Страница:
Одним из главных руководителей в масонском храме был Николай Утин, образованный, ловкий и деятельный человек. Утин принадлежал к марксистам. Жил он в хорошей квартире с мягкими коврами, где, думалось мне, зашедшему простому рабочему было бы не по себе. Душой же всегда являлась симпатичная русская женина, которую работники величали m-me Olga. Она деятельнее всех работала во всех комитетах. Утин и m-me Olga приняли меня очень радушно, познакомили со всеми выдающимися работниками различных секций, организованных по ремеслам, и приглашали на комитетские собрания. Я побывал и на этих собраниях, но гораздо более предпочитал им среду самих рабочих.
За стаканом кислого вина я просиживал подолгу вечером в зале у какого-нибудь столика среди работников и скоро подружился с некоторыми из них, в особенности с одним каменщиком-эльзасцем, покинувшим Францию после Коммуны. У него были дети: двое из них в возрасте детей моего брата, недавно умерших скоропостижно. Я скоро сдружился с детьми, а через них и с родителями. Теперь я мог наблюдать жизнь движения изнутри и лучше понимать, как смотрели на него сами работники. Они все свои надежды основывали на Интернационале. Молодые и старые спешили после работы в Temple Unique, чтобы подобрать там крупицы знания или послушать ораторов, говоривших о великой будущности. Затаив дыхание, они слушали про строй, который будет основан на общности орудий производства, на полном братстве без различия сословий, рас и национальностей. Все верили, что так или иначе вскоре наступит великая социальная революция, которая совершенно изменит экономические условия. Никто не желал междоусобной войны, но все говорили, что если правящие классы своим слепым упрямством сделают ее неизбежной, то нужно будет воевать, лишь бы только борьба принесла с собою благоденствие и свободу угнетенным.
Нужно было жить среди рабочих, чтобы понять, какое влияние имел на них быстрый рост Интернационала, как верили они в движение, с какою любовью говорили про него и какие делали для него жертвы. Изо дня в день, из года в год тысячи работников жертвовали своим временем и деньгами, чтобы поддержать свою секцию, основать газету, покрыть расходы по устройству какого-нибудь национального или международного съезда, чтобы помочь товарищам, пострадавшим за Союз, или просто чтобы присутствовать на собраниях и манифестациях. Глубокое впечатление произвело также на меня то облагораживающее влияние, которое имел Интернационал. Большинство парижских интернационалистов не пили спиртных напитков, все оставили курение: "Зачем я стану потакать этой слабости?" - говорили они. Все мелкое, низменное исчезало, уступая место величественному и возвышенному.
Посторонние наблюдатели совершенно не способны понять, какие жертвы приносят рабочие, чтобы поддерживать движение. Уже для того, чтобы открыто присоединиться к какой-нибудь секции Интернационала, требовалось немало мужества; это значило восстановить против себя хозяина и, по всей вероятности, получить расчет при первом удобном случае, а следовательно, долгие месяцы безработицы. Но даже при наилучших условиях присоединение к рабочему союзу или к той или другой крайней партии требует целого ряда беспрерывных жертв. Даже те несколько копеек, которые европейский работник дает на общее дело, чувствительно отзываются на его средствах жизни. А между тем немало копеек ему приходится давать каждую неделю. Частое посещение собраний тоже представляет собой некоторую жертву. Для нас провести вечер на митинге является даже удовольствием, но работник, трудовой день которого начинается в пять или шесть часов утра, должен отнять несколько часов своего сна, чтобы провести вечер на собрании далеко от своей квартиры.
Для меня этот ряд непрерывных жертв служил постоянным укором. Я видел, как жадно стремились рабочие к образованию, а между тем число добровольных учителей было так ничтожно, что было от чего прийти в отчаяние. Я видел, как нуждаются трудящиеся массы в помощи образованных людей, обладающих досугом, для устройства и развития их организации. Но как ничтожно было число буржуа, являвшихся с бескорыстным предложением своих услуг без желания извлечь известные личные выгоды из самой беспомощности народа! Все больше и больше я чувствовал, что обязан посвятить себя всецело массам. Степняк в своем романе "Андрей Кожухов" говорит, что каждый революционер переживает в жизни такой момент, когда какие-нибудь обстоятельства, иногда ничтожные сами по себе, заставляют его дать себе "аннибалову клятву" беззаветно отдаться революционной деятельности. Я знаю этот момент и пережил его после одного большого собрания в Temple Unique по случаю Парижской Коммуны (18 марта). Незадолго перед этим Тьер расстрелял Росселя и Ферре. Они были расстреляны спустя почти семь месяцев после подавления Коммуны, без нужды уже, просто чтобы порадовать буржуа. Митинг 18 марта был чрезвычайно многолюден и оживлен. Рабочие были возбуждены и готовы идти в бой и жертвовать всем. Слушая ораторов из рабочей и интеллигентной среды, я в этот вечер как-то особенно почувствовал, как трусливы образованные люди, медлящие отдать массам свои знания, энергию и деятельность, в которых народ так нуждается. "Вот люди, - думал я, смотря на рабочих, - сознавшие свое рабство и стремящиеся освободиться от него. Но где помощники им? Где те, которые придут служить массам, а не для того, чтобы пользоваться ими ради собственного честолюбия?"
Возвратившись в свою комнатку в небольшом отеле возле горы, я долго не мог заснуть, раздумывая под наплывом новых впечатлений. Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы - я буду с ними.
Но мало-помалу зарождалось во мне также сомнение насчет искренности пропаганды, которая велась в Temple Unique. Раз вечером хорошо известный женевский адвокат Амберни явился на собрание и заявил, что если он до сих пор не присоединился к Интернационалу, то только потому, что ему необходимо было устроить предварительно свои собственные денежные дела. Так как теперь он этого достиг, то намерен пристать к рабочему движению. Меня поразил цинизм этого заявления, и я сообщил свои мысли моему приятелю-каменщику. Оказалось, что на предыдущих выборах адвокат искал поддержки радикальной партии, но был разбит. Теперь он думал выехать на рабочей партии. "Покуда мы принимаем услуги подобных господ, - прибавил мой приятель, - но после социальной революции нашим первым делом будет вышвырнуть их за борт".
Вскоре вслед за тем поспешно был созван митинг для протеста, как говорили, против "Journal de Geneve". Эта газета богатых классов в Женеве писала, что в Temple Unique затевается что-то недоброе и что строительные ремесла подготовляют такую же общую стачку, как и в 1869 году. Поэтому вожаки Temple Unique созвали сходку. Тысячи работников наполнили зал, и Утин предложил им принять резолюцию, выражения которой показались мне очень странными: собрание приглашалось "с негодованием протестовать" против невинной, по-моему, заметки, что работники собираются устроить стачку. "Почему же эту заметку хотят назвать клеветой? - недоумевал я. - Разве в стачке есть нечто преступное?". Утин между тем торопился и закончил свою речь словами: "Если вы, граждане, согласны с моим предложением, я пошлю его сейчас же для напечатания". Он уже готов был сойти с платформы, когда кто-то заметил, что не мешало бы, однако, сперва обсудить вопрос; и тогда один за другим поднялись представители различных строительных ремесел, заявляя, что в последнее время заработная плата была так низка, что нельзя жить, что к весне предвидится много работы и что этим обстоятельством рабочие хотят воспользоваться, чтобы поднять заработок. Если же предприниматели не согласятся, то работники немедленно начнут стачку.
Я был в ярости и на другой день стал попрекать Утина за его предложение. "Как же это возможно?" - говорил я. - Как вожак, вы должны были знать, что стачка действительно подготовлялась". По наивности я не понял даже истинных мотивов вожаков, и сам Утин объяснил мне, что "стачка гибельно отозвалась бы на выборах адвоката Амберни".
Я не мог согласить этих махинаций вожаков с теми пламенными речами, которые они произносили с платформы. Я был вполне разочарован и сказал Утину, что хочу познакомиться с "бакунистами" или "федералистами", то есть с другой женевской секцией Интернационала. Слово "анархизм" тогда еще мало употреблялось. Утин тотчас же дал записку, с которой я мог пойти к Николаю Жуковскому, принадлежавшему к "бакунистам".
Жуковский принял меня дружески и сразу заявил, что их женевская секция ничего собою не представляет, но если я хочу познакомиться с идеями и с борцами Юрской федерации Интернационала, то мне надо съездить в Невшатель и оттуда в горы, к часовщикам в Сэнт-Имье и в Сонвилье.
Я решил ехать. Пошел проститься с Утиным. Мы расстались с ним дружески, и я обещал ему писать...
IX
У юрских рабочих часового дела. - Начало анархизма. - Невшателъские друзья. - Коммунары-эмигранты
Я поехал сперва в Невшатель и провел затем около недели среди часовщиков в Юрских горах. Таким образом я впервые познакомился с знаменитой Юрской федерацией, которая впоследствии сыграла такую видную роль в развитии социализма, введя в него принцип отрицания правительства, то есть анархии.
В 1872 году Юрская федерация восстала против авторитета Генерального совета Интернационала. Великий Международный союз был вполне рабочим движением, и сами рабочие так и смотрели на него, вовсе не считая свой Союз политической партией. В Восточной Бельгии, например, работники внесли в устав параграф, в силу которого не занимающийся ручным трудом не мог быть членом секции. Даже нарядчики не допускались. Кроме того, рабочие были вполне федералистами. Каждая нация, каждая отдельная область и даже каждая отдельная секция должны были пользоваться единою самобытностью развития. Но буржуазные революционеры старой школы, вступившие в Интернационал и проникнутые понятиями о централизованных пирамидальных тайных обществах прежних времен, ввели те же понятия в Международный союз рабочих.
Кроме федеральных и национальных советов был выбран в Лондоне Генеральный совет, который становился посредником между различными национальностями. Маркс и Энгельс были его руководителями. Скоро, однако, выяснилось, что самый факт существования подобного центрального совета влечет за собою весьма большие неудобства. Генеральный совет не удовольствовался ролью центрального бюро для сношений. Он стремился захватить все движение в свои руки, то одобряя, то порицая деятельность не только различных секций и федераций, но и отдельных членов. Когда началось восстание Коммуны в Париже и вождям приходилось лишь следовать за движением, не зная, куда оно их приведет на следующий день, Генеральный совет непременно хотел руководить ходом дел, сидя в Лондоне. Он требовал ежедневных рапортов, отдавал приказы, одобрял, делал внушения и, таким образом, наглядно доказывал, как невыгодно иметь правительственное ядро. Невыгода стала еще более очевидна, когда Генеральный совет созвал позднее тайный съезд в 1871 году и, поддерживаемый немногими делегатами, решил повернуть все силы Интернационала на выборную политическую агитацию. Многие увидали тогда всю нежелательность правительства, как бы демократично ни было его происхождение. Так начинался современный анархизм, и Юрская федерация стала центром его развития.
В Юрских горах не было того разобщения между вожаками и работниками, которое я заметил в Женеве, в Temple Unique. Конечно, некоторые члены были более развиты, а главное, более деятельны, чем другие, но этим и ограничивалась вся разница. Джемс Гильом, один из наиболее умных и широко образованных людей, которых я когда-либо встречал, служил корректором и управляющим в маленькой типографии. Зарабатывал он этим так мало, что должен был еще по ночам переводить с немецкого на французский язык романы.
Когда я приехал в Невшатель, Гильом выразил мне сожаление, что не может уделить нашей беседе больше часа или двух. Их типография в этот день выпускала первый номер местной газеты, и Гильом не только редактировал и корректировал ее, но должен был еще надписывать по три тысячи адресов для первых номеров и заклеивать бандероли.
Я вызвался помочь ему писать адреса, но ничего не выходило. Гильом либо хранил адреса в памяти, либо отмечал их одной-двумя буквами на лоскутках бумаги.
- Нечего делать, - сказал я. - В таком случае я приду после обеда в типографию и стану заклеивать бандероли, а вы уделите мне то время, которое я вам сберегу.
Мы поняли друг друга, обменялись крепкими рукопожатиями и с этого времени у нас завязалась крепкая дружба. Мы провели несколько часов в типографии. Гильом надписывал адреса, я заклеивал бандероли, а один из наборщиков, коммунар, болтал с нами обоими, быстро набирая в то же время какую-то повесть. Беседу он пересыпал фразами из набираемого оригинала, которые прочитывал вслух. Выходило приблизительно так:
- На улицах началась жаркая схватка... - "Дорогая Мария, люблю тебя..." - Работники были разъярены и на Монмартре дрались как львы... - "И он упал перед ней на колени..." - И они отстаивали свое предместье целых четыре дня. Мы знали, что Галифэ расстреливает всех пленных, и поэтому дрались с еще большим упорством... - И так далее. Рука его быстро летала по кассе.
Было уже очень поздно, когда Гильом снял наконец рабочую блузу. И тогда мы могли побеседовать по душе часа два, пока ему не пришла пора снова приняться за работу. Он редактировал "Бюллетень Юрской федерации".
В Невшателе я познакомился также с Бенуа Малоном. Он родился в деревне и в молодости был пастухом. Впоследствии он перебрался в Париж, где и выучился ремеслу плести корзины. Вместе с переплетчиком Варлэном и столяром Пэнди он стал всем известен как один из наиболее видных деятелей Интернационала в период преследования его наполеоновским правительством (в 1869 году). Эти трое положительно полонили сердца парижских работников, и, когда началось восстание Коммуны, Варлэн, Пэнди и Малон подавляющим большинством были избраны членами в Совет Коммуны. Малон был также мэром одного из парижских округов. Теперь, когда я с ним познакомился в Швейцарии, он перебивался плетением корзин. За несколько су в месяц он снимал за городом, на склоне горы, небольшой открытый навес, откуда во время работы мог любоваться великолепным видом на Невшательское озеро. Ночью же он писал письма и статьи для рабочих газет и составлял книгу о Коммуне. Таким образом, понемногу он стал писателем.
Я навещал его каждый день, чтобы послушать рассказы о Коммуне этого широколицего, трудолюбивого, слегка поэтического, спокойного и чрезвычайно добродушного революционера. Он принимал деятельное участие в восстании и теперь заканчивал книгу о нем под заглавием: "Третье поражение французского пролетариата".
Раз утром, когда я взбирался к навесу, сияющий Малон встретил меня восклицанием: "А знаете, Пэнди жив! Вот письмо от него. Он в Швейцарии!" Про Пэнди ничего не было слышно с 25 или 26 мая, когда его видели в последний раз в Тюильри. Думали, что он расстрелян, между тем как он все это время скрывался в Париже. Не переставая гнуть ивняк, Малон тихим голосом, в котором лишь порой слышалась дрожь, рассказывал мне, сколько человек версальцы расстреляли, принимая их за Пэнди, за Варлэна или за него самого. Он передал мне то, что знал про смерть переплетчика Варлэна, которого парижские рабочие боготворили, про старого Делеклюза, не желавшего пережить нового поражения, и про многих других. Все ужасы кровавой масленицы, которой богатые классы отпраздновали свое возвращение в Париж, проходили передо мною, а затем - дух мщения, вызванный ими в толпе, предводимой Раулем Риго, которая и расстреляла заложников Коммуны.
Губы Малона дрожали, когда он говорил про героизм парижских мальчуганов, и слезы капали у него из глаз, когда он рассказывал мне про одного мальчика, которого версальцы собрались расстрелять. Перед смертью мальчик обратился к офицеру с просьбой позволить ему снести серебряные часы матери, жившей неподалеку. Тогда офицер из жалости дал разрешение, надеясь, вероятно, что мальчик не возвратится. Но через четверть часа маленький герой прибежал и, ставши у стены среди трупов, крикнул им: "Я готов".
Двенадцать пуль пресекли его молодую жизнь. Кажется, никогда я не испытал такого нравственного страдания, как при чтении ужасной книги "Le Livre rouge de la Justice rurale"{20}. Она была составлена исключительно из парижских корреспонденции, помещенных в "Standard", "Daily Telegraph", "Times"{21} в конце мая 1871 года, в которых говорилось об ужасах, совершенных версальцами под начальством Галифэ, а также приводились выдержки из "Figaro"{22}, пропитанные самою ярою кровожадностью по отношению к инсургентам. Мною овладевало мрачное отчаяние. И оно сохранилось бы, если бы впоследствии в побежденных, переживших все эти ужасы, я не видел полного отсутствия ненависти; веры в окончательное торжество идеала; спокойного, хотя грустного, взгляда, обращенного к будущему; стремления забыть кошмар прошлого - словом, всех тех черт, которые поражали меня не только в Малоне, но во всех коммунарах, живших в Женеве, а также во всех тех, кого я встретил впоследствии: Луизе Мишель, Лефрансэ, Элизэ Реклю и других.
- Nous avons subi une terrible defaite. La Commune est ecrasee mais non vaincue{23}, - говорили они и принимались за самую тяжелую и черную работу в ожидании лучших дней.
Из Невшателя я поехал в Сонвильё. Здесь, в маленькой долине среди Юрских гор, разбросан ряд городков и деревень, французское население которых тогда исключительно было занято различными отраслями часового дела. Целые семьи работали сообща в мастерских. В одной из них я познакомился с другим вожаком, Адэмаром Швицгебелем, с которым впоследствии очень сблизился. Я нашел его в мастерской среди десятка других молодых людей, гравировавших крышки золотых и серебряных часов. Меня пригласили присесть на скамье или на столе, и скоро у нас завязался оживленный разговор о социализме, о том, нужно ли или не нужно правительство, о приближавшемся съезде.
В тот вечер бушевала жестокая метель. Снег слепил нас, а холод "вымораживал кровь в жилах", покуда мы плелись до ближайшей деревни, где должна была собраться сходка, но, несмотря на метель, из соседних городков и деревень там собралось около пятидесяти часовщиков, главным образом все пожилые люди. Некоторым из них пришлось пройти до десяти верст, и все-таки они не захотели пропустить маленького очередного собрания, созванного на тот вечер, чтобы познакомиться с русским товарищем.
Самой организацией часового дела, дающей возможность людям отлично узнать друг друга и работать на дому, где они могут свободно беседовать, объясняется, почему в умственном развитии местное население стоит выше, чем работники, проводящие с детства всю свою жизнь на фабриках. Юрские часовщики действительно отличаются большою самобытностью и большою независимостью. Но также и отсутствием разделения на вожаков и рядовых объяснялось то, что каждый из членов федерации стремился к тому, чтобы самому выработать собственный взгляд на всякий вопрос. Здесь работники не представляли стада, которым вожаки пользовались бы для своих политических целей. Вожаки здесь просто были более деятельные товарищи, скорее люди почина, чем руководители. Способность юрских работников, в особенности средних лет, схватить самую суть идеи и их уменье разбираться в самых сложных общественных вопросах произвели на меня глубокое впечатление, и я твердо Убежден, что если Юрская федерация сыграла видную роль в развитии социализма, то не только потому, что стала проводником безгосударственной и федералистической идеи, но еще и потому, что этим идеям дана была конкретная форма здравым смыслом юрских часовщиков. Без нее они, вероятно, еще долго оставались бы в области чистой отвлеченности.
Теоретические положения анархизма, как они начинали определяться тогда в Юрской федерации, в особенности Бакуниным, критика государственного социализма, который, как указывалось тогда, грозит развиться в экономический деспотизм еще более страшный, чем политический, и, наконец, революционный характер агитации среди юрцев неотразимо действовали на мой ум. Но сознание полного равенства всех членов федерации, независимость суждений и способов выражения их, которые я замечал среди этих рабочих, а также их беззаветная преданность общему делу еще сильнее того подкупали мои чувства. И когда, проживши неделю среди часовщиков, я уезжал из гор, мой взгляд на социализм уже окончательно установился. Я стал анархистом.
После путешествия в Бельгию, где я мог сравнить централистическую политическую агитацию в Брюсселе с независимой и экономической агитацией, которая шла среди суконщиков в Вервье, мои воззрения еще более окрепли. Эти суконщики принадлежали к числу самых симпатичных групп людей, которых я встречал за границей.
X.
Влияние Бакунина. - Социалистическая программа
Бакунин в то время жил в Локарно. Я не видел его и теперь крайне сожалею о том, потому что, когда через четыре года я снова очутился в Швейцарии, его уже не было в живых. Он помог юрским друзьям разобраться в мыслях и точно выразить свои стремления; он сумел вселить в них могучий, непреодолимый, революционный энтузиазм. Как только Бакунин усмотрел в маленькой газете, издаваемой Гильомом в Юрских горах (в Локле), новую, независимую струю в социалистическом течении, он тотчас же приехал в Локль. Целые дни и ночи беседовал он с новыми своими друзьями об исторической необходимости нового движения в сторону анархии. В газете он начал ряд глубоких и блестящих статей об историческом поступательном движении человечества к свободе. Он вселил в своих друзей энтузиазм и создал тот центр пропаганды, из которого впоследствии анархизм распространился по всей Европе.
После того как Бакунин переселился в Локарно, он создал подобное же движение в Италии и в Испании (при помощи симпатичного, талантливого эмиссара Фанелли). Работу же, которую он начал в Юрских горах, продолжали сами юрцы. Они часто поминали Мишеля, но говорили о нем не как об отсутствующем вожде, слово которого закон, а как о дорогом друге и товарище. Поразило меня больше всего то, что нравственное влияние Бакунина чувствовалось даже сильнее, чем влияние его как умственного авторитета.
В разговорах об анархизме или о текущих делах федерации я никогда не слыхал, чтобы спорный вопрос разрешался ссылкой на авторитет Бакунина. Рабочие никогда не говорили: "Бакунин сказал то-то" или: "Бакунин думает так-то". Его писания и изречения не считались безапелляционным авторитетом, как, к сожалению, это часто наблюдается в современных политических партиях. Во всех тех случаях, где разум является верховным судьею, каждый выставлял в спорах свои собственные доводы. Иногда их общий характер и содержание были, может быть, внушены Бакуниным, но иногда и он сам заимствовал их от своих юрских друзей. Во всяком случае, аргументы каждого сохраняли свой личный характер. Только раз я слышал ссылку на Бакунина как на авторитет, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор помню во всех подробностях, где и при каких обстоятельствах это было сказано. Несколько молодых людей болтали в присутствии женщин не особенно почтительно о женщинах вообще.
- Жаль, что нет здесь Мишеля! - воскликнула одна из присутствовавших. Он бы вам задал! - И все примолкли.
Они все находились под обаянием колоссальной личности борца, пожертвовавшего всем для революции, жившего только для нее и черпавшего из нее же высшие правила жизни.
Я возвратился из этой поездки с определенными социалистическими взглядами, которых я держался с тех пор, посильно стараясь развивать их и облечь в более определенную и конкретную форму.
Был, однако, один пункт, который я принял только после долгих дум и бессонных ночей. Я ясно видел, что великие перемены, долженствующие передать все необходимое для жизни и производства в руки общества - все равно будет ли то народное государство социал-демократов или же союз свободных групп, как хотят анархисты, - не могут свершиться без великой революции, какой еще не знает история. Больше того. Уже во время Французской революции крестьяне и республиканцы должны были напрячь все усилия, чтобы опрокинуть прогнивший аристократический строй. Между тем в великой социальной революции народу придется бороться с противником гораздо более сильным умственно и физически - с средними классами, которые имеют притом в своем полном распоряжении могущественный механизм современного государства.
Но я скоро заметил, что никакой революции - ни мирной, ни кровавой - не может совершиться без того, чтобы новые идеалы глубоко не проникли в тот самый класс, которого экономические и политические привилегии предстоит разрушить. Я видел освобождение крестьян и понимал, что, если бы сознание несправедливости крепостного права не было широко распространено среди самих помещиков (под влиянием эволюции, вызванной революциями 1793 и 1848 годов), освобождение крестьян никогда не совершилось бы так быстро, как в 1861 году. И я также видел, что идея освобождения работников от капиталистического ига начинает распространяться среди самой буржуазии. Наиболее горячие сторонники современного экономического строя отказываются уже от защиты своих привилегий на почве права, а довольствуются обсуждением своевременности преобразования. Они не отрицают желательности некоторых перемен, но только спрашивают, действительно ли новый экономический строй, предлагаемый социалистами, будет лучше нынешнего? Сможет ли общество, в котором рабочие будут иметь преобладающее влияние, лучше руководить производством, чем отдельные капиталисты, побуждаемые личной выгодой, как в настоящее время?
За стаканом кислого вина я просиживал подолгу вечером в зале у какого-нибудь столика среди работников и скоро подружился с некоторыми из них, в особенности с одним каменщиком-эльзасцем, покинувшим Францию после Коммуны. У него были дети: двое из них в возрасте детей моего брата, недавно умерших скоропостижно. Я скоро сдружился с детьми, а через них и с родителями. Теперь я мог наблюдать жизнь движения изнутри и лучше понимать, как смотрели на него сами работники. Они все свои надежды основывали на Интернационале. Молодые и старые спешили после работы в Temple Unique, чтобы подобрать там крупицы знания или послушать ораторов, говоривших о великой будущности. Затаив дыхание, они слушали про строй, который будет основан на общности орудий производства, на полном братстве без различия сословий, рас и национальностей. Все верили, что так или иначе вскоре наступит великая социальная революция, которая совершенно изменит экономические условия. Никто не желал междоусобной войны, но все говорили, что если правящие классы своим слепым упрямством сделают ее неизбежной, то нужно будет воевать, лишь бы только борьба принесла с собою благоденствие и свободу угнетенным.
Нужно было жить среди рабочих, чтобы понять, какое влияние имел на них быстрый рост Интернационала, как верили они в движение, с какою любовью говорили про него и какие делали для него жертвы. Изо дня в день, из года в год тысячи работников жертвовали своим временем и деньгами, чтобы поддержать свою секцию, основать газету, покрыть расходы по устройству какого-нибудь национального или международного съезда, чтобы помочь товарищам, пострадавшим за Союз, или просто чтобы присутствовать на собраниях и манифестациях. Глубокое впечатление произвело также на меня то облагораживающее влияние, которое имел Интернационал. Большинство парижских интернационалистов не пили спиртных напитков, все оставили курение: "Зачем я стану потакать этой слабости?" - говорили они. Все мелкое, низменное исчезало, уступая место величественному и возвышенному.
Посторонние наблюдатели совершенно не способны понять, какие жертвы приносят рабочие, чтобы поддерживать движение. Уже для того, чтобы открыто присоединиться к какой-нибудь секции Интернационала, требовалось немало мужества; это значило восстановить против себя хозяина и, по всей вероятности, получить расчет при первом удобном случае, а следовательно, долгие месяцы безработицы. Но даже при наилучших условиях присоединение к рабочему союзу или к той или другой крайней партии требует целого ряда беспрерывных жертв. Даже те несколько копеек, которые европейский работник дает на общее дело, чувствительно отзываются на его средствах жизни. А между тем немало копеек ему приходится давать каждую неделю. Частое посещение собраний тоже представляет собой некоторую жертву. Для нас провести вечер на митинге является даже удовольствием, но работник, трудовой день которого начинается в пять или шесть часов утра, должен отнять несколько часов своего сна, чтобы провести вечер на собрании далеко от своей квартиры.
Для меня этот ряд непрерывных жертв служил постоянным укором. Я видел, как жадно стремились рабочие к образованию, а между тем число добровольных учителей было так ничтожно, что было от чего прийти в отчаяние. Я видел, как нуждаются трудящиеся массы в помощи образованных людей, обладающих досугом, для устройства и развития их организации. Но как ничтожно было число буржуа, являвшихся с бескорыстным предложением своих услуг без желания извлечь известные личные выгоды из самой беспомощности народа! Все больше и больше я чувствовал, что обязан посвятить себя всецело массам. Степняк в своем романе "Андрей Кожухов" говорит, что каждый революционер переживает в жизни такой момент, когда какие-нибудь обстоятельства, иногда ничтожные сами по себе, заставляют его дать себе "аннибалову клятву" беззаветно отдаться революционной деятельности. Я знаю этот момент и пережил его после одного большого собрания в Temple Unique по случаю Парижской Коммуны (18 марта). Незадолго перед этим Тьер расстрелял Росселя и Ферре. Они были расстреляны спустя почти семь месяцев после подавления Коммуны, без нужды уже, просто чтобы порадовать буржуа. Митинг 18 марта был чрезвычайно многолюден и оживлен. Рабочие были возбуждены и готовы идти в бой и жертвовать всем. Слушая ораторов из рабочей и интеллигентной среды, я в этот вечер как-то особенно почувствовал, как трусливы образованные люди, медлящие отдать массам свои знания, энергию и деятельность, в которых народ так нуждается. "Вот люди, - думал я, смотря на рабочих, - сознавшие свое рабство и стремящиеся освободиться от него. Но где помощники им? Где те, которые придут служить массам, а не для того, чтобы пользоваться ими ради собственного честолюбия?"
Возвратившись в свою комнатку в небольшом отеле возле горы, я долго не мог заснуть, раздумывая под наплывом новых впечатлений. Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы - я буду с ними.
Но мало-помалу зарождалось во мне также сомнение насчет искренности пропаганды, которая велась в Temple Unique. Раз вечером хорошо известный женевский адвокат Амберни явился на собрание и заявил, что если он до сих пор не присоединился к Интернационалу, то только потому, что ему необходимо было устроить предварительно свои собственные денежные дела. Так как теперь он этого достиг, то намерен пристать к рабочему движению. Меня поразил цинизм этого заявления, и я сообщил свои мысли моему приятелю-каменщику. Оказалось, что на предыдущих выборах адвокат искал поддержки радикальной партии, но был разбит. Теперь он думал выехать на рабочей партии. "Покуда мы принимаем услуги подобных господ, - прибавил мой приятель, - но после социальной революции нашим первым делом будет вышвырнуть их за борт".
Вскоре вслед за тем поспешно был созван митинг для протеста, как говорили, против "Journal de Geneve". Эта газета богатых классов в Женеве писала, что в Temple Unique затевается что-то недоброе и что строительные ремесла подготовляют такую же общую стачку, как и в 1869 году. Поэтому вожаки Temple Unique созвали сходку. Тысячи работников наполнили зал, и Утин предложил им принять резолюцию, выражения которой показались мне очень странными: собрание приглашалось "с негодованием протестовать" против невинной, по-моему, заметки, что работники собираются устроить стачку. "Почему же эту заметку хотят назвать клеветой? - недоумевал я. - Разве в стачке есть нечто преступное?". Утин между тем торопился и закончил свою речь словами: "Если вы, граждане, согласны с моим предложением, я пошлю его сейчас же для напечатания". Он уже готов был сойти с платформы, когда кто-то заметил, что не мешало бы, однако, сперва обсудить вопрос; и тогда один за другим поднялись представители различных строительных ремесел, заявляя, что в последнее время заработная плата была так низка, что нельзя жить, что к весне предвидится много работы и что этим обстоятельством рабочие хотят воспользоваться, чтобы поднять заработок. Если же предприниматели не согласятся, то работники немедленно начнут стачку.
Я был в ярости и на другой день стал попрекать Утина за его предложение. "Как же это возможно?" - говорил я. - Как вожак, вы должны были знать, что стачка действительно подготовлялась". По наивности я не понял даже истинных мотивов вожаков, и сам Утин объяснил мне, что "стачка гибельно отозвалась бы на выборах адвоката Амберни".
Я не мог согласить этих махинаций вожаков с теми пламенными речами, которые они произносили с платформы. Я был вполне разочарован и сказал Утину, что хочу познакомиться с "бакунистами" или "федералистами", то есть с другой женевской секцией Интернационала. Слово "анархизм" тогда еще мало употреблялось. Утин тотчас же дал записку, с которой я мог пойти к Николаю Жуковскому, принадлежавшему к "бакунистам".
Жуковский принял меня дружески и сразу заявил, что их женевская секция ничего собою не представляет, но если я хочу познакомиться с идеями и с борцами Юрской федерации Интернационала, то мне надо съездить в Невшатель и оттуда в горы, к часовщикам в Сэнт-Имье и в Сонвилье.
Я решил ехать. Пошел проститься с Утиным. Мы расстались с ним дружески, и я обещал ему писать...
IX
У юрских рабочих часового дела. - Начало анархизма. - Невшателъские друзья. - Коммунары-эмигранты
Я поехал сперва в Невшатель и провел затем около недели среди часовщиков в Юрских горах. Таким образом я впервые познакомился с знаменитой Юрской федерацией, которая впоследствии сыграла такую видную роль в развитии социализма, введя в него принцип отрицания правительства, то есть анархии.
В 1872 году Юрская федерация восстала против авторитета Генерального совета Интернационала. Великий Международный союз был вполне рабочим движением, и сами рабочие так и смотрели на него, вовсе не считая свой Союз политической партией. В Восточной Бельгии, например, работники внесли в устав параграф, в силу которого не занимающийся ручным трудом не мог быть членом секции. Даже нарядчики не допускались. Кроме того, рабочие были вполне федералистами. Каждая нация, каждая отдельная область и даже каждая отдельная секция должны были пользоваться единою самобытностью развития. Но буржуазные революционеры старой школы, вступившие в Интернационал и проникнутые понятиями о централизованных пирамидальных тайных обществах прежних времен, ввели те же понятия в Международный союз рабочих.
Кроме федеральных и национальных советов был выбран в Лондоне Генеральный совет, который становился посредником между различными национальностями. Маркс и Энгельс были его руководителями. Скоро, однако, выяснилось, что самый факт существования подобного центрального совета влечет за собою весьма большие неудобства. Генеральный совет не удовольствовался ролью центрального бюро для сношений. Он стремился захватить все движение в свои руки, то одобряя, то порицая деятельность не только различных секций и федераций, но и отдельных членов. Когда началось восстание Коммуны в Париже и вождям приходилось лишь следовать за движением, не зная, куда оно их приведет на следующий день, Генеральный совет непременно хотел руководить ходом дел, сидя в Лондоне. Он требовал ежедневных рапортов, отдавал приказы, одобрял, делал внушения и, таким образом, наглядно доказывал, как невыгодно иметь правительственное ядро. Невыгода стала еще более очевидна, когда Генеральный совет созвал позднее тайный съезд в 1871 году и, поддерживаемый немногими делегатами, решил повернуть все силы Интернационала на выборную политическую агитацию. Многие увидали тогда всю нежелательность правительства, как бы демократично ни было его происхождение. Так начинался современный анархизм, и Юрская федерация стала центром его развития.
В Юрских горах не было того разобщения между вожаками и работниками, которое я заметил в Женеве, в Temple Unique. Конечно, некоторые члены были более развиты, а главное, более деятельны, чем другие, но этим и ограничивалась вся разница. Джемс Гильом, один из наиболее умных и широко образованных людей, которых я когда-либо встречал, служил корректором и управляющим в маленькой типографии. Зарабатывал он этим так мало, что должен был еще по ночам переводить с немецкого на французский язык романы.
Когда я приехал в Невшатель, Гильом выразил мне сожаление, что не может уделить нашей беседе больше часа или двух. Их типография в этот день выпускала первый номер местной газеты, и Гильом не только редактировал и корректировал ее, но должен был еще надписывать по три тысячи адресов для первых номеров и заклеивать бандероли.
Я вызвался помочь ему писать адреса, но ничего не выходило. Гильом либо хранил адреса в памяти, либо отмечал их одной-двумя буквами на лоскутках бумаги.
- Нечего делать, - сказал я. - В таком случае я приду после обеда в типографию и стану заклеивать бандероли, а вы уделите мне то время, которое я вам сберегу.
Мы поняли друг друга, обменялись крепкими рукопожатиями и с этого времени у нас завязалась крепкая дружба. Мы провели несколько часов в типографии. Гильом надписывал адреса, я заклеивал бандероли, а один из наборщиков, коммунар, болтал с нами обоими, быстро набирая в то же время какую-то повесть. Беседу он пересыпал фразами из набираемого оригинала, которые прочитывал вслух. Выходило приблизительно так:
- На улицах началась жаркая схватка... - "Дорогая Мария, люблю тебя..." - Работники были разъярены и на Монмартре дрались как львы... - "И он упал перед ней на колени..." - И они отстаивали свое предместье целых четыре дня. Мы знали, что Галифэ расстреливает всех пленных, и поэтому дрались с еще большим упорством... - И так далее. Рука его быстро летала по кассе.
Было уже очень поздно, когда Гильом снял наконец рабочую блузу. И тогда мы могли побеседовать по душе часа два, пока ему не пришла пора снова приняться за работу. Он редактировал "Бюллетень Юрской федерации".
В Невшателе я познакомился также с Бенуа Малоном. Он родился в деревне и в молодости был пастухом. Впоследствии он перебрался в Париж, где и выучился ремеслу плести корзины. Вместе с переплетчиком Варлэном и столяром Пэнди он стал всем известен как один из наиболее видных деятелей Интернационала в период преследования его наполеоновским правительством (в 1869 году). Эти трое положительно полонили сердца парижских работников, и, когда началось восстание Коммуны, Варлэн, Пэнди и Малон подавляющим большинством были избраны членами в Совет Коммуны. Малон был также мэром одного из парижских округов. Теперь, когда я с ним познакомился в Швейцарии, он перебивался плетением корзин. За несколько су в месяц он снимал за городом, на склоне горы, небольшой открытый навес, откуда во время работы мог любоваться великолепным видом на Невшательское озеро. Ночью же он писал письма и статьи для рабочих газет и составлял книгу о Коммуне. Таким образом, понемногу он стал писателем.
Я навещал его каждый день, чтобы послушать рассказы о Коммуне этого широколицего, трудолюбивого, слегка поэтического, спокойного и чрезвычайно добродушного революционера. Он принимал деятельное участие в восстании и теперь заканчивал книгу о нем под заглавием: "Третье поражение французского пролетариата".
Раз утром, когда я взбирался к навесу, сияющий Малон встретил меня восклицанием: "А знаете, Пэнди жив! Вот письмо от него. Он в Швейцарии!" Про Пэнди ничего не было слышно с 25 или 26 мая, когда его видели в последний раз в Тюильри. Думали, что он расстрелян, между тем как он все это время скрывался в Париже. Не переставая гнуть ивняк, Малон тихим голосом, в котором лишь порой слышалась дрожь, рассказывал мне, сколько человек версальцы расстреляли, принимая их за Пэнди, за Варлэна или за него самого. Он передал мне то, что знал про смерть переплетчика Варлэна, которого парижские рабочие боготворили, про старого Делеклюза, не желавшего пережить нового поражения, и про многих других. Все ужасы кровавой масленицы, которой богатые классы отпраздновали свое возвращение в Париж, проходили передо мною, а затем - дух мщения, вызванный ими в толпе, предводимой Раулем Риго, которая и расстреляла заложников Коммуны.
Губы Малона дрожали, когда он говорил про героизм парижских мальчуганов, и слезы капали у него из глаз, когда он рассказывал мне про одного мальчика, которого версальцы собрались расстрелять. Перед смертью мальчик обратился к офицеру с просьбой позволить ему снести серебряные часы матери, жившей неподалеку. Тогда офицер из жалости дал разрешение, надеясь, вероятно, что мальчик не возвратится. Но через четверть часа маленький герой прибежал и, ставши у стены среди трупов, крикнул им: "Я готов".
Двенадцать пуль пресекли его молодую жизнь. Кажется, никогда я не испытал такого нравственного страдания, как при чтении ужасной книги "Le Livre rouge de la Justice rurale"{20}. Она была составлена исключительно из парижских корреспонденции, помещенных в "Standard", "Daily Telegraph", "Times"{21} в конце мая 1871 года, в которых говорилось об ужасах, совершенных версальцами под начальством Галифэ, а также приводились выдержки из "Figaro"{22}, пропитанные самою ярою кровожадностью по отношению к инсургентам. Мною овладевало мрачное отчаяние. И оно сохранилось бы, если бы впоследствии в побежденных, переживших все эти ужасы, я не видел полного отсутствия ненависти; веры в окончательное торжество идеала; спокойного, хотя грустного, взгляда, обращенного к будущему; стремления забыть кошмар прошлого - словом, всех тех черт, которые поражали меня не только в Малоне, но во всех коммунарах, живших в Женеве, а также во всех тех, кого я встретил впоследствии: Луизе Мишель, Лефрансэ, Элизэ Реклю и других.
- Nous avons subi une terrible defaite. La Commune est ecrasee mais non vaincue{23}, - говорили они и принимались за самую тяжелую и черную работу в ожидании лучших дней.
Из Невшателя я поехал в Сонвильё. Здесь, в маленькой долине среди Юрских гор, разбросан ряд городков и деревень, французское население которых тогда исключительно было занято различными отраслями часового дела. Целые семьи работали сообща в мастерских. В одной из них я познакомился с другим вожаком, Адэмаром Швицгебелем, с которым впоследствии очень сблизился. Я нашел его в мастерской среди десятка других молодых людей, гравировавших крышки золотых и серебряных часов. Меня пригласили присесть на скамье или на столе, и скоро у нас завязался оживленный разговор о социализме, о том, нужно ли или не нужно правительство, о приближавшемся съезде.
В тот вечер бушевала жестокая метель. Снег слепил нас, а холод "вымораживал кровь в жилах", покуда мы плелись до ближайшей деревни, где должна была собраться сходка, но, несмотря на метель, из соседних городков и деревень там собралось около пятидесяти часовщиков, главным образом все пожилые люди. Некоторым из них пришлось пройти до десяти верст, и все-таки они не захотели пропустить маленького очередного собрания, созванного на тот вечер, чтобы познакомиться с русским товарищем.
Самой организацией часового дела, дающей возможность людям отлично узнать друг друга и работать на дому, где они могут свободно беседовать, объясняется, почему в умственном развитии местное население стоит выше, чем работники, проводящие с детства всю свою жизнь на фабриках. Юрские часовщики действительно отличаются большою самобытностью и большою независимостью. Но также и отсутствием разделения на вожаков и рядовых объяснялось то, что каждый из членов федерации стремился к тому, чтобы самому выработать собственный взгляд на всякий вопрос. Здесь работники не представляли стада, которым вожаки пользовались бы для своих политических целей. Вожаки здесь просто были более деятельные товарищи, скорее люди почина, чем руководители. Способность юрских работников, в особенности средних лет, схватить самую суть идеи и их уменье разбираться в самых сложных общественных вопросах произвели на меня глубокое впечатление, и я твердо Убежден, что если Юрская федерация сыграла видную роль в развитии социализма, то не только потому, что стала проводником безгосударственной и федералистической идеи, но еще и потому, что этим идеям дана была конкретная форма здравым смыслом юрских часовщиков. Без нее они, вероятно, еще долго оставались бы в области чистой отвлеченности.
Теоретические положения анархизма, как они начинали определяться тогда в Юрской федерации, в особенности Бакуниным, критика государственного социализма, который, как указывалось тогда, грозит развиться в экономический деспотизм еще более страшный, чем политический, и, наконец, революционный характер агитации среди юрцев неотразимо действовали на мой ум. Но сознание полного равенства всех членов федерации, независимость суждений и способов выражения их, которые я замечал среди этих рабочих, а также их беззаветная преданность общему делу еще сильнее того подкупали мои чувства. И когда, проживши неделю среди часовщиков, я уезжал из гор, мой взгляд на социализм уже окончательно установился. Я стал анархистом.
После путешествия в Бельгию, где я мог сравнить централистическую политическую агитацию в Брюсселе с независимой и экономической агитацией, которая шла среди суконщиков в Вервье, мои воззрения еще более окрепли. Эти суконщики принадлежали к числу самых симпатичных групп людей, которых я встречал за границей.
X.
Влияние Бакунина. - Социалистическая программа
Бакунин в то время жил в Локарно. Я не видел его и теперь крайне сожалею о том, потому что, когда через четыре года я снова очутился в Швейцарии, его уже не было в живых. Он помог юрским друзьям разобраться в мыслях и точно выразить свои стремления; он сумел вселить в них могучий, непреодолимый, революционный энтузиазм. Как только Бакунин усмотрел в маленькой газете, издаваемой Гильомом в Юрских горах (в Локле), новую, независимую струю в социалистическом течении, он тотчас же приехал в Локль. Целые дни и ночи беседовал он с новыми своими друзьями об исторической необходимости нового движения в сторону анархии. В газете он начал ряд глубоких и блестящих статей об историческом поступательном движении человечества к свободе. Он вселил в своих друзей энтузиазм и создал тот центр пропаганды, из которого впоследствии анархизм распространился по всей Европе.
После того как Бакунин переселился в Локарно, он создал подобное же движение в Италии и в Испании (при помощи симпатичного, талантливого эмиссара Фанелли). Работу же, которую он начал в Юрских горах, продолжали сами юрцы. Они часто поминали Мишеля, но говорили о нем не как об отсутствующем вожде, слово которого закон, а как о дорогом друге и товарище. Поразило меня больше всего то, что нравственное влияние Бакунина чувствовалось даже сильнее, чем влияние его как умственного авторитета.
В разговорах об анархизме или о текущих делах федерации я никогда не слыхал, чтобы спорный вопрос разрешался ссылкой на авторитет Бакунина. Рабочие никогда не говорили: "Бакунин сказал то-то" или: "Бакунин думает так-то". Его писания и изречения не считались безапелляционным авторитетом, как, к сожалению, это часто наблюдается в современных политических партиях. Во всех тех случаях, где разум является верховным судьею, каждый выставлял в спорах свои собственные доводы. Иногда их общий характер и содержание были, может быть, внушены Бакуниным, но иногда и он сам заимствовал их от своих юрских друзей. Во всяком случае, аргументы каждого сохраняли свой личный характер. Только раз я слышал ссылку на Бакунина как на авторитет, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор помню во всех подробностях, где и при каких обстоятельствах это было сказано. Несколько молодых людей болтали в присутствии женщин не особенно почтительно о женщинах вообще.
- Жаль, что нет здесь Мишеля! - воскликнула одна из присутствовавших. Он бы вам задал! - И все примолкли.
Они все находились под обаянием колоссальной личности борца, пожертвовавшего всем для революции, жившего только для нее и черпавшего из нее же высшие правила жизни.
Я возвратился из этой поездки с определенными социалистическими взглядами, которых я держался с тех пор, посильно стараясь развивать их и облечь в более определенную и конкретную форму.
Был, однако, один пункт, который я принял только после долгих дум и бессонных ночей. Я ясно видел, что великие перемены, долженствующие передать все необходимое для жизни и производства в руки общества - все равно будет ли то народное государство социал-демократов или же союз свободных групп, как хотят анархисты, - не могут свершиться без великой революции, какой еще не знает история. Больше того. Уже во время Французской революции крестьяне и республиканцы должны были напрячь все усилия, чтобы опрокинуть прогнивший аристократический строй. Между тем в великой социальной революции народу придется бороться с противником гораздо более сильным умственно и физически - с средними классами, которые имеют притом в своем полном распоряжении могущественный механизм современного государства.
Но я скоро заметил, что никакой революции - ни мирной, ни кровавой - не может совершиться без того, чтобы новые идеалы глубоко не проникли в тот самый класс, которого экономические и политические привилегии предстоит разрушить. Я видел освобождение крестьян и понимал, что, если бы сознание несправедливости крепостного права не было широко распространено среди самих помещиков (под влиянием эволюции, вызванной революциями 1793 и 1848 годов), освобождение крестьян никогда не совершилось бы так быстро, как в 1861 году. И я также видел, что идея освобождения работников от капиталистического ига начинает распространяться среди самой буржуазии. Наиболее горячие сторонники современного экономического строя отказываются уже от защиты своих привилегий на почве права, а довольствуются обсуждением своевременности преобразования. Они не отрицают желательности некоторых перемен, но только спрашивают, действительно ли новый экономический строй, предлагаемый социалистами, будет лучше нынешнего? Сможет ли общество, в котором рабочие будут иметь преобладающее влияние, лучше руководить производством, чем отдельные капиталисты, побуждаемые личной выгодой, как в настоящее время?