Страница:
Но она была не только читателем, а еще и женой. Когда этот жестокий человек выпускал очередной задушевный текст, она воспринимала его не как чудо, а как обман и циничную мимикрию. Даже в низком, докторском, обволакивающем доверием голосе мужа ей чудились теперь подвох и насмешка.
Гипноз перестал действовать, вместе с ним исчез страх, вслед за страхом ушла любовь.
Да, страх сопровождал ее в течение всей жизни: не так сказала, не то сделала, не о том подумала. Его правила и вкусы не подлежали обсуждению, и она все время чувствовала, что не может вполне соответствовать им.
Нынче она не верила ни одному его слову. Втайне от мужа Евдокия Анисимовна стала перечитывать его книги и поймала себя на том, что версии, добросовестно излагаемые автором, кажутся ей занимательнее и вернее, чем его собственные. Если это была не просто игра и предполагался действительно свободный выбор, то она его сделала, и не в пользу автора.
Жизнь мужа теперь волновала ее в той же мере, как ежедневные новости по «ящику», как болезни и свадьбы дальних родственников, которых она никогда не видела.
Евдокия Анисимовна часто повторяла про себя французские стихи Тютчева: «Как мало действительности в человеке, как легко для него исчезновение…» Удивительно! Еще вчера, кажется, он занимал все пространство, заполнял каждую морщинку его. Теперь осталось пространство без него, как оно есть. Она радовалась этому, и, даже если из его пространства она тоже исчезла, это не сильно ее огорчало. В сущности, она там по-настоящему и не жила. Евдокия Анисимовна уже не местью наслаждалась, а просто жила, радуясь тому, что не дано ей знать, что ждет ее через минуту.
В то время, когда каждая секунда ее была заполнена мужем, Евдокия Анисимовна продолжала чувствовать себя одинокой, хотя и не смела себе в этом признаться. Теперь, когда полностью ушла в себя, обретя, казалось бы, еще большее, настоящее, несомненное одиночество, она вдруг почувствовала свою связь с другими одиночествами, и ей стало легче.
Сейчас она шла на встречу с такой же одинокой, как она, женщиной, Светланой, с которой недавно познакомилась на этюдах и муж которой умер два года назад.
Евдокия Анисимовна хотела сказать, что и дыня, и виноград наверняка прошлогоднего урожая. Ташкент, не Ташкент – значения не имеет, не с грядки же. Но мальчик напомнил ей чем-то Алешку. У того тоже был такой румянец на смуглой коже и такая улыбка с испугом, которую ей всегда хотелось защитить. Оттого и узбек показался ей родным, вчера только вылезшим из-под обломков землетрясения и прилетевшим на этот северный базар, чтобы заниматься здесь своим сиротским промыслом.
Евдокия Анисимовна вспомнила вдруг, как они с сыном играли в хоккей. Он пластмассовой клюшкой, она палкой для белья. Воротами служили ножки стула. Клюшкой играть, конечно, было удобнее, но Евдокия Анисимовна ложилась на пол, и шайба попадала в нее. По правилам разрешалось.
Потом, по-зимнему закутавшись, они шли в сад. В саду были только старички и румяные клены. Дети уже, наверное, спали.
– Через три недели и два с половиной часа наступит зима, – говорила она.
– Поживем – увидим, – отвечал он старческим голосом, и они оба смеялись. Она бросала в него листьями, он отбивался, распыхивался, кричал:
– Вы из какуева?
– Мы из Кукуево, – отвечала, как положено, Евдокия Анисимовна, тоже раскрасневшаяся и запыхавшаяся.
– Вы куда?
– Куд-куда.
Но отчего же у Алешки на всю жизнь остался испуганный взгляд?
У Гриши был пунктик: он боялся, что сын получит женское воспитание, а потому обоих держал в строгости. Как-то зимой (тогда только появилось мороженое с фруктовым вкусом) они взяли Алешу с утра в магазин, купили ему эскимо с запахом дыни и оставили гулять во дворе. В то, что мороженое нельзя есть зимой, чтобы не простудиться, Гриша не верил, считал предрассудком. Она влюбленно потакала.
Там в саду произошел конфликт. Сквозь Алешкин плач Евдокия Анисимовна восстановила кой-какие детали.
К нему сзади подкрались старшие ребята и сбросили на него с дерева гору снега. Алешка задохнулся, больше от неожиданности, конечно. Ате стали издеваться: хохотали, плясали, показывая на него пальцами. Филин, сын полковника из шестого корпуса, радовался больше всех. Он туго затянул шарф на Алешкиной шее:
– Не простудись, дорогой!
Потом стал натирать снегом Алешино лицо, а двое других больно прижали ему уши. Дело было не в том, что снег раздирал кожу, объяснял потом Алеша, но шарящая по лицу ладонь… Алешка заплакал и закричал.
– Кушай мороженое, паинька, – приговаривал Филин.
– Смотри не простудись. Нет, куда родители смотрят, а?
– А что, пацаны? Надо его сфотографировать на коробку детского питания. – Все снова заржали. – Там как раз таких целлулоидных любят. Ты только мороженое держи пряменько, косолапый, за палочку, вот так. Пупсик.
Алешка погибал от ненависти. Парни всё еще крепко прижимали его уши. Плач перекрыл горло, он сипел. И только сейчас он сообразил, что продолжает аккуратно держать мороженое, как будто бережет его, как будто после того, как эти придурки уймутся, он примется спокойно его доедать.
Как спастись? Что сказать? Доконало его слово «косолапый» (Алеша в детстве был мальчиком упитанным).
– Еврей! – крикнул он Филину.
Все вдруг замолчали. Алешка понял, что сказал что-то страшное, что он, сам не зная как, нашел слово, которое подействовало сильнее любой ругани.
– Что? – пригнулся к нему Филин.
– Сейчас начнут бить, – понял Алеша. Он резко подсел вниз, оставив шапку в руках у обидчиков, потом выпрямился, впечатал мороженое Филину в лицо и быстро достал из кармана автоматический ножичек, который ему подарил отец. С открытым ножиком Алеша сделал шаг вперед.
– А ничего! – закричал он. – Всех убью!
Он резанул ножиком воздух прямо перед лицом Славки Филина, едва его не задев.
– Убери ножик, шиз! – крикнул Славка.
– Считаю до трех.
– Да ладно, парни. Пошли от него подальше. Еще заденет по-дурочке. Ему же не сидеть. Посадят отца.
Парни, стараясь не терять гордости, стали уходить, время от времени оглядываясь.
Алеша понял, что решающий момент упущен. Догнать он их все равно не сможет – убегут, да еще с улюлюканьем. А и догонит, не сможет ударить ножом. Минуту назад это еще была бы оборона, теперь – убийство. Страх убийства был даже сильнее позора. И тогда он стал выкрикивать слово, силу которого только что узнал:
– Евреи, евреи, евреи!
Дома он разрыдался по-настоящему. Евдокия Анисимовна взяла в руки ножик, ища кнопку, чтобы закрыть.
– Говорила тебе! – бросила она Грише.
– Ну, знаешь… Если спичку бросить в цистерну с бензином…»
– Оставь! А если бы он убил?
– Убить им нельзя.
Алеша снова разрыдался.
– Ладно, ладно, успокойся! – говорила Евдокия Анисимовна. – Вот только откуда ты это слово взял? И почему ты решил, что евреи – это ругательство? Ведь так можно и про русского сказать: русский. Но разве это ругательство?
Это все была Гришина выучка. Ей бы просто обнять сына, пожалеть, помыть его в ванной, накормить. Но они ведь воспитывали Человека!
– Погоди-ка, мать, – сказал Гриша и обнял сына. – Слушай сюда и запомни: он – не еврей, еврей – ты!
Гриша с легкостью обращал свои причуды в их с Алешей заповеди. Еврейской крови в их роду, скорее всего, не было.
После войны Гриша пытался разыскать свои корни, но не слишком преуспел. Бабка его, правда, была из деревни украинских евреев, жители которой носили одну фамилию
– Потягайло. В 42-м их всех уничтожили немцы, об этом тогда же писал Эренбург. Удалось, однако, найти старика Потягайло, который выжил благодаря тому, что воевал. Он твердо свидетельствовал, что бабка отца была приемной дочерью, нашли ее младенцем на берегу ставка, и считалось, что подкинули ее проезжие поляки.
Тот же старик рассказал эпизод времен еще Гражданской войны. В соседнюю деревню вошли петлюровцы и начали чинить расправу над жителями. Прадед Алеши был родом как раз из той деревни. Он только-только женился и жил на два хозяйства, помогая родителям. К жене его прибежала соседка с криком: «Беги! Твоего Феофана хотят убить как жида!» Та бросилась за шесть километров и успела вынуть своего суженого почти из петли. Потом ругала его всю дорогу: «Что же ты молчал?» Феофан отвечал невнятно: «Да неудобно было».
Отец пересказывал этот эпизод всякий раз со слезами. Восхищение при этом у него вызывала не бабка, рисковавшая собой из-за пусть и формальной принадлежности к евреям, а дед, которому неловко было отмазаться от смерти с помощью простого и правдивого признания, что он не еврей.
Национальный вопрос с помощью этой истории, конечно, был решен, хотя так навсегда и остался открытым вопрос о еврейских корнях Гриши. Но суть в другом: это ли нужно было в тот день Алешке?
– Ой, напугала, чума! – выдохнула Евдокия Анисимовна.
– Дунь, так мне понравились круассаны! Три съела, два лежат».
– А сколько ты их купила-то? – Евдокия Анисимовна еще не успела переключиться со своих мыслей на подругу.
– Пять. Три съела, два лежат. Хочешь?
Светлана была моложе Евдокии Анисимовны. Лицо ее было неправдоподобно красное, какие помещают в книжках-раскрасках, просто идеальное лицо для роли супруги синьора Помидора. И губы, как будто она все время держит перед собой блюдечко и дует на чай. Такие губы другому лицу придавали бы выражение обиды и надутости, но это не про Светлану. Глаза ее нежного-нежного, бледного-бледного салата всегда улыбались.
– Дуня, – продолжала Светлана уже о другом, – почему мои картины называют примитивизмом? А? Я ведь рисую точно, как есть. Вот смотри, смотри, эта стена, которая осталась от дома. На ней обрывки обоев, так? Газеты, квадратики темные от портретов; потому что, видишь, это внутренняя сторона, с этой стороны жили, кто-то носом в нее засыпал, а сколько матерщины она слышала, семья ведь, всякое бывает, кто-нибудь кому-нибудь обязательно в глаз попадет, насмотревшись.
Евдокия Анисимовна засмеялась.
– Ну, я правду говорю. Что? Не так?
– Да так, так. Что ты кричишь-то? Потише говори.
– Так обидно же! – Она между тем достала из пакета еще один круассан. – Съешь. Ой, глянь, так на мужское достоинство похож!
– Светка, дура! Да спрячь ты свой круассан! Я думала, мы куда-нибудь в кафе пойдем, посидим как приличные девушки.
– Идея принята. На все сто. Я к тому же с утра ничего не ела.
В кафе было темно. Подружки выбрали угловой стол, подальше от динамика с песнями. Светлана настояла на том, чтоб не бутылку заказывать, а чтоб им наливали из бочонка. Из таких они, оказывается, пили с мужем, когда были в Средней Азии. Евдокия Анисимовна, которая думала сначала о бокале холодного сухого вина, вдруг заметила на одном из бочонков надпись «Портвейн "Прасковейский”» и твердо остановила свой выбор на нем.
– Ой, а не хмельно будет? – спросила Светлана.
Гулять так гулять! И по шашлыку. На ребрышках.
У Евдокии Анисимовны тоже возникли свои соображения. Это вино они впервые пили с Гришей в лесу, в Келломяках.
Гриша тогда объяснял ей, что лес, где они сидят, это одна из террас Карельского перешейка. Когда начал таять Валдайский ледник, на месте его образовалось много морей и озер, которые стали заливами древней Балтии. Постепенно эти последки ледника стали сокращаться, и на их месте остались вот такие пологие террасы. Поэтому сейчас они сидят не просто в лесу, а на дне Литоринового моря, которое бушевало здесь каких-нибудь пять-семь тысяч лет назад.
Он говорил еще тогда, что вся жизнь – странствие. Жизнь каждого человека, а может быть, и человечества в целом. Она запомнила, как он сказал, что странствие во времени и пространстве – совсем не то что путешествие. Все мы, уходя к чужим людям и в чужие страны, и просто в чуждую стихию природы (моряки, например), якобы только тем и занимаемся, что ищем путь к истоку, к родному, пытаемся понять свое как все более свое. Для этого мало просто однажды проснуться в юности в своем доме (слово «дом» он произнес как-то особенно, как будто это было и просто родительское жилье, и одновременно Дом, о котором говорится в Евангелии). Потому что и родное значило что-то большее, чем родственная связь, а как бы прикосновение к тому, что предшествовало даже и происхождению родителей. Еще Евдокия Анисимовна запомнила, чем это их странствие отличается от авантюры. Цель путешественника-авантюриста в том, чтобы заплывать все дальше и дальше, а их отдаление от дома является возвращением к себе. Поэтому и не случайно, что они сейчас сидят не где-нибудь, а на дне тысячелетнего моря.
Понимала ли тогда что-нибудь она в словах Гриши, трудно сказать. Скорее чувствовала, что все это имеет какое-то отношение к ее любви и что они не просто сейчас пьют вино под соснами, которые раскачивает ветер с моря, и не просто их руки то и дело норовят оказаться под одеждой у другого, а есть еще какой-то смысл в этом, в том, что именно они, а не другие сидят здесь. И факт их настоящего участия в этом большом замысле делал совершенно не нужным проникать в этот смысл, если уж они сами и есть его представители, его герои, он сам. Ей казалось, что не только ветер, само небо попадает в ее легкие, было легко и больно дышать. Гриша тоже заметно волновался.
Любил ли он ее тогда, верил ли сам в свои слова или просто иначе и не умел выражаться? Бог его знает! Сейчас Евдокии Анисимовне казалось, что не любил и не верил. Или же потом жестоко обманул. Разницы, в сущности, нет.
Но умел Гришка заморочить голову. Что умел, то умел.
Евдокия Анисимовна так погружалась иногда в свои мысли, что с трудом соображала, где находится и на каком моменте жизнь ее остановилась до этого. Сейчас она обнаружила, что Светлана давно уже, судя по всему, рассказывает ей о своем муже, с которым они сошлись в Апатитах, где та отрабатывала три года после училища.
– Книжки – смерть как не любил. Мне приходилось все в школе держать. И тетрадки там же проверяла, он не любил. А в младших классах, сама знаешь… Еще чистописание было, каждую буковку по сто раз выписывала. И Наташка уже родилась. Эта стерва полтора года из меня сосала, никак не могла ее отучить. В ясли уже к ней с полными титьками бегала. Хотя все советовали отказать, но я боялась, что она нервная станет. Так я свои молоденькие доилки в тот год и растянула. Девки спрашивают: «Светка, у тебя груди стоят?» Дак стоят, отвечаю, когда гвоздь из сапога вытаскиваю. А этот дурак еще и ревновал: где шлялась да где шлялась? У меня все учебники и хрестоматии на работе, в шкафу. К урокам надо подготовиться? Где шлялась? С Кузьмой на лавке доцеловывались! Но дочку он обожал. Не прикрикни на нее – убьет! Придет поздно и сразу ее – лап! – из кроватки: «Где тут моя загогулина?» А она только что, бывало, уснет. Дремучий был, да и бухому время всегда ранним кажется. Хотя в Апатитах он так не пил, это здесь уже, когда на говновозе стал работать. Совсем потерял себя. Я уж жалела, что сюда его вытащила, лучше бы там с ним осталась. Хотя там тоже трудная жизнь, конечно. А зима-то, зима! Солнце появится, меньше куриного обглодыша, и снова исчезнет, так что и рот запахнуть не успеешь. Ну, за нас, любименьких!»
Они чокнулись гранеными стаканами, как фронтовые подруги. Вино уже бегало по всему телу и светлячками мигало в глазах. Евдокия Анисимовна скинула вязаную жилетку.
– Какая у тебя блузка! – воскликнула Светка. – Мне никогда такие не попадаются, или денег нет, потому и глаза не видят. Дорого?
– Да задаром почти. На китайском рынке купила.
– Это надо же! Как на заказ пошита. Тебе очень идет. Завидую. Надо же! А у меня ни одной вещи не было, которой позавидовать можно. Чтоб специально для меня. Фактурой я не вышла. Ты вот красивая.
– Ну, спасибо. Мой муж так, кажется, ни разу и не догадался мне это сказать.
– Да ты что? Не может быть! Это же сразу видно».
– Светка, не поверишь, он мне даже ни разу не сказал, что любит.
– Это, знаешь, – сказала Светка многоопытно, – бывает. У стеснительных. Как будто кто им камень на язык положил.
– Он стеснительный? – рассмеялась Евдокия Анисимовна. – Это я всю жизнь себя стеснялась, веришь? А сейчас смотрю – действительно, вроде ничего! Мне об этом лет тридцать назад бы узнать.
– А и сейчас не поздно. Ты моложе меня выглядишь и одеваться умеешь.
– Светка, мы завтра же пойдем и присмотрим что-нибудь для тебя.
– Давай! Ты выберешь, я заплачу, а все равно будет как бы дареное. Потому что ты выбрала. Мой-то мне сроду ничего не дарил. Наоборот, когда с работы выгнали, воровать у меня стал. Просит, просит, бывало. Мне жалко становится, я даю. А у него же гордость, не может каждый день просить. Стал воровать. И деньги, и вещи. Хотя какие у нас вещи! Но я в комоде всё, даже лифчики свои запирала и ключ с собой носила. А твой воровал?
– Нет, ты что? Да и зачем? Вся жизнь и так была под него расписана. Он главный. Только его работа. А пьет? Творческому человеку надо расслабиться. Все должны понимать. Как только лето, ему тут же срок очередную книгу сдавать. Собираем в Дом творчества. Сами копейки считаем, а он там пишет, или снова пьет, или с бабами гуляет – кто его знает? Только приезжает опять усталый. И под хмельком. Пиджак однажды неаккуратно на вешалку повесил, тот свалился, и полетели из него червонцы да четвертаки.
– А ты бы – раз! – и приватизировала!
– Зачем мне его деньги? Я сама зарабатывала. И потом, я ведь квартиру в Москве оставила, когда мы поженились. Сдаю. Тоже деньги. Я вообще никогда за его спиной не жила. Он ведь человек довольно известный – книги, телевидение, интервью. Знают его, в общем. Но никогда в жизни я не сказала: «Мой муж…», «У моего мужа…» Не было у меня такого. Я и фамилию его отказалась брать. И все же мужик в доме должен быть? А у нас, если из крана фонтан во все стороны или паркет из-под ног вылетает, это не к нему, боже упаси! Каждый должен заниматься своим делом. Паркет, значит, наше с Алешкой дело.
– О, мой все сам дома делал. Руки у него откуда надо росли. А чтоб кому-нибудь свои же, кровные платить?
Нет, и электричество, и ремонт – все сам. Твой сильно пил-то?
Евдокия Анисимовна сама не заметила, как, подражая Светлане, стала говорить о Грише в прошедшем времени.
– Как будто два разных человека в доме жили, друг с другом не знакомые. В пьяном в нем крестьянская наследственность сразу давала себя знать – у него и мать и отец из одной деревни. Я раньше думала, он и слов-то таких не знает. А наутро встанет – как ни в чем не бывало.
– А это уж так, так.
– Однажды до того с дружками допились, ребенка в коляске на улице забыли. Продавщица в рюмочной спрашивает: чей там ребенок в коляске плачет? А эти уже набрались. Все отвечают: мой! Она, от греха подальше, лавочку закрыла, объявление повесила и с ребеночком домой.
– Ох ты!
– Только матери и отдала.
– Тебе, то есть?
– Нет, это не мой Алешка был, а дочка его знакомого. Алешка тогда уже в детский сад ходил.
– А-а… И то слава богу. А дрался?
– Ну, когда напьется да поругаемся…
– Все они такие, паразиты! А значит, любил.
– Светка, и чего ты чужие глупости повторяешь?
Евдокия Анисимовна расстроилась. Не получалось у нее рассказать Светке свою историю. Все несчастье, которое она выносила в себе, и слова, такие убедительные, что она, произнося их про себя, невольно начинала плакать, в разговоре с простоватой Светкой теряли и силу, и смысл, казались чуть ли не капризами барышни. Бабьей жалобы не получалось, а другие доводы не шли на ум, да они здесь были и не нужны. Разные жизни они со Светой прожили, и не слить им было, как они ни стремились, два своих одиночества в одно.
Разрумянившаяся больше обычного, Светлана возвращалась с двумя вновь наполненными стаканами и при этом напевала: «О чем-то дальнем и родном, о чем-то близком, дорогом сгорают, плача, свечи».
Евдокия Анисимовна поймала себя на том, что ей перед подругой хочется защищать Гришу, рассказывать, какой он замечательный, но это уж было бы совсем глупо. Вместо этого она сказала, почти уже не обращаясь к своей соседке:
– Я не сразу это поняла… Он просто не способен был любить. В этом, наверное, даже и винить нельзя.
– Как это?
– Ну, у одного ума нет, у другого там еще чего-нибудь, чувства юмора. Ну, родился же кто-то слепой, не видит, у другого руки нет. Вот и у него не было того органа, которым любят.
– Ужас какой! Импотент что ли?
– Да при чем тут? Разве в этом только дело?
– Не скажи. Но я понимаю, понимаю. Ласки в нем не было. Понимаю. А из родных-то кто-нибудь еще есть, кроме сына?
– Нет, – задумчиво ответила Евдокия Анисимовна и только сейчас как будто впервые поняла, что она действительно осталась совсем одна на свете. У Алешки давно своя жизнь, не слишком тоже удавшаяся, но с этими взрослыми заботами к матери не ходят. Он и всегда, впрочем, был перед ней не очень открыт, всегда больше с отцом. Сейчас живет где-то за городом, адреса не оставил. Значит, нет ни одного живого существа, которому есть до нее дело и которому она по-настоящему нужна. И тут она вспомнила, больше для разговора, потому что по существу это ничего не меняло: – Брат еще где-то сводный. Но он, кажется, в батюшку-подонка пошел, все больше по тюрьмам пропадает. Я его всего несколько раз видела. И то в детстве. Раз правда пришло письмо, что, мол, вышел из тюрьмы, остался без документов, и верно ли, что я здесь прописана и что я точно его сестра? Я не ответила. Вдруг приедет да прописку потребует? А он, наверное, скоро снова сел.
Подруги долго молчали, и это молчание казалось Евдокии Анисимовне легким. Слова, оказывается, только мешали переживать горе. А когда молчишь, становится понятно, что все, в общем, равно несчастны. В горе людям нечего делить, и терять нечего, и нет среди несчастных того, кто был бы более несчастен. Несчастье бывает только полным.
Не успела Евдокия Анисимовна додумать эти свои мирные и утешительные мысли, как Светлана, к ее огорчению, снова заговорила:
– А в моем слишком даже много ласки было. Между пьянками своими, шелберила, успел, видишь, подружку завести. Да еще не постыдился привести эту мочалку в дом. Ну, я сразу: «Вот – Бог, вот – порог!» А у меня на этажерке колечко лежало, которое он мне еще в Апатитах купил, как свадебное вроде. Так она хвать мое колечко – и в дверь. Он за ней. Наташка в слезы, меня не отпускает. Только под утро вернулся, вместе, наверное, колечко пропивали. Очень прощенья у меня просил, я единственный раз и слезы-то его видела… Этого колечка я ему по сей день простить не могу. Единственное, что у меня от него осталось бы. А так не осталось.
– Странная ты, – сказала Евдокия Анисимовна, – колечка простить не можешь, а что бабу чужую в дом притащил, да еще при ребенке…
– Так дурной уже третьи сутки был. И мало ли, что ему там по такому делу привиделось? Любил он все равно меня. Да и чего уж теперь считаться? Он в своей постели один, я – в своей. Тем более и убили-то его ни за что. Был там какой-то совсем пьяный, они его в свою компанию не взяли. Так он дождался, когда те расходились, и пырнул моего отбитым горлышком в шею. Столько крови было! Я часто на его могилку езжу. Хорошо мне с ним иногда посидеть. Плачу себе тихонько, и сердце отходит».
Это происшествие представлялось ей уморительным. Евдокия Анисимовна тоже невольно усмехнулась, не усмехнулась даже, а как бы показала только, что разделяет это недоумение, из вежливости, что ли, из добровольно принятого на себя обязательства общаться и чтобы не обнаружить мрачности, которая накрыла ее внезапно, как платком. Но Светлана, видимо, что-то почувствовала.
– Дуня, слушай, а может быть, тебя кто загипнотизировал?»
– Что ты мелешь? – ответила Евдокия Анисимовна неприязненно.
– Нет, ну вот я читала, есть гипнотические роженицы. Лет десять числятся по беременности, пятнами натурально покрываются, каждый день ходят смотреть Рафаэля, чтоб ребенок на него стал похож. Под эту выгоду еще и остренького каждый день требуют. А у них никакого плода нет, просто живот раздулся.
– Это ты к чему? Не понимаю.
– Может, думаю, тебя кто-то тоже загипнотизировал по поводу твоего мужа? А на самом деле и нет ничего?»
– Ненавижу, – не разжимая губ, но очень громко сказала Евдокия Анисимовна.
– Ах ты, страсти у нас какие! Да что он у тебя, убийца, что ли? А если и убийца? Это еще ничего плохого о человеке не говорит!
– Светка, заткнись, ладно?
В Евдокии Анисимовне сейчас не было злости, только горечь, и у горечи этой не оставалось ни сил, ни желания объяснять себя и искать себе утешения. Калека войны не станет же утешаться тем, что на земле уже сколько-то там веков как придуман гуманизм. Она понимала, конечно, что на нее действует вино. Но для чего-то ведь пьют люди? Может быть, для того как раз, чтобы признаться себе в том, в чем по трезвости признаться не хватает решимости? Трезвый всегда держит в запасе путь к отступлению, оставляет надежду, трусливо мечтает договориться; окончательности он не выдерживает. Все, что угодно, только не диагноз. Так вот, пусть уже будет диагноз! Евдокия Анисимовна чувствовала себя приговоренной – болезнь ли ее какая приговорила, обстоятельства неудачно сложились, не повезло с мужем и людьми или природа так распорядилась, когда она еще была в утробе? Что толковать? Приговорена! Не выпутаться ей из этой петли. Это, может быть, еще и не сама смерть, но уже каюк. Только священника она в любом случае звать не будет, не станет ломать комедию. А когда умирать придется, надо, чтоб деньги на хоспис были. У нее кое-что накоплено. Уходить из жизни надо, не прощаясь, пока в глазах есть смысл и еще не боишься показать сгнившие зубы в улыбке. Пусть запомнят прибранной не чужими руками и привлекательной, чтоб было о чем пожалеть хотя бы. А еще правильнее – сохранить до последнего разум и самой успеть принять яд.
Гипноз перестал действовать, вместе с ним исчез страх, вслед за страхом ушла любовь.
Да, страх сопровождал ее в течение всей жизни: не так сказала, не то сделала, не о том подумала. Его правила и вкусы не подлежали обсуждению, и она все время чувствовала, что не может вполне соответствовать им.
Нынче она не верила ни одному его слову. Втайне от мужа Евдокия Анисимовна стала перечитывать его книги и поймала себя на том, что версии, добросовестно излагаемые автором, кажутся ей занимательнее и вернее, чем его собственные. Если это была не просто игра и предполагался действительно свободный выбор, то она его сделала, и не в пользу автора.
Жизнь мужа теперь волновала ее в той же мере, как ежедневные новости по «ящику», как болезни и свадьбы дальних родственников, которых она никогда не видела.
Евдокия Анисимовна часто повторяла про себя французские стихи Тютчева: «Как мало действительности в человеке, как легко для него исчезновение…» Удивительно! Еще вчера, кажется, он занимал все пространство, заполнял каждую морщинку его. Теперь осталось пространство без него, как оно есть. Она радовалась этому, и, даже если из его пространства она тоже исчезла, это не сильно ее огорчало. В сущности, она там по-настоящему и не жила. Евдокия Анисимовна уже не местью наслаждалась, а просто жила, радуясь тому, что не дано ей знать, что ждет ее через минуту.
В то время, когда каждая секунда ее была заполнена мужем, Евдокия Анисимовна продолжала чувствовать себя одинокой, хотя и не смела себе в этом признаться. Теперь, когда полностью ушла в себя, обретя, казалось бы, еще большее, настоящее, несомненное одиночество, она вдруг почувствовала свою связь с другими одиночествами, и ей стало легче.
Сейчас она шла на встречу с такой же одинокой, как она, женщиной, Светланой, с которой недавно познакомилась на этюдах и муж которой умер два года назад.
* * *
– Пробовать – не покупать! – кричал мальчик-узбек, держа на одной руке дыню, на другой килограммовую гроздь винограда. – Город-хлеб Ташкент!Евдокия Анисимовна хотела сказать, что и дыня, и виноград наверняка прошлогоднего урожая. Ташкент, не Ташкент – значения не имеет, не с грядки же. Но мальчик напомнил ей чем-то Алешку. У того тоже был такой румянец на смуглой коже и такая улыбка с испугом, которую ей всегда хотелось защитить. Оттого и узбек показался ей родным, вчера только вылезшим из-под обломков землетрясения и прилетевшим на этот северный базар, чтобы заниматься здесь своим сиротским промыслом.
Евдокия Анисимовна вспомнила вдруг, как они с сыном играли в хоккей. Он пластмассовой клюшкой, она палкой для белья. Воротами служили ножки стула. Клюшкой играть, конечно, было удобнее, но Евдокия Анисимовна ложилась на пол, и шайба попадала в нее. По правилам разрешалось.
Потом, по-зимнему закутавшись, они шли в сад. В саду были только старички и румяные клены. Дети уже, наверное, спали.
– Через три недели и два с половиной часа наступит зима, – говорила она.
– Поживем – увидим, – отвечал он старческим голосом, и они оба смеялись. Она бросала в него листьями, он отбивался, распыхивался, кричал:
– Вы из какуева?
– Мы из Кукуево, – отвечала, как положено, Евдокия Анисимовна, тоже раскрасневшаяся и запыхавшаяся.
– Вы куда?
– Куд-куда.
Но отчего же у Алешки на всю жизнь остался испуганный взгляд?
У Гриши был пунктик: он боялся, что сын получит женское воспитание, а потому обоих держал в строгости. Как-то зимой (тогда только появилось мороженое с фруктовым вкусом) они взяли Алешу с утра в магазин, купили ему эскимо с запахом дыни и оставили гулять во дворе. В то, что мороженое нельзя есть зимой, чтобы не простудиться, Гриша не верил, считал предрассудком. Она влюбленно потакала.
Там в саду произошел конфликт. Сквозь Алешкин плач Евдокия Анисимовна восстановила кой-какие детали.
К нему сзади подкрались старшие ребята и сбросили на него с дерева гору снега. Алешка задохнулся, больше от неожиданности, конечно. Ате стали издеваться: хохотали, плясали, показывая на него пальцами. Филин, сын полковника из шестого корпуса, радовался больше всех. Он туго затянул шарф на Алешкиной шее:
– Не простудись, дорогой!
Потом стал натирать снегом Алешино лицо, а двое других больно прижали ему уши. Дело было не в том, что снег раздирал кожу, объяснял потом Алеша, но шарящая по лицу ладонь… Алешка заплакал и закричал.
– Кушай мороженое, паинька, – приговаривал Филин.
– Смотри не простудись. Нет, куда родители смотрят, а?
– А что, пацаны? Надо его сфотографировать на коробку детского питания. – Все снова заржали. – Там как раз таких целлулоидных любят. Ты только мороженое держи пряменько, косолапый, за палочку, вот так. Пупсик.
Алешка погибал от ненависти. Парни всё еще крепко прижимали его уши. Плач перекрыл горло, он сипел. И только сейчас он сообразил, что продолжает аккуратно держать мороженое, как будто бережет его, как будто после того, как эти придурки уймутся, он примется спокойно его доедать.
Как спастись? Что сказать? Доконало его слово «косолапый» (Алеша в детстве был мальчиком упитанным).
– Еврей! – крикнул он Филину.
Все вдруг замолчали. Алешка понял, что сказал что-то страшное, что он, сам не зная как, нашел слово, которое подействовало сильнее любой ругани.
– Что? – пригнулся к нему Филин.
– Сейчас начнут бить, – понял Алеша. Он резко подсел вниз, оставив шапку в руках у обидчиков, потом выпрямился, впечатал мороженое Филину в лицо и быстро достал из кармана автоматический ножичек, который ему подарил отец. С открытым ножиком Алеша сделал шаг вперед.
– А ничего! – закричал он. – Всех убью!
Он резанул ножиком воздух прямо перед лицом Славки Филина, едва его не задев.
– Убери ножик, шиз! – крикнул Славка.
– Считаю до трех.
– Да ладно, парни. Пошли от него подальше. Еще заденет по-дурочке. Ему же не сидеть. Посадят отца.
Парни, стараясь не терять гордости, стали уходить, время от времени оглядываясь.
Алеша понял, что решающий момент упущен. Догнать он их все равно не сможет – убегут, да еще с улюлюканьем. А и догонит, не сможет ударить ножом. Минуту назад это еще была бы оборона, теперь – убийство. Страх убийства был даже сильнее позора. И тогда он стал выкрикивать слово, силу которого только что узнал:
– Евреи, евреи, евреи!
Дома он разрыдался по-настоящему. Евдокия Анисимовна взяла в руки ножик, ища кнопку, чтобы закрыть.
– Говорила тебе! – бросила она Грише.
– Ну, знаешь… Если спичку бросить в цистерну с бензином…»
– Оставь! А если бы он убил?
– Убить им нельзя.
Алеша снова разрыдался.
– Ладно, ладно, успокойся! – говорила Евдокия Анисимовна. – Вот только откуда ты это слово взял? И почему ты решил, что евреи – это ругательство? Ведь так можно и про русского сказать: русский. Но разве это ругательство?
Это все была Гришина выучка. Ей бы просто обнять сына, пожалеть, помыть его в ванной, накормить. Но они ведь воспитывали Человека!
– Погоди-ка, мать, – сказал Гриша и обнял сына. – Слушай сюда и запомни: он – не еврей, еврей – ты!
Гриша с легкостью обращал свои причуды в их с Алешей заповеди. Еврейской крови в их роду, скорее всего, не было.
После войны Гриша пытался разыскать свои корни, но не слишком преуспел. Бабка его, правда, была из деревни украинских евреев, жители которой носили одну фамилию
– Потягайло. В 42-м их всех уничтожили немцы, об этом тогда же писал Эренбург. Удалось, однако, найти старика Потягайло, который выжил благодаря тому, что воевал. Он твердо свидетельствовал, что бабка отца была приемной дочерью, нашли ее младенцем на берегу ставка, и считалось, что подкинули ее проезжие поляки.
Тот же старик рассказал эпизод времен еще Гражданской войны. В соседнюю деревню вошли петлюровцы и начали чинить расправу над жителями. Прадед Алеши был родом как раз из той деревни. Он только-только женился и жил на два хозяйства, помогая родителям. К жене его прибежала соседка с криком: «Беги! Твоего Феофана хотят убить как жида!» Та бросилась за шесть километров и успела вынуть своего суженого почти из петли. Потом ругала его всю дорогу: «Что же ты молчал?» Феофан отвечал невнятно: «Да неудобно было».
Отец пересказывал этот эпизод всякий раз со слезами. Восхищение при этом у него вызывала не бабка, рисковавшая собой из-за пусть и формальной принадлежности к евреям, а дед, которому неловко было отмазаться от смерти с помощью простого и правдивого признания, что он не еврей.
Национальный вопрос с помощью этой истории, конечно, был решен, хотя так навсегда и остался открытым вопрос о еврейских корнях Гриши. Но суть в другом: это ли нужно было в тот день Алешке?
* * *
Евдокию Анисимовну кто-то крепко схватил за руку. Это была Светлана. Она жизнерадостно жевала и свободной рукой стряхивала с губ мусор.– Ой, напугала, чума! – выдохнула Евдокия Анисимовна.
– Дунь, так мне понравились круассаны! Три съела, два лежат».
– А сколько ты их купила-то? – Евдокия Анисимовна еще не успела переключиться со своих мыслей на подругу.
– Пять. Три съела, два лежат. Хочешь?
Светлана была моложе Евдокии Анисимовны. Лицо ее было неправдоподобно красное, какие помещают в книжках-раскрасках, просто идеальное лицо для роли супруги синьора Помидора. И губы, как будто она все время держит перед собой блюдечко и дует на чай. Такие губы другому лицу придавали бы выражение обиды и надутости, но это не про Светлану. Глаза ее нежного-нежного, бледного-бледного салата всегда улыбались.
– Дуня, – продолжала Светлана уже о другом, – почему мои картины называют примитивизмом? А? Я ведь рисую точно, как есть. Вот смотри, смотри, эта стена, которая осталась от дома. На ней обрывки обоев, так? Газеты, квадратики темные от портретов; потому что, видишь, это внутренняя сторона, с этой стороны жили, кто-то носом в нее засыпал, а сколько матерщины она слышала, семья ведь, всякое бывает, кто-нибудь кому-нибудь обязательно в глаз попадет, насмотревшись.
Евдокия Анисимовна засмеялась.
– Ну, я правду говорю. Что? Не так?
– Да так, так. Что ты кричишь-то? Потише говори.
– Так обидно же! – Она между тем достала из пакета еще один круассан. – Съешь. Ой, глянь, так на мужское достоинство похож!
– Светка, дура! Да спрячь ты свой круассан! Я думала, мы куда-нибудь в кафе пойдем, посидим как приличные девушки.
– Идея принята. На все сто. Я к тому же с утра ничего не ела.
В кафе было темно. Подружки выбрали угловой стол, подальше от динамика с песнями. Светлана настояла на том, чтоб не бутылку заказывать, а чтоб им наливали из бочонка. Из таких они, оказывается, пили с мужем, когда были в Средней Азии. Евдокия Анисимовна, которая думала сначала о бокале холодного сухого вина, вдруг заметила на одном из бочонков надпись «Портвейн "Прасковейский”» и твердо остановила свой выбор на нем.
– Ой, а не хмельно будет? – спросила Светлана.
Гулять так гулять! И по шашлыку. На ребрышках.
У Евдокии Анисимовны тоже возникли свои соображения. Это вино они впервые пили с Гришей в лесу, в Келломяках.
Гриша тогда объяснял ей, что лес, где они сидят, это одна из террас Карельского перешейка. Когда начал таять Валдайский ледник, на месте его образовалось много морей и озер, которые стали заливами древней Балтии. Постепенно эти последки ледника стали сокращаться, и на их месте остались вот такие пологие террасы. Поэтому сейчас они сидят не просто в лесу, а на дне Литоринового моря, которое бушевало здесь каких-нибудь пять-семь тысяч лет назад.
Он говорил еще тогда, что вся жизнь – странствие. Жизнь каждого человека, а может быть, и человечества в целом. Она запомнила, как он сказал, что странствие во времени и пространстве – совсем не то что путешествие. Все мы, уходя к чужим людям и в чужие страны, и просто в чуждую стихию природы (моряки, например), якобы только тем и занимаемся, что ищем путь к истоку, к родному, пытаемся понять свое как все более свое. Для этого мало просто однажды проснуться в юности в своем доме (слово «дом» он произнес как-то особенно, как будто это было и просто родительское жилье, и одновременно Дом, о котором говорится в Евангелии). Потому что и родное значило что-то большее, чем родственная связь, а как бы прикосновение к тому, что предшествовало даже и происхождению родителей. Еще Евдокия Анисимовна запомнила, чем это их странствие отличается от авантюры. Цель путешественника-авантюриста в том, чтобы заплывать все дальше и дальше, а их отдаление от дома является возвращением к себе. Поэтому и не случайно, что они сейчас сидят не где-нибудь, а на дне тысячелетнего моря.
Понимала ли тогда что-нибудь она в словах Гриши, трудно сказать. Скорее чувствовала, что все это имеет какое-то отношение к ее любви и что они не просто сейчас пьют вино под соснами, которые раскачивает ветер с моря, и не просто их руки то и дело норовят оказаться под одеждой у другого, а есть еще какой-то смысл в этом, в том, что именно они, а не другие сидят здесь. И факт их настоящего участия в этом большом замысле делал совершенно не нужным проникать в этот смысл, если уж они сами и есть его представители, его герои, он сам. Ей казалось, что не только ветер, само небо попадает в ее легкие, было легко и больно дышать. Гриша тоже заметно волновался.
Любил ли он ее тогда, верил ли сам в свои слова или просто иначе и не умел выражаться? Бог его знает! Сейчас Евдокии Анисимовне казалось, что не любил и не верил. Или же потом жестоко обманул. Разницы, в сущности, нет.
Но умел Гришка заморочить голову. Что умел, то умел.
Евдокия Анисимовна так погружалась иногда в свои мысли, что с трудом соображала, где находится и на каком моменте жизнь ее остановилась до этого. Сейчас она обнаружила, что Светлана давно уже, судя по всему, рассказывает ей о своем муже, с которым они сошлись в Апатитах, где та отрабатывала три года после училища.
– Книжки – смерть как не любил. Мне приходилось все в школе держать. И тетрадки там же проверяла, он не любил. А в младших классах, сама знаешь… Еще чистописание было, каждую буковку по сто раз выписывала. И Наташка уже родилась. Эта стерва полтора года из меня сосала, никак не могла ее отучить. В ясли уже к ней с полными титьками бегала. Хотя все советовали отказать, но я боялась, что она нервная станет. Так я свои молоденькие доилки в тот год и растянула. Девки спрашивают: «Светка, у тебя груди стоят?» Дак стоят, отвечаю, когда гвоздь из сапога вытаскиваю. А этот дурак еще и ревновал: где шлялась да где шлялась? У меня все учебники и хрестоматии на работе, в шкафу. К урокам надо подготовиться? Где шлялась? С Кузьмой на лавке доцеловывались! Но дочку он обожал. Не прикрикни на нее – убьет! Придет поздно и сразу ее – лап! – из кроватки: «Где тут моя загогулина?» А она только что, бывало, уснет. Дремучий был, да и бухому время всегда ранним кажется. Хотя в Апатитах он так не пил, это здесь уже, когда на говновозе стал работать. Совсем потерял себя. Я уж жалела, что сюда его вытащила, лучше бы там с ним осталась. Хотя там тоже трудная жизнь, конечно. А зима-то, зима! Солнце появится, меньше куриного обглодыша, и снова исчезнет, так что и рот запахнуть не успеешь. Ну, за нас, любименьких!»
Они чокнулись гранеными стаканами, как фронтовые подруги. Вино уже бегало по всему телу и светлячками мигало в глазах. Евдокия Анисимовна скинула вязаную жилетку.
– Какая у тебя блузка! – воскликнула Светка. – Мне никогда такие не попадаются, или денег нет, потому и глаза не видят. Дорого?
– Да задаром почти. На китайском рынке купила.
– Это надо же! Как на заказ пошита. Тебе очень идет. Завидую. Надо же! А у меня ни одной вещи не было, которой позавидовать можно. Чтоб специально для меня. Фактурой я не вышла. Ты вот красивая.
– Ну, спасибо. Мой муж так, кажется, ни разу и не догадался мне это сказать.
– Да ты что? Не может быть! Это же сразу видно».
– Светка, не поверишь, он мне даже ни разу не сказал, что любит.
– Это, знаешь, – сказала Светка многоопытно, – бывает. У стеснительных. Как будто кто им камень на язык положил.
– Он стеснительный? – рассмеялась Евдокия Анисимовна. – Это я всю жизнь себя стеснялась, веришь? А сейчас смотрю – действительно, вроде ничего! Мне об этом лет тридцать назад бы узнать.
– А и сейчас не поздно. Ты моложе меня выглядишь и одеваться умеешь.
– Светка, мы завтра же пойдем и присмотрим что-нибудь для тебя.
– Давай! Ты выберешь, я заплачу, а все равно будет как бы дареное. Потому что ты выбрала. Мой-то мне сроду ничего не дарил. Наоборот, когда с работы выгнали, воровать у меня стал. Просит, просит, бывало. Мне жалко становится, я даю. А у него же гордость, не может каждый день просить. Стал воровать. И деньги, и вещи. Хотя какие у нас вещи! Но я в комоде всё, даже лифчики свои запирала и ключ с собой носила. А твой воровал?
– Нет, ты что? Да и зачем? Вся жизнь и так была под него расписана. Он главный. Только его работа. А пьет? Творческому человеку надо расслабиться. Все должны понимать. Как только лето, ему тут же срок очередную книгу сдавать. Собираем в Дом творчества. Сами копейки считаем, а он там пишет, или снова пьет, или с бабами гуляет – кто его знает? Только приезжает опять усталый. И под хмельком. Пиджак однажды неаккуратно на вешалку повесил, тот свалился, и полетели из него червонцы да четвертаки.
– А ты бы – раз! – и приватизировала!
– Зачем мне его деньги? Я сама зарабатывала. И потом, я ведь квартиру в Москве оставила, когда мы поженились. Сдаю. Тоже деньги. Я вообще никогда за его спиной не жила. Он ведь человек довольно известный – книги, телевидение, интервью. Знают его, в общем. Но никогда в жизни я не сказала: «Мой муж…», «У моего мужа…» Не было у меня такого. Я и фамилию его отказалась брать. И все же мужик в доме должен быть? А у нас, если из крана фонтан во все стороны или паркет из-под ног вылетает, это не к нему, боже упаси! Каждый должен заниматься своим делом. Паркет, значит, наше с Алешкой дело.
– О, мой все сам дома делал. Руки у него откуда надо росли. А чтоб кому-нибудь свои же, кровные платить?
Нет, и электричество, и ремонт – все сам. Твой сильно пил-то?
Евдокия Анисимовна сама не заметила, как, подражая Светлане, стала говорить о Грише в прошедшем времени.
– Как будто два разных человека в доме жили, друг с другом не знакомые. В пьяном в нем крестьянская наследственность сразу давала себя знать – у него и мать и отец из одной деревни. Я раньше думала, он и слов-то таких не знает. А наутро встанет – как ни в чем не бывало.
– А это уж так, так.
– Однажды до того с дружками допились, ребенка в коляске на улице забыли. Продавщица в рюмочной спрашивает: чей там ребенок в коляске плачет? А эти уже набрались. Все отвечают: мой! Она, от греха подальше, лавочку закрыла, объявление повесила и с ребеночком домой.
– Ох ты!
– Только матери и отдала.
– Тебе, то есть?
– Нет, это не мой Алешка был, а дочка его знакомого. Алешка тогда уже в детский сад ходил.
– А-а… И то слава богу. А дрался?
– Ну, когда напьется да поругаемся…
– Все они такие, паразиты! А значит, любил.
– Светка, и чего ты чужие глупости повторяешь?
Евдокия Анисимовна расстроилась. Не получалось у нее рассказать Светке свою историю. Все несчастье, которое она выносила в себе, и слова, такие убедительные, что она, произнося их про себя, невольно начинала плакать, в разговоре с простоватой Светкой теряли и силу, и смысл, казались чуть ли не капризами барышни. Бабьей жалобы не получалось, а другие доводы не шли на ум, да они здесь были и не нужны. Разные жизни они со Светой прожили, и не слить им было, как они ни стремились, два своих одиночества в одно.
Разрумянившаяся больше обычного, Светлана возвращалась с двумя вновь наполненными стаканами и при этом напевала: «О чем-то дальнем и родном, о чем-то близком, дорогом сгорают, плача, свечи».
Евдокия Анисимовна поймала себя на том, что ей перед подругой хочется защищать Гришу, рассказывать, какой он замечательный, но это уж было бы совсем глупо. Вместо этого она сказала, почти уже не обращаясь к своей соседке:
– Я не сразу это поняла… Он просто не способен был любить. В этом, наверное, даже и винить нельзя.
– Как это?
– Ну, у одного ума нет, у другого там еще чего-нибудь, чувства юмора. Ну, родился же кто-то слепой, не видит, у другого руки нет. Вот и у него не было того органа, которым любят.
– Ужас какой! Импотент что ли?
– Да при чем тут? Разве в этом только дело?
– Не скажи. Но я понимаю, понимаю. Ласки в нем не было. Понимаю. А из родных-то кто-нибудь еще есть, кроме сына?
– Нет, – задумчиво ответила Евдокия Анисимовна и только сейчас как будто впервые поняла, что она действительно осталась совсем одна на свете. У Алешки давно своя жизнь, не слишком тоже удавшаяся, но с этими взрослыми заботами к матери не ходят. Он и всегда, впрочем, был перед ней не очень открыт, всегда больше с отцом. Сейчас живет где-то за городом, адреса не оставил. Значит, нет ни одного живого существа, которому есть до нее дело и которому она по-настоящему нужна. И тут она вспомнила, больше для разговора, потому что по существу это ничего не меняло: – Брат еще где-то сводный. Но он, кажется, в батюшку-подонка пошел, все больше по тюрьмам пропадает. Я его всего несколько раз видела. И то в детстве. Раз правда пришло письмо, что, мол, вышел из тюрьмы, остался без документов, и верно ли, что я здесь прописана и что я точно его сестра? Я не ответила. Вдруг приедет да прописку потребует? А он, наверное, скоро снова сел.
Подруги долго молчали, и это молчание казалось Евдокии Анисимовне легким. Слова, оказывается, только мешали переживать горе. А когда молчишь, становится понятно, что все, в общем, равно несчастны. В горе людям нечего делить, и терять нечего, и нет среди несчастных того, кто был бы более несчастен. Несчастье бывает только полным.
Не успела Евдокия Анисимовна додумать эти свои мирные и утешительные мысли, как Светлана, к ее огорчению, снова заговорила:
– А в моем слишком даже много ласки было. Между пьянками своими, шелберила, успел, видишь, подружку завести. Да еще не постыдился привести эту мочалку в дом. Ну, я сразу: «Вот – Бог, вот – порог!» А у меня на этажерке колечко лежало, которое он мне еще в Апатитах купил, как свадебное вроде. Так она хвать мое колечко – и в дверь. Он за ней. Наташка в слезы, меня не отпускает. Только под утро вернулся, вместе, наверное, колечко пропивали. Очень прощенья у меня просил, я единственный раз и слезы-то его видела… Этого колечка я ему по сей день простить не могу. Единственное, что у меня от него осталось бы. А так не осталось.
– Странная ты, – сказала Евдокия Анисимовна, – колечка простить не можешь, а что бабу чужую в дом притащил, да еще при ребенке…
– Так дурной уже третьи сутки был. И мало ли, что ему там по такому делу привиделось? Любил он все равно меня. Да и чего уж теперь считаться? Он в своей постели один, я – в своей. Тем более и убили-то его ни за что. Был там какой-то совсем пьяный, они его в свою компанию не взяли. Так он дождался, когда те расходились, и пырнул моего отбитым горлышком в шею. Столько крови было! Я часто на его могилку езжу. Хорошо мне с ним иногда посидеть. Плачу себе тихонько, и сердце отходит».
* * *
– А как мы оказались в трамвае-то? – спрашивала Светка, в который раз безуспешно пытаясь завязать на голове косынку. – Нет, ну как мы оказались в трамвае-то?Это происшествие представлялось ей уморительным. Евдокия Анисимовна тоже невольно усмехнулась, не усмехнулась даже, а как бы показала только, что разделяет это недоумение, из вежливости, что ли, из добровольно принятого на себя обязательства общаться и чтобы не обнаружить мрачности, которая накрыла ее внезапно, как платком. Но Светлана, видимо, что-то почувствовала.
– Дуня, слушай, а может быть, тебя кто загипнотизировал?»
– Что ты мелешь? – ответила Евдокия Анисимовна неприязненно.
– Нет, ну вот я читала, есть гипнотические роженицы. Лет десять числятся по беременности, пятнами натурально покрываются, каждый день ходят смотреть Рафаэля, чтоб ребенок на него стал похож. Под эту выгоду еще и остренького каждый день требуют. А у них никакого плода нет, просто живот раздулся.
– Это ты к чему? Не понимаю.
– Может, думаю, тебя кто-то тоже загипнотизировал по поводу твоего мужа? А на самом деле и нет ничего?»
– Ненавижу, – не разжимая губ, но очень громко сказала Евдокия Анисимовна.
– Ах ты, страсти у нас какие! Да что он у тебя, убийца, что ли? А если и убийца? Это еще ничего плохого о человеке не говорит!
– Светка, заткнись, ладно?
В Евдокии Анисимовне сейчас не было злости, только горечь, и у горечи этой не оставалось ни сил, ни желания объяснять себя и искать себе утешения. Калека войны не станет же утешаться тем, что на земле уже сколько-то там веков как придуман гуманизм. Она понимала, конечно, что на нее действует вино. Но для чего-то ведь пьют люди? Может быть, для того как раз, чтобы признаться себе в том, в чем по трезвости признаться не хватает решимости? Трезвый всегда держит в запасе путь к отступлению, оставляет надежду, трусливо мечтает договориться; окончательности он не выдерживает. Все, что угодно, только не диагноз. Так вот, пусть уже будет диагноз! Евдокия Анисимовна чувствовала себя приговоренной – болезнь ли ее какая приговорила, обстоятельства неудачно сложились, не повезло с мужем и людьми или природа так распорядилась, когда она еще была в утробе? Что толковать? Приговорена! Не выпутаться ей из этой петли. Это, может быть, еще и не сама смерть, но уже каюк. Только священника она в любом случае звать не будет, не станет ломать комедию. А когда умирать придется, надо, чтоб деньги на хоспис были. У нее кое-что накоплено. Уходить из жизни надо, не прощаясь, пока в глазах есть смысл и еще не боишься показать сгнившие зубы в улыбке. Пусть запомнят прибранной не чужими руками и привлекательной, чтоб было о чем пожалеть хотя бы. А еще правильнее – сохранить до последнего разум и самой успеть принять яд.