ему, как
умела, о состоянии Имриса. Он уже три недели болен и на себя не похож, а
сегодня ночью он кинулся на жену с ножом, которым режут хлеб. Олуэн едва
успела спастись, выскочив на улицу в одной ночной сорочке. Эта сенсационная
новость произвела на Эндрью гнетущее впечатление. Энни прерывающимся голосом
рассказывала все, торопливо шагая рядом с ним в сером свете утра, - и трудно
было придумать, - что сказать ей в утешение. Они дошли до дома Хьюза. В
первой комнате Эндрью застал доктора Бремвела, небритого, без воротничка и
галстука, сидевшего с серьезным видом за столом с пером в руке. Перед ним
лежал наполовину уже заполненный голубой бланк.
- А, Мэнсон! Очень хорошо, что вы пришли так скоро. Скверная история.
Но мы вас долго не задержим.
- Что случилось?
- Хьюз помешался. Я, помнится, говорил уже вам на прошлой неделе, что
опасаюсь этого. Ну, и оказался прав. Острый припадок умственного
расстройства. - Бремвел отчеканил это с драматической выразительностью. -
Да, буйное помешательство. Придется немедленно отправить его в Понтиньюд.
Для этого нужны две подписи на акте, моя и ваша, - родственники больного
пожелали, чтобы я вызвал вас. Вам известен порядок, не правда ли?
- Да, - кивнул головой Эндрью. - Какие у вас доказательства?
Бремвел, откашлявшись, начал читать то, что он написал на бланке. Это
был длинный и обстоятельный отчет о некоторых поступках Хьюза за последнюю
неделю, свидетельствовавших об умственном расстройстве. Окончив, Бремвел
поднял голову:
- Достаточные доказательства, я полагаю.
- Картина довольно-таки неприятная, - медленно отозвался Эндрью. -
Гм... Пойду взгляну на него.
- Благодарю вас, Мэнсон. Когда вернетесь, найдете меня здесь. - И он
принялся вносить в бланк дальнейшие сведения.
Имрис Хьюз лежал в постели, а подле него сидели (на случай, если
понадобится применить силу) двое его товарищей-шахтеров. В ногах кровати
стояла Олуэн, бледное лицо которой, всегда такое живое и задорное, было
искажено и заплакано. У нее был такой измученный вид и в комнате царила
такая мрачная, напряженная атмосфера, что на мгновение холодный страх
закрался в душу Эндрью.
Он подошел к Имрису и в первую минуту едва узнал его. Перемена была не
такая уж резкая, это был тот же Имрис, но черты его лица как-то неуловимо
погрубели и исказились. Лицо имело отечный вид, ноздри распухли, кожа
приняла восковой оттенок, и только на носу выделялось красноватое пятно.
Весь он был какой-то вялый, точно сонный. Эндрью заговорил с ним. Имрис
пробурчал в ответ что-то невнятное. Потом, сжав кулаки, разразился какой-то
бессмысленно враждебной тирадой, которая, вдобавок к сообщению Бремвела,
давала слишком убедительные основания для отправки его в сумасшедший дом.
Последовала пауза. Эндрью сознавал, что доказательства налицо. Но они
его почему-то не удовлетворяли. Он спрашивал себя: что вызывает такие речи
Хьюза? Если этот человек помешался, что послужило причиной? Имрис всегда был
счастлив и доволен, не знал забот и нужды и к людям относился дружелюбно.
Почему же он без всякой видимой причины вдруг пришел в такое состояние?
"Должна же быть какая-нибудь причина, - упрямо твердил себе Мэнсон. -
Симптомы не появляются ни с того ни с сего, сами по себе". Глядя на опухшее
лицо на подушке и ломая голову над решением этой загадки, он инстинктивно
протянул руку и дотронулся до лица Имриса, подсознательно отметив при этом,
что нажатие пальца не оставило вмятины на отечной щеке.
И вдруг, с быстротой электрической искры, пробегающей по проводу, в
мозгу его возникла догадка. Почему отек не давал углубления под давлением
пальца? Да потому - сердце у него так и подпрыгнуло! - потому что это вовсе
не отек, а миксоэдема! (Опухоль вследствии болезни щитовидной железы)
Найдено, ей-богу, найдено! Но нет, не следует торопиться. Он решительно
одернул себя. Нельзя мчаться карьером к выводам. Надо подходить к ним не
спеша, осторожно, чтобы быть уверенным в них.
Наклонясь, он взял руку Имриса. Да, кожа сухая, шершавая, пальцы
немного утолщены к концам. Температура ниже нормальной. Он методически
проделал осмотр, подавляя в себе каждый новый порыв восторга. Все признаки,
все симптомы сходились так же точно, как элементы сложной
загадки-головоломки. Бессвязная речь, сухость кожи, лопатообразные пальцы,
опухшее лицо, потеря памяти, замедленность соображения, припадки
раздражительности, которая довела его до покушения на убийство. Да, картина
была настолько полная, что можно было торжествовать.
Эндрью встал и пошел в гостиную, где доктор Бремвел, стоявший на
коврике у камина спиной к огню, встретил его восклицанием:
- Ну, что? Удовлетворены? Перо на столе, подписывайте.
- Слушайте, Бремвел. - Эндрью не смотрел на Бремвела, делая усилия не
выдать голосом свое бурное торжество. - Я не думаю, чтобы нам надо было
отправлять Хьюза в Понтиньюд.
-Что?! - Лицо Бремвела постепенно теряло свое безразличное выражение.
Задетый и удивленный, он воскликнул:
- Но ведь этот человек сошел с ума!
- Я другого мнения, - возразил ровным голосом Эндрью, все подавляя свое
возбуждение. Недостаточно было поставить диагноз. Нужно было еще убедить
Бремвела, говорить с ним осторожно, чтобы не вооружить его против себя.
- По-моему, умственное расстройство Хьюза только следствие болезни. Я
нахожу, что у него щитовидная железа не в порядке - явно выраженный случай
миксоэдемы.
Бремвел уставился на Эндрью стеклянным взглядом. Он был совершенно
ошарашен. Несколько раз пытался заговорить, но издавал только странные
звуки, как будто снег шлепался с крыши.
- В конце концов, - говорил между тем Эндрью убеждающим тоном, не
подымая глаз от коврика, - Понтиньюд такое гиблое место! Если он туда
угодит, он никогда оттуда не выйдет. А если и выйдет, то на всю жизнь
останется с этим клеймом. Может быть, сначала попробуем ввести ему препарат
щитовидной железы.
- Но, доктор... - пролепетал Бремвел дрожащим голосом, - я не
понимаю...
- Подумайте, как поднимется ваш престиж, если вы его вылечите, -
торопливо перебил Эндрью. - Разве не стоит попробовать? Давайте я позову
сюда миссис Хьюз. Она все глаза выплакала, боясь, что Имриса увезут. Вы ей
скажете, что мы хотим испытать новый способ лечения.
Раньше чем Бремвел успел что-нибудь возразить, Эндрью вышел из комнаты.
Через несколько минут, когда он вернулся с женой Имриса, Серебряный король
уже оправился от смущения. Встав в позу на коврике перед камином, он самым
торжественным образом объявил Олуэн, что "есть еще, быть может, проблеск
надежды", а в это время Эндрью за его спиной сжал в тугой комок акт о
болезни и швырнул его в огонь. Затем он пошел звонить по телефону в Кардифф,
чтобы прислали препарат щитовидной железы.
Наступил период трепетного волнения, несколько дней мучительной
неизвестности - и, наконец, лечение начало оказывать на Хьюза свое действие.
А начав, продолжало действовать просто магически. Через две недели Имрис
встал с постели, а через два месяца уже снова работал в руднике. Как-то
вечером он явился в амбулаторию в "Брингоуэр", бодрый, хотя и похудевший, в
сопровождении сияющей Олуэн, чтобы сообщить Эндрью, что никогда в жизни не
чувствовал себя здоровее, чем сейчас.
Олуэн сказала:
- Мы всем обязаны вам одному, доктор. Мы хотим перейти от Бремвела к
вам. Имрис был в списке его пациентов еще до того, как мы поженились. А этот
Бремвел - просто старая глупая баба. Он бы упек моего Имриса в...ну, вы
знаете, куда - если бы не вы и все то, что вы для нас сделали.
- Вам нельзя теперь перейти ко мне, Олуэн, - ответил Эндрью. - Вы этим
все дело испортите. - И, отбросив свое профессиональное достоинство,
пригрозил, расшалившись, как мальчик: - Только попробуйте перейти и я кинусь
на вас с вот этим ножом.
Бремвел, встретив Эндрью на улице, весело крикнул:
- Алло, Мэнсон! Вы, верно, видели Хьюза? Ха-ха! Оба они так мне
благодарны! Смею сказать, такой удачи у меня еще никогда не бывало.
Энни сказала:
- Старый Бремвел расхаживает по городу так важно, как индюк, словно он
бог весть кто. А он ничего не понимает. И жена его тоже хороша! У нее ни
одна прислуга и дня прожить не может.
А миссис Пейдж объявила:
- Доктор, не забудьте, что вы работаете для доктора Пейджа.
Денни комментировал событие следующим образом:
- Мэнсон, вы теперь так самонадеянны, что становитесь невозможны. Вы
скоро черт знает как пойдете в гору. Да, очень скоро.
Но Эндрью, в упоении от победы научного метода, спешил к Кристин и все,
что ему хотелось сказать, приберег для нее.
В июле в Кардиффе начался ежегодный съезд Британского союза медиков.
Союз, в члены которого (как неизменно в своем напутственном слове внушал
студентам-выпускникам профессор Лэмплаф) следовало вступать каждому
порядочному врачу, славился своими ежегодными съездами. Великолепно
организованные, эти съезды обеспечивали участникам и их семьям всякие
спортивные, светские и научные развлечения, скидку в почти первоклассных
гостиницах, бесплатные прогулки в шарабанах к любым развалинам монастыря в
окрестностях, брошюры "Помни об искусстве", каталоги крупных фирм,
изготовляющих хирургические инструменты и лекарства, льготы при пользовании
лечебными водами на ближайшем курорте. На предыдущем съезде после целой
недели торжеств каждому врачу и его жене было послано по коробке печенья.
Эндрью не состоял членом союза, так как вступительный взнос в пять
гиней пока еще был ему не по средствам, и он с легкой завистью следил за
доктора Бремвела. Что она о нем подумала? Да и думает ли она когда-нибудь о
нем? Несмотря на то, проходя по Бэнк-стрит, он всегда жадно высматривал
Кристин, он так давно не встречал ее, что уже потерял надежду когда-нибудь
увидеть.
И вдруг, когда он уже совсем было впал в отчаяние, он однажды в
субботу, 25 мая, получил записку следующего содержания:
"Дорогой доктор Мэнсон!
"Мистер и миссис Уоткинс завтра, в воскресенье, ужинают у меня. Если у
вас не имеется в виду ничего более интересного, не придете ли и вы тоже? В
половине восьмого.
Уважающая вас Кристин Бэрлоу".
Он испустил крик, на который из посудной прибежала Энни.
- Ох, доктор, что это вы? - И затем укоризненно: - Иногда вы ведете
себя просто глупо.
- Это верно, Энни, - согласился он, все еще не оправившись от волнения.
- Но я... теперь, кажется, с глупостями кончено. Послушайте, Энни,
голубушка, вы не выгладите мне брюки на завтра, а? Я их вечером, ложась
спать, вывешу за дверь.
На следующий день, по случаю воскресенья, в амбулатории вечернего
приема не было, и Эндрью в трепетном волнении явился вечером в дом миссис
Герберт, у которой жила Кристин. Было еще слишком рано, и он знал это, но
больше не мог ждать ни одной минуты.
Дверь открыла сама Кристин, приветливая, улыбающаяся.
Да, она улыбалась, улыбалась ему. А он думал, что противен ей! Он был
так взволнован, что едва мог говорить.
- Сегодня был чудный день, не правда ли? - пробормотал он, следуя за
ней в гостиную.
- Да, чудный, - согласилась Кристин. - И я сегодня совершила
основательную прогулку. Зашла дальше Пэнди. Поверите ли, я даже нашла
несколько цветков чистотела.
Они уселись. У нервничавшего Эндрью уже готов был сорваться с языка
вопрос, хорошо ли она прогулялась, но он вовремя проглотил эту пустую и
банальную фразу.
- Миссис Уоткинс только что прислала сказать, что они с мужем немного
опоздают, - заметила Кристин. Его зачем-то вызвали в контору. Вы не
возражаете против того, чтобы подождать их несколько минут?
Возражать! Несколько минут! Эндрью готов был громко рассмеяться от
счастья. Если бы она только знала, как он томился ожиданием все эти дни и
как чудесно быть с ней наедине! Он украдкой оглядел комнату. Гостиная,
обставленная собственной мебелью Кристин, не была похожа ни на одну из
комнат, в которых ему приходилось бывать в Блэнелли. В ней не было ни
плюшевых, ни волосяных кресел, ни эксминстерского ковра, ни единой пестрой
атласной подушки, какие украшали гостиную миссис Бремвел. Пол был крашеный,
навощенный, и только перед открытым камином лежал простой коричневый коврик.
Мебель - такая ненавязчивая, что Эндрью не обратил на нее никакого внимания.
Посреди стола, накрытого к ужину, стояла обыкновенная белая тарелка, в
которой плавали похожие на крошечные кувшинки цветы чистотела, собранные
сегодня Кристин. Это было просто и красиво. На подоконнике стоял деревянный
ящик из-под пирожных, наполненный землей, из которой пробивались хрупкие
зеленые ростки. Над камином висела какая-то весьма оригинальная картина, на
которой был изображен всего только деревянный детский стульчик красного
цвета, по мнению Эндрью, очень плохо нарисованный.
Кристин должно быть, подметила изумление в глазах гостя. Она улыбнулась
с заразительной веселостью.
- Надеюсь, вы не приняли это за подлинник.
Эндрью в замешательстве не знал, что сказать. Его смущала эта комната,
где во всем чувствовалась индивидуальность хозяйки, смущало сознание, что
она знает многое, ему недоступное. Но Кристин возбуждала в нем такой
интерес, что, забыв о своей неловкости, избежав глупых банальностей вроде
замечаний о погоде, он начал расспрашивать ее о ее жизни.
Кристин отвечала ему просто. Она была родом из Йоркшира. В пятнадцать
лет лишилась матери. В то время отец ее был помощником смотрителя на одном
из больших Бремвелских угольных рудников. Ее единственный брат Джон в тех же
копях прошел практику горного инженера. Через пять лет, когда Кристин минуло
девятнадцать и она окончила педагогический институт, отца назначили
управляющим Портским рудником, в двадцати милях от Блэнелли. Кристин и ее
брат переехали с отцом в Южный Уэльс, она - чтобы вести хозяйство, Джон -
чтобы работать вместе с отцом. Через полгода после их переезда на Портском
руднике произошел взрыв. Джон, находившийся в шахте, был убит на месте.
Отец, услыхав о катастрофе, тотчас же спустился вниз и попал в поток
рудничного газа. Неделю спустя из шахты извлекли оба трупа - его и Джона.
Когда Кристин кончила, наступило молчание.
- Простите меня... - начал Эндрью сочувственно.
- Люди очень тепло отнеслись ко мне, - промолвила Кристин все так же
просто и серьезно. - А в особенности мистер и миссис Уоткинс. Мне
предоставили здесь место в школе.
Она помолчала, и лицо ее снова прояснилось.
- Я, как и вы, здесь все еще чужая. В долинах Уэльса долго надо жить,
чтобы к ним привыкнуть.
Эндрью глядел на нее, ища слов, которые хоть сколько-нибудь выразили бы
его чувства к ней, какого-нибудь замечания, которое тактично отвлекло бы ее
мысли от прошлого и внушило надежду на будущее.
- Да, здесь, внизу, чувствуешь себя как-то от всего отрезанным.
Одиноким. Мне это знакомо. Я часто испытываю это. Часто так хочется
поговорить с кем-нибудь.
Кристин улыбнулась.
- А о чем же вам хочется говорить?
Он покраснел, чувствуя себя захваченным врасплох.
- Ну, хотя бы о моей работе. - Он замолчал, но счел нужным пояснить: -
Видите ли, я как-то запутался. Меня одолевают всякие вопросы.
- То есть вы хотите сказать, что у вас бывают в практике трудные
случаи?
- Нет, не то. - Он продолжал с некоторым колебанием: - Я приехал сюда,
начиненный формулами, истинами, в которые все веруют или делают вид, что
веруют. Например, что опухшие суставы - признак ревматизма. Что ревматизм
надо лечить салицилкой. Знаете, всякие такие ортодоксальные истины! Ну, а
теперь открываю, что некоторые из них неверны. Возьмите хотя бы лекарства.
Мне кажется, что некоторые из них приносят скорее вред, чем пользу. Виновата
система. Больной приходит на прием. Он ожидает от врача своей "бутылки". И
получает ее, хотя бы это был просто жженый сахар, сода или добрая старая
aqua. Вот для чего рецепт пишется по латыни, - ведь тогда больной ничего не
поймет. Это нечестно и недостойно науки. И еще одно: мне кажется, что
слишком много есть докторов, которые лечат эмпирическим путем, то есть
обращают внимание лишь на отдельные симптомы. Они не дают себе труда собрать
все симптомы воедино и тогда только поставить диагноз. Они решают очень
быстро, потому что всегда спешат: "А, головная боль - так примите этот
порошок". Или: "Вы малокровны, надо попринимать железо". Вместо того чтобы
вникнуть, чем вызвана головная боль или малокровие... - Он вдруг, перебил
сам себя: - Ох, простите, вам это, должно быть, скучно...
- Нет, нет - возразила она быстро. - Это страшно интересно.
- Я только начинаю, только нащупываю дорогу, - продолжал он с
увлечением, обрадованный ее вниманием. - Но я по совести нахожу, уже судя по
своему небольшому опыту, что в той премудрости, которую нам внушали, слишком
много отжившего, устарелого. Лекарства, которые бесполезны, симптомы, в
которые верили еще в средние века. Вы, пожалуй, скажете, что это не имеет
значения для рядового врача-практика? Но почему такой практикующий врач
должен только класть припарки да раздавать микстуры? Пора уже выдвинуть на
первый план науку. Множество людей думает, что наука - на дне пробирки. А я
думаю иначе. Я считаю, что работающие в глуши врачи имеют полную возможность
узнать многое и чаще наблюдать первые симптомы какой-нибудь новой болезни,
чем в любой клинике. К тому времени, как больной попадает в клинику, первые
стадии болезни уже миновали.
Кристин только что хотела ответить, как раздался звонок у дверей. Она
поднялась, проглотив свое замечание, и вместо него сказала с легкой улыбкой:
- Надеюсь, вы не забудете своего обещания поговорить со мной об этом в
другой раз.
Вошли Уоткинс и его жена, извиняясь, что опоздали. И почти сразу все
сели ужинать.
Ужин был совсем не похож на ту легкую холодную закуску, которую им
подавали на вечере у Бремвелов. Здесь была вареная телятина и картофельное
пюре с маслом. Потом ревенная ватрушка со сливками, сыр и кофе. Все было
просто, но вкусно приготовлено. После той скудной еды, которую ему подавали
у Блодуэн, Эндрью наслаждался вовсю этим горячим и аппетитным ужином. Он
сказал со вздохом:
- Вам повезло, мисс Бэрлоу: хозяйка ваша замечательно стряпает.
Уоткинс, насмешливо наблюдавший, как объедался Эндрью, вдруг залился
громким смехом:
- Вот это здорово! - он повернулся к жене. - Слышала, мать? Он говорит,
что старуха Герберт замечательно стряпает.
Кристин слегка покраснела.
- Не обращайте на него внимания, - сказала она Эндрью. - Вы сделали мне
величайший комплимент в моей жизни - именно потому, что сделали его
нечаянно. Ужин готовила я. Я пользуюсь кухней миссис Герберт, но люблю все
стряпать сама. Я к этому привыкла.
Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое
настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с
таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Бремвел.
Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал
губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал
анекдоты, смешившие всех.
Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрью, к своему удивлению,
убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине
одиннадцатого навестить больного на Блайна-плес. Когда он поднялся, Кристин
проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра.
Сладкая боль пронизала его. Кристин была так не похожа на всех женщин,
которых он когда-либо встречал, - такая спокойная, хрупкая, с такими умными
черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее "жалкой"!
Тяжело задышав, он пробормотал:
- Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите
прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не
откажетесь... не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в
Тониглен?
Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.
- А вы попробуйте меня пригласить!
Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый
воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрью. Лицо Кристин было так близко,
что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью
нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой,
полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту
головокружительную дорогу, которою проходят миллионы людей, и каждый считает
себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно
благословенную. О, Кристин необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла
его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его.
И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее "Кристин"!
Кристин еще больше, чем прежде, занимала его мысли, но теперь они
приняли иную окраску. Он больше не знал уныния, был счастлив, бодр, полон
надежд. И эта перемена настроения немедленно сказалась на его работе. Он был
еще так молод, что фантазия постоянно рисовала ему различные положения, при
которых Кристин наблюдала, как он лечил, видела тщательность его методов,
добросовестный осмотр больных, хвалила его за пытливость и за точность
диагноза. Всякое искушение пропустить визит, сделать вывод, не выслушав
больного, парализовалось мгновенной мыслью: "Ни за что! Что бы она подумала
обо мне, если бы я это сделал!"
Не раз ловил он на себе взгляд Денни, сатирический, понимающий. Но его
это не трогало. С присущим ему пылким идеализмом он связывал Кристин со
своими стремлениями, бессознательно видел в ней источник вдохновения, она
воодушевляла его на великое завоевание неведомого будущего.
Он признавался себе, что, в сущности, все чаще ничего не знает. Но он
учился самостоятельно мыслить, старался за очевидным разглядеть наиболее
вероятную причину болезни. Никогда еще не испытывал он такого мощного
влечения к науке. Он давал себе клятву никогда не опускаться, не быть
корыстолюбивым, не делать спешных выводов, никогда не дойти до того, чтобы
писать на сигнатурках: "повторить". Он желал делать открытия, трудиться для
науки, стать достойным Кристин.
При таком искреннем подъеме духа было обидно, что его врачебная
практика вдруг стала скучной и однообразной. Он жаждал двигать горы, но в
последние несколько недель ему попадались все только жалкие кочки. Все
заболевания были шаблонны, совершенно неинтересны - вывихи, порезы,
насморки. Верхом издевательства был случай, когда его вызвали за две мили к
старухе, которая, выставив свое желтое лицо из фланелевого чепца, попросила
его срезать ей мозоли.
Он чувствовал себя преглупо, злился на неудачи, жаждал бурь.
Он начал сомневаться в себе, спрашивать себя, может ли действительно
врач в такой глуши быть чем-нибудь иным, кроме мелкого, заурядного
ремесленника. А потом, когда он совсем уже пал духом, произошел случай,
который снова заставил взлететь вверх ртуть в термометре его упований.
В конце последней недели июня он, проходя через железнодорожный мост,
встретил доктора Бремвела. Серебряный король шмыгнул из боковой двери
трактира, воровато отирая губы тыльной стороной руки. Доктор имел
обыкновение скромно утешаться здесь пинтой-двумя пива, когда Глэдис, веселая
и разряженная, отправлялась в свои подозрительные экскурсии - "за покупками"
- в Тониглен.
Неприятно пораженный тем, что Эндрью его увидел, он тем не менее
блестяще вышел из положения.
- А, Мэнсон! Рад вас видеть. Меня только что вызывали к Притчерду.
Притчерд был хозяин трактира, и за пять минут перед тем Эндрью видел,
как он вышел гулять со своим булльтерьером. Но он ничего не сказал. Ему
нравился Серебряный король, чьи высокопарные речи и смешные героические позы
как-то по-человечески уравновешивались его робостью и дырами на носках,
которые веселая Глэдис забывала штопать.
Возвращаясь вместе, они беседовали о своих профессиональных делах.
Бремвел всегда готов был поговорить о случаях из практики и сейчас с важным
видом сообщил Эндрью, что лечит Имриса Хьюза, зятя Энни. По его словам,
Имрис в последнее время был какой-то странный, заводил ссоры с товарищами,
терял память. Он стал раздражителен и буен.
- Не нравится мне это, Мэнсон. - Бремвел глубокомысленно покачал
головой. - Я уже видывал такие случаи. Это чрезвычайно похоже на душевную
болезнь.
Эндрью выразил огорчение. Хьюз всегда производил на него впечатление
туповатого и добродушного человека. Он вспомнил, что в последнее время у
Энни был расстроенный вид; на вопросы о причине его она отвечала туманными
намеками, так как при всей своей склонности посудачить была очень скрытна,
когда дело касалось ее близких. Очевидно, ее беспокоила болезнь зятя.
Прощаясь с Бремвелом, Эндрью выразил надежду, что в состоянии больного
наступит скоро поворот к лучшему.
Но в следующую пятницу в шесть часов утра его разбудил стук в дверь его
спальни. Это оказалась Энни, уже совершенно одетая. Глаза ее были красны.
Она протянула ему письмо. Эндрью вскрыл конверт. Письмо было от доктора
Бремвела.
"Приходите немедленно. Вы мне нужны для того, чтобы вместе со мной
удостоверить случай опасного помешательства".
Энни боролась со слезами.
Это насчет Имриса, доктор. С ним что-то страшное. Пожалуйста, доктор,
идите туда поскорее.
Эндрью оделся в три минуты. Провожая его, Энни рассказала ему, как
умела, о состоянии Имриса. Он уже три недели болен и на себя не похож, а
сегодня ночью он кинулся на жену с ножом, которым режут хлеб. Олуэн едва
успела спастись, выскочив на улицу в одной ночной сорочке. Эта сенсационная
новость произвела на Эндрью гнетущее впечатление. Энни прерывающимся голосом
рассказывала все, торопливо шагая рядом с ним в сером свете утра, - и трудно
было придумать, - что сказать ей в утешение. Они дошли до дома Хьюза. В
первой комнате Эндрью застал доктора Бремвела, небритого, без воротничка и
галстука, сидевшего с серьезным видом за столом с пером в руке. Перед ним
лежал наполовину уже заполненный голубой бланк.
- А, Мэнсон! Очень хорошо, что вы пришли так скоро. Скверная история.
Но мы вас долго не задержим.
- Что случилось?
- Хьюз помешался. Я, помнится, говорил уже вам на прошлой неделе, что
опасаюсь этого. Ну, и оказался прав. Острый припадок умственного
расстройства. - Бремвел отчеканил это с драматической выразительностью. -
Да, буйное помешательство. Придется немедленно отправить его в Понтиньюд.
Для этого нужны две подписи на акте, моя и ваша, - родственники больного
пожелали, чтобы я вызвал вас. Вам известен порядок, не правда ли?
- Да, - кивнул головой Эндрью. - Какие у вас доказательства?
Бремвел, откашлявшись, начал читать то, что он написал на бланке. Это
был длинный и обстоятельный отчет о некоторых поступках Хьюза за последнюю
неделю, свидетельствовавших об умственном расстройстве. Окончив, Бремвел
поднял голову:
- Достаточные доказательства, я полагаю.
- Картина довольно-таки неприятная, - медленно отозвался Эндрью. -
Гм... Пойду взгляну на него.
- Благодарю вас, Мэнсон. Когда вернетесь, найдете меня здесь. - И он
принялся вносить в бланк дальнейшие сведения.
Имрис Хьюз лежал в постели, а подле него сидели (на случай, если
понадобится применить силу) двое его товарищей-шахтеров. В ногах кровати
стояла Олуэн, бледное лицо которой, всегда такое живое и задорное, было
искажено и заплакано. У нее был такой измученный вид и в комнате царила
такая мрачная, напряженная атмосфера, что на мгновение холодный страх
закрался в душу Эндрью.
Он подошел к Имрису и в первую минуту едва узнал его. Перемена была не
такая уж резкая, это был тот же Имрис, но черты его лица как-то неуловимо
погрубели и исказились. Лицо имело отечный вид, ноздри распухли, кожа
приняла восковой оттенок, и только на носу выделялось красноватое пятно.
Весь он был какой-то вялый, точно сонный. Эндрью заговорил с ним. Имрис
пробурчал в ответ что-то невнятное. Потом, сжав кулаки, разразился какой-то
бессмысленно враждебной тирадой, которая, вдобавок к сообщению Бремвела,
давала слишком убедительные основания для отправки его в сумасшедший дом.
Последовала пауза. Эндрью сознавал, что доказательства налицо. Но они
его почему-то не удовлетворяли. Он спрашивал себя: что вызывает такие речи
Хьюза? Если этот человек помешался, что послужило причиной? Имрис всегда был
счастлив и доволен, не знал забот и нужды и к людям относился дружелюбно.
Почему же он без всякой видимой причины вдруг пришел в такое состояние?
"Должна же быть какая-нибудь причина, - упрямо твердил себе Мэнсон. -
Симптомы не появляются ни с того ни с сего, сами по себе". Глядя на опухшее
лицо на подушке и ломая голову над решением этой загадки, он инстинктивно
протянул руку и дотронулся до лица Имриса, подсознательно отметив при этом,
что нажатие пальца не оставило вмятины на отечной щеке.
И вдруг, с быстротой электрической искры, пробегающей по проводу, в
мозгу его возникла догадка. Почему отек не давал углубления под давлением
пальца? Да потому - сердце у него так и подпрыгнуло! - потому что это вовсе
не отек, а миксоэдема! (Опухоль вследствии болезни щитовидной железы)
Найдено, ей-богу, найдено! Но нет, не следует торопиться. Он решительно
одернул себя. Нельзя мчаться карьером к выводам. Надо подходить к ним не
спеша, осторожно, чтобы быть уверенным в них.
Наклонясь, он взял руку Имриса. Да, кожа сухая, шершавая, пальцы
немного утолщены к концам. Температура ниже нормальной. Он методически
проделал осмотр, подавляя в себе каждый новый порыв восторга. Все признаки,
все симптомы сходились так же точно, как элементы сложной
загадки-головоломки. Бессвязная речь, сухость кожи, лопатообразные пальцы,
опухшее лицо, потеря памяти, замедленность соображения, припадки
раздражительности, которая довела его до покушения на убийство. Да, картина
была настолько полная, что можно было торжествовать.
Эндрью встал и пошел в гостиную, где доктор Бремвел, стоявший на
коврике у камина спиной к огню, встретил его восклицанием:
- Ну, что? Удовлетворены? Перо на столе, подписывайте.
- Слушайте, Бремвел. - Эндрью не смотрел на Бремвела, делая усилия не
выдать голосом свое бурное торжество. - Я не думаю, чтобы нам надо было
отправлять Хьюза в Понтиньюд.
-Что?! - Лицо Бремвела постепенно теряло свое безразличное выражение.
Задетый и удивленный, он воскликнул:
- Но ведь этот человек сошел с ума!
- Я другого мнения, - возразил ровным голосом Эндрью, все подавляя свое
возбуждение. Недостаточно было поставить диагноз. Нужно было еще убедить
Бремвела, говорить с ним осторожно, чтобы не вооружить его против себя.
- По-моему, умственное расстройство Хьюза только следствие болезни. Я
нахожу, что у него щитовидная железа не в порядке - явно выраженный случай
миксоэдемы.
Бремвел уставился на Эндрью стеклянным взглядом. Он был совершенно
ошарашен. Несколько раз пытался заговорить, но издавал только странные
звуки, как будто снег шлепался с крыши.
- В конце концов, - говорил между тем Эндрью убеждающим тоном, не
подымая глаз от коврика, - Понтиньюд такое гиблое место! Если он туда
угодит, он никогда оттуда не выйдет. А если и выйдет, то на всю жизнь
останется с этим клеймом. Может быть, сначала попробуем ввести ему препарат
щитовидной железы.
- Но, доктор... - пролепетал Бремвел дрожащим голосом, - я не
понимаю...
- Подумайте, как поднимется ваш престиж, если вы его вылечите, -
торопливо перебил Эндрью. - Разве не стоит попробовать? Давайте я позову
сюда миссис Хьюз. Она все глаза выплакала, боясь, что Имриса увезут. Вы ей
скажете, что мы хотим испытать новый способ лечения.
Раньше чем Бремвел успел что-нибудь возразить, Эндрью вышел из комнаты.
Через несколько минут, когда он вернулся с женой Имриса, Серебряный король
уже оправился от смущения. Встав в позу на коврике перед камином, он самым
торжественным образом объявил Олуэн, что "есть еще, быть может, проблеск
надежды", а в это время Эндрью за его спиной сжал в тугой комок акт о
болезни и швырнул его в огонь. Затем он пошел звонить по телефону в Кардифф,
чтобы прислали препарат щитовидной железы.
Наступил период трепетного волнения, несколько дней мучительной
неизвестности - и, наконец, лечение начало оказывать на Хьюза свое действие.
А начав, продолжало действовать просто магически. Через две недели Имрис
встал с постели, а через два месяца уже снова работал в руднике. Как-то
вечером он явился в амбулаторию в "Брингоуэр", бодрый, хотя и похудевший, в
сопровождении сияющей Олуэн, чтобы сообщить Эндрью, что никогда в жизни не
чувствовал себя здоровее, чем сейчас.
Олуэн сказала:
- Мы всем обязаны вам одному, доктор. Мы хотим перейти от Бремвела к
вам. Имрис был в списке его пациентов еще до того, как мы поженились. А этот
Бремвел - просто старая глупая баба. Он бы упек моего Имриса в...ну, вы
знаете, куда - если бы не вы и все то, что вы для нас сделали.
- Вам нельзя теперь перейти ко мне, Олуэн, - ответил Эндрью. - Вы этим
все дело испортите. - И, отбросив свое профессиональное достоинство,
пригрозил, расшалившись, как мальчик: - Только попробуйте перейти и я кинусь
на вас с вот этим ножом.
Бремвел, встретив Эндрью на улице, весело крикнул:
- Алло, Мэнсон! Вы, верно, видели Хьюза? Ха-ха! Оба они так мне
благодарны! Смею сказать, такой удачи у меня еще никогда не бывало.
Энни сказала:
- Старый Бремвел расхаживает по городу так важно, как индюк, словно он
бог весть кто. А он ничего не понимает. И жена его тоже хороша! У нее ни
одна прислуга и дня прожить не может.
А миссис Пейдж объявила:
- Доктор, не забудьте, что вы работаете для доктора Пейджа.
Денни комментировал событие следующим образом:
- Мэнсон, вы теперь так самонадеянны, что становитесь невозможны. Вы
скоро черт знает как пойдете в гору. Да, очень скоро.
Но Эндрью, в упоении от победы научного метода, спешил к Кристин и все,
что ему хотелось сказать, приберег для нее.
В июле в Кардиффе начался ежегодный съезд Британского союза медиков.
Союз, в члены которого (как неизменно в своем напутственном слове внушал
студентам-выпускникам профессор Лэмплаф) следовало вступать каждому
порядочному врачу, славился своими ежегодными съездами. Великолепно
организованные, эти съезды обеспечивали участникам и их семьям всякие
спортивные, светские и научные развлечения, скидку в почти первоклассных
гостиницах, бесплатные прогулки в шарабанах к любым развалинам монастыря в
окрестностях, брошюры "Помни об искусстве", каталоги крупных фирм,
изготовляющих хирургические инструменты и лекарства, льготы при пользовании
лечебными водами на ближайшем курорте. На предыдущем съезде после целой
недели торжеств каждому врачу и его жене было послано по коробке печенья.
Эндрью не состоял членом союза, так как вступительный взнос в пять
гиней пока еще был ему не по средствам, и он с легкой завистью следил за