Страница:
— Танкред, ты начинаешь спать среди бела дня. Ах ты лентяй!
Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.
— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.
С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:
— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.
— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.
— Евгений, ты прочел и знаешь все?
— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.
Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.
Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.
Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:
— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.
— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.
— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.
Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.
— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».
Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.
«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.
Т. Р.»
В течение трех дней молодой человек не выходил из своих комнат, внушая Арно и Сильвии серьезное беспокойство насчет своего здоровья. И сам Танкред чувствовал себя настолько разбитым нравственно, что принял совет брата и попросил шестимесячный отпуск, в чем полковой командир не отказал ему.
Когда Танкред пришел в первый раз после этого к баронессе, она нашла его до того изменившимся, что вскрикнула от испуга, а сердце Лилии сильно забилось. Да, он не был неуязвим, и, должно быть, она ему нанесла сильный удар, чтобы так преобразить его. Несколько дней спустя, когда, запершись в своей комнате, она читала ответ мужа, новая буря забушевала в ее груди. Судьба давала ей возможность избежать разлуки, которая, не взирая ни на что, терзала ее сердце, но Лилия не хотела слушать предательский голос и, несмотря на горькие слезу, орошавшие ее лицо, прошептала: «Я не хочу твоей жертвы. Если даже на дне грязи, накопившейся в твоей душе, и сохранились какие-нибудь ростки добра, мне не дано увидеть их вырастающими. Будь свободен и женись на пустой кокетке, за которой ты ухаживаешь с таким постоянством. Она будет тебе лучшей парой».
На следующий день Лилия написала в Монако бывшему адвокату своего отца, прося его послать от ее имени в католическую консисторию Берлина прошение о разводе ее с графом Танкредом Рекенштейном. Это дело должно поднять много шуму и послужить достаточным наказанием ее изменнику-супругу.
Не трудно понять, в какой мучительной тревоге Танкред ждал ответа, который должен был окончательно решить его судьбу. Если дочь Веренфельса унаследовала характер отца, то с ней нельзя будет сговориться, но, вероятно, она не откажет ему в личном свидании, чтобы определить условия развода. Каждое утро молодой человек имел намерение сказать Арно о своем предприятии, но не мог решиться на это и, наконец, отложил объяснение до своего отъезда в Монако. Но он тем усерднее стал посещать Элеонору, которая нежила его, относилась к нему все более и более фамильярно и с часу на час ждала, что он сделает ей предложение, воображая, что его отпуск будет употреблен для послесвадебного путешествия.
Прелат спросил однажды Элеонору, когда она объявит о своей помолвке с графом Рекенштейном.
— Как только будут устранены некоторые препятствия, которые не позволяют ему открыто заявить об этом, — отвечала она, краснея.
Прелат был очень удивлен этими словами. Можно себе представить изумление прелата, когда в консисторию поступило прошение о разводе графини Лилии Рекенштейн, урожденной баронессы де Веренфельс, с графом Танкредом; при сем заявлялось, что через десять дней, то есть к двадцатому августа, графиня явится сама для ведения процесса.
Эта бумага, перейдя из консистории в руки прелата, поразила его, как громом; но он увидел в ней объяснение слов баронессы. «Так вот препятствие! Увлечение молодости, брачный союз в Монако, — говорил он себе. — Но как граф хорошо скрывал свою тайну! Должно быть, они скоро разошлись с женой. Однако она баронесса. Ну, теперь ничто не будет препятствовать счастью молодых людей. Надо скорей сообщить им эту добрую весть».
Покончив свои дела, прелат отправился в Рекенштейнский замок и, не найдя там графа, поехал к баронессе, уверенный, что увидит там и Танкреда. Он не ошибся. Бледный и озабоченный, каким был постоянно в последнее время, молодой человек перелистывал какое-то иллюстрированное издание, меж тем как его кузина вышивала, не переставая болтать.
Обменявшись поклонами, священник сел и сказал весело:
— Расправьте ваши морщины, граф, я принес известие, которое положит конец вашим тревогам и обрадует не менее того баронессу. Вот прочтите.
Он подал графу прошение о разводе.
Смущенный и ничего не понимая, молодой человек взял бумагу, машинально развернул ее, меж так как баронесса спрашивала с любопытством:
— Что это за бумага, ваше преосвященство?
— Это документ, уничтожающий препятствие, которое до сих пор мешало вашему счастью, — отвечал он с лукавой улыбкой. — Мадам Рекенштейн сама просит развода с графом Танкредом.
Элеонора встала бледная, как полотно.
— Танкред женат? И его жена хочет с ним развестись? — прошептала она дрожащими губами.
Один взгляд, брошенный на графа, который, побледнел и смотрел на врученную ему бумагу широко раскрытыми глазами, совершенно убедил ее в истине этих слов. Она сжала руками свою голову и, глухо вскрикнув: «Ах, он меня обманул», — упала без чувств на диван.
Пораженный и совершенно сбитый с толку, прелат глядел то на графа, то на Элеонору. Он не мог представить, что принесенное им известие, вместо того чтобы обрадовать их, произведет впечатление упавшей динамитной бомбы. Она не знала, что он женат, а он, казалось, не ожидал развода. Но когда баронесса упала, прелат вскочил с кресла и вскрикнул:
— Что все это значит? Женаты вы или нет, граф, или эта бумага не что иное, как мистификация?
Но так как Танкред не трогался с места и не собирался помочь кузине, прелат нажал пуговку электрического звонка и крикнул: «Воды! Воды!».
В это время Лилия шла в мастерскую, намереваясь рисовать, но, услышав этот крик и шум в кабинете, бросила кисти и побежала поглядеть, что случилось. Увидев прелата, который старался привести в чувство Элеонору, и заметив, что граф стоит бледный, как смерть, с бумагой в руке, она остановилась удивленная. Затем вынула из кармана флакон с солями, отослала лакея, взяв у него принесенный стакан с водой, и занялась баронессой; она омыла ей лицо свежей водой, и минуту спустя молодая женщина открыла глаза. Почти тотчас она порывисто поднялась и, увидев графа, крикнула резким голосом, прерывающимся от бешенства:
— Как! Ты еще тут, негодный человек! Прочь с моих глаз, обманщик, лишивший меня покоя! Скрывая от всех, что ты женат, и злоупотребляя моим доверием, ты завлекал и компрометировал меня.
Голос ее сорвался. Лилия, не ожидавшая ничего подобного, сильно вздрогнула и тотчас отступила, так как Танкред кинулся к кузине с пылающим взглядом и, судорожно схватив ее за плечи, проговорил, стиснув зубы:
— Замолчи и по крайней мере в присутствии твоих слуг не начинай объяснений.
При словах «твоих слуг», которые могли адресоваться только к ней, одной бывшей тут, яркий румянец залил щеки молодой девушки, и, смерив графа презрительным и насмешливым взглядом, она сказала тихим голосом:
— В моей скромности можете быть уверены, граф.
Танкред ничего не ответил, повернулся спиной и кинулся прочь из будуара. Прелат поспешил за ним, крича ему вслед:
— Отдайте мне бумагу. Ради Бога, отдайте бумагу!
Запыхавшись, прелат догнал молодого человека в передней и схватил его за руку.
— Послушайте, граф, ведь надо же возвратить мне прошение о разводе… Ну вот, хорошо. А теперь еще одно. Ваша жена приедет сюда на будущей неделе; официально я должен пробовать примирить вас и обязан вызвать вас для свидания с ней, прежде…
— Хорошо, хорошо, ваше высокопреосвященство, я буду к вашим услугам, когда и как вам будет угодно меня вызвать, только в эту минуту не заставляйте меня говорить об этом деле, я не имею на то сил, — отвечал Танкред, вырываясь и спускаясь с лестницы, как ураган.
Когда прелат вернулся в будуар, чтобы переговорить с баронессой, то нашел ее в таком нервном припадке, что Нора и камеристка едва могли ее сдерживать. Взяв молча свою шляпу и покачивая головой, он ушел.
В ту минуту, как он выходил на улицу, у подъезда остановилась коляска; в ней сидели Арно и Сильвия, приехавшие за баронессой и Лилией, чтобы ехать вместе на цветочную выставку.
— Ах, я очень рад, что встречаю вас, — сказал прелат, кланяясь молодым людям, и, отводя их в сторону, присовокупил вполголоса: — У баронессы истерический припадок; не желая этого, я произвел настоящую революцию, объявив, что жена графа Танкреда просит развода с ним. Я думал, что ей известно, что он женат, и…
Он остановился, потому что Сильвия глухо вскрикнула, меж тем как Арно отступил бледный, повторяя:
— Танкред женат? И его жена хочет развестись с ним? Но это невозможно!
Прелат протянул обе руки и воскликнул с комическим отчаянием:
— Опять неожиданность. Не могу прийти в себя от удивления. Оказывается, что я извещаю всю семью о событии, которое граф так хорошо скрывал от всех и кончил тем, что сам забыл о нем, так он был ошеломлен, узнав, что его жена хочет развестись с ним. На будущей неделе она приедет сюда, чтобы ускорить процесс.
Не ожидая ответа, он сел в свой экипаж, ворча сквозь зубы: «Нет, ничего подобного никогда не бывало. Ах, негодяй, как должно быть он мучил эту бедную женщину, чтобы довести ее до крайности. Мне очень интересно увидеть ее».
Бледные и оцепенелые, Арно и Сильвия с минуту молчали.
— Войдем. Я бы хотела видеть бедную Элеонору; удар слишком тяжел для нее, — проговорила молодая девушка, первая придя в себя.
— Знала ты, что он женат и на ком? — спросил Арно.
— Да, я одна знала это и видела, как он страдал. Но все же грешно, что он бросил эту женщину; она дочь несчастного Вереяфельса, которого моя мать погубила.
Волнение помешало ей продолжать.
— Как трагическая компликация! Но что было причиной их несогласия? — спросил граф.
— Ее некрасивая наружность. Потом она скрылась; и я не знаю, откуда она опять явилась, чтобы просить развод, что, впрочем, вполне естественно.
Уже в зале были слышны истерические рыдания, крики и смех Элеоноры, доходившие из спальни, и молодые люди не рискнули идти дальше.
Через некоторое время шум стих, и вскоре вышла Лилия с лихорадочным румянцем на щеках и, видимо, утомленная.
— Удивительно, что тут происходит, — сказала она, пожимая плечами. — Известие, что месье Рекенштейн женат, привело баронессу в самое печальное состояние… В настоящую минуту у нее полный упадок сил; но я уверена, что это не будет продолжаться долго.
Она еще говорила, как прибежала камеристка сказать Лилии, что баронесса зовет ее.
— Разрешите мне пойти вместо вас, может быть, я ее успокою. А вы пока отдохните, — сказала мадемуазель Морейра и ушла вслед за горничной в спальню кузины.
Но она вернулась очень скоро.
— Ничего нельзя сделать в эту минуту. Элеонора неспособна теперь выслушать ни одного разумного слова. Надо послать за доктором, Нора.
— Я послала за Фолькмаром, но боюсь, что его не найдут дома в такую пору.
— Мадемуазель Берг, придите скорей, барыне дурно! — кричала вбежавшая камеристка.
— Поедем, — сказал граф. — По дороге мы завернем к доктору. До свидания, мадемуазель Нора, — обратился он к молодой девушке, пожимая ей руку.
Арно спешил увидеть Танкреда и объясниться с ним.
Через полчаса тяжелого ожидания приехал Фолькмар; по счастливой случайности Арно встретил его на улице.
Доктор энергично оказал помощь баронессе, которая билась, как безумная, и довела до изнеможения всех окружающих. Холодные компрессы и наркотические капли успокоили ее мало-помалу, и она наконец заснула. Лилия и доктор пошли в кабинет, и, дав молодой девушке предписания, Фолькмар спросил.
— Что скажете об этой неожиданной новости?
— Я не нахожу это непредвиденным. Со стороны графа Танкреда всегда можно было ожидать какой-нибудь безумной выходки, — отвечала Лилия, улыбаясь.
— Потом я не могу надивиться, как его жена решилась выпустить его из рук.
— Отчего же! Ее, вероятно, утомило любоваться им издали.
— Это очевидно; но только она будет жалеть его. Такого красавца и богача не бросают без сердечных терзаний; вот доказательство… — и он указал папироской на комнату баронессы.
— У его жены чувства менее пылки, быть может. И если она не глупа, то поняла в конце концов, что удерживать такого мотылька, такого баловня женщин, выше ее сил. К тому же этот брак не давал ей ничего, кроме неприятностей; сделавшись свободной, она найдет, быть может, мирное счастье.
Фолькмар вздохнул и устремил долгий, пытливый взгляд на молодую девушку, которая, откинув голову на спинку кресла, казалось, предалась печальному раздумью.
— Да, мирное счастье близ любимого существа — кто этого не жаждет! Для меня это тоже идеал жизни. Только я боюсь, что обречен тщетно желать и никогда не достигнуть его.
Лилия приподнялась и с неизъяснимым выражением заглянула в большие темные глаза молодого доктора, смотревшего на нее с такой глубокой любовью, что она была тронута. В этом честном взгляде и вообще в преданности молодого человека было нечто действующее успокоительно на ее больную, истерзанную душу. Да, возле него она найдет, если не упоительное счастье, то сердечную безмятежность, о которой она только что говорила.
— Зачем отчаиваться? Такой красивый, такой честный, более чем кто-либо вы заслуживаете найти любящее и преданное сердце, если не полное счастье, столь редкое на земле, — сказала она тихо.
Лицо Фолькмара вспыхнуло.
— Нора! — воскликнул он, быстро наклоняясь. — Подумали ли вы о значении ваших слов? Должен ли я видеть в вас обещание?
— Да. Через шесть недель кончается мой контракт с баронессой; тогда я буду свободна и с радостью приму ваше покровительство, если… — она остановилась на минуту, затем продолжала нерешительным голосом: — Если вы удовлетворитесь моей дружбой, моим обещанием посвятить мою жизнь на то, чтобы составить ваше счастье. Я не могу обещать вам любовь, и в моем прошлом есть печальная страница, хотя в ней нет ничего, что бы заставляло краснеть меня и того, кто на мне женится.
С глазами, сияющими восторгом и благодарностью, молодой человек взял обе руки Лилии и покрыл их поцелуями.
— Благодарю вас, моя дорогая. В свою очередь клянусь вам сделать все, чтобы заставить вас забыть печальное прошлое, заставить вас полюбить меня так, как я люблю вас. Но велите ли вы мне молчать пока о моем счастье?
— Да, умоляю вас, никому не слова об этом; через две — три недели самое большее — мы можем объявить о нашей помолвке.
После ухода доктора Лилия пошла в комнату, приказав камеристке сказать ей, когда баронесса проснется. Облокотясь на стол и сдвинув брови, она предалась своим думам.
Все кончено! Она распорядилась своим будущим еще раньше, чем была окончательно порвана связь, соединяющая ее с Танкредом. «Так надо было поступить, я слишком красива, слишком одинока, — говорила она себе. — И та минута, которая доставит мне радость видеть его наказанным, сожалеющим об утрате женщины, о которой он не скажет теперь „некрасива до отвращения“, эта минута вознаградит меня за мои страдания, за все, что я вынесла, будучи покинутой им». Но, несмотря на свое желание проникнуться убеждением, что ожидаемое ею торжество и ее будущность как жены обожающего ее человека обильно вознаградят ее за все пережитое, сердце Лилии обливалось кровью, испытывая невыносимое страдание при мысли о приближающейся минуте, которая разлучит ее навсегда с красивым молодым человеком, принадлежащим ей по закону и которого она любила, как ни восставали против этого ее оскорбленные гордость и рассудок.
Возвратясь в замок, Арно, расспросивший у Сильвии все, что было известно, пошел в комнаты брата, так как желал выслушать всю правду от самого Танкреда. Молодой граф сидел запершись в своем кабинете, но на зов брата отворил дверь, затем кинулся в кресло, не сказав ни слова. Арно тщательно запер двери соседних комнат и, садясь возле него, сказал с упреком:
— Ну, теперь скажи мне все. Как мог ты так долго скрывать от меня такой важный факт! Или ты сомневаешься в моей любви к тебе?
— Нет, нет. Но язык мой отказывался говорить об этом проклятом эпизоде моей жизни, — проговорил Танкред глухим голосом.
Затем, ничего не пропуская, он рассказал о своей встрече с Готфридом и о результате этого свидания.
— Клянусь тебе, Арно, что не ради необходимости уплатить Финкелыптейну я решился на этот брак; для этого я не продал бы своей жизни, а скорей — без ведома матери — обратился бы к твоему банкиру, — продолжал с жаром Танкред — Я слишком уверен в твоей преданности, чтобы не смущаясь принять временное одолжение. Но когда я увидел этого человека, так несправедливо погубленного и так благородно пощадившего нашу семейную честь, предоставленную его власти безумной страстью моей матери, — клянусь тебе, я почувствовал себя вором, подлым сообщником преступления. И когда он потребовал моего имени взамен своего, я нашел это настолько справедливым и был так подавлен угрызениями совести и стыдом, что без всякого размышления дал свое согласие. Бог свидетель, что я хотел честно исполнить свой долг, забыть Элеонору и жить с женой, данной мне Богом. Но, когда в церкви я увидел некрасивую, тщедушную и неуклюжую девушку, с которой я связывал себя на всю жизнь, бешенство и отчаяние охватили меня, а смерть матери еще более ожесточила мое сердце, Я имел неосторожность высказать Неберту, какое отвращение внушает мне моя жена; к несчастью, она услыхала мои слова и, когда я пришел за ней, она скрылась. Никогда она не подавала признака жизни; и стыд огласить такое странное положение заставлял меня молчать. Наконец, я не мог этого более выносить, и, узнав через Неберта, что она лишилась своего состояния, я написал ей.
Он вынул из стола письмо Лилии и подал его Арно, сказав предварительно, что сам он писал ей.
— Ее прошение о разводе — ответ на мое второе письмо, в котором я отказывался разойтись с ней, — заключил молодой человек прерывистым голосом.
Арно тяжело вздохнул.
— Ах, как я упрекаю себя, что оставил вас на столько лет, эгоистично занятый лишь собственным чувством. Будь я здесь, не случилось бы все это несчастье. Что касается дочери Веренфельса, она не могла поступить иначе; и я должен откровенно тебе сказать, что, по-моему, тебе следует стоять на своем отказе от развода. Честь запрещает тебе предоставить нищете и всем случайностям жизни наемщицы дочь несчастного человека, нравственно умерщвленного Габриэлью, так как нет сомненья, что молодая девушка никогда ничего не примет от тебя. Постарайся, по крайней мере, сойтись с ней. Ее поведение доказывает гордость и энергию, ее письмо — острый ум и деликатные чувства. В ней, конечно, есть что-нибудь отцовское; даже некрасивая наружность иногда изменяется, так что долг и счастье могут быть соединены.
Танкред опустил голову. Он не хотел признаться, что есть женщина, которую он любит, и что для исполнения долга честного человека он должен победить страсть более опасную и упорную, чем его юношеская любовь к Элеоноре. Его совесть, равно как и гордость, внушала ему, что стыдно принять свободу от молодой девушки, которая настолько горда, что, бросая ему эту свободу, ничего не хочет брать взамен.
— Ты прав, Арно. Надо покориться тому, что неизбежно. Я постараюсь получить прощение Лилии и примириться с нею, — сказал он, наконец, тихо. — Но чтобы не возбудить здесь разговоров и чтобы мне привыкнуть к ней, я увезу ее на несколько месяцев в Рекенштейн. Не будешь ли так добр, не поедешь ли приготовить все необходимое для нашего приезда? Сам я не могу теперь отлучиться.
— Изволь; завтра же отправлюсь. Я очень рад твоему решению, только мне кажется, нехорошо тебе скрываться с женой. Ты должен откровенно отнестись к делу: не стесняясь глупой болтовни, представить графиню в свете и через две недели, проведенные здесь, уехать в деревню. За устройством маленького помещения для приема твоей жены ты можешь наблюдать сам.
V. Beatl possidente
Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.
— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.
С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:
— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.
— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.
— Евгений, ты прочел и знаешь все?
— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.
Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.
Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.
Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:
— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.
— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.
— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.
Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.
— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».
Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.
«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.
Т. Р.»
В течение трех дней молодой человек не выходил из своих комнат, внушая Арно и Сильвии серьезное беспокойство насчет своего здоровья. И сам Танкред чувствовал себя настолько разбитым нравственно, что принял совет брата и попросил шестимесячный отпуск, в чем полковой командир не отказал ему.
Когда Танкред пришел в первый раз после этого к баронессе, она нашла его до того изменившимся, что вскрикнула от испуга, а сердце Лилии сильно забилось. Да, он не был неуязвим, и, должно быть, она ему нанесла сильный удар, чтобы так преобразить его. Несколько дней спустя, когда, запершись в своей комнате, она читала ответ мужа, новая буря забушевала в ее груди. Судьба давала ей возможность избежать разлуки, которая, не взирая ни на что, терзала ее сердце, но Лилия не хотела слушать предательский голос и, несмотря на горькие слезу, орошавшие ее лицо, прошептала: «Я не хочу твоей жертвы. Если даже на дне грязи, накопившейся в твоей душе, и сохранились какие-нибудь ростки добра, мне не дано увидеть их вырастающими. Будь свободен и женись на пустой кокетке, за которой ты ухаживаешь с таким постоянством. Она будет тебе лучшей парой».
На следующий день Лилия написала в Монако бывшему адвокату своего отца, прося его послать от ее имени в католическую консисторию Берлина прошение о разводе ее с графом Танкредом Рекенштейном. Это дело должно поднять много шуму и послужить достаточным наказанием ее изменнику-супругу.
Не трудно понять, в какой мучительной тревоге Танкред ждал ответа, который должен был окончательно решить его судьбу. Если дочь Веренфельса унаследовала характер отца, то с ней нельзя будет сговориться, но, вероятно, она не откажет ему в личном свидании, чтобы определить условия развода. Каждое утро молодой человек имел намерение сказать Арно о своем предприятии, но не мог решиться на это и, наконец, отложил объяснение до своего отъезда в Монако. Но он тем усерднее стал посещать Элеонору, которая нежила его, относилась к нему все более и более фамильярно и с часу на час ждала, что он сделает ей предложение, воображая, что его отпуск будет употреблен для послесвадебного путешествия.
Прелат спросил однажды Элеонору, когда она объявит о своей помолвке с графом Рекенштейном.
— Как только будут устранены некоторые препятствия, которые не позволяют ему открыто заявить об этом, — отвечала она, краснея.
Прелат был очень удивлен этими словами. Можно себе представить изумление прелата, когда в консисторию поступило прошение о разводе графини Лилии Рекенштейн, урожденной баронессы де Веренфельс, с графом Танкредом; при сем заявлялось, что через десять дней, то есть к двадцатому августа, графиня явится сама для ведения процесса.
Эта бумага, перейдя из консистории в руки прелата, поразила его, как громом; но он увидел в ней объяснение слов баронессы. «Так вот препятствие! Увлечение молодости, брачный союз в Монако, — говорил он себе. — Но как граф хорошо скрывал свою тайну! Должно быть, они скоро разошлись с женой. Однако она баронесса. Ну, теперь ничто не будет препятствовать счастью молодых людей. Надо скорей сообщить им эту добрую весть».
Покончив свои дела, прелат отправился в Рекенштейнский замок и, не найдя там графа, поехал к баронессе, уверенный, что увидит там и Танкреда. Он не ошибся. Бледный и озабоченный, каким был постоянно в последнее время, молодой человек перелистывал какое-то иллюстрированное издание, меж тем как его кузина вышивала, не переставая болтать.
Обменявшись поклонами, священник сел и сказал весело:
— Расправьте ваши морщины, граф, я принес известие, которое положит конец вашим тревогам и обрадует не менее того баронессу. Вот прочтите.
Он подал графу прошение о разводе.
Смущенный и ничего не понимая, молодой человек взял бумагу, машинально развернул ее, меж так как баронесса спрашивала с любопытством:
— Что это за бумага, ваше преосвященство?
— Это документ, уничтожающий препятствие, которое до сих пор мешало вашему счастью, — отвечал он с лукавой улыбкой. — Мадам Рекенштейн сама просит развода с графом Танкредом.
Элеонора встала бледная, как полотно.
— Танкред женат? И его жена хочет с ним развестись? — прошептала она дрожащими губами.
Один взгляд, брошенный на графа, который, побледнел и смотрел на врученную ему бумагу широко раскрытыми глазами, совершенно убедил ее в истине этих слов. Она сжала руками свою голову и, глухо вскрикнув: «Ах, он меня обманул», — упала без чувств на диван.
Пораженный и совершенно сбитый с толку, прелат глядел то на графа, то на Элеонору. Он не мог представить, что принесенное им известие, вместо того чтобы обрадовать их, произведет впечатление упавшей динамитной бомбы. Она не знала, что он женат, а он, казалось, не ожидал развода. Но когда баронесса упала, прелат вскочил с кресла и вскрикнул:
— Что все это значит? Женаты вы или нет, граф, или эта бумага не что иное, как мистификация?
Но так как Танкред не трогался с места и не собирался помочь кузине, прелат нажал пуговку электрического звонка и крикнул: «Воды! Воды!».
В это время Лилия шла в мастерскую, намереваясь рисовать, но, услышав этот крик и шум в кабинете, бросила кисти и побежала поглядеть, что случилось. Увидев прелата, который старался привести в чувство Элеонору, и заметив, что граф стоит бледный, как смерть, с бумагой в руке, она остановилась удивленная. Затем вынула из кармана флакон с солями, отослала лакея, взяв у него принесенный стакан с водой, и занялась баронессой; она омыла ей лицо свежей водой, и минуту спустя молодая женщина открыла глаза. Почти тотчас она порывисто поднялась и, увидев графа, крикнула резким голосом, прерывающимся от бешенства:
— Как! Ты еще тут, негодный человек! Прочь с моих глаз, обманщик, лишивший меня покоя! Скрывая от всех, что ты женат, и злоупотребляя моим доверием, ты завлекал и компрометировал меня.
Голос ее сорвался. Лилия, не ожидавшая ничего подобного, сильно вздрогнула и тотчас отступила, так как Танкред кинулся к кузине с пылающим взглядом и, судорожно схватив ее за плечи, проговорил, стиснув зубы:
— Замолчи и по крайней мере в присутствии твоих слуг не начинай объяснений.
При словах «твоих слуг», которые могли адресоваться только к ней, одной бывшей тут, яркий румянец залил щеки молодой девушки, и, смерив графа презрительным и насмешливым взглядом, она сказала тихим голосом:
— В моей скромности можете быть уверены, граф.
Танкред ничего не ответил, повернулся спиной и кинулся прочь из будуара. Прелат поспешил за ним, крича ему вслед:
— Отдайте мне бумагу. Ради Бога, отдайте бумагу!
Запыхавшись, прелат догнал молодого человека в передней и схватил его за руку.
— Послушайте, граф, ведь надо же возвратить мне прошение о разводе… Ну вот, хорошо. А теперь еще одно. Ваша жена приедет сюда на будущей неделе; официально я должен пробовать примирить вас и обязан вызвать вас для свидания с ней, прежде…
— Хорошо, хорошо, ваше высокопреосвященство, я буду к вашим услугам, когда и как вам будет угодно меня вызвать, только в эту минуту не заставляйте меня говорить об этом деле, я не имею на то сил, — отвечал Танкред, вырываясь и спускаясь с лестницы, как ураган.
Когда прелат вернулся в будуар, чтобы переговорить с баронессой, то нашел ее в таком нервном припадке, что Нора и камеристка едва могли ее сдерживать. Взяв молча свою шляпу и покачивая головой, он ушел.
В ту минуту, как он выходил на улицу, у подъезда остановилась коляска; в ней сидели Арно и Сильвия, приехавшие за баронессой и Лилией, чтобы ехать вместе на цветочную выставку.
— Ах, я очень рад, что встречаю вас, — сказал прелат, кланяясь молодым людям, и, отводя их в сторону, присовокупил вполголоса: — У баронессы истерический припадок; не желая этого, я произвел настоящую революцию, объявив, что жена графа Танкреда просит развода с ним. Я думал, что ей известно, что он женат, и…
Он остановился, потому что Сильвия глухо вскрикнула, меж тем как Арно отступил бледный, повторяя:
— Танкред женат? И его жена хочет развестись с ним? Но это невозможно!
Прелат протянул обе руки и воскликнул с комическим отчаянием:
— Опять неожиданность. Не могу прийти в себя от удивления. Оказывается, что я извещаю всю семью о событии, которое граф так хорошо скрывал от всех и кончил тем, что сам забыл о нем, так он был ошеломлен, узнав, что его жена хочет развестись с ним. На будущей неделе она приедет сюда, чтобы ускорить процесс.
Не ожидая ответа, он сел в свой экипаж, ворча сквозь зубы: «Нет, ничего подобного никогда не бывало. Ах, негодяй, как должно быть он мучил эту бедную женщину, чтобы довести ее до крайности. Мне очень интересно увидеть ее».
Бледные и оцепенелые, Арно и Сильвия с минуту молчали.
— Войдем. Я бы хотела видеть бедную Элеонору; удар слишком тяжел для нее, — проговорила молодая девушка, первая придя в себя.
— Знала ты, что он женат и на ком? — спросил Арно.
— Да, я одна знала это и видела, как он страдал. Но все же грешно, что он бросил эту женщину; она дочь несчастного Вереяфельса, которого моя мать погубила.
Волнение помешало ей продолжать.
— Как трагическая компликация! Но что было причиной их несогласия? — спросил граф.
— Ее некрасивая наружность. Потом она скрылась; и я не знаю, откуда она опять явилась, чтобы просить развод, что, впрочем, вполне естественно.
Уже в зале были слышны истерические рыдания, крики и смех Элеоноры, доходившие из спальни, и молодые люди не рискнули идти дальше.
Через некоторое время шум стих, и вскоре вышла Лилия с лихорадочным румянцем на щеках и, видимо, утомленная.
— Удивительно, что тут происходит, — сказала она, пожимая плечами. — Известие, что месье Рекенштейн женат, привело баронессу в самое печальное состояние… В настоящую минуту у нее полный упадок сил; но я уверена, что это не будет продолжаться долго.
Она еще говорила, как прибежала камеристка сказать Лилии, что баронесса зовет ее.
— Разрешите мне пойти вместо вас, может быть, я ее успокою. А вы пока отдохните, — сказала мадемуазель Морейра и ушла вслед за горничной в спальню кузины.
Но она вернулась очень скоро.
— Ничего нельзя сделать в эту минуту. Элеонора неспособна теперь выслушать ни одного разумного слова. Надо послать за доктором, Нора.
— Я послала за Фолькмаром, но боюсь, что его не найдут дома в такую пору.
— Мадемуазель Берг, придите скорей, барыне дурно! — кричала вбежавшая камеристка.
— Поедем, — сказал граф. — По дороге мы завернем к доктору. До свидания, мадемуазель Нора, — обратился он к молодой девушке, пожимая ей руку.
Арно спешил увидеть Танкреда и объясниться с ним.
Через полчаса тяжелого ожидания приехал Фолькмар; по счастливой случайности Арно встретил его на улице.
Доктор энергично оказал помощь баронессе, которая билась, как безумная, и довела до изнеможения всех окружающих. Холодные компрессы и наркотические капли успокоили ее мало-помалу, и она наконец заснула. Лилия и доктор пошли в кабинет, и, дав молодой девушке предписания, Фолькмар спросил.
— Что скажете об этой неожиданной новости?
— Я не нахожу это непредвиденным. Со стороны графа Танкреда всегда можно было ожидать какой-нибудь безумной выходки, — отвечала Лилия, улыбаясь.
— Потом я не могу надивиться, как его жена решилась выпустить его из рук.
— Отчего же! Ее, вероятно, утомило любоваться им издали.
— Это очевидно; но только она будет жалеть его. Такого красавца и богача не бросают без сердечных терзаний; вот доказательство… — и он указал папироской на комнату баронессы.
— У его жены чувства менее пылки, быть может. И если она не глупа, то поняла в конце концов, что удерживать такого мотылька, такого баловня женщин, выше ее сил. К тому же этот брак не давал ей ничего, кроме неприятностей; сделавшись свободной, она найдет, быть может, мирное счастье.
Фолькмар вздохнул и устремил долгий, пытливый взгляд на молодую девушку, которая, откинув голову на спинку кресла, казалось, предалась печальному раздумью.
— Да, мирное счастье близ любимого существа — кто этого не жаждет! Для меня это тоже идеал жизни. Только я боюсь, что обречен тщетно желать и никогда не достигнуть его.
Лилия приподнялась и с неизъяснимым выражением заглянула в большие темные глаза молодого доктора, смотревшего на нее с такой глубокой любовью, что она была тронута. В этом честном взгляде и вообще в преданности молодого человека было нечто действующее успокоительно на ее больную, истерзанную душу. Да, возле него она найдет, если не упоительное счастье, то сердечную безмятежность, о которой она только что говорила.
— Зачем отчаиваться? Такой красивый, такой честный, более чем кто-либо вы заслуживаете найти любящее и преданное сердце, если не полное счастье, столь редкое на земле, — сказала она тихо.
Лицо Фолькмара вспыхнуло.
— Нора! — воскликнул он, быстро наклоняясь. — Подумали ли вы о значении ваших слов? Должен ли я видеть в вас обещание?
— Да. Через шесть недель кончается мой контракт с баронессой; тогда я буду свободна и с радостью приму ваше покровительство, если… — она остановилась на минуту, затем продолжала нерешительным голосом: — Если вы удовлетворитесь моей дружбой, моим обещанием посвятить мою жизнь на то, чтобы составить ваше счастье. Я не могу обещать вам любовь, и в моем прошлом есть печальная страница, хотя в ней нет ничего, что бы заставляло краснеть меня и того, кто на мне женится.
С глазами, сияющими восторгом и благодарностью, молодой человек взял обе руки Лилии и покрыл их поцелуями.
— Благодарю вас, моя дорогая. В свою очередь клянусь вам сделать все, чтобы заставить вас забыть печальное прошлое, заставить вас полюбить меня так, как я люблю вас. Но велите ли вы мне молчать пока о моем счастье?
— Да, умоляю вас, никому не слова об этом; через две — три недели самое большее — мы можем объявить о нашей помолвке.
После ухода доктора Лилия пошла в комнату, приказав камеристке сказать ей, когда баронесса проснется. Облокотясь на стол и сдвинув брови, она предалась своим думам.
Все кончено! Она распорядилась своим будущим еще раньше, чем была окончательно порвана связь, соединяющая ее с Танкредом. «Так надо было поступить, я слишком красива, слишком одинока, — говорила она себе. — И та минута, которая доставит мне радость видеть его наказанным, сожалеющим об утрате женщины, о которой он не скажет теперь „некрасива до отвращения“, эта минута вознаградит меня за мои страдания, за все, что я вынесла, будучи покинутой им». Но, несмотря на свое желание проникнуться убеждением, что ожидаемое ею торжество и ее будущность как жены обожающего ее человека обильно вознаградят ее за все пережитое, сердце Лилии обливалось кровью, испытывая невыносимое страдание при мысли о приближающейся минуте, которая разлучит ее навсегда с красивым молодым человеком, принадлежащим ей по закону и которого она любила, как ни восставали против этого ее оскорбленные гордость и рассудок.
Возвратясь в замок, Арно, расспросивший у Сильвии все, что было известно, пошел в комнаты брата, так как желал выслушать всю правду от самого Танкреда. Молодой граф сидел запершись в своем кабинете, но на зов брата отворил дверь, затем кинулся в кресло, не сказав ни слова. Арно тщательно запер двери соседних комнат и, садясь возле него, сказал с упреком:
— Ну, теперь скажи мне все. Как мог ты так долго скрывать от меня такой важный факт! Или ты сомневаешься в моей любви к тебе?
— Нет, нет. Но язык мой отказывался говорить об этом проклятом эпизоде моей жизни, — проговорил Танкред глухим голосом.
Затем, ничего не пропуская, он рассказал о своей встрече с Готфридом и о результате этого свидания.
— Клянусь тебе, Арно, что не ради необходимости уплатить Финкелыптейну я решился на этот брак; для этого я не продал бы своей жизни, а скорей — без ведома матери — обратился бы к твоему банкиру, — продолжал с жаром Танкред — Я слишком уверен в твоей преданности, чтобы не смущаясь принять временное одолжение. Но когда я увидел этого человека, так несправедливо погубленного и так благородно пощадившего нашу семейную честь, предоставленную его власти безумной страстью моей матери, — клянусь тебе, я почувствовал себя вором, подлым сообщником преступления. И когда он потребовал моего имени взамен своего, я нашел это настолько справедливым и был так подавлен угрызениями совести и стыдом, что без всякого размышления дал свое согласие. Бог свидетель, что я хотел честно исполнить свой долг, забыть Элеонору и жить с женой, данной мне Богом. Но, когда в церкви я увидел некрасивую, тщедушную и неуклюжую девушку, с которой я связывал себя на всю жизнь, бешенство и отчаяние охватили меня, а смерть матери еще более ожесточила мое сердце, Я имел неосторожность высказать Неберту, какое отвращение внушает мне моя жена; к несчастью, она услыхала мои слова и, когда я пришел за ней, она скрылась. Никогда она не подавала признака жизни; и стыд огласить такое странное положение заставлял меня молчать. Наконец, я не мог этого более выносить, и, узнав через Неберта, что она лишилась своего состояния, я написал ей.
Он вынул из стола письмо Лилии и подал его Арно, сказав предварительно, что сам он писал ей.
— Ее прошение о разводе — ответ на мое второе письмо, в котором я отказывался разойтись с ней, — заключил молодой человек прерывистым голосом.
Арно тяжело вздохнул.
— Ах, как я упрекаю себя, что оставил вас на столько лет, эгоистично занятый лишь собственным чувством. Будь я здесь, не случилось бы все это несчастье. Что касается дочери Веренфельса, она не могла поступить иначе; и я должен откровенно тебе сказать, что, по-моему, тебе следует стоять на своем отказе от развода. Честь запрещает тебе предоставить нищете и всем случайностям жизни наемщицы дочь несчастного человека, нравственно умерщвленного Габриэлью, так как нет сомненья, что молодая девушка никогда ничего не примет от тебя. Постарайся, по крайней мере, сойтись с ней. Ее поведение доказывает гордость и энергию, ее письмо — острый ум и деликатные чувства. В ней, конечно, есть что-нибудь отцовское; даже некрасивая наружность иногда изменяется, так что долг и счастье могут быть соединены.
Танкред опустил голову. Он не хотел признаться, что есть женщина, которую он любит, и что для исполнения долга честного человека он должен победить страсть более опасную и упорную, чем его юношеская любовь к Элеоноре. Его совесть, равно как и гордость, внушала ему, что стыдно принять свободу от молодой девушки, которая настолько горда, что, бросая ему эту свободу, ничего не хочет брать взамен.
— Ты прав, Арно. Надо покориться тому, что неизбежно. Я постараюсь получить прощение Лилии и примириться с нею, — сказал он, наконец, тихо. — Но чтобы не возбудить здесь разговоров и чтобы мне привыкнуть к ней, я увезу ее на несколько месяцев в Рекенштейн. Не будешь ли так добр, не поедешь ли приготовить все необходимое для нашего приезда? Сам я не могу теперь отлучиться.
— Изволь; завтра же отправлюсь. Я очень рад твоему решению, только мне кажется, нехорошо тебе скрываться с женой. Ты должен откровенно отнестись к делу: не стесняясь глупой болтовни, представить графиню в свете и через две недели, проведенные здесь, уехать в деревню. За устройством маленького помещения для приема твоей жены ты можешь наблюдать сам.
V. Beatl possidente
В ночь с четверга на пятницу Танкред не сомкнул глаз; в лихорадочном беспокойстве он ворочался на постели, думая о завтрашнем дне и о нелюбимой женщине, с которой через несколько часов он снова должен соединиться, принося ей в жертву любовь к Норе. Только на заре он уснул лихорадочным сном; и в сновидениях образ Лилии и образ Норы смешивались между собой, и то одна, то другая была его женою.
Он кончал одеваться, когда к нему вошла Сильвия. Она устремила тревожный взгляд на озабоченное и бледное лицо брата; затем кинулась к нему на шею и старалась утешить его.
— Не мучайся преждевременно, Танкред. Как знать, быть может все устроится лучше, чем мы думаем. И не будь жесток к бедной Лилии; ведь она желала дать тебе свободу, — добавила она с умоляющим взглядом.
— Неужели ты думаешь, что я буду дурно относиться к женщине, с которой хочу примириться? Но мне пора отправляться, — промолвил он, беря со стола перчатки.
— Ты поедешь без обручального кольца? — спросила она робко.
Граф ничего не ответил, но выдвинул ящик стола и вынул из потайного отделение совсем новое обручальное кольцо и надел его на палец; затем вышел, сказав коротко «до свидания».
Вздохнув, Сильвия пошла в комнаты невестки и еще раз осмотрела и маленький зал с мебелью, обитой розовым атласом, и голубой будуар; затем повесила над бюро портрет Готфрида, переснятый и увеличенный фотографом с имеющейся у нее миниатюры.
Он кончал одеваться, когда к нему вошла Сильвия. Она устремила тревожный взгляд на озабоченное и бледное лицо брата; затем кинулась к нему на шею и старалась утешить его.
— Не мучайся преждевременно, Танкред. Как знать, быть может все устроится лучше, чем мы думаем. И не будь жесток к бедной Лилии; ведь она желала дать тебе свободу, — добавила она с умоляющим взглядом.
— Неужели ты думаешь, что я буду дурно относиться к женщине, с которой хочу примириться? Но мне пора отправляться, — промолвил он, беря со стола перчатки.
— Ты поедешь без обручального кольца? — спросила она робко.
Граф ничего не ответил, но выдвинул ящик стола и вынул из потайного отделение совсем новое обручальное кольцо и надел его на палец; затем вышел, сказав коротко «до свидания».
Вздохнув, Сильвия пошла в комнаты невестки и еще раз осмотрела и маленький зал с мебелью, обитой розовым атласом, и голубой будуар; затем повесила над бюро портрет Готфрида, переснятый и увеличенный фотографом с имеющейся у нее миниатюры.