Страница:
Вдруг граф заметил в корзинке, стоявшей возле пяльцев и наполненной шерстью и шелками, довольно большую книгу и тетрадь.
«А! Посмотрим, какое чтение занимает эту святую Нитуш, — говорил он себе, поспешно наклоняясь к корзинке. — Быть может, в уединении эта неприступная особа упивается романами Золя».
К своему большому удивлению, он прочел на переплете книги: «Библия в Индии» Жаколио; а на тетради: «Спиритический и магнетический указатель». «Ого, мы занимаемся тайными науками. Постой, еретичка, я сейчас подведу тебя. Прелат отлично проучит тебя, заблудшую овцу своего стада».
Взяв книгу и тетрадь, он пошел в кабинет и, с большим самодовольством показывая то и другое, спросил, смеясь:
— Что значат эти corpus delicti, которые я нашел в вашей рабочей корзинке, кузина? С каких пор вы сделались еретичкой и читаете запрещенные книги, в которых рассказывается о сношениях с дьяволом?
— Вы говорите загадками, кузен, — возразила баронесса, меж тем как прелат читал с видимым неодобрением заглавие сочинений, которые Танкред положил на стол.
— Я нашел эти отступнические сочинения в вашей рабочей корзинке и поспешил показать их его высокопреосвященству, чтобы он спас вашу душу от погибели, — продолжал граф, глядя украдкой на Лилию.
Молодая девушка сильно покраснела. Она знала ханжество Элеоноры, и спор с ней и с фанатическим священником был ей крайне неприятен; но встретив недружелюбный, вызывающий взгляд мужа, глаза ее сверкнули гордой смелостью, и, взяв со стола порицаемые сочинения, она сказала твердым голосом:
— Это мои книги.
— Как! — воскликнул изумленный прелат, — вы, такая молодая, читаете эти бессмыслицы, придуманные шарлатанами, чтобы злоупотреблять легковерием глупцов, и вы заражаете вашу душу этими произведениями атеистической литературы, которая старается подрывать основы религии!
— Извините, ваше высокопреосвященство, я не считаю за грех изучать науку, доказывающую фактами те истины, которым нас учит церковь, дающую нам возможность наглядно убеждать в бессмертии души и показывающую нам, что, по закону милосердия нашего Отца Небесного, мы можем иметь общение с отошедшими, которых мы любили.
— Софизм, софизм! Закон Моисея, равно, как и евангелие, запрещает вызывать умерших. Лживый демон, принимая на себя маску чистых духов, является, чтобы губить и деморализовать души людей, — возразил раздраженный прелат.
— Если эти, так называемые демоны научают меня лишь добру, внушают мне своим примером, что я несу ответственность за каждый мой поступок и должна применить к делу их дивный девиз: «Помимо милосердия нет спасения», то я не могу допустить, чтобы они желали зла моей душе.
— Во всяком случае, мадемуазель Нора, эти загробные сношения не что иное, как вредные галлюцинации, если только не плутовство. Наука строго осудила фанатическую секту спиритов, явившуюся результатом безумия, — возразил с жаром Фолькмар.
Насмешливая улыбка скользнула по губам Лилии.
— Эта бледная официальная наука, к несчастью, всегда последней признает самые великие открытия. После того, как она осмеяла Галилея и Гальвани, отвергла силу пара и возможность передачи посредством электричества, наука должна бы быть осторожней, а не продолжать упорно срамить себя, произнося свой приговор в вопросах, которых она не изучила, и не признавая существования сил, для нее неизвестных.
Доктор покраснел; но в эту минуту прелат, перелистывавший книгу Жаколио, с восклицанием, исполненным негодования, перевел спор на почву истории.
Тут вмешался Арно. Он тоже защищал древнюю науку, существование дивных, неведомых сил, неоспоримые доказательства которых факиры дают ежедневно публично на площадях городов Индии, между тем как самые поразительные проявления этих сил происходят в таинственном мраке пагод и храмов. Но наконец он тоже замолчал, предоставляя поле сражения Лилии, так как прелат обращался главным образом к ней.
Опершись скрещенными руками на стол и сдвинув брови, Танкред следил за перипетиями этой интеллектуальной борьбы, которую он сам вызвал, и глаза его были прикованы к оживленному лицу молодой девушки, смело и ловко защищавшей свое мнение. Мало-помалу перевес стал клониться на ее сторону, она поражала прелата его собственным оружием, разбивая его доказательствами, черпаемыми из всех наук, восстанавливая с беспощадной логичностью при помощи археологии и истории развитие религиозных, социальных и нравственных идей. Граф слушал ее очарованный. Она являлась ему совершенно в ином свете; эти бархатистые глаза, которые он видел лишь холодными и насмешливыми, теперь светились возвышенным умом. Эта скромная компаньонка была и ученой, и артисткой; неожиданно она выказала глубокие, разносторонние знания, ум твердый и гибкий, способность к быстрым возражениям, причем она не теряла меру сдержанности и уважения к антагонисту.
— С вами можно считаться, вы стойкий и деликатный противник, что делает спор приятным, — сказал, наконец, прелат, вставая.
— Мы возобновим этот разговор, и, несмотря ни на что, я надеюсь, милое дитя мое, обратить вашу мятежную душу к той простой вере, незараженной софизмами, которая одна дает христианину мир и опору в жизни.
Когда священник ушел, баронесса, слушавшая все время безмолвно, воскликнула:
— Нора, я восхищалась, как вы возражали прелату. Но, Боже мой, откуда вы все это знаете? Вы говорили, как книга.
— Мой отец интересовался этими вопросами, и ему я обязана тем немногим, что знаю, — отвечала она уклончиво.
Но Арно сел возле нее и продолжал разговор, которым вскоре оба они были поглощены. Граф рассказывал ей о своих экскурсиях на берега Нила и Евфрата, о раскопках, какие он предпринимал, об опытах, какие делал со старым брамином, открывшим ему о первобытной истории мира удивительные вещи, которые смутили бы ученых, если б они могли взглянуть на древние документы, эти остатки угасшей цивилизации в ту эпоху, когда только возникали великие египетские города.
Лилия слушала с трепетным вниманием, беспрерывно задавая вопросы; а граф, находя в ней ум, подготовленный для понимания, переходил, увлекаясь, все к новым и новым предметам. Ни тот, ни другая не замечали, что Сильвия, опершись на кресло, сидела бледная и безмолвная, и что Танкред едва отвечал на болтовню Элеоноры, в первый раз казавшейся ему невыразимо скучной. Ее кокетливая улыбка раздражала его своей приторностью, и нежное восхищение, отражавшееся в ее взгляде, действовало ему на нервы.
Танкред не спал ночь. Впечатление, произведенное на него Лилией, усилило еще более его страсть к ней. Он не мог забыть ее прелестного лица, оживленного, подвижного, и ее глаз, блистающих умом. Очарование этого глубокого, просвещенного ума покорило его так же, как и ее красота. А между тем мучительная ревность примешивалась к этому чувству; он ревновал ее к своему брату, которого она дарила такими добрыми улыбками, такой открытой симпатией, к брату… который был свободен.
Цепь, связывающая его с отдаленной супругой, показалась ему тяжела как никогда. Неодолимое желание свободы охватило его; и вдруг в нем созрела решимость положить конец этой пытке, превышающей его силы, объясниться с Лилией и получить от нее согласие на развод, хотя бы ценою самых больших жертв.
Несколько успокоенный, молодой человек уснул и утром написал Неберту, единственному человеку, который знал его тайну, вызывая его в Берлин. Бывший поверенный дона Рамона жил теперь в Рекенштейне, где управлял большой шелковой фабрикой, устроенной Танкредом вскоре после смерти матери. Неберт женился на одной из дочерей судьи и пользовался блестящим положением в его округе. Преданность Неберта семье, которой он служил, была все та же.
Несколько дней спустя приехал Неберт. В продолжительном тайном разговоре граф высказал ему все муки, которые ему причиняло его ложное и невыносимое положение; он поручил ему поехать в Монако, узнать, возвратилась ли Лилия и если да, то начать с ней переговоры насчет развода.
— Даю вам на это самое широкое полномочие. Идите на все допускаемые условия графини, лишь бы она согласилась дать мне свободу; а если ее нет в Монако, то отыщите ее. Я имею, наконец, право узнать, что делает и где находится женщина, носящая мое имя.
Неберт глядел с сожалением на расстроенное красивое лицо своего собеседника, который нервно дрожащей рукой подергивал свои усы.
— Я понимаю ваше чувство, граф, и сделаю все, что будет зависеть от меня, чтобы устроить это дело по вашему желанию. Уверять вас в моей скромности считаю излишним.
Жизнь Лилии тем временем тоже не представляла ничего приятного. Баронесса все чаще и чаще бывала капризна и не в духе. Она была недовольна Танкредом; ее тревожила неровность его настроения, его холодность подчас и скучающий вид, увлечения, которым он стал сильней предаваться, и главное — его упорное молчание о том, что более всего ее интересовало, о их браке, который она считала делом решенным. Раз на ее довольно прямой намек по этому поводу граф улыбнулся, поцеловал ее руку и промолвил:
— Одно препятствие замыкает мне уста, но скоро оно будет удалено, и тогда, кузина… вы увидите, что будет.
Элеонора успокоилась после этих таинственных слов и ждала; но были минута, когда в ней снова пробуждались сомнения. Мужчины так изменчивы, и Танкред более чем кто другой. В часы такого мрачного настроения баронесса, поверяя свои тайны Лилии, рассказывала ей о всех безрассудствах, о всех скандальных связях графа, которые ей были известны, прибавляя однако, что когда они поженятся, то он остепенится, и что она со своей стороны будет наблюдать за его верностью.
Можно себе представить, что чувствовала молодая девушка во время этих назидательных бесед. Но их главной опасности она и не сознавала; не замечала, что мысль ее была занята Танкредом, что ее ревность была постоянно возбуждена и что связь ее с этим человеком становилась все прочней. Никогда Лилия не чувствовала себя такой несчастной, такой одинокой. И в таком настроении духа примирение с Фолькмаром было для нее весьма отрадно.
Однажды утром, через несколько дней после спора с прелатом, доктор, пользуясь минутой, когда они были одни, сел возле нее и поцеловал ей руку.
— Что с вами, доктор? — спросил Лилия с удивлением.
— Я прошу у вас прощения за дурную мысль, которую я имел на ваш счет, — ответил он с таким теплым взглядом, исполненным такой честной любви, что злопамятство молодой девушки мгновенно исчезло. И с этой минуты они стали более близки, сделались друзьями более чем когда-нибудь. Около Фолькмара она искала забвения, стараясь отрешиться мыслью о Танкре-де и о всем, что тяготило ее.
Через десять дней после своего отъезда Неберт возвратился. Граф только что проснулся, как его камердинер доложил ему о прибытии управляющего. Накинув наскоро халат, Танкред прошел в кабинет; но при первом взгляде, брошенном на своего поверенного, он побледнел.
— Вы привезли мне дурные известия, Неберт, я это вижу.
— Да, граф, я должен сообщить вам нечто непредвиденное и обескураживающее, но если позволите, я буду говорить по порядку.
— Говорите! — сказал Танкред, утирая пот, выступивший на его лбу.
— Приехав в Монако, — начал Нерберт, — я тотчас отправился в дом покойного месье Берга.
— Берга!.. Разве его звали Бергом? Я совсем забыл это, — перебил его граф, вздрагивая. — Может ли это быть! Но об этом после.
— Итак, — продолжал Неберт, — я пошел в этот дом, но он принял совсем другой вид. Все ре-де шоссе занято мастерской цветочницы и портнихой. О домохозяевах они ничего не знают и направили меня к управляющему. Он живет во дворе, во флигеле; и оказалось, что это тот же самый старик, который впускал нас, когда мы приезжали по известному нам делу. Он сообщил мне, что графиня в отсутствии, но что ее местопребывание ему неизвестно; и я не мог решительно ничего выпытать от него. Я хотел обратиться к банкиру Сальди, как свидетелю брака, но он умер за два месяца до того, и его семья, обедневшая вследствие несчастного переворота, покинула Монако. Я был в большом затруднении. Начать официальные поиски, обратиться к властям я не посмел без вашего форменного разрешения и уже собрался возвратиться за вашими приказаниями, как вдруг мне пришла на ум одна мысль. В то время, когда я еще вел дела в Монако, я бывал в сношениях с одним старым евреем-фактором Стребельманом; это настоящая городская хроника! Он и рекомендовал мне тогда месье Берга, или вернее месье Веренфельса. Хотя старик и не занимается больше делами, но он дал мне неожиданные сведения. От него я узнал, что банк, в котором лежали деньги вашего свекра, лопнул, и графиня осталась без копейки. О браке вашем он не знает. Затем он сказал, что мадемуазель Берг возвращалась на некоторое время и, похоронив свою родственницу, умершую с горя, отдала дом в наем, поселила в нем своих старых слуг и уехала, — он не знает наверно куда, но имеет основание думать, что она живет в Англии в качестве учительницы музыки. Он мне тоже рассказал, что отец молодой барыни был разорившийся дворянин, которого старик Берг усыновил перед тем, как передать ему дела. Узнав все это, я опять отправился к старику Роберту и строго заявил ему, что вы имеете право знать, где находится ваша жена. Была минута, когда он, казалось, колебался и наконец сказал, что ничего не может сообщить, так как ему неизвестно местопребывание графини, но что он берется доставить письмо, если оно будет прислано к нему.
Танкред слушал, не прерывая длинного рассказа своего поверенного. Голова его шла кругом, и он с трудом переводил дыхание. Жена его разорилась и, одинокая, работала, чтобы снискать средства к жизни, и между тем не обратилась к нему; а он, из небрежности, даже не возвратил ей денег, ссуженных Готфридом для уплаты Финкельштейну.
— Оставьте меня теперь, Неберт. Я вам очень благодарен, но мне надо побыть одному; вечером придите опять, и я вам сообщу о моем решении.
Оставшись один, Танкред кинулся на диван, стараясь привести в порядок мысли, бушевавшие в его голове.
Голос совести упрекал его в том, что он покинул сироту, которая, однако, была его законной женой. Что же делать теперь? Его обязанность была обеспечить будущность жены, не отказываясь, однако, от развода. И результатом всех этих размышлений было то, что Танкред решился написать графине и выяснить положение дела.
Не теряя времени, он сел к бюро и, оттолкнув раздушенные бумажки, которые дюжинами разлетались в форме любовных записок, он взял большой лист со своим вензелем, чтобы написать на нем это первое письмо к своей жене. Но самое начало затруднило его; как назвать ее, чтобы это не было ни слишком нежно, ни слишком холодно. И решился, наконец, так как писал по-французски, начать обычным обращением: «madame».
«Необходимо, — писал он, — положить конец странным отношениям, в которых мы находимся по воле Вашего отца, связавшего нас друг с другом, не приняв во внимание наших вкусов. Что Вы не желаете меня, достаточно доказывается упорством, с каким Вы скрываетесь. Я не отыскивал вас потому, что если бы Вы желали встречи со мной, то Вам легко было бы найти графа Рекенштейна. А между тем я узнал с крайним сожалением, что Вы лишились состояния и служите по найму, что более чем странно для женщины, носящей мое имя. Ввиду недостатка симпатии между нами предлагаю Вам развод, обязываясь при этом обеспечить надлежащим образом Вашу будущность. Но еще, прежде чем приступить к делу, прилагаю к этому письму ту сумму денег, которую я Вам еще должен и не мог возвратить по причине Вашего исчезновения. Попрошу Вас также дать мне Ваш точный адрес. Примите и проч.
Танкред Рекенштейн»
Вечером он отдал письмо и деньги Неберту, прося отправить их старику Роберту с наказом прислать ответ прямо к нему в отель.
С лихорадочным нетерпением он ожидал ответа и надеялся, что он будет благоприятен, так как зачем бы женщине, убегающей от него, не согласиться развязать друг друга? И убаюкивая себя этой надеждой, он уносился сладкой мечтой приобрести любовь Норы, несмотря на ее холодную сдержанность и постоянную враждебность к нему.
Пакет со штемпелем Монако вдруг положил конец его мечтам. В нем возвращались ему деньги и его письмо, оставленное нераспечатанным. В первую минуту безумное бешенство охватило Танкреда. Эта женщина, убегающая от него, находит удовольствие держать его, как муху в паутине. Но эта злоба перешла в глубокое отчаяние при мысли о будущем. Влачить свое существование при таких условиях казалось выше его сил; действовать законным порядком он не хотел; это внушало ему отвращение, и мысль о скандале заставляла его трепетать. Не имея возможности сделать тут что-нибудь, граф весь день оставался у себя в комнатах. Вечером он был приглашен с братом и Сильвией на чай к баронессе. Сначала он хотел отказаться, но страсть к Лилии и ревность к брату заставили его поехать, несмотря на его бледность и расстроенный вид, обративший внимание его близких и Элеоноры; но эту перемену в лице он приписал мигрени. Один лишь человек угадывал действительную причину его недуга: то была Лилия. При виде страдальческого выражения в складках его губ, она пожалела, что не прочла его письма, и жалость, самое предательское из всех чувств, закралась в ее сердце. Как знать, о чем он просил ее?
Но что сделано, того не вернуть. И чтобы рассеять осаждавшие ее мысли, она вступила в ученый разговор с Арно и ей удалось, наконец, заинтересоваться этой беседой. Зная ее любовь к древностям, граф Арнобургский принес коллекцию картин и рисунков, изображающих замечательные предметы и разные наброски, сделанные на месте им самим; наконец, он подарил ей, как воспоминание их мысленного путешествия к берегам Нила, прекрасного скарабея, привешенного на цепочке и снятого им самим с одной мумии, найденной в подземелье, которое вскрывали при нем.
Арно, не подозревая, что дружеское сочувствие, какое он выказывал красивой и умной девушке, возбуждало ревность в Сильвии, равно как и в Танкреде, предавался без всякой задней мысли удовольствию беседы. К тому же на него всегда производила неприятное впечатление холодная надменность, какую его брат выказывал Лилии. И ничего не понимая в их обоюдной враждебности, он старался загладить своей приветливостью то, что считал неуместным по отношению к особе, вполне достойной уважения, несмотря на скромность ее положения.
Задыхаясь от ревности и затаенной злобы, Танкред следил за выражением их обоюдной приязни; улыбки и блестящие взгляды, обращенные на его брата, возмущали его. Бог знает, чем это может кончиться. Арно со своими либеральными идеями, конечно, не остановится перед щепетильностью дворянства и женится на буржуазке, как сам он желал это сделать. Но он был связан и теперь был вынужден слушать скучную болтовню своей кузины.
Этот вечер казался ему бесконечным, и он вернулся к себе в неописуемом состоянии Духа. Пылкий и страстный, как его мать, он готов был разбить себе голову о препятствия, возникающие на его пути. С час времени он ходил по комнате и мысленно искал выход из своего положения; потом вдруг сел к бюро и дрожащей от раздражения рукой быстро, не колеблясь, написал следующие строки.
«Вы возвратили мне мое письмо, не прочитав его; это ответ слишком жестокий и достаточно ясный. Вы меня не жалеете, так как старательно прячетесь от меня. Предоставляя себе свободу, Вы не хотите отпустить каторжника, прикрепленного к Вам. Несмотря на это, я пишу вторично и взываю к Вашему великодушию. Если в Вас есть чувство гуманности, покончим эту пытку, терзающую мою жизнь, терпение мое истощилось. Эта вечная ложь, которую я влачу за собой, убивает меня. Можете ли Вы быть так мстительны, чтобы держать человека пленником и отравлять каждый час его жизни? Если Вы будете упорствовать в Вашем молчании и будете продолжать скрываться, Вы принудите меня к самоубийству. Подобный исход может ли удовлетворить Вас? Еще раз умоляю Вас возвратить мне свободу и разойдемся полюбовно. Хотя наш брак был заключен при исключительных условиях, я имею неоспоримое право устроить Вам привольную, спокойную и счастливую будущность.
Т. Р.»
На конверте он написал: «весьма нужное», и два раза подчеркнул эти слова; затем вложил его в другой конверт на имя Роберта, как сказал ему Неберт.
Когда Лилия получила это второе письмо, то помня, как она жалела, что отослала первое, не вскрыв его, распечатала конверт. Но когда она прочла отчаянное послание Танкреда, в душе ее поднялась сильная буря.
Оскорбленная в своих чувствах и в своей гордости и уступая первому порыву, она схватила перо и тотчас написала ответ. Но когда, отослав письмо, она пришла к себе в комнату, слезы хлынули из ее глаз, и, заглушая свои рыдания, она спрятала голову в подушки дивана. Мучительная скорбь, терзающая ее душу, заставила ее понять, что она любит Танкреда; и мысль, что даже та номинальная связь, какая их соединила, будет порвана, причинила ей это страдание. Но эта любовь, едва осознанная, была отравлена чувством озлобления, похожим на ненависть. Этот недостойный человек, покинувший ее и отталкивающий ее окончательно, похитил ее сердце, обрекая ее на все муки отвергнутой и несчастной любви. В смятении своих чувств она забыла, что граф в действительности ничего не сделал, чтобы овладеть ее сердцем, и был всегда враждебен и холоден.
Однажды утром Танкред, мучимый нетерпением, перебирал полученные письма и журналы, как вдруг увидел пакет, надписанный крупным неверным почерком старика Роберта. С лихорадочным волнением он сорвал первый конверт и, увидев на втором свой адрес, подписанный незнакомой рукой, вздохнул свободно. Но радость его сменялась бешенством и удивлением по мере того, как он читал следующие строки.
«Избавь меня Бог, граф, посягать моей жестокостью на вашу драгоценную жизнь. Вы умоляете меня возвратить Вам свободу; но ужели связь, соединяющая нас и скрываемая Вами от всех, действительно стесняет Вас в Ваших вкусах и удовольствиях? Я не думала, что обязанности, взятые Вами на себя по отношению к той, которой Вы клялись перед алтарем в верности и покровительстве, могли бы так сильно тяготить Вас, даже когда Вы их и не исполняете. Но я спешу, граф, положить конец Вашим томлениям и соглашаюсь на развод. Приступайте к делу; с моей стороны не будет никаких препятствий, и я подчинюсь всем формальностям. Что касается Вашего великодушного намерения обеспечить мою будущность, — освобождаю Вас от этого. Если я не умерла с голода до той минуты, как Вами овладело неодолимое желание свободы, я и впредь буду жить своим трудом, так как привыкла не рассчитывать ни на кого, как только на самое себя, и не имела в виду благоприятный, неожиданный случай, заставивший Вас выступить, чтобы еще раз торговать собой: разорившись, Вы продали себя моему отцу; сделавшись богатым, Вы хотите откупиться. Извольте! Только не думайте, что за подлость, совершенную Вашей матерью против моего несчастного отца, Вы, соучастник этого преступления, расплатитесь комедией в церкви и дарованием мне Вашего имени, достойного Вашей особы и которое никогда не было равным незапятнанному имени моего отца; ему стоила жизни деликатность, заставившая уважать честь тех, кто отнял у него его честь. Уже тогда я бы охотно отказалась от Вашей особы, если бы могла противиться воле моего отца. Но теперь, когда я свободна, делаю это от всего сердца, потому что насколько Вы красивы наружностью, месье Рекен-штейн, настолько Вы некрасивы душой, гораздо некрасивее той совы, которую Вы так боялись показать как свою жену. И теперь, в этом первом и последнем письме, которое я Вам пишу, я объясню причины моего исчезновения. Когда на другой день после свадьбы Вы пришли в кабинет отца и диктовали Вашему поверенному письмо, обрекавшее меня быть удаленной в Биркенвальде, я была случайно скрыта в амбразуре окна; моя робость помешала мне выйти, что вынудило меня услышать ваши злые и неделикатные слова на мой счет. Идиотка, женщина некрасивая до отвращения, никогда не хотела быть Вам в тягость, быть терпимой в Вашем доме.
Лилия де Веренфельс».
С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.
Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.
Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь:
«А! Посмотрим, какое чтение занимает эту святую Нитуш, — говорил он себе, поспешно наклоняясь к корзинке. — Быть может, в уединении эта неприступная особа упивается романами Золя».
К своему большому удивлению, он прочел на переплете книги: «Библия в Индии» Жаколио; а на тетради: «Спиритический и магнетический указатель». «Ого, мы занимаемся тайными науками. Постой, еретичка, я сейчас подведу тебя. Прелат отлично проучит тебя, заблудшую овцу своего стада».
Взяв книгу и тетрадь, он пошел в кабинет и, с большим самодовольством показывая то и другое, спросил, смеясь:
— Что значат эти corpus delicti, которые я нашел в вашей рабочей корзинке, кузина? С каких пор вы сделались еретичкой и читаете запрещенные книги, в которых рассказывается о сношениях с дьяволом?
— Вы говорите загадками, кузен, — возразила баронесса, меж тем как прелат читал с видимым неодобрением заглавие сочинений, которые Танкред положил на стол.
— Я нашел эти отступнические сочинения в вашей рабочей корзинке и поспешил показать их его высокопреосвященству, чтобы он спас вашу душу от погибели, — продолжал граф, глядя украдкой на Лилию.
Молодая девушка сильно покраснела. Она знала ханжество Элеоноры, и спор с ней и с фанатическим священником был ей крайне неприятен; но встретив недружелюбный, вызывающий взгляд мужа, глаза ее сверкнули гордой смелостью, и, взяв со стола порицаемые сочинения, она сказала твердым голосом:
— Это мои книги.
— Как! — воскликнул изумленный прелат, — вы, такая молодая, читаете эти бессмыслицы, придуманные шарлатанами, чтобы злоупотреблять легковерием глупцов, и вы заражаете вашу душу этими произведениями атеистической литературы, которая старается подрывать основы религии!
— Извините, ваше высокопреосвященство, я не считаю за грех изучать науку, доказывающую фактами те истины, которым нас учит церковь, дающую нам возможность наглядно убеждать в бессмертии души и показывающую нам, что, по закону милосердия нашего Отца Небесного, мы можем иметь общение с отошедшими, которых мы любили.
— Софизм, софизм! Закон Моисея, равно, как и евангелие, запрещает вызывать умерших. Лживый демон, принимая на себя маску чистых духов, является, чтобы губить и деморализовать души людей, — возразил раздраженный прелат.
— Если эти, так называемые демоны научают меня лишь добру, внушают мне своим примером, что я несу ответственность за каждый мой поступок и должна применить к делу их дивный девиз: «Помимо милосердия нет спасения», то я не могу допустить, чтобы они желали зла моей душе.
— Во всяком случае, мадемуазель Нора, эти загробные сношения не что иное, как вредные галлюцинации, если только не плутовство. Наука строго осудила фанатическую секту спиритов, явившуюся результатом безумия, — возразил с жаром Фолькмар.
Насмешливая улыбка скользнула по губам Лилии.
— Эта бледная официальная наука, к несчастью, всегда последней признает самые великие открытия. После того, как она осмеяла Галилея и Гальвани, отвергла силу пара и возможность передачи посредством электричества, наука должна бы быть осторожней, а не продолжать упорно срамить себя, произнося свой приговор в вопросах, которых она не изучила, и не признавая существования сил, для нее неизвестных.
Доктор покраснел; но в эту минуту прелат, перелистывавший книгу Жаколио, с восклицанием, исполненным негодования, перевел спор на почву истории.
Тут вмешался Арно. Он тоже защищал древнюю науку, существование дивных, неведомых сил, неоспоримые доказательства которых факиры дают ежедневно публично на площадях городов Индии, между тем как самые поразительные проявления этих сил происходят в таинственном мраке пагод и храмов. Но наконец он тоже замолчал, предоставляя поле сражения Лилии, так как прелат обращался главным образом к ней.
Опершись скрещенными руками на стол и сдвинув брови, Танкред следил за перипетиями этой интеллектуальной борьбы, которую он сам вызвал, и глаза его были прикованы к оживленному лицу молодой девушки, смело и ловко защищавшей свое мнение. Мало-помалу перевес стал клониться на ее сторону, она поражала прелата его собственным оружием, разбивая его доказательствами, черпаемыми из всех наук, восстанавливая с беспощадной логичностью при помощи археологии и истории развитие религиозных, социальных и нравственных идей. Граф слушал ее очарованный. Она являлась ему совершенно в ином свете; эти бархатистые глаза, которые он видел лишь холодными и насмешливыми, теперь светились возвышенным умом. Эта скромная компаньонка была и ученой, и артисткой; неожиданно она выказала глубокие, разносторонние знания, ум твердый и гибкий, способность к быстрым возражениям, причем она не теряла меру сдержанности и уважения к антагонисту.
— С вами можно считаться, вы стойкий и деликатный противник, что делает спор приятным, — сказал, наконец, прелат, вставая.
— Мы возобновим этот разговор, и, несмотря ни на что, я надеюсь, милое дитя мое, обратить вашу мятежную душу к той простой вере, незараженной софизмами, которая одна дает христианину мир и опору в жизни.
Когда священник ушел, баронесса, слушавшая все время безмолвно, воскликнула:
— Нора, я восхищалась, как вы возражали прелату. Но, Боже мой, откуда вы все это знаете? Вы говорили, как книга.
— Мой отец интересовался этими вопросами, и ему я обязана тем немногим, что знаю, — отвечала она уклончиво.
Но Арно сел возле нее и продолжал разговор, которым вскоре оба они были поглощены. Граф рассказывал ей о своих экскурсиях на берега Нила и Евфрата, о раскопках, какие он предпринимал, об опытах, какие делал со старым брамином, открывшим ему о первобытной истории мира удивительные вещи, которые смутили бы ученых, если б они могли взглянуть на древние документы, эти остатки угасшей цивилизации в ту эпоху, когда только возникали великие египетские города.
Лилия слушала с трепетным вниманием, беспрерывно задавая вопросы; а граф, находя в ней ум, подготовленный для понимания, переходил, увлекаясь, все к новым и новым предметам. Ни тот, ни другая не замечали, что Сильвия, опершись на кресло, сидела бледная и безмолвная, и что Танкред едва отвечал на болтовню Элеоноры, в первый раз казавшейся ему невыразимо скучной. Ее кокетливая улыбка раздражала его своей приторностью, и нежное восхищение, отражавшееся в ее взгляде, действовало ему на нервы.
Танкред не спал ночь. Впечатление, произведенное на него Лилией, усилило еще более его страсть к ней. Он не мог забыть ее прелестного лица, оживленного, подвижного, и ее глаз, блистающих умом. Очарование этого глубокого, просвещенного ума покорило его так же, как и ее красота. А между тем мучительная ревность примешивалась к этому чувству; он ревновал ее к своему брату, которого она дарила такими добрыми улыбками, такой открытой симпатией, к брату… который был свободен.
Цепь, связывающая его с отдаленной супругой, показалась ему тяжела как никогда. Неодолимое желание свободы охватило его; и вдруг в нем созрела решимость положить конец этой пытке, превышающей его силы, объясниться с Лилией и получить от нее согласие на развод, хотя бы ценою самых больших жертв.
Несколько успокоенный, молодой человек уснул и утром написал Неберту, единственному человеку, который знал его тайну, вызывая его в Берлин. Бывший поверенный дона Рамона жил теперь в Рекенштейне, где управлял большой шелковой фабрикой, устроенной Танкредом вскоре после смерти матери. Неберт женился на одной из дочерей судьи и пользовался блестящим положением в его округе. Преданность Неберта семье, которой он служил, была все та же.
Несколько дней спустя приехал Неберт. В продолжительном тайном разговоре граф высказал ему все муки, которые ему причиняло его ложное и невыносимое положение; он поручил ему поехать в Монако, узнать, возвратилась ли Лилия и если да, то начать с ней переговоры насчет развода.
— Даю вам на это самое широкое полномочие. Идите на все допускаемые условия графини, лишь бы она согласилась дать мне свободу; а если ее нет в Монако, то отыщите ее. Я имею, наконец, право узнать, что делает и где находится женщина, носящая мое имя.
Неберт глядел с сожалением на расстроенное красивое лицо своего собеседника, который нервно дрожащей рукой подергивал свои усы.
— Я понимаю ваше чувство, граф, и сделаю все, что будет зависеть от меня, чтобы устроить это дело по вашему желанию. Уверять вас в моей скромности считаю излишним.
Жизнь Лилии тем временем тоже не представляла ничего приятного. Баронесса все чаще и чаще бывала капризна и не в духе. Она была недовольна Танкредом; ее тревожила неровность его настроения, его холодность подчас и скучающий вид, увлечения, которым он стал сильней предаваться, и главное — его упорное молчание о том, что более всего ее интересовало, о их браке, который она считала делом решенным. Раз на ее довольно прямой намек по этому поводу граф улыбнулся, поцеловал ее руку и промолвил:
— Одно препятствие замыкает мне уста, но скоро оно будет удалено, и тогда, кузина… вы увидите, что будет.
Элеонора успокоилась после этих таинственных слов и ждала; но были минута, когда в ней снова пробуждались сомнения. Мужчины так изменчивы, и Танкред более чем кто другой. В часы такого мрачного настроения баронесса, поверяя свои тайны Лилии, рассказывала ей о всех безрассудствах, о всех скандальных связях графа, которые ей были известны, прибавляя однако, что когда они поженятся, то он остепенится, и что она со своей стороны будет наблюдать за его верностью.
Можно себе представить, что чувствовала молодая девушка во время этих назидательных бесед. Но их главной опасности она и не сознавала; не замечала, что мысль ее была занята Танкредом, что ее ревность была постоянно возбуждена и что связь ее с этим человеком становилась все прочней. Никогда Лилия не чувствовала себя такой несчастной, такой одинокой. И в таком настроении духа примирение с Фолькмаром было для нее весьма отрадно.
Однажды утром, через несколько дней после спора с прелатом, доктор, пользуясь минутой, когда они были одни, сел возле нее и поцеловал ей руку.
— Что с вами, доктор? — спросил Лилия с удивлением.
— Я прошу у вас прощения за дурную мысль, которую я имел на ваш счет, — ответил он с таким теплым взглядом, исполненным такой честной любви, что злопамятство молодой девушки мгновенно исчезло. И с этой минуты они стали более близки, сделались друзьями более чем когда-нибудь. Около Фолькмара она искала забвения, стараясь отрешиться мыслью о Танкре-де и о всем, что тяготило ее.
Через десять дней после своего отъезда Неберт возвратился. Граф только что проснулся, как его камердинер доложил ему о прибытии управляющего. Накинув наскоро халат, Танкред прошел в кабинет; но при первом взгляде, брошенном на своего поверенного, он побледнел.
— Вы привезли мне дурные известия, Неберт, я это вижу.
— Да, граф, я должен сообщить вам нечто непредвиденное и обескураживающее, но если позволите, я буду говорить по порядку.
— Говорите! — сказал Танкред, утирая пот, выступивший на его лбу.
— Приехав в Монако, — начал Нерберт, — я тотчас отправился в дом покойного месье Берга.
— Берга!.. Разве его звали Бергом? Я совсем забыл это, — перебил его граф, вздрагивая. — Может ли это быть! Но об этом после.
— Итак, — продолжал Неберт, — я пошел в этот дом, но он принял совсем другой вид. Все ре-де шоссе занято мастерской цветочницы и портнихой. О домохозяевах они ничего не знают и направили меня к управляющему. Он живет во дворе, во флигеле; и оказалось, что это тот же самый старик, который впускал нас, когда мы приезжали по известному нам делу. Он сообщил мне, что графиня в отсутствии, но что ее местопребывание ему неизвестно; и я не мог решительно ничего выпытать от него. Я хотел обратиться к банкиру Сальди, как свидетелю брака, но он умер за два месяца до того, и его семья, обедневшая вследствие несчастного переворота, покинула Монако. Я был в большом затруднении. Начать официальные поиски, обратиться к властям я не посмел без вашего форменного разрешения и уже собрался возвратиться за вашими приказаниями, как вдруг мне пришла на ум одна мысль. В то время, когда я еще вел дела в Монако, я бывал в сношениях с одним старым евреем-фактором Стребельманом; это настоящая городская хроника! Он и рекомендовал мне тогда месье Берга, или вернее месье Веренфельса. Хотя старик и не занимается больше делами, но он дал мне неожиданные сведения. От него я узнал, что банк, в котором лежали деньги вашего свекра, лопнул, и графиня осталась без копейки. О браке вашем он не знает. Затем он сказал, что мадемуазель Берг возвращалась на некоторое время и, похоронив свою родственницу, умершую с горя, отдала дом в наем, поселила в нем своих старых слуг и уехала, — он не знает наверно куда, но имеет основание думать, что она живет в Англии в качестве учительницы музыки. Он мне тоже рассказал, что отец молодой барыни был разорившийся дворянин, которого старик Берг усыновил перед тем, как передать ему дела. Узнав все это, я опять отправился к старику Роберту и строго заявил ему, что вы имеете право знать, где находится ваша жена. Была минута, когда он, казалось, колебался и наконец сказал, что ничего не может сообщить, так как ему неизвестно местопребывание графини, но что он берется доставить письмо, если оно будет прислано к нему.
Танкред слушал, не прерывая длинного рассказа своего поверенного. Голова его шла кругом, и он с трудом переводил дыхание. Жена его разорилась и, одинокая, работала, чтобы снискать средства к жизни, и между тем не обратилась к нему; а он, из небрежности, даже не возвратил ей денег, ссуженных Готфридом для уплаты Финкельштейну.
— Оставьте меня теперь, Неберт. Я вам очень благодарен, но мне надо побыть одному; вечером придите опять, и я вам сообщу о моем решении.
Оставшись один, Танкред кинулся на диван, стараясь привести в порядок мысли, бушевавшие в его голове.
Голос совести упрекал его в том, что он покинул сироту, которая, однако, была его законной женой. Что же делать теперь? Его обязанность была обеспечить будущность жены, не отказываясь, однако, от развода. И результатом всех этих размышлений было то, что Танкред решился написать графине и выяснить положение дела.
Не теряя времени, он сел к бюро и, оттолкнув раздушенные бумажки, которые дюжинами разлетались в форме любовных записок, он взял большой лист со своим вензелем, чтобы написать на нем это первое письмо к своей жене. Но самое начало затруднило его; как назвать ее, чтобы это не было ни слишком нежно, ни слишком холодно. И решился, наконец, так как писал по-французски, начать обычным обращением: «madame».
«Необходимо, — писал он, — положить конец странным отношениям, в которых мы находимся по воле Вашего отца, связавшего нас друг с другом, не приняв во внимание наших вкусов. Что Вы не желаете меня, достаточно доказывается упорством, с каким Вы скрываетесь. Я не отыскивал вас потому, что если бы Вы желали встречи со мной, то Вам легко было бы найти графа Рекенштейна. А между тем я узнал с крайним сожалением, что Вы лишились состояния и служите по найму, что более чем странно для женщины, носящей мое имя. Ввиду недостатка симпатии между нами предлагаю Вам развод, обязываясь при этом обеспечить надлежащим образом Вашу будущность. Но еще, прежде чем приступить к делу, прилагаю к этому письму ту сумму денег, которую я Вам еще должен и не мог возвратить по причине Вашего исчезновения. Попрошу Вас также дать мне Ваш точный адрес. Примите и проч.
Танкред Рекенштейн»
Вечером он отдал письмо и деньги Неберту, прося отправить их старику Роберту с наказом прислать ответ прямо к нему в отель.
С лихорадочным нетерпением он ожидал ответа и надеялся, что он будет благоприятен, так как зачем бы женщине, убегающей от него, не согласиться развязать друг друга? И убаюкивая себя этой надеждой, он уносился сладкой мечтой приобрести любовь Норы, несмотря на ее холодную сдержанность и постоянную враждебность к нему.
Пакет со штемпелем Монако вдруг положил конец его мечтам. В нем возвращались ему деньги и его письмо, оставленное нераспечатанным. В первую минуту безумное бешенство охватило Танкреда. Эта женщина, убегающая от него, находит удовольствие держать его, как муху в паутине. Но эта злоба перешла в глубокое отчаяние при мысли о будущем. Влачить свое существование при таких условиях казалось выше его сил; действовать законным порядком он не хотел; это внушало ему отвращение, и мысль о скандале заставляла его трепетать. Не имея возможности сделать тут что-нибудь, граф весь день оставался у себя в комнатах. Вечером он был приглашен с братом и Сильвией на чай к баронессе. Сначала он хотел отказаться, но страсть к Лилии и ревность к брату заставили его поехать, несмотря на его бледность и расстроенный вид, обративший внимание его близких и Элеоноры; но эту перемену в лице он приписал мигрени. Один лишь человек угадывал действительную причину его недуга: то была Лилия. При виде страдальческого выражения в складках его губ, она пожалела, что не прочла его письма, и жалость, самое предательское из всех чувств, закралась в ее сердце. Как знать, о чем он просил ее?
Но что сделано, того не вернуть. И чтобы рассеять осаждавшие ее мысли, она вступила в ученый разговор с Арно и ей удалось, наконец, заинтересоваться этой беседой. Зная ее любовь к древностям, граф Арнобургский принес коллекцию картин и рисунков, изображающих замечательные предметы и разные наброски, сделанные на месте им самим; наконец, он подарил ей, как воспоминание их мысленного путешествия к берегам Нила, прекрасного скарабея, привешенного на цепочке и снятого им самим с одной мумии, найденной в подземелье, которое вскрывали при нем.
Арно, не подозревая, что дружеское сочувствие, какое он выказывал красивой и умной девушке, возбуждало ревность в Сильвии, равно как и в Танкреде, предавался без всякой задней мысли удовольствию беседы. К тому же на него всегда производила неприятное впечатление холодная надменность, какую его брат выказывал Лилии. И ничего не понимая в их обоюдной враждебности, он старался загладить своей приветливостью то, что считал неуместным по отношению к особе, вполне достойной уважения, несмотря на скромность ее положения.
Задыхаясь от ревности и затаенной злобы, Танкред следил за выражением их обоюдной приязни; улыбки и блестящие взгляды, обращенные на его брата, возмущали его. Бог знает, чем это может кончиться. Арно со своими либеральными идеями, конечно, не остановится перед щепетильностью дворянства и женится на буржуазке, как сам он желал это сделать. Но он был связан и теперь был вынужден слушать скучную болтовню своей кузины.
Этот вечер казался ему бесконечным, и он вернулся к себе в неописуемом состоянии Духа. Пылкий и страстный, как его мать, он готов был разбить себе голову о препятствия, возникающие на его пути. С час времени он ходил по комнате и мысленно искал выход из своего положения; потом вдруг сел к бюро и дрожащей от раздражения рукой быстро, не колеблясь, написал следующие строки.
«Вы возвратили мне мое письмо, не прочитав его; это ответ слишком жестокий и достаточно ясный. Вы меня не жалеете, так как старательно прячетесь от меня. Предоставляя себе свободу, Вы не хотите отпустить каторжника, прикрепленного к Вам. Несмотря на это, я пишу вторично и взываю к Вашему великодушию. Если в Вас есть чувство гуманности, покончим эту пытку, терзающую мою жизнь, терпение мое истощилось. Эта вечная ложь, которую я влачу за собой, убивает меня. Можете ли Вы быть так мстительны, чтобы держать человека пленником и отравлять каждый час его жизни? Если Вы будете упорствовать в Вашем молчании и будете продолжать скрываться, Вы принудите меня к самоубийству. Подобный исход может ли удовлетворить Вас? Еще раз умоляю Вас возвратить мне свободу и разойдемся полюбовно. Хотя наш брак был заключен при исключительных условиях, я имею неоспоримое право устроить Вам привольную, спокойную и счастливую будущность.
Т. Р.»
На конверте он написал: «весьма нужное», и два раза подчеркнул эти слова; затем вложил его в другой конверт на имя Роберта, как сказал ему Неберт.
Когда Лилия получила это второе письмо, то помня, как она жалела, что отослала первое, не вскрыв его, распечатала конверт. Но когда она прочла отчаянное послание Танкреда, в душе ее поднялась сильная буря.
Оскорбленная в своих чувствах и в своей гордости и уступая первому порыву, она схватила перо и тотчас написала ответ. Но когда, отослав письмо, она пришла к себе в комнату, слезы хлынули из ее глаз, и, заглушая свои рыдания, она спрятала голову в подушки дивана. Мучительная скорбь, терзающая ее душу, заставила ее понять, что она любит Танкреда; и мысль, что даже та номинальная связь, какая их соединила, будет порвана, причинила ей это страдание. Но эта любовь, едва осознанная, была отравлена чувством озлобления, похожим на ненависть. Этот недостойный человек, покинувший ее и отталкивающий ее окончательно, похитил ее сердце, обрекая ее на все муки отвергнутой и несчастной любви. В смятении своих чувств она забыла, что граф в действительности ничего не сделал, чтобы овладеть ее сердцем, и был всегда враждебен и холоден.
Однажды утром Танкред, мучимый нетерпением, перебирал полученные письма и журналы, как вдруг увидел пакет, надписанный крупным неверным почерком старика Роберта. С лихорадочным волнением он сорвал первый конверт и, увидев на втором свой адрес, подписанный незнакомой рукой, вздохнул свободно. Но радость его сменялась бешенством и удивлением по мере того, как он читал следующие строки.
«Избавь меня Бог, граф, посягать моей жестокостью на вашу драгоценную жизнь. Вы умоляете меня возвратить Вам свободу; но ужели связь, соединяющая нас и скрываемая Вами от всех, действительно стесняет Вас в Ваших вкусах и удовольствиях? Я не думала, что обязанности, взятые Вами на себя по отношению к той, которой Вы клялись перед алтарем в верности и покровительстве, могли бы так сильно тяготить Вас, даже когда Вы их и не исполняете. Но я спешу, граф, положить конец Вашим томлениям и соглашаюсь на развод. Приступайте к делу; с моей стороны не будет никаких препятствий, и я подчинюсь всем формальностям. Что касается Вашего великодушного намерения обеспечить мою будущность, — освобождаю Вас от этого. Если я не умерла с голода до той минуты, как Вами овладело неодолимое желание свободы, я и впредь буду жить своим трудом, так как привыкла не рассчитывать ни на кого, как только на самое себя, и не имела в виду благоприятный, неожиданный случай, заставивший Вас выступить, чтобы еще раз торговать собой: разорившись, Вы продали себя моему отцу; сделавшись богатым, Вы хотите откупиться. Извольте! Только не думайте, что за подлость, совершенную Вашей матерью против моего несчастного отца, Вы, соучастник этого преступления, расплатитесь комедией в церкви и дарованием мне Вашего имени, достойного Вашей особы и которое никогда не было равным незапятнанному имени моего отца; ему стоила жизни деликатность, заставившая уважать честь тех, кто отнял у него его честь. Уже тогда я бы охотно отказалась от Вашей особы, если бы могла противиться воле моего отца. Но теперь, когда я свободна, делаю это от всего сердца, потому что насколько Вы красивы наружностью, месье Рекен-штейн, настолько Вы некрасивы душой, гораздо некрасивее той совы, которую Вы так боялись показать как свою жену. И теперь, в этом первом и последнем письме, которое я Вам пишу, я объясню причины моего исчезновения. Когда на другой день после свадьбы Вы пришли в кабинет отца и диктовали Вашему поверенному письмо, обрекавшее меня быть удаленной в Биркенвальде, я была случайно скрыта в амбразуре окна; моя робость помешала мне выйти, что вынудило меня услышать ваши злые и неделикатные слова на мой счет. Идиотка, женщина некрасивая до отвращения, никогда не хотела быть Вам в тягость, быть терпимой в Вашем доме.
Лилия де Веренфельс».
С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.
Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.
Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь: