мои глаза с трудом различают предметы.
Ступеньки скрипят под ногами. Наверху щелкает дверной замок, кто-то
заглядывает вниз через перила. Это открылась дверь кухни, там как раз жарят
картофельные котлеты, их запах разносится по всему дому, к тому же сегодня
ведь суббота, и человек, перегнувшийся через перила, по всей вероятности моя
сестра. Сначала я чего-то стесняюсь и стою потупив глаза, но в следующее
мгновение снимаю каску и смотрю наверх. Да, это моя старшая сестра.
- Пауль, - кричит она, - Пауль!
Я киваю, - мой ранец зацепился за перила, моя винтовка так тяжела.
Сестра распахивает дверь в комнаты и кричит:
- Мама, мама, Пауль приехал! Я больше не могу идти, - "Мама, мама,
Пауль приехал".
Я прислоняюсь к стенке и сжимаю в руках каску и винтовку.
Я сжимаю их изо всей силы, но не могу ступить ни шагу, лестница
расплывается перед глазами, я стукаю себя прикладом по ногам и яростно
стискиваю зубы, но я бессилен перед той единственной фразой, которую
произнесла моя сестра, - тут ничего не поделаешь, и я мучительно пытаюсь
силой выдавить из себя смех, заставить себя сказать что-нибудь, но не могу
произнести ни слова и так и остаюсь на лестнице, несчастный, беспомощный,
парализованный этой ужасной судорогой, и слезы против моей воли так и бегут
у меня по лицу.
Сестра возвращается и спрашивает:
- Да что с тобой? Тогда я беру себя в руки и кое-как поднимаюсь в
переднюю. Винтовку пристраиваю в угол, ранец ставлю у стены, а каску кладу
поверх ранца. Теперь надо еще снять ремень и все, что к нему прицеплено.
Затем я говорю злым голосом:
- Ну дай же мне наконец носовой платок! Сестра достает мне из шкафа
платок, и я вытираю слезы. Надо мной висит на стене застекленный ящик с
пестрыми бабочками, которых я когда-то собирал.
Теперь я слышу голос матери. Она в спальне.
- Почему это она в постели? - спрашиваю я.
- Она больна, - отвечает сестра.
Я иду в спальню, протягиваю матери руку и, стараясь быть как можно
спокойнее, говорю ей:
- А вот и я, мама.
Она молчит. В комнате полумрак. Затем она робко спрашивает меня, и я
чувствую на себе ее испытующий взгляд:
- Ты ранен?
- Нет, я приехал в отпуск.
Мать очень бледна. Я не решаюсь зажечь свет.
- Чего это я тут лежу и плачу, вместо того чтобы радоваться? - говорит
она.
- Ты больна, мама? - спрашиваю я.
- Сегодня я немножко встану, - говорит она и обращается к сестре,
которой приходится поминутно убегать на кухню, чтобы не пережарить котлеты:
- Открой банку с брусничным вареньем... Ведь ты его любишь? - спрашивает она
меня.
- Да, мама, я его уже давненько не пробовал.
- А мы словно чувствовали, что ты приедешь, - смеется сестра: - как
нарочно приготовили твое любимое блюдо - картофельные котлеты, и теперь даже
с брусничным вареньем.
- Да, ведь сегодня суббота, - отвечаю я.
- Присядь ко мне, - говорит мать.
Она смотрит на меня. Руки у нее болезненно белые и такие худые по
сравнению с моими. Мы обмениваемся лишь несколькими фразами, и я благодарен
ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Да и о чем мне говорить? Ведь и
так случилось самое лучшее, на что можно было надеяться, - я остался цел и
невредим и сижу рядом с ней. А на кухне стоит моя сестра, готовя ужин и
что-то напевая.
- Дорогой мой мальчик, - тихо говорит мать.
Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, - это не
принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах. Они понимают эти
вещи по-своему, они не любят постоянно твердить друг другу о том, что им и
без того известно. Если моя мать назвала меня "дорогим мальчиком", то для
нее это то же самое, что для других женщин - многословные излияния. Я знаю
наверняка, что кроме этой банки с вареньем у нее давно уже нет ничего
сладкого и что она берегла ее для меня, так же как и то, уже черствое
печенье, которым она меня сейчас угощает. Наверно, достала где-нибудь по
случаю и сразу же отложила для меня.
Я сижу у ее постели, а за окном в саду ресторанчика, что находится
напротив, искрятся золотисто-коричневые каштаны. Я делаю долгие вдохи и
выдохи и твержу про себя: "Ты дома, ты дома".
Но я все еще не могу отделаться от ощущения какойто скованности, все
еще не могу свыкнуться со всем окружающим. Вот моя мать, вот моя сестра, вот
ящик с бабочками, вот пианино красного дерева, но сам я как будто еще не
совсем здесь. Между нами какая-то завеса, что-то такое, что еще надо
переступить.
Поэтому я выхожу из спальни, приношу к постели матери мой ранец и
выкладываю все, что привез: целую головку сыра, которую мне раздобыл Кат,
две буханки хлеба, три четверти фунта масла, две банки с ливерной колбасой,
фунт сала и мешочек риса.
- Вот возьмите, это вам, наверно, пригодится.
Она кивает.
- Здесь, должно быть, плохо с продуктами? - спрашиваю я.
- Да, не особенно хорошо. А вам там хватает?
Я улыбаюсь и показываю на свои гостинцы:
- Конечно, не каждый день так густо, но жить все же можно.
Эрна уносит продукты. Вдруг мать берет меня порывистым движением за
руку и запинаясь спрашивает:
- Очень плохо было на фронте, Пауль? Мама, как мне ответить на твой
вопрос? Ты никогда не поймешь этого, нет, тебе этого никогда не понять. И
хорошо, что не поймешь. Ты спрашиваешь, плохо ли там. Ах, мама, мама! Я
киваю головой и говорю:
- Нет, мама, не очень. Ведь нас там много, а вместе со всеми не так уж
страшно.
- Да, а вот недавно тут был Генрих Бредемайер, так он рассказывал такие
ужасы про фронт, про все эти газы и прочее.
Это говорит моя мать. Она говорит: "все эти газы и прочее". Она не
знает, о чем говорит, ей просто страшно за меня. Уж не рассказать ли ей, как
мы однажды наткнулись на три вражеских окопа, где все солдаты застыли в
своих позах, словно громом пораженные? На брустверах, в убежищах, везде, где
их застала смерть, стояли и лежали люди с синими лицами, мертвецы.
- Ах, мама, мало ли что люди говорят, - отвечаю я, - Бредемайер сам не
знает, что плетет. Ты же видишь, я цел и даже поправился.
Нервная дрожь и страхи матери возвращают мне спокойствие. Теперь я уже
могу ходить по комнатам, разговаривать и отвечать на вопросы, не опасаясь,
что мне придется прислониться к стене, потому что все вокруг вдруг снова
станет мягким как резина, а мои мускулы - дряблыми как вата.
Мать хочет подняться с постели, и я пока что ухожу на кухню к сестре.
- Что с ней? - спрашиваю я.
Сестра пожимает плечами:
- Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об этом. Ее
смотрело несколько врачей. Один из них опять сказал, что у нее, наверно,
рак.
Я иду в окружное военное управление, чтобы отметиться. Медленно бреду
по улицам. Время от времени со мной заговаривает кто-нибудь из знакомых. Я
стараюсь не задерживаться, так как мне не хочется много говорить.
Когда я возвращаюсь из казармы, кто-то громким голосом окликает меня.
Все еще погруженный в свои размышления, оборачиваюсь и вижу перед собой
какого-то майора. Он набрасывается на меня:
- Вы что, честь отдавать не умеете?
- Извините, господин майор, - растерянно говорю я, - я вас не заметил.
Он кричит еще громче:
- Да вы еще и разговаривать не умеете как положено!
Мне хочется ударить его по лицу, но я сдерживаюсь, иначе прощай мой
отпуск, я беру руки по швам и говорю:
- Я не заметил господина майора.
- Так извольте смотреть! - рявкает он. - Ваша фамилия?
Я называю свою фамилию. Его багровая, толстая физиономия все еще
выражает возмущение.
- Из какой части? Я рапортую по-уставному. Он продолжает допрашивать
меня:
- Где расположена ваша часть? Но мне уже надоел этот допрос, и я
говорю:
- Между Лангемарком и Биксшоте.
- Где, где? - несколько озадаченно переспрашивает он.
Объясняю ему, что я час тому назад прибыл в отпуск, и думаю, что
теперь-то он отвяжется. Но не тут-то было. Он даже еще больше входит в раж:
- Так вы тут фронтовые нравы вздумали заводить? Этот номер не пройдет!
Здесь у нас, слава богу, порядок!
Он командует:
- Двадцать шагов назад, шагом - марш! Во мне кипит затаенная ярость. Но
я перед ним бессилен, - если он захочет, он может тут же арестовать меня. И
я расторопно отсчитываю двадцать шагов назад, снова иду вперед, в шести
шагах от майора молодцевато вскидываю руку под козырек, делаю еще шесть
шагов и лишь тогда рывком опускаю ее.
Он снова подзывает меня к себе и уже более дружелюбным тоном объявляет
мне, что на этот раз он намерен смилостивиться. Стоя навытяжку, я ем его
глазами в знак благодарности.
- Кругом - марш! - командует он.
Я делаю чеканный поворот и ухожу.
После этого вечер кажется мне испорченным. Я поспешно иду домой, снимаю
форму и забрасываю ее в угол, - все равно я собирался сделать это. Затем
достаю из шкафа свой штатский костюм и надеваю его.
Я совсем отвык от него. Костюм коротковат и сидит в обтяжку, - я подрос
на солдатских харчах. С воротником и галстуком мне приходится повозиться. В
конце концов узел завязывает сестра. Какой он легкий, этот костюм, - все
время кажется, будто на тебе только кальсоны и рубашка.
Я разглядываю себя в зеркале. Странный вид! На меня с удивлением
смотрит загорелый, несколько высоковатый для своих лет подросток.
Мать рада, что я хожу в штатском: в нем я кажусь ей ближе. Зато отец
предпочел бы видеть меня в форме: ему хочется сходить со мной к знакомым,
чтобы те видели меня в мундире.
Но я отказываюсь.
Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке, например, под
каштанами в саду ресторанчика, неподалеку от кегельбана. Листья падают на
стол и на землю; их еще мало, это первые. Передо мной стоит кружка пива, -
на военной службе все привыкают к выпивке. Кружка опорожнена только
наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных, освежающих
глотков, а кроме того, я ведь могу заказать еще и вторую, и третью кружку,
если захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках кегельбана играют
ребятишки хозяина, и его пес кладет мне голову на колени. Небо синее, сквозь
листву каштанов проглядывает высокая зеленая башня церкви святой Маргариты.
Здесь хорошо, и я люблю так сидеть. А вот с людьми мне тяжело.
Единственный человек, который меня ни о чем не спрашивает, это мать. Но с
отцом дело обстоит уже совсем по-другому. Ему надо, чтобы я рассказывал о
фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые кажутся мне трогательными
и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить отношения. Он готов
слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не знает, что на свете есть
вещи, о которых не расскажешь; охотно доставил бы я ему это удовольствие, но
я чувствую, как опасно для меня облекать все пережитое в слова. Мне боязно:
а вдруг оно встанет передо мной во весь свой исполинский рост, и потом мне
уже будет с ним не справиться. Что сталось бы с нами, если бы мы ясно
осознали все, что происходит там, на войне?
Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему несколько забавных
случаев. Тогда он спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в рукопашном бою.
- Нет, - говорю я, встаю и выхожу из комнаты.
Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев, потому что
скрип их тормозов напоминает вой приближающегося снаряда.
На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого языка,
он набрасывается на меня с обычными вопросами:
- Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но
тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней мере
хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы просто
здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно, ну
конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее - для наших солдат!
Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня встречают
как самого почетного гостя, какой-то директор протягивает мне руку и
говорит:
- Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск?
Изумительно, просто изумительно, ведь правда?
Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.
Он оглушительно хохочет:
- Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить француза! Вы курите? Вот
вам сигара, угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!
На свою беду, я уже взял сигару, так что теперь мне придется остаться.
Надо отдать им справедливость, - всех их так и распирает от самых теплых
чувств ко мне. И все-таки я злюсь и стараюсь побыстрее высосать свою сигару.
Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом опрокидываю принесенную кельнером
кружку пива. Они тотчас же заказывают для меня вторую; эти люди знают, в чем
заключается их долг по отношению к солдату. Затем они начинают обсуждать
вопрос о том, что нам надлежит аннексировать. Директор с часами на стальной
цепочке хочет получить больше всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и
большие куски России. Он приводит веские доказательства того, что все это
действительно необходимо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце
концов все остальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где
надо подготовить прорыв во Франции, и попутно обращается ко мне:
- А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной
войны и хоть немножечко продвинуться вперед. Вышвырните этих французишек,
тогда можно будет и мир заключить.
Я отвечаю, что, на наш взгляд, прорыв невозможен: у противника слишком
много резервов. А кроме того, война не такая простая штука, как некоторым
кажется.
Он делает протестующий жест и снисходительным тоном доказывает мне, что
я в этом ничего не смыслю.
- Все это так, - говорит он, - но вы смотрите на вещи с точки зрения
отдельного солдата, а тут все дело в масштабах. Вы видите только ваш
маленький участок, и поэтому у вас нет общей перспективы. Вы выполняете ваш
долг, вы рискуете вашей жизнью, честь вам и слава, - каждому из вас
следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать
фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.
Он пыхтит и вытирает себе бороду.
- Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на Париж!
Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и я вливаю в себя
третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.
Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на
прощание дружески шлепает меня по спине:
- Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы услышим более утешительные
вести о вас и ваших товарищах.
Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом
деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между той
и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что такое война, -
мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю, что я, сам
того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь, - это какой-то
чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспрашивать, и по их лицам
видно, что они гордятся этим, зачастую они даже заявляют об этом вслух, с
этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем, что об этом говорить нельзя.
Они воображают, что они ужасно деликатные люди.
Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает. Ведь
любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как плохо идут дела на
фронте и как хорошо идут дела на фронте, одному кажется так, другому -
иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому, в чем
заключается смысл их существования. Конечно, раньше и я жил точь-в-точь, как
они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.
Мне кажется, что они слишком много говорят. У них есть свои заботы,
цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я
сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое это
счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше и не
надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают, что я прав,
- но только на словах, в том-то все и дело, что только на словах; они
чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и заняты другими
вещами, они такие двойственные, никто из них не может почувствовать это всем
своим существом; впрочем, и сам я не могу в точности сказать, чего я хочу.
Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их мир
неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о войне; но
в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как можно
заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир. Как можно
жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронками и в небе
поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на плащ-палатках и мои
товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп! Здесь живут другие
люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я испытываю зависть и
презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и Мюллера, и Тьядена.
Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столовой, а может быть, пошли
купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.
В моей комнате, позади стола, стоит коричневый кожаный диванчик. Я
сажусь на него.
На стенах приколото кнопками много картинок, которые я раньше вырезал
из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-нибудь
понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напротив -
полка с моими книгами.
В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. Книги я покупал
постепенно, на те деньги, что зарабатывал репетиторством. Многие из них
куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и двадцать
пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я покупал
их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведения внушали
мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели отобрать самое лучшее? Поэтому я
покупал только полные собрания сочинений. Я добросовестно прочел их, но
только немногое понравилось мне по-настоящему. Гораздо большее влечение я
испытывал к другим, более современным книгам; конечно, и стоили они гораздо
дороже. Некоторые я приобрел не совсем честным путем: взял почитать и не
возвратил, потому что не мог с ними расстаться.
Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не церемонился,
они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для чего
это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма, рисунки и
мои литературные опыты.
Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь, в
этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его. Мои руки
лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок, забираюсь на
сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко открыто, через
него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится шпиль церкви. На
столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина вместо пресс-папье,
чернильница, - здесь ничего не изменилось.
Вот так и будет, если мне повезет, если после войны я смогу вернуться
сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою комнату и
ждать.
Я взволнован, но волноваться я не хочу, потому что это мне мешает. Мне
хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередаваемое
ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подходил к
своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, который
поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит этот
мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и пробудит
во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее, окрыленную радость
проникновения в мир мысли, пусть он вернет мне мою утраченную юность с ее
готовностью жить.
Я сижу и жду.
Мне приходит в голову, что мне надо сходить к матери Кеммериха; можно
было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в казармах. Я
смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы встает воздушная, с
размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно наплывает другая
картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом сидим у костра и едим из
миски жареную картошку.
Но об этом мне вспоминать не хочется, и я прогоняю видение. Комната
должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу
почувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее, чтобы, возвращаясь на
фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая радостью возвращения домой,
она минует, она не разъест нас, как ржавчина, у нее нет иной власти над
нами, кроме чисто внешней!
Корешки книг прижались друг к другу. Я их не забыл, я еще помню, в
каком порядке их расставлял. Я прошу их глазами: заговорите со мной, примите
меня, прими меня, о жизнь, которая была прежде, беззаботная, прекрасная,
прими меня снова...
Я жду, жду.
Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь
тени и воспоминания.
Ничего нет, ничего нет.
Мое беспокойство растет.
Внезапно меня охватывает пугающее чувство отчужденности. Я потерял
дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы усилий
ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то посторонний,
сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как от
осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его, ведь я не
знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я солдат, и не должен
забывать об этом.
Утомленный пережитым, я встаю и вглядываюсь в окно. Затем достаю одну
из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и беру другую. Ищу,
листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая стопа. К
ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки, тетради,
письма.
Я молча стою перед ними. Как перед судом.
Дело плохо.
Слова, слова, слова, - они не доходят до меня.
Я медленно расставляю книги по местам.
Все кончено.
Тихо выхожу я из комнаты.
Я еще не потерял надежды. Правда, я больше не вхожу в свою комнату, но
утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело бесповоротно.
Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет для этого много времени -
целые годы. Пока что я отправляюсь в казармы навестить Миттельштедта, и мы
сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный мне, как всякому
солдату, тяжелый запах казенного помещения.
У Миттельштедта припасена для меня новость, от которой я сразу же
чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополчении.
- Представь себе, - говорит Миттельштедт, доставая несколько прекрасных
сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь на
него. Он норовит поздороваться со мной за ручку и кивает: "Смотрите-ка, да
это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я смотрю на него большими глазами
и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служба службой, вам бы не
мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разговариваете с начальником".
Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо! Нечто среднее между соленым
огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он оробел, но все же еще раз попытался
подольститься ко мне. Я прикрикнул на него построже. Тогда он бросил в бой
свой главный калибр и спросил меня конфиденциально: "Может, вы хотите сдать
льготный экзамен? Я бы все для вас устроил". Это он мне старое хотел
напомнить, понимаешь? Тут я здорово разозлился и тоже напомнил ему кое о
чем: "Ополченец Канторек, два года назад вы заманили нас вашими проповедями
в добровольцы; среди нас был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел
идти на фронт. Он погиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не
вы, он еще подождал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами
поговорим". Мне ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я
взял его с собой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили.
Сейчас ты его увидишь.
Мы идем во двор. Рота выстроена. Миттельштедт командует "вольно" и
начинает поверку.
Тут я замечаю Канторека и не могу удержаться от смеха. На нем надето
что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках вставлены
большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь великан.
Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем коротенькие, они едва прикрывают
икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень, чеботы с
высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шнуровкой сбоку.
Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, которая в противовес
ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В общем, вид у него самый
жалкий.
Миттельштедт останавливается перед ним:
- Ополченец Канторек, как у вас вычищены пуговицы? Вы этому, наверно,
никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...
Я мычу про себя от удовольствия. Совершенно так же, тем же самым тоном
Канторек выговаривал в школе Миттельштедту: "Плохо, Миттельштед, очень
плохо..."
Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:
- Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат, поучились бы у
него!
Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш школьный
швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на меня
свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с невинным видом
ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.
Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И перед
этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,
восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего карандаша,
чтобы погонять по французским неправильным глаголам, хотя впоследствии во
Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не прошло и двух
Ступеньки скрипят под ногами. Наверху щелкает дверной замок, кто-то
заглядывает вниз через перила. Это открылась дверь кухни, там как раз жарят
картофельные котлеты, их запах разносится по всему дому, к тому же сегодня
ведь суббота, и человек, перегнувшийся через перила, по всей вероятности моя
сестра. Сначала я чего-то стесняюсь и стою потупив глаза, но в следующее
мгновение снимаю каску и смотрю наверх. Да, это моя старшая сестра.
- Пауль, - кричит она, - Пауль!
Я киваю, - мой ранец зацепился за перила, моя винтовка так тяжела.
Сестра распахивает дверь в комнаты и кричит:
- Мама, мама, Пауль приехал! Я больше не могу идти, - "Мама, мама,
Пауль приехал".
Я прислоняюсь к стенке и сжимаю в руках каску и винтовку.
Я сжимаю их изо всей силы, но не могу ступить ни шагу, лестница
расплывается перед глазами, я стукаю себя прикладом по ногам и яростно
стискиваю зубы, но я бессилен перед той единственной фразой, которую
произнесла моя сестра, - тут ничего не поделаешь, и я мучительно пытаюсь
силой выдавить из себя смех, заставить себя сказать что-нибудь, но не могу
произнести ни слова и так и остаюсь на лестнице, несчастный, беспомощный,
парализованный этой ужасной судорогой, и слезы против моей воли так и бегут
у меня по лицу.
Сестра возвращается и спрашивает:
- Да что с тобой? Тогда я беру себя в руки и кое-как поднимаюсь в
переднюю. Винтовку пристраиваю в угол, ранец ставлю у стены, а каску кладу
поверх ранца. Теперь надо еще снять ремень и все, что к нему прицеплено.
Затем я говорю злым голосом:
- Ну дай же мне наконец носовой платок! Сестра достает мне из шкафа
платок, и я вытираю слезы. Надо мной висит на стене застекленный ящик с
пестрыми бабочками, которых я когда-то собирал.
Теперь я слышу голос матери. Она в спальне.
- Почему это она в постели? - спрашиваю я.
- Она больна, - отвечает сестра.
Я иду в спальню, протягиваю матери руку и, стараясь быть как можно
спокойнее, говорю ей:
- А вот и я, мама.
Она молчит. В комнате полумрак. Затем она робко спрашивает меня, и я
чувствую на себе ее испытующий взгляд:
- Ты ранен?
- Нет, я приехал в отпуск.
Мать очень бледна. Я не решаюсь зажечь свет.
- Чего это я тут лежу и плачу, вместо того чтобы радоваться? - говорит
она.
- Ты больна, мама? - спрашиваю я.
- Сегодня я немножко встану, - говорит она и обращается к сестре,
которой приходится поминутно убегать на кухню, чтобы не пережарить котлеты:
- Открой банку с брусничным вареньем... Ведь ты его любишь? - спрашивает она
меня.
- Да, мама, я его уже давненько не пробовал.
- А мы словно чувствовали, что ты приедешь, - смеется сестра: - как
нарочно приготовили твое любимое блюдо - картофельные котлеты, и теперь даже
с брусничным вареньем.
- Да, ведь сегодня суббота, - отвечаю я.
- Присядь ко мне, - говорит мать.
Она смотрит на меня. Руки у нее болезненно белые и такие худые по
сравнению с моими. Мы обмениваемся лишь несколькими фразами, и я благодарен
ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Да и о чем мне говорить? Ведь и
так случилось самое лучшее, на что можно было надеяться, - я остался цел и
невредим и сижу рядом с ней. А на кухне стоит моя сестра, готовя ужин и
что-то напевая.
- Дорогой мой мальчик, - тихо говорит мать.
Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, - это не
принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах. Они понимают эти
вещи по-своему, они не любят постоянно твердить друг другу о том, что им и
без того известно. Если моя мать назвала меня "дорогим мальчиком", то для
нее это то же самое, что для других женщин - многословные излияния. Я знаю
наверняка, что кроме этой банки с вареньем у нее давно уже нет ничего
сладкого и что она берегла ее для меня, так же как и то, уже черствое
печенье, которым она меня сейчас угощает. Наверно, достала где-нибудь по
случаю и сразу же отложила для меня.
Я сижу у ее постели, а за окном в саду ресторанчика, что находится
напротив, искрятся золотисто-коричневые каштаны. Я делаю долгие вдохи и
выдохи и твержу про себя: "Ты дома, ты дома".
Но я все еще не могу отделаться от ощущения какойто скованности, все
еще не могу свыкнуться со всем окружающим. Вот моя мать, вот моя сестра, вот
ящик с бабочками, вот пианино красного дерева, но сам я как будто еще не
совсем здесь. Между нами какая-то завеса, что-то такое, что еще надо
переступить.
Поэтому я выхожу из спальни, приношу к постели матери мой ранец и
выкладываю все, что привез: целую головку сыра, которую мне раздобыл Кат,
две буханки хлеба, три четверти фунта масла, две банки с ливерной колбасой,
фунт сала и мешочек риса.
- Вот возьмите, это вам, наверно, пригодится.
Она кивает.
- Здесь, должно быть, плохо с продуктами? - спрашиваю я.
- Да, не особенно хорошо. А вам там хватает?
Я улыбаюсь и показываю на свои гостинцы:
- Конечно, не каждый день так густо, но жить все же можно.
Эрна уносит продукты. Вдруг мать берет меня порывистым движением за
руку и запинаясь спрашивает:
- Очень плохо было на фронте, Пауль? Мама, как мне ответить на твой
вопрос? Ты никогда не поймешь этого, нет, тебе этого никогда не понять. И
хорошо, что не поймешь. Ты спрашиваешь, плохо ли там. Ах, мама, мама! Я
киваю головой и говорю:
- Нет, мама, не очень. Ведь нас там много, а вместе со всеми не так уж
страшно.
- Да, а вот недавно тут был Генрих Бредемайер, так он рассказывал такие
ужасы про фронт, про все эти газы и прочее.
Это говорит моя мать. Она говорит: "все эти газы и прочее". Она не
знает, о чем говорит, ей просто страшно за меня. Уж не рассказать ли ей, как
мы однажды наткнулись на три вражеских окопа, где все солдаты застыли в
своих позах, словно громом пораженные? На брустверах, в убежищах, везде, где
их застала смерть, стояли и лежали люди с синими лицами, мертвецы.
- Ах, мама, мало ли что люди говорят, - отвечаю я, - Бредемайер сам не
знает, что плетет. Ты же видишь, я цел и даже поправился.
Нервная дрожь и страхи матери возвращают мне спокойствие. Теперь я уже
могу ходить по комнатам, разговаривать и отвечать на вопросы, не опасаясь,
что мне придется прислониться к стене, потому что все вокруг вдруг снова
станет мягким как резина, а мои мускулы - дряблыми как вата.
Мать хочет подняться с постели, и я пока что ухожу на кухню к сестре.
- Что с ней? - спрашиваю я.
Сестра пожимает плечами:
- Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об этом. Ее
смотрело несколько врачей. Один из них опять сказал, что у нее, наверно,
рак.
Я иду в окружное военное управление, чтобы отметиться. Медленно бреду
по улицам. Время от времени со мной заговаривает кто-нибудь из знакомых. Я
стараюсь не задерживаться, так как мне не хочется много говорить.
Когда я возвращаюсь из казармы, кто-то громким голосом окликает меня.
Все еще погруженный в свои размышления, оборачиваюсь и вижу перед собой
какого-то майора. Он набрасывается на меня:
- Вы что, честь отдавать не умеете?
- Извините, господин майор, - растерянно говорю я, - я вас не заметил.
Он кричит еще громче:
- Да вы еще и разговаривать не умеете как положено!
Мне хочется ударить его по лицу, но я сдерживаюсь, иначе прощай мой
отпуск, я беру руки по швам и говорю:
- Я не заметил господина майора.
- Так извольте смотреть! - рявкает он. - Ваша фамилия?
Я называю свою фамилию. Его багровая, толстая физиономия все еще
выражает возмущение.
- Из какой части? Я рапортую по-уставному. Он продолжает допрашивать
меня:
- Где расположена ваша часть? Но мне уже надоел этот допрос, и я
говорю:
- Между Лангемарком и Биксшоте.
- Где, где? - несколько озадаченно переспрашивает он.
Объясняю ему, что я час тому назад прибыл в отпуск, и думаю, что
теперь-то он отвяжется. Но не тут-то было. Он даже еще больше входит в раж:
- Так вы тут фронтовые нравы вздумали заводить? Этот номер не пройдет!
Здесь у нас, слава богу, порядок!
Он командует:
- Двадцать шагов назад, шагом - марш! Во мне кипит затаенная ярость. Но
я перед ним бессилен, - если он захочет, он может тут же арестовать меня. И
я расторопно отсчитываю двадцать шагов назад, снова иду вперед, в шести
шагах от майора молодцевато вскидываю руку под козырек, делаю еще шесть
шагов и лишь тогда рывком опускаю ее.
Он снова подзывает меня к себе и уже более дружелюбным тоном объявляет
мне, что на этот раз он намерен смилостивиться. Стоя навытяжку, я ем его
глазами в знак благодарности.
- Кругом - марш! - командует он.
Я делаю чеканный поворот и ухожу.
После этого вечер кажется мне испорченным. Я поспешно иду домой, снимаю
форму и забрасываю ее в угол, - все равно я собирался сделать это. Затем
достаю из шкафа свой штатский костюм и надеваю его.
Я совсем отвык от него. Костюм коротковат и сидит в обтяжку, - я подрос
на солдатских харчах. С воротником и галстуком мне приходится повозиться. В
конце концов узел завязывает сестра. Какой он легкий, этот костюм, - все
время кажется, будто на тебе только кальсоны и рубашка.
Я разглядываю себя в зеркале. Странный вид! На меня с удивлением
смотрит загорелый, несколько высоковатый для своих лет подросток.
Мать рада, что я хожу в штатском: в нем я кажусь ей ближе. Зато отец
предпочел бы видеть меня в форме: ему хочется сходить со мной к знакомым,
чтобы те видели меня в мундире.
Но я отказываюсь.
Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке, например, под
каштанами в саду ресторанчика, неподалеку от кегельбана. Листья падают на
стол и на землю; их еще мало, это первые. Передо мной стоит кружка пива, -
на военной службе все привыкают к выпивке. Кружка опорожнена только
наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных, освежающих
глотков, а кроме того, я ведь могу заказать еще и вторую, и третью кружку,
если захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках кегельбана играют
ребятишки хозяина, и его пес кладет мне голову на колени. Небо синее, сквозь
листву каштанов проглядывает высокая зеленая башня церкви святой Маргариты.
Здесь хорошо, и я люблю так сидеть. А вот с людьми мне тяжело.
Единственный человек, который меня ни о чем не спрашивает, это мать. Но с
отцом дело обстоит уже совсем по-другому. Ему надо, чтобы я рассказывал о
фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые кажутся мне трогательными
и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить отношения. Он готов
слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не знает, что на свете есть
вещи, о которых не расскажешь; охотно доставил бы я ему это удовольствие, но
я чувствую, как опасно для меня облекать все пережитое в слова. Мне боязно:
а вдруг оно встанет передо мной во весь свой исполинский рост, и потом мне
уже будет с ним не справиться. Что сталось бы с нами, если бы мы ясно
осознали все, что происходит там, на войне?
Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему несколько забавных
случаев. Тогда он спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в рукопашном бою.
- Нет, - говорю я, встаю и выхожу из комнаты.
Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев, потому что
скрип их тормозов напоминает вой приближающегося снаряда.
На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого языка,
он набрасывается на меня с обычными вопросами:
- Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но
тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней мере
хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы просто
здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно, ну
конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее - для наших солдат!
Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня встречают
как самого почетного гостя, какой-то директор протягивает мне руку и
говорит:
- Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск?
Изумительно, просто изумительно, ведь правда?
Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.
Он оглушительно хохочет:
- Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить француза! Вы курите? Вот
вам сигара, угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!
На свою беду, я уже взял сигару, так что теперь мне придется остаться.
Надо отдать им справедливость, - всех их так и распирает от самых теплых
чувств ко мне. И все-таки я злюсь и стараюсь побыстрее высосать свою сигару.
Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом опрокидываю принесенную кельнером
кружку пива. Они тотчас же заказывают для меня вторую; эти люди знают, в чем
заключается их долг по отношению к солдату. Затем они начинают обсуждать
вопрос о том, что нам надлежит аннексировать. Директор с часами на стальной
цепочке хочет получить больше всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и
большие куски России. Он приводит веские доказательства того, что все это
действительно необходимо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце
концов все остальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где
надо подготовить прорыв во Франции, и попутно обращается ко мне:
- А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной
войны и хоть немножечко продвинуться вперед. Вышвырните этих французишек,
тогда можно будет и мир заключить.
Я отвечаю, что, на наш взгляд, прорыв невозможен: у противника слишком
много резервов. А кроме того, война не такая простая штука, как некоторым
кажется.
Он делает протестующий жест и снисходительным тоном доказывает мне, что
я в этом ничего не смыслю.
- Все это так, - говорит он, - но вы смотрите на вещи с точки зрения
отдельного солдата, а тут все дело в масштабах. Вы видите только ваш
маленький участок, и поэтому у вас нет общей перспективы. Вы выполняете ваш
долг, вы рискуете вашей жизнью, честь вам и слава, - каждому из вас
следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать
фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.
Он пыхтит и вытирает себе бороду.
- Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на Париж!
Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и я вливаю в себя
третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.
Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на
прощание дружески шлепает меня по спине:
- Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы услышим более утешительные
вести о вас и ваших товарищах.
Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом
деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между той
и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что такое война, -
мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю, что я, сам
того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь, - это какой-то
чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспрашивать, и по их лицам
видно, что они гордятся этим, зачастую они даже заявляют об этом вслух, с
этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем, что об этом говорить нельзя.
Они воображают, что они ужасно деликатные люди.
Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает. Ведь
любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как плохо идут дела на
фронте и как хорошо идут дела на фронте, одному кажется так, другому -
иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому, в чем
заключается смысл их существования. Конечно, раньше и я жил точь-в-точь, как
они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.
Мне кажется, что они слишком много говорят. У них есть свои заботы,
цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я
сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое это
счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше и не
надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают, что я прав,
- но только на словах, в том-то все и дело, что только на словах; они
чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и заняты другими
вещами, они такие двойственные, никто из них не может почувствовать это всем
своим существом; впрочем, и сам я не могу в точности сказать, чего я хочу.
Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их мир
неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о войне; но
в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как можно
заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир. Как можно
жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронками и в небе
поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на плащ-палатках и мои
товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп! Здесь живут другие
люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я испытываю зависть и
презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и Мюллера, и Тьядена.
Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столовой, а может быть, пошли
купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.
В моей комнате, позади стола, стоит коричневый кожаный диванчик. Я
сажусь на него.
На стенах приколото кнопками много картинок, которые я раньше вырезал
из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-нибудь
понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напротив -
полка с моими книгами.
В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. Книги я покупал
постепенно, на те деньги, что зарабатывал репетиторством. Многие из них
куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и двадцать
пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я покупал
их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведения внушали
мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели отобрать самое лучшее? Поэтому я
покупал только полные собрания сочинений. Я добросовестно прочел их, но
только немногое понравилось мне по-настоящему. Гораздо большее влечение я
испытывал к другим, более современным книгам; конечно, и стоили они гораздо
дороже. Некоторые я приобрел не совсем честным путем: взял почитать и не
возвратил, потому что не мог с ними расстаться.
Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не церемонился,
они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для чего
это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма, рисунки и
мои литературные опыты.
Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь, в
этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его. Мои руки
лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок, забираюсь на
сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко открыто, через
него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится шпиль церкви. На
столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина вместо пресс-папье,
чернильница, - здесь ничего не изменилось.
Вот так и будет, если мне повезет, если после войны я смогу вернуться
сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою комнату и
ждать.
Я взволнован, но волноваться я не хочу, потому что это мне мешает. Мне
хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередаваемое
ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подходил к
своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, который
поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит этот
мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и пробудит
во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее, окрыленную радость
проникновения в мир мысли, пусть он вернет мне мою утраченную юность с ее
готовностью жить.
Я сижу и жду.
Мне приходит в голову, что мне надо сходить к матери Кеммериха; можно
было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в казармах. Я
смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы встает воздушная, с
размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно наплывает другая
картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом сидим у костра и едим из
миски жареную картошку.
Но об этом мне вспоминать не хочется, и я прогоняю видение. Комната
должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу
почувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее, чтобы, возвращаясь на
фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая радостью возвращения домой,
она минует, она не разъест нас, как ржавчина, у нее нет иной власти над
нами, кроме чисто внешней!
Корешки книг прижались друг к другу. Я их не забыл, я еще помню, в
каком порядке их расставлял. Я прошу их глазами: заговорите со мной, примите
меня, прими меня, о жизнь, которая была прежде, беззаботная, прекрасная,
прими меня снова...
Я жду, жду.
Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь
тени и воспоминания.
Ничего нет, ничего нет.
Мое беспокойство растет.
Внезапно меня охватывает пугающее чувство отчужденности. Я потерял
дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы усилий
ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то посторонний,
сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как от
осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его, ведь я не
знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я солдат, и не должен
забывать об этом.
Утомленный пережитым, я встаю и вглядываюсь в окно. Затем достаю одну
из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и беру другую. Ищу,
листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая стопа. К
ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки, тетради,
письма.
Я молча стою перед ними. Как перед судом.
Дело плохо.
Слова, слова, слова, - они не доходят до меня.
Я медленно расставляю книги по местам.
Все кончено.
Тихо выхожу я из комнаты.
Я еще не потерял надежды. Правда, я больше не вхожу в свою комнату, но
утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело бесповоротно.
Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет для этого много времени -
целые годы. Пока что я отправляюсь в казармы навестить Миттельштедта, и мы
сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный мне, как всякому
солдату, тяжелый запах казенного помещения.
У Миттельштедта припасена для меня новость, от которой я сразу же
чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополчении.
- Представь себе, - говорит Миттельштедт, доставая несколько прекрасных
сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь на
него. Он норовит поздороваться со мной за ручку и кивает: "Смотрите-ка, да
это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я смотрю на него большими глазами
и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служба службой, вам бы не
мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разговариваете с начальником".
Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо! Нечто среднее между соленым
огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он оробел, но все же еще раз попытался
подольститься ко мне. Я прикрикнул на него построже. Тогда он бросил в бой
свой главный калибр и спросил меня конфиденциально: "Может, вы хотите сдать
льготный экзамен? Я бы все для вас устроил". Это он мне старое хотел
напомнить, понимаешь? Тут я здорово разозлился и тоже напомнил ему кое о
чем: "Ополченец Канторек, два года назад вы заманили нас вашими проповедями
в добровольцы; среди нас был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел
идти на фронт. Он погиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не
вы, он еще подождал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами
поговорим". Мне ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я
взял его с собой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили.
Сейчас ты его увидишь.
Мы идем во двор. Рота выстроена. Миттельштедт командует "вольно" и
начинает поверку.
Тут я замечаю Канторека и не могу удержаться от смеха. На нем надето
что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках вставлены
большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь великан.
Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем коротенькие, они едва прикрывают
икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень, чеботы с
высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шнуровкой сбоку.
Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, которая в противовес
ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В общем, вид у него самый
жалкий.
Миттельштедт останавливается перед ним:
- Ополченец Канторек, как у вас вычищены пуговицы? Вы этому, наверно,
никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...
Я мычу про себя от удовольствия. Совершенно так же, тем же самым тоном
Канторек выговаривал в школе Миттельштедту: "Плохо, Миттельштед, очень
плохо..."
Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:
- Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат, поучились бы у
него!
Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш школьный
швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на меня
свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с невинным видом
ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.
Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И перед
этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,
восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего карандаша,
чтобы погонять по французским неправильным глаголам, хотя впоследствии во
Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не прошло и двух